Прадеды

    Родились они в самом начале двадцатого века, две девочки и два мальчика.

Рождение их событием не стало, не они первые, не они последние, дети простые, крестьянские.
Девочек назвали Вера и Евдокия, а мальчиков Василий и Семен. 

    Из всех них только Веру Яковлевну Свиридову приняла акушерка и завернула в  новую теплую пеленку. Отец ее, Яков,  был зажиточный кулак, имел большое хозяйство, держал батраков и скопил достаточно деньжат, которые потом тихо обменял на золотые червонцы и закопал где-то на подворье.
Или не закопал, но на всякий роток не накинешь платок, и люди сначала шептались, а после его высылки перекопали всю усадьбу, но ничего так и не нашли.
Или нашли.
Но это другая история.

    Вторую девочку, Авдотью Васильевну Цыганову, завернули во что бог послал, детей было много, нового на всех не напасешься, покормили и ладно, положили в люльку, сунули соску с хлебом и, наспех качнув, забыли.
Семья большая, бедная, прожорливая, за всеми не усмотришь.

Мальчиков тоже приняли по-разному.

    Семен Михайлович Цыганов был долгожданный наследник, отец его, однодворец, был не богат, но статус какой-никакой имел, как все однодворцы. Не дворянин, но и не крепостной крестьянин, таких в Коршеве полсела было. Половина казенных крестьян, а половина – свободных однодворцев.
Прадед Михаил, надо сказать, был мужик обстоятельный и тяжелый, консервативный,  крепко вбил детям свои взгляды так, что они потом в колхоз так и не вступили. Он и грамоте их не учил, но это от того, что школа общественная была ему недоступна.

Дочь так и осталась неграмотной до самой смерти, а сын, дед Семен, выучился в армии читать и каждую свободную минуту проводил с газетой. Остались они единоличниками до самого развала Советского Союза.

    А другой мальчик, Василий Ильич Спицын, был, вообще, невесть из какой семьи, богема. Как он родился, где и у кого – покрыто мраком, но, видно, харизмы ему было не занимать, раз оторвал самую богатую в селе девку так, что и родители не против были, отдали.

    Вот прадед Михаил свою дочь Надежду Михайловну, сестру деда Семена, долго не отдавал соседскому красивому, но беспутному Петру Михайловичу Лесных, даром, что у того была мельница.

- Не отдам, - стучал кулаком прадед, - за паршивца!

Нодя вздыхала и плакала  украдкой, влюблена была в щеголеватого Петра до обморока, но сам Петр вполне оправдал характеристику паршивца и пожаловался в сельсовет. Так  проявилась его чекистская натура, и хоть в тот момент был он еще щенком, но уже кусачим.
 
     Председателем сельсовета в Коршеве в 30-е годы был мужик уважаемый и дипломатичный. Выслушав молодых, он не стал их расписывать, а повел к прадеду на вразумляющую беседу.

- Ты, Михаил, наверное, слышал, что революция была, царя свергли? – неторопливо начал он (напомню, 30-е годы! Революция лет 15 как произошла, гражданская война отгремела, коллективизация закончилась, а в благословенном этом селе не все еще заметили!)
- И вот, теперь, молодежи послабление вышло.  Любовь у них какая-то появилась и закон есть, могут сами жениться, без родительского благословения (речь подлинная, особенно мне тогда про появление «какой-то» любви понравилось, раньше, очевидно, она в брачных делах не участвовала).

     Дипломатичный председатель сельсовета, похоже, что-то и от себя добавил и прадед, скрепя сердце, согласился. И как в воду глядел. Все-таки, опыт во всех делах рулит: семейная жизнь у бабы Ноди не просто сразу не задалась, но придавила  ее, хуже войны.
 
Но пока она радостно готовилась к свадьбе с любимым, хоть и уже разведенным Петрухой, мой дед Семен,  пользуясь  временным послаблением домостроя, тоже женился на веселой разведенной девчонке.

Прадед только руками развел.
 
        Дочь вышла хоть за непутевого, но соседа, мельникова сына, а от наследника он подобного не ожидал.

Все-таки, двадцатые годы с их революционной свободой дали себя знать и все мои деды и бабки были женаты не по одному разу. Да и семейная жизнь  у них  протекала нестандартно.

    Веселый Петруха, недолго пожив с Нодей ушел в армию, да там и остался.
Жена его только что родила дочку, Марию Петровну, когда он написал ей, что остается на сверхсрочную службу и зовет ее к себе. Баба Нодя была женщина умная и осторожная, она понимала, что молодой  неграмотной бабенке с маленьким ребенком ехать одной через всю страну сложно и опасно и решила дождаться, когда муж ее заберет.

Ждала она 20 лет.
 
     Петруха сначала настойчиво звал ее в письмах,  потом стал обещать, что сам приедет, а потом началась война. Он не воевал, служил в НКВД в Сочи все долгие годы, до тех пор, пока что-то там у него не случилось, и он не приехал назад домой, к своей верной жене.

     Дочь  их,  к тому времени, выросла и уехала в город. Тогда все уезжали в город рано, едва закончив  7 классов, поступали в ФЗУ, фабрично-заводские училища, чтобы получить работу и жилье, и остаться в городе навсегда.
Назад в деревню никто уже не возвращался.

     Дед Петя поселился у жены в том же старом дореволюционном доме прадеда Михаила, как в своем собственном, много пил, пропивал обе пенсии, что никак не сказывалось на их бюджете, поскольку они жили натуральным хозяйством, а пропитую пенсию он компенсировал рыбой. Он был страстный рыбак, каждый день, до зари, уходил на реку и всегда возвращался с уловом.
Что там было в Сочи, как он жил и чем занимался, никто не знает.
Трезвый он никогда не разговаривал, а пьяный буянил только за закрытой дверью.

     Дед мой, Семен, тоже вернулся с войны. Он воевал артиллеристом, значит, был минимум в ста метрах от передовой, а как рассказывал мне прошедший всю войну офицер, каждый метр удаления от передовой гарантировал лишний день жизни.  К тому же призвали деда не сразу, он служил железнодорожником и имел бронь, так что воевать начал только в конце 1942 года, когда потери были уже не такими оглушительными.

     Войну дед закончил в Берлине, у него была даже медаль за взятие Берлина, были и еще какие-то медали, но он их не показывал и про войну рассказывал скупо. Тогда все вокруг были фронтовиками, дело было обычное.
Из Германии он привез чемодан с отрезами тканей, странные, расписанные диковинными цветами и птицами ткани, так и лежали в кусках, в деревне такое носить стеснялись.

     Дед был таким же неразговорчивым, говорил скупо, только по делу и жил один, на выселках, сторожил колхозное стадо. У него была лошадь с телегой и две огромные собаки, которых все боялись. Собаки были молчаливые и опасные, кормил их только дед, больше они никого к себе не подпускали.
 
(to be continued)