Заброшенный флюгер

           Каждый раз  ранним утром маленькая девочка, выходя во двор, высоко запрокидывала голову, прищуривала глаза от слепившего яркого,  солнечного   света и пыталась увидеть,   в каком направлении повернулся сегодня флюгер, находящийся на железном шпиле невысокой двухэтажной дачной постройки, чтобы точно знать какого дуновения ветра сегодня ожидать.


 Получив точную информацию об    ожидающихся погодных условиях,  она  в радостном  предвкушении  вбегала обратно на веранду,  украшенную   окнами со стёклами  из    мелких   красочных   витражей, синих и зелёных, жёлтых и красных,  будто разноцветные солнечные зайчики  расположились между деревянными  рамами, и  где внутри,  за длинным  дубовым  столом уже сидели все члены её  многочисленного семейства, а     вокруг  всё  дымилось, искрилось, бурлило  и булькало,   наполняя     вытянутое    узкое    помещение    многообразными     запахами, которые   источал приготовленный  заботливой рукой пожилой женщины,  завтрак.


     После того, как отгремят  вилки и ложки, отзвенят стаканы и фарфоровые чашки    с налитым до краёв обжигающим горячим чаем, дачники,    подхватив сумки, надувные матрацы, надев огромные панамы в преддверии жаркого зноя,      дружной стайкой    направятся   в сторону  качающихся кронами  высоко в небе  стройных   сосен, пойдут   на встречу морскому бризу и прибою,  а   проходя мимо многочисленных   звучащих призывным  горном пионерских лагерей, в которых уже будет   кипеть    привычная  утренняя суета, отец  девочки по обычаю, голой  ногой в надетом  шлёпанце подкинет футбольный  мяч, вылетевший из-за забора одного  пионерлагеря,  даст   пас, и мяч вместе с его тапочкой  вернётся на место, на зелёную,  стриженную лужайку,  а они двинутся дальше, под набирающими обороты    утреннего летнего  жара,   дойдут до поворота, когда скроется из глаз маленький железный флюгер  и покажется синяя полоса водной  директории.


       И вот   тогда  они, уже   растянувшись длинной   змейкой,   спускались  по узеньким деревянным  настилам,     по обеим сторонам от  которого  рассыпался  мелкий, как соль,    жёлтоватый   и мягкий, как пух,  песок,  в котором, как только заканчивались   мостки,  так приятно утопали босые стопы. Следом   всё семейство  попадало   в объятия ещё  стоячего утреннего нежаркого марева, а   перед их   глазами уже   расстилалось величественное спокойствие огромного синего морского залива,  на переднем фланге от которого   возвышались песчаные, поросшие короткой зеленью горбатые   дюны.


     Всё  так же зарывая глубоко в песок ноги, оставляя за собой длинные борозды-следы, они  медленно продвигались вперёд  в поисках удобного места с намерением укрыться от предстоящей   полуденной жары, а позже   встретить надвигающуюся прохладу вечернего заката.

      Когда все устраивались, как правило, выбирая себе дюну   повыше и побольше, чтобы можно было лучше видеть происходящее внизу,  у порога этого бархана,    девочка,  скинув с себя  лёгкое платьице,  сходу  опускалась   на колени и, погрузившись ими  в жёлтую густую песочную  негу,   застывала так  на минуту, будто в ожидании чего-то необычного.  А необычным было то, что следом, она  ловкими движениями доставала из плетёной корзиночки маленькую   черепашку и тут же  выпускала её   на волю.   А   та,  ни минуты не задерживаясь,  начинала  быстро-быстро    разрывать песок   своими  короткими толстыми лапками,  сплошь  покрытыми чешуёй, на кончиках которых торчали  маленькие коготки, будто   спешила укрыться  от наступившего зноя.    И  ребёнок,    весело наблюдал    за  этой  происходящей  игрой,    до   последнего    момента, когда казалось, что  черепашка вот-вот полностью    скроется из виду, пропадёт в вырытой ею пещере.   Но девочка  зорко при этом,   следившая      за  движениями своего друга,   не давала        вылезшему хвостику исчезнуть насовсем. Просто она  вовремя     возвращала эту   рептилию-копателя в панцире  в исходную позицию, а потом   всё   начиналось заново, черепашка устремлялась вглубь  вырытого ею   пространства,  и копала-копала-копала, а девочка всё  смеялась,  и смеялась,  и смеялась…  И  так, казалось, продолжалось всё до бесконечности.

Бесконечный детский смех вперемежку с морским прибоем   и шуршанием золотистого песка, омываемого прибрежными волнами, бесконечная синева неба, тоже вперемежку с качающимися соснами, и там, где-то высоко летающие, громко гортанно кричащие  белые  чайки, периодически камнем стремительно   падающие   вниз, и почти исчезающие где-то в глубинах вод  морского  залива.
            Потом уже на такой же бесконечный, тянущийся длинной,  исчезающей за горизонтом полосой, берег опускался тихий закат,  по цвету которого можно было определить, что ждёт завтра.  Когда  он бывал    чересчур пламенно-красным, почти багровым,  озаряющим  сплошным  огненным   всполохом всё небесное пространство,  притаившееся   за чертой, где заканчивалось море, то жди похолодания, резкой смены погоды.

И тогда же   флюгер на кончике узконосой   крыши тоже   поворачивался в направлении Nord, а   с берега моря начинали дуть  холодные северные  ветры,   и растущие ввысь  волны  с густыми, пенящимися барашками на концах,   сносили на своём пути всё подряд, омывая   прибрежные пески, которые становились  тёмно- бурыми,   совсем не напоминающими   желтый пух, который  украшал пляж   накануне.   И   похолодевшее и в миг  помрачневшее  море,  разливаясь  своими   водами, доходило     почти до самых дюн, пытаясь охватить, почти зажать   в свои пенящиеся тиски    как можно большее пространство,  не покушаясь только на высокие сосны. Те не позволяли даже придвинуться к ним ближе, угрожающе раскачиваясь на  ветру, и  громко скрепя своими стволами, предупреждая об опасности, будто говоря:  не смей, не смей подходить даже близко.

И море,  слыша эти возгласы и стенания сквозь уханье ветра, соглашалось и  отступало, уходя вглубь морских водорослей и унося с собой  непокорные бурные  воды.

     В такие дни, с поворотом флюгера,   дачники тоже   разворачивали свои стопы  в другом направлении, не зарывая их в песок, а стуча ими, в надетых башмаках  по асфальту,   они    обходили  многочисленные  прилавки  небольшого   рынка, где местные жители торговали выращенной   на своих огородах зеленью и  овощами, в разгар сезона предлагая покупателям  пахучую  клубнику,  садовую малину   и другую  ягоду.  Там же, за воротами этого фруктово-овощного  рынка  располагались   маленькие продуктовые и промтоварные  магазинчики   и   киоски, работающие только в летний период времени,   в которых маленькая девочка всегда покупала своё   любимое   эскимо на палочке, облитое    хрустящей шоколадной глазурью.   Ещё  там   всегда стояли две   бочки с квасом, и можно было выпить  освежающий  хлебный напиток, прямо не отходя от цистерны,  постояв под зонтиком рядом с продавцом, пока тот, открыв краник, нацеживал тебе в стакан   тёмно- коричневую жидкость, всегда заканчивающуюся    белой шапкой из пузырьков пены.    Если не забывал прихватить из дома какую-нибудь тару, например,   плетёный кувшин, то мог,   выпив кружку кваса,  и убедившись в том, что сегодня он  сладкий,  прикупить несколько литров, чтобы потом отнести  этот божественно-вкусный  напиток  домой  и там спрятать  его в укромном прохладном  месте и наслаждаться им в течение нескольких  дней.

       В такие дни, когда пляжные   посиделки на берегу залива  отменялись,  можно было посидеть в городском парке. Парк был достаточно большой, в нём росли голубые ели, которые, словно змеи,  стелились прямо  по земле.  И  ещё девочка любила проходить сквозь них, сквозь те,  ветки которых будто в человеческом рукопожатии,    сливались воедино, образуя  такие   арки, и она чувствовала себя черепашкой, ползущей в песочном туннеле.


        Туннель всегда   заканчивался   тёмным прудом с мутной водой, которую всегда   украшали    жёлтые   кувшинки и белые водяные лилии, и где    постоянно  бултыхались  лягушки и  своим кваканьем   обычно сопровождали  звуки   оркестровой    музыки, несущиеся с летней   эстрады.

Когда на этой открытой  парковой эстраде не проходило никаких концертов,  не  звучали песни и стихи, маленькая девочка с голыми загорелыми ногами, вечно торчащими из-под короткого летнего платьица,   словно стройные  стволы   пляжных   сосен, выглядывающие  из-под своих раскидистых  крон,  залезала на то место, где читались стихи и водились хороводы,  и сама с задумчивым видом  бегала там по кругу, отбивая надетыми сандаликами чечётку или,  представляя себя известной танцовщицей, изображала какой-нибудь танец, виденный ею во время посещения   театра,  в каком-нибудь балете.


    А тем временем  отдыхающий   народ медленно и степенно прогуливался вдоль всего этого кишащего  разнообразия,  радуясь и наслаждаясь выдавшимся спокойствием очередного летнего   дня.  И тоже,  всё  это  казалось    бесконечным, это движение толпы, движение девочки по сцене, парящей в бесконечном танце, и так же звонко и заливисто смеющейся, как тогда, когда она наблюдала за играми своей черепашки.



        Но однажды, когда флюгер в течение нескольких дней держал одно и тоже северное направление, а сильно   разбушевавшиеся волны   разъяренно накатывали на морской песок, делая его почти чёрным, ещё и выкидывая на него   грязную, перемешанную с мелкими  ракушками      тину,  и почти не отступали от берегов, не уходя обратно в глубь,  чтобы унести   с собой    к слабо маячащему у кромки  неба   горизонту   выброшенную   на берег залива  муть,  когда разбушевавшаяся  стихия,  не задумываясь,   сносила и  смывала   абсолютно всё   великолепие    желтизны   морского берега,  а  дюны нехотя,   но  медленно оседали под напором природных сил и,  когда к утру  длящийся несколько суток   ураган, наконец,   стих,  то длинное, привычное побережье выглядело совсем неузнаваемо  —   оно опустело и выцвело, было голым и полностью   пустым, ещё    покрытое   мокрым, почти  окаменевшим   песком,  после того, как по нему,   словно  мощный  каток,  прошлись   водяные потоки огромных    волн, оно, только что солнечное и радостное,  выглядело уныло и страшно.

 
         Оглядываясь   на былое величие природной красоты, окружающей морские песчаные берега, лишенные  теперь не только зеленеющих холмов-барханов, но даже   следов пребывания  тех, кто только что  наслаждался утренним рассветом и вечереющим закатом, девочка понимала, что больше никогда не будет той бесконечности, в которой она играла вместе со своей черепашкой, и в которой было  ласковое и  суровое одновременно  море, и синее небо  с белыми чайками, которые тоже символизировали ту бесконечность, которой больше не быть никогда.


    А  не быть потому,  что   закатилось не только прежнее  яркое солнце, освещающее всё   это былое морское  великолепие,  но  и  крылья маленького, серого флюгера грустно повисли над всё  ещё гордо  возвышающимся  шпилем, и больше не указывали направления, в котором так хотелось двигаться каждое утро, и каждый день.  Девочка сама, своими глазами видела, покорёженный временем железный    флюгер,   на котором ещё виднелись,   знакомые  буквы "N",   "E",    "W"  и "S",  но и они с молчаливым укором  взирали на произошедшее,  на  витражи окон, которые  рассыпались на  мелкие стеклянные кусочки, превратившись в   прах,  и за забором, в этом  курортном городке, больше не горели неоновым светом яркие рекламы кинотеатров,  а  парусиновые зонтики кафетериев   с грустью закрылись, и не собирались больше открываться, как и не слышен был  больше громкий, радостный смех пионерской ребятни, и, когда девочка, уже чуть повзрослевшая,   проезжала  вдоль самого длинного города, находящегося на берегу морского  залива,   то  с грустью вспоминала,   видя перед глазами прежние картины, о  том,   как каждое утро  она,  совсем ещё маленькая,  почти ребенок,   наблюдала  повороты,  казавшегося снизу   крошечным,  железного, но   теперь всеми заброшенного  флюгера.

30.01.2109 г.
Марина Леванте