Спать хочется

 
    Фёдор совсем клевал носом. В этом семестре он ходил на работу в пять мест, везде как заведённый читал лекции, иногда получалось, что на неделе надо было семь раз подряд произнести одно и то же разным студентам. Но сейчас был семинар, это было за сегодняшний день уже второе место и пятая пара. Фёдор встал сегодня довольно рано, и у него слипались глаза, подавленный зевок гулял по организму.
Студентка читала свой доклад, скачанный из интернета, сама с трудом разбирая напечатанные мелким шрифтом буквы (не удосужилась даже отформатировать текст). Студентка вяло читала, другие студентки вяло слушали, Фёдор вяло, но пока в тему реагировал. Точнее будет сказать, что реагировал язык и тот самый верхний слой сознания, который отвечает за связную речь. Более глубокие слои сознания не реагировали, а думали о своём или спали. Фёдора давно посещала идея необходимости целенаправленного развития в себе способности к расслоению сознания, так чтобы каждый слой, не мешая другому, мог заниматься своим делом. Впервые эта идея пришла ещё в советские времена, когда однажды Фёдор совсем засыпал на каком-то скучном и тошном собрании непонятно на какую тему. Он тогда боролся с собой, чтобы не закрывать глаза, тогда, помнится, ему стал ясен смысл услышанного в чьём-то разговоре совета поставить в глаза распорочки. Спать с поднятой головой, не прислонённой ни к какой опоре, он к тому времени уже умел, но держать при этом глаза открытыми ему всё ещё не удавалось. Вот он и подумал тогда, что было бы хорошо, если бы было можно только делать вид, что слушаешь и осмысленно смотришь, а на самом деле спать.
    Сейчас, на семинаре, Фёдор отрабатывал навык спать, но при этом не только внимательно слушать и смотреть, но также и по делу реагировать. Впоследствии предполагалось научиться спать и при этом читать лекцию на какую-нибудь знакомую тему. Эти упражнения, однако, были чреваты некоторыми опасностями. Если не удержать нужный баланс между спящими и бодрствующими слоями сознания, то можно осрамиться перед студентами, причём всхрапнуть будет ещё не самым неприятным. Однажды Фёдор, вдруг утратив контроль над собой, сказал совсем не относящуюся к делу фразу. Помнится, тогда также выступал студент с докладом о языке тургеневской прозы, Фёдор сидел вроде бы с внимательным, умным лицом и вдруг довольно громко проговорил: «Зин, а ты щи-то пересолила». Каким-то шестым чувством он тогда понял, что извиняться не надо, а надо сделать вид, что ничего не произошло. 
    Студентка продолжала бубнить, Фёдор продолжал полуспать-полудумать.  Вплотную к преподавательскому столу стояла кафедра, если, например, лечь на стол, то в угол, образуемый поверхностью стола и стенкой кафедры, можно будет положить свою куртку и на неё голову. В аудитории всегда так тепло, даже душновато, можно не накрываться. Но придётся снять башмаки, неловко в башмаках на столе, негигиенично, да и спать некомфортно.
    Точно, сейчас закончит выступать эта студентка, потом ещё одна и конец, и он ляжет и вздремнёт по-настоящему.
    Студентка понесла что-то совсем неразборчивое, в аудитории уже слышалось характерное сопенье, на заднем столе уже кто-то лежал, положив под голову портфель, пора было заканчивать. Фёдор сделал приличное и любезное лицо, подхватил последнюю фразу выступающей студентки, ловко превратил её в осмысленную, интонационно закруглил и предложил аудитории задать вопросы.  Вопросов не последовало, и Фёдор отправил девушку на место. Вторая выступала более бойко и даже отрывалась от напечатанного текста, Фёдор даже отчасти пробудился, но от своего намерения вздремнуть после окончания занятия не отказался.
    Ну, наконец-то, студентки (впрочем, оказалось, что среди них был один студент) позёвывая, стали расходиться. Каждой Фёдор вежливо сказал «До свидания», потом прикрыл дверь и устроил себе на столе лёжку. Снял башмаки, хотел даже снять носки, но почему-то постеснялся.
Он уже радостно отлетал в какую-то золотую осень, бежал по дорожкам старого парка, временами перебирая ногами прямо по воздуху. Руки были раскинуты, и было полное ощущение полёта. Но полёт пришлось прервать и вернуться – в аудиторию  вошла девушка из недавних студенток.
- Извините, я забыла зарядку для телефона, там, в углу, я на цыпочках, не помешаю.
    Но Фёдор всё равно сел – неловко было как-то при девушке лежать. Свесил с парты ноги, посмотрел на них, обнаружил на носке небольшую дырку, стало неловко, но девушка была уже в противоположном углу, искала зарядку. То ли ушла, то ли сама сзади устроилась на парте, Фёдор так и не понял и проверять не стал, снова лёг, начал зевать. Всё ему было как следует не зевнуть, зевок не удовлетворял, не исчерпывал всего того, что должен был исчерпать. Сказал вдруг сам себе вслух странную фразу: «Борясь за опрощение поэтического языка, за сближение поэзии с жизнью, Некрасов смело вводил в свои стихи самые прозаические слова, тем самым расширяя поэтический словарь и разрушая застывшие формы дворянской поэзии». Встревожился – о чём это он? Потом успокоился, снова начал отлетать в золотую осень, но опять помешали. Вошла уборщица с ведром и шваброй, стала довольно шумно двигать стулья, плюхать по полу мокрой тряпкой. Видимо, она плохо её выжала, на полу осталось вода, а ведь у Фёдора там башмаки.
Уборщица приблизилась к столу, на котором лежал Фёдор. Он открыл глаза: женщина была не намного старше его, лет не более пятидесяти пяти, со следами былой привлекательности и лёгкого алкоголизма на лице.
- Вам, молодой человек, ведь тут неудобно, пойдёмте-ка со мной, у меня тут каморочка с топчанчиком, можно нормально устроиться.
Фёдор снова поднялся и свесил ноги.
- А это будет удобно? – он имел в виду нематериальный  смысл удобства, то есть, не будет ли это неприличным. Но женщина поняла буквально и заверила Фёдора, что на топчанчике лежит уютная шкура. Шкуры мне только не хватало, - мысленно хихикнул Фёдор, но не подал виду, - шкура, так шкура. Они пошли вниз по лестнице на первый этаж, уже только в самом низу Фёдор сообразил, что забыл надеть башмаки и носки уже довольно мокрые. Вдруг опять сказал: «Это... было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и истоком всей страстной страдальческой поэзии его». Тьфу ты, что за бред!
В каморочке стоял характерный запах супа, шкуры и нечистого тела, но было уютно. Работал маленький телевизор, там шли какие-то надрывные мелодраматические разборки. Топчанчик был коротковат, ноги было не вытянуть, но Фёдор с грехом пополам пристроился, ногами упёрся в батарею, снова закрыл глаза. Носки стали сохнуть, что было приятно, хотя не очень гигиенично. Опять стало дрематься.
    Уборщица села рядом на табуретку, потом пересела к нему на топчанчик и гнусно ухмыльнулась. Фёдор в ужасе встрепенулся, но оказалось, что это ему померещилось, на самом деле с гвоздя, вбитого в стенку напротив, ему на ноги свалился ватник. Уборщица на Фёдора не покушалась, мирно сидела на табуретке и ела суп из мисочки, разогретый на электроплитке. Каморочка представилась Фёдору миниатюрной моделью семейного бытия: мужчина и женщина, топчан, тепло, еда, развлечение в виде телевизора. Можно в принципе жить, тем более что так, и даже много хуже в России всегда жили и сейчас живут очень многие. Это в последнее время заговорили о метрах, необходимых человеку для полноценного существования, об обязательном свежем воздухе в помещении, о дневном свете. А вообще-то главное для жизни тела – еда и тепло, если это в наличии, то в таком теле вполне можно жить и даже довольно долго.
    Да и женщина, на самом деле была ничего, лицо, конечно, испитое, но с какой-то привлекательной страстной страдальческой тенью, руки сухие, работой не разбитые, тонкие. Фёдор открыл рот, чтобы сказать ей слова благодарности за то, что она его приютила. Сказалось следующее: «Я за то глубоко презираю себя, Что живу - день за днем бесполезно губя; Что я, силы своей не пытав ни на чем, Осудил сам себя беспощадным судом». Сказал, и уже даже не удивился сказанному, ну сказал и сказал. Так и не понял, удивилась ли уборщица на его слова, потому что стал засыпать. На этот раз привиделся сам себе в какой-то большой старой университетской аудитории стоящим на кафедре в чёрном сюртуке. Читал лекцию на серьёзную тему, писал на доске какие-то формулы. Там же, во сне, сам хохотнул над собой, не Колмогоровым ли он себе представился?
    Формулы, помнится, появлялись из самых глубин, как откровение, как будто выплёскивалась сама жизнь. Лектор был суховато оживлён, и спать ему не хотелось, он чувствовал себя заодно со своим материалом, со своими формулами, со своим вероятностным пространством, со своими теоретико-множественными конструкциями. Ещё немного, и ему удастся взлететь, здесь, прямо перед серьёзными студентами из прошлого века. Ну да, это лекция по теории вероятностей, и речь идёт о дискретных и непрерывных случайных величинах, о функциях случайных величин, о теореме Бернулли, о неравенстве Чебышева, о центральной предельной теореме. Странно, что почти не хочется спать, а хочется, чтобы все присутствующие ощутили ту божественную красоту всех этих вещей, которую ощущал он сам, которая наполняла его живительным духом и несла вверх. Он жил и бодрствовал и переживал (в который раз!) как событие каждую вновь озвучиваемую мысль.
    Глубокие слои сознания не то что не спали, а жили ещё более активной жизнью, чем внешние, вербальные слои. Там напряжённо разворачивалась и обогащалась мысль о функциях случайных величин, которые виделись совсем не случайными, а гармонично вписанными в мироздание. Был ли это Фёдор или кто-то другой трудно было сказать, и, в общем-то, это было неважным. Важно то, что это была жизнь. Так странно… Закончив лекцию, он вышел из помещения, лёгким и быстрым шагом прошёлся по коридору и почти что вылетел в золотую осень. Теперь он молчал, но чувствовал, что на всех слоях его сознания всё ещё продолжалась жизнь, и не было почти никакого сна, ну разве что чуть-чуть, на самом дне….
    Впрочем, было одно обстоятельство, затрудняющее отлёт в высшие сферы полного единства плоти, мысли и духа. Обстоятельство было обонятельного характера и гирей тянуло вниз, более того, он (Фёдор, он же лектор) чувствовал, что эта гиря привязана к ступням ног. Там же, во сне, неожиданно пришло простое объяснение происходящего – пахло носками, ещё остававшимися на ногах, положенных на тёплую батарею.  Носки стали своеобразным мостиком между реальностями – тяжёлый для души груз тела, не настолько тяжёлый и непосильный, чтобы сбросить его окончательно, но достаточно тяжёлый, чтобы душа с тяжким вздохом и не менее тяжкими словами вынуждена была вернуться по этому мостику обратно.
    Проснувшись, Фёдор ещё какое-то время осмыслял произошедшее и пришёл к выводу о том, что если бы тело в течение всей жизни не звало спящего человека назад – сначала голодом, потом (в период формирования социальных условностей) желанием отлить, потом разнообразными болячками и множеством внешних вторжений, –  любой сон был бы связан с риском для жизни. Кроме того, он ощущал, что проснуться-то он проснулся, но в то же время, в каких-то своих глубинах, наоборот, заснул – закрылся какой-то портал. Стало быть, если хочешь жить телом, не просыпайся окончательно, все тут ходящие по земле ходят в полусне – кто в большем, кто в меньшем. Кто-то, вероятно, изредка и на мгновения пробуждается и пытается воспарить, но чаще всего его быстро дёргают в дольнем мире за поводок и возвращают. Вот Некрасов, уж казалось бы, печальник народных страданий, весь в социальных проблемах, а и тот этот поводок чувствовал, когда писал:
«Порой, знакомый голос слыша,
 Я от восторга трепещу,
 Хочу лететь, подняться выше,
 Но цепь звенит мне: "Не пущу!"
 И я припомню, что в оковы
 Меня от неба низвели,
 Но проклинать в тоске суровой
 Не смею жизни и земли».
    Потом Фёдор подумал, что, возможно, желание заснуть является безотчётным желанием уйти, проснуться от иллюзии, которую представляет собой жизнь. Жизнь, в своих биологических и в большинстве социальных проявлениях, скорее всего, иллюзорна, и, прежде всего, потому что в ней всё определённо и конкретно. Почему, например, в месяце около тридцати дней, а в году 365? Можно, конечно, ответить, что это связано с обращением Луны вокруг Земли, а Земли вокруг Солнца. Но тогда почему эти циклы именно такие, а не другие? Почему человек устроен и функционирует именно таким, а не каким-либо другим образом?  Идея мира как иллюзии, разумеется, не нова, время от времени она в различных модификациях возвращается в человеческие мозги, и, видимо, недаром, потому что объясняет многое из того, что уже никакими другими способами не объяснить. И уж во всяком случае, эта мысль совершенно необходима для объяснения жизни человеческого сознания.
    Вот, например, Фёдору представилось, что уборщица села на его топчанчик с гнусными намерениями, а потом он обратил внимание на то, что она ещё немного привлекательная женщина. Возможно, было всё наоборот: сначала Фёдор безотчётно почувствовал влечение к этой женщине, а потом его сознание немедленно выдало ему соответствующую иллюзию. Но, поскольку, влечение было не слишком сильным, иллюзия быстро рассеялась, точнее, она заменилась другой – и эта другая заключалась в том, что Фёдор, почувствовал падение на свои ноги ватника, висевшего на стене, и вследствие этого решил, что это уборщица села к нему на топчанчик, но потом понял, что ошибся.
    А девушка, вошедшая в аудиторию за зарядкой для телефона, когда Фёдор уже лежал на парте, была всего лишь материализацией его чувства неловкости и опасения, что его застанут в аудитории спящим.
    Профессор, читающий лекцию по теории вероятностей в состоянии высокого душевного подъёма – тоже иллюзия, опять-таки в силу своей конкретной образности. Это был своеобразный сон во сне – новый по сравнению с телесной жизнью уровень пробуждённости, но, разумеется, не последний.
    Однако же почему профессор математики? Фёдор был более чем далёк от математики. Кроме того, относительно теории вероятностей у Фёдора была своя обывательская мысль, заключавшаяся в том, что любая вероятность в мире всегда равна пятидесяти процентам – либо событие произойдёт, либо не произойдёт, и любые умствования на эту тему излишни. Никак было не придумать, почему всё-таки математика… Может, оттого, что дед Фёдора был известным математиком? Но дед умер ещё до рождения Фёдора… С другой стороны, какая разница, что они не были знакомы, дед же не перестал от этого быть дедом, может, это как раз только что он и был….
Размышляя обо всём этом, Фёдор подумал, что неплохо бы написать рассказ на эту тему, описать бы всю эту ситуацию – как он хотел спать на занятиях, прилёг там, на столе, потом пришёл в каморку с уборщицей, заснул, увидел сон с профессором, проснулся от запаха носков. В заключении предполагалось подвести философский итог всем событиям – вербализовать все те мысли, которые только что пришли ему в голову, в сугубо философских понятиях. Это, безусловно, нарушит эстетическую целостность рассказа, поскольку по-настоящему художественное произведение не должно разжёвывать заложенную в себе идею, пусть даже и в терминах высокого философского дискурса. Однажды Фёдору уже сделали такое замечание, когда он несколько лет назад неожиданно для себя написал небольшую книжечку рассказов. «Ты же всё там объясняешь, и не оставляешь места для читательской интерпретации», - сказала ему одна приятельница, которой он подарил книжку. Фёдор внутренне был с ней согласен, но решил тогда, что не откажется от этого резонёрства в своих сочинениях, возможно, потому что донесение мысли как таковой казалось ему важнее, чем пробуждение многочисленных читательских интерпретаций, из которых не всякая окажется созвучной с его, авторской, интерпретацией.  Разумеется, он отдавал себе отчёт в том, что это чисто педагогическая болезнь – жить иллюзией, что сможешь донести до кого-то свою мысль. Собственно эта иллюзия и была его гражданской позицией, его социальной ответственностью.
    В утешение себе за отказ от литературно-эстетического совершенства, принесённого в жертву гражданской позиции, Фёдор мысленно процитировал ещё несколько строк из Некрасова:
«Наша муза парит невысоко
Но мы пишем не лёгкий сонет.
Наше дело – исчерпать глубоко
Воспеваемый нами предмет.
Потом вслух сказал длинную фразу о стилистических особенностях некрасовского цикла «О погоде», восхитился – как складно получилось!
………………………………………………………………………………………
    Однако надо было слезать с топчанчика, благодарить уборщицу за приют и двигать домой. Почему-то это не совсем получалось – тело не двигалось. Мысль работала нормально, а тело не двигалось. Что вообще происходит, что за чертовщина….
    И только когда Фёдор понял, что не лежит на топчанчике, а всё ещё сидит на стуле в аудитории, где очередная студентка нудно читает очередной скачанный из интернета доклад, смог пошевелиться и вытянуть вперёд занемевшие ноги. Башмаки были на ногах. Очень хотелось спать. Кафедра, за которой стояла девушка, читавшая свой доклад о поэзии Н. А. Некрасова и специфике его поэтического стиля, была вплотную придвинута к столу, за которым сидел Фёдор. Поверхность стола и стенка кафедры образовывали соблазнительный угол. Если положить в этот угол свёрнутую куртку, то лежать будет очень уютно. Сейчас студентка закончит, потом ещё одна, потом все выйдут из аудитории, и он ляжет…. 
И накрываться совершенно необязательно, потому что в аудитории душновато…