В день летнего солнцестояния

В   ДЕНЬ   ЛЕТНЕГО   СОЛНЦЕСТОЯНИЯ*
(повесть)

(* Летнее солнцестояние – момент, когда солнце проходит через наиболее удаленную от небесного экватора точку эклиптики (путь Солнца среди звезд), и который приходится на 22 июня. Название произошло от того, что Солнце как бы останавливается в своем удалении от экватора.)

I

Когда в последние дни, бывает, проснешься среди ночи и выглянешь в окно, то невольно подумаешь: то ли утро уже, то ли вечер еще и ночь не наступала?.. Сквозь листву деревьев пробивается мягкий свет, в природе спокойно и тихо. Дни стоят большие, длинные: рано светает и поздно темнеет. Посмотришь на часы – а всего-то еще четвертый час утра! – перевернешься на другой бок, а сон прошел... И лежишь так, посматривая на светлеющее окно, до самого утра ворочаясь, и дремлешь время от времени: и спишь – не спишь, да и не бодрствуешь. В возрасте я уже том нахожусь и состоянии, когда организм начинает ценить драгоценные минуты жизни, а потому не позволяет бездумно отдаваться ночному покою и заставляет просыпаться рано, набрасывая ловчую сеть дум бытийных на наше сознание. Да и профессия военного приучила к строгому и раннему распорядку дня.

Произошло так и сегодня... Ровно в три проснулся, посмотрел на часы, на серое уже окно. Поворочался. И быстро уснул снова, пробудившись, затем, в пять утра.
Спать совсем не хотелось. Был отдохнувший, свежий и, мало того, чувствовалась приподнятость настроения и внутренняя уверенность в предстоящем дне. И если обычно вставал в шесть утра, то сегодня сделал это значительно раньше.

Полгода назад перевели меня по службе в этот отдаленный, небольшой российский городок. Привыкший к подобным переездам, первым делом я обследовал близлежащую местность. Была у меня небольшая страсть, вошедшая в привычку давно, еще с военного училища, – бегать по утрам. Друзья иногда подшучивали над моей зависимостью от бега; и если им для бодрости нужно было выкурить утреннюю сигарету, то я плохо себя чувствовал, не преодолев свой ежедневный «червонец». Успокаивало одно: зависимость эта не была во вред ни себе, ни другим, – о чем и говорил знакомым, пытавшимся время от времени наставлять меня «на путь истинный» и предлагавшим подымить с ними. После моего отказа, новое военное окружение, почти сплошь курящее, считало меня чуть ли не святым, и при случае, с ухмылкой и ожиданием очередного «нет», приглашало посидеть вечерком в местном кафе, расположенном на территории воинской части, в тихом лесном уголке ее, чтобы пропустить по рюмочке. Но здесь мои новые знакомые могли остаться разочарованными, видя, что я не слабак, и иногда могу не уступить им в этом их пристрастии. Короче говоря, я сделался «своим парнем», и на мои утренние пробежки смотрели уже сквозь пальцы.

...Так вот, сегодня я выбежал раньше обычного, и через пять минут уже подбегал к лесу, где и начиналась моя, проверенная временем, трасса.
Уже сейчас, в эту рань, было душно; воздух, за несколько ночных часов, не успел охладиться в должной мере и теплыми волнами накатывал на поверхность земли. В таком плотном пространстве не хватало кислорода, и бежалось не очень-то хорошо. Но стоило нырнуть в лес, как в сени деревьев сразу же почувствовалась живительная прохлада. По обочинам замелькал кустарник, заросли малины и крапивы – вперемешку по канавам, отчего создавалось впечатление, что скорость бега увеличилась (такое бывает, когда рядом с дорогой находятся какие-то ориентиры). Бежалось легко и весело. Под ногами, на тропинке пружинил слой хвои; удобные кроссовки плотно облегали стопу и своей упругой подошвой помогали бегу.

Эти ранние часы суток мне всегда нравились тем, что лес наполнялся сплошным гомоном просыпающихся птиц. И если мы обычно бываем в лесу днем и слышим всего несколько видов трелей лесных пернатых, то сейчас их было нескончаемое множество. Поначалу, совершая свои утренние пробежки, я удивлялся разнообразию птичьих голосов, среди которых были такие, о каких и не подозревал раньше. Со временем даже научился определять примерное время по ним, зная, что определенная птица просыпается в строго определенный срок.

Самих птиц не было видно, но со всех сторон – из-под куста, с дерева, сбоку, сверху, вообще неизвестно откуда – неслось лесное звонкое пение.
Медленно проплыла невесомая пушинка, пересекла тропу и беззвучно запуталась в листве молодой поросли крапивы.
Серый заяц сидел прямо на тропке, спиной ко мне. Он до последнего не слышал приближения моих шагов, но, подпустив метров на двадцать, настороженно стрельнул ушами, и длинными прыжками –  влево, вправо –  опрометью скрылся в зарослях.

Через несколько минут лес расступился, и я выбежал на «бетонку», повернул вправо и несколько сотен метров пробежал по ней... Когда-то это была взлетная полоса старого военного аэродрома. Сейчас к ней вплотную подступали деревья, а сама она поросла мхом по стыкам бетона, и только середина плит оставалась голой и потемневшей от времени. Пробегая по этой ровной дороге, всегда чувствовал себя железной машиной; казалось, еще немного, штурвал на себя, – и вот земля перед тобой начнет опускаться, а перед взором откроется огромное небо, и ты взлетишь ввысь, словно задравший нос, преодолевающий земное тяготение, самолет.

...Еще несколько шагов, и я нырнул с полосы в еле заметный глазу проем между деревьями – это побежала вдаль узкая лесная дорога, по которой и машины-то никогда, видно, не ездили. Через несколько минут бега лес справа поредел, затем вовсе исчез, и тропа вывела к высокому обрыву – месту, которое я полюбил сразу, как только увидел его.

Далеко внизу простиралось озеро. Оно уходило влево, вправо, вдаль. Берега его были высокие и крутые, поросшие редкими соснами, кое-где с накрененными, подмытыми водой стволами. Местами берега походили на скалы. Сплошная стена леса обступала водоем. Противоположный берег находился несколько ниже, и лес шапкой покрывал его и был виден далеко вперед, где среди зелени, в одном месте проглядывали крыши домов – это старая, вымершая деревенька затерялась в глуши, – да несколько телеграфных столбов с оборванными проводами не к месту торчали тут и там. Все это, впрочем, не нарушало общую гармонию. Справа в озеро вдавался небольшой полуостров, плавно переходящий в высокий травяной бугор, упиравшийся макушкой своей в бездонное небо. За бугром, казалось, ничего уже не могло быть, а так – пустота, которая после радующей глаз, замершей, словно на фотографии, природы, уже не волновала.

Каждый раз, выбегая к лесному озеру, я останавливался в этом месте и минуту-другую любовался чарующим пейзажем, и только затем следовал дальше: кольцо дороги вокруг озера насчитывало ровно пять километров.

Так было и сегодня. Я стоял на краю обрыва: позади – стена леса, впереди, внизу – огромная чаша водоема. Утреннее солнце поливало озеро прямыми лучами. Голые, там, где не поросли травой, скалы светились лысыми проплешинами песчаного грунта. Прямо перед взором распушилась макушка старой ели, семечко которой когда-то занес ветер к самой воде, и выросшая за годы сосна теперь почти дотянулась до верхнего края обрыва. Внизу, на фоне легкой ряби, пролетали белые чайки. Одна, две, а то и три сразу – они облетали каньон вдоль отвесных берегов, игриво закладывая крутые виражи прямо под моими ногами. Белое, с черным, оперение их бросалось в глаза красотой своей на фоне волны. От левого, более густо поросшего, берега доносились крики этих охотящихся птиц. Видимо, где-то там они гнездились. Покружив над озером, чайки опускались на воду и долго колыхались на волне.

Внизу, где берег порос кустарником и высокой травой, плескалась вода, разбиваясь об огромный валун, наполовину утонувший в песчаном дне и второй половиной выглядывавший из воды.

Я поднял взор: над дальним берегом-горизонтом простиралось высокое голубое небо с белесыми облаками. Окинув еще раз взглядом полюбившуюся панораму, повернулся и готов был пуститься дальше, как увидел в нескольких шагах от себя бегущего по тропе паренька. Изредка попадались на моей трассе такие же любители бега, но этот молодой человек встречался почти ежедневно. Разница была лишь в том, что обычно видел его в начале пути, еще до «бетонки», и бежал он навстречу, в город, тогда как я только начинал свою пробежку. Сегодня же он догонял меня… Уже потом я понял, что, как и я, он выбегает в строго определенное время. А сегодня именно я нарушил свой график, проснувшись раньше обычного, поэтому и встретились мы, двигаясь в одном направлении.

Мы давно считали друг друга знакомыми и кивали в знак приветствия, хотя никогда не разговаривали и никогда не виделись в нашем небольшом городишке.

Как обычно, парень был одет стильно, если можно приложить это понятие к спортивной форме: белые атласные адидасовские трусы с красными полосками, красная, в мелкую сетку, майка с гербом на верхней части груди, белые носки с черными лепестками – также фирмы «Адидас», на голове – светлая повязка с грязно-темным пятном у виска, какую часто повязывают спортсмены от пота; и самое главное – кроссовки!.. Это были туфли фирмы «Пума»: желтые, с длинной раздваивающейся темной полосой и расширяющейся книзу подошвой. Бегать в таких – мечта всякого любителя!.. Весь этот вид выдавал явно не простого почитателя бега, а бегуна-спортсмена. Да и сам бег, вернее скорость его, давала понять, что передо мной тренированный человек.

– Доброе утро, – снизив скорость, поприветствовал на сей раз словами меня парень. Голос его был неожиданно тих.
– Действительно – доброе, – отозвался я, все еще пребывая в состоянии очарования от незабываемого лесного оазиса.

– Любуетесь... – как-то без выражения, даже не спросил, а сказал паренек. – Вы, видимо, новенький у нас в городе? В прошлые годы не доводилось видеть вас. – Молодой человек остановился и тоже смотрел вдаль, поверх воды.

– В общем-то, да. Около года летаю здесь.
– Место действительно красивое, – вновь перевел он разговор.
– Место просто замечательное. Для пробежек лучшего не подберешь: слева лес, справа – озеро, беги себе да любуйся.

– Только не совсем это озеро, а карьер, – отозвался спортсмен глухим голосом. – Раньше здесь доломит добывали, а когда забросили разработку – затопили ее, вот и образовалось что-то вроде озера.
– То-то думаю: почему берега высокие и крутые? – понял теперь я. – А оголенные залысины их, которые просвечивают белизной сквозь зелень, наверно, и есть доломит?
– Да, остатки его.

Я окинул весь огромный карьер взглядом и на миг представил соединенные, нетронутые ковшом берега.
– Вы вокруг озера собираетесь? – напомнил о пробежке парень. – Хотите, можем вместе пробежаться.
Меня несколько озадачило это предложение:
– Но ты же быстро бегаешь, как вижу, – темп не по мне... Кстати, наверное, активно спортом занимаешься?

– Занимаюсь. Стайерским бегом. А здесь люблю тренироваться. –  Молодой человек на мгновение задумался, и, как показалось мне, в глазах его мелькнула грустинка. – Но сегодня у меня восстановительный кросс, поэтому подстроюсь под ваш темп.
– Что ж, побежали, – не совсем уверенно согласился я, и мы двинулись дальше уже вдвоем.

После нескольких минут отдыха бежалось прекрасно. Бывают минуты – по моим, дилетантским, впрочем, но проверенным временем наблюдениям, – когда все системы организма работают слаженно и гармонично; дыхания даже незаметно и не слышно; то, что называется циркуляцией крови, чувствуется, кажется, всем телом; шаг не длинен и не короток, а настолько оптимален, что забываешь, что бежишь. Подобное чувство «нечувствования» себя бывает в кабине самолета, когда он, набрав скорость и высоту, идет с постоянной скоростью, и когда не ощущаешь уже ни вдавливания в кресло, ни броска вперед при торможении.

...Мы бежали рядом: он по левой, я по правой колее. Мысль, казалось, ушла куда-то. Мы молчали. И в этом молчании и монотонной работе я, как бывает часто, почувствовал себя в некой невесомой прострации. Я уже был не я, а сгусток материи, двигающейся по дороге. Мое сознание как бы поднялось над телом, и я ощутил свой разум вверху, а свое тело – внизу. Не зрением видел я себя сверху, а каким-то всевидящим внутренним чувством духа угадывал себя там.

А потом я увидел нас обоих. С нескольких метров высоты, в полном спокойствии я наблюдал две бегущие фигурки на фоне зелени прибрежной травы. Видел слева макушки елей и берез, а справа – крутой обрыв и бесконечные синие воды озера-карьера. Как в полусне, рассматривал я своего спутника, его атлетически сложенную фигуру, четко прорисовывающиеся на загорелых ногах, удлиненные книзу, к ахилловым сухожилиям, икроножные мышцы. Бег его был экономичен: перебирая, казалось, одними бедрами, он не гарцевал вверх-вниз, а продвигался стелющимся шагом, ступая, при этом, неестественно бесшумно. На какой-то миг я даже почувствовал, что слился внутренне с этим, незнакомым мне человеком: и чувствовал и бежал так, как чувствует и бежит он. Самое странное, что я точно знал, что и он в это время стал мной. Не знаю, откуда появилось это ощущение, но я был полностью уверен в нем.

На какой-то промежуток времени между нами установилась абсолютная внутренняя связь, когда понимаешь и доверяешь человеку, как самому себе. Да и перестает существовать тогда личное «я», а чувствуешь и думаешь – без малейшего, впрочем, усилия над собой, – как чувствует и думает то существо, что находится рядом.
– Александр, – обратился я к нему, – что за тренировки у тебя здесь, в лесу? Почему ты не бегаешь, как все – по стадиону? – Не знаю, откуда выплыло это имя. Но, видимо, я угадал, так как парень не удивился, а спокойно ответил:

– Ну, во-первых, стайерам часто приходится бегать кроссы за городом. А во-вторых... – он несколько помедлил; и я вновь увидел грустные глаза, которые неожиданно передали глубокую внутреннюю боль этого человека. Казалось, его мучает что-то, о чем он не хочет, или не может по каким-то причинам, говорить... – Во-вторых, я должен доказать... – выдавил он из себя и снова умолк.
Я не понял кому и что он должен доказать?.. но не стал переспрашивать его.

Через несколько минут Александр заговорил сам:
– Видите ли... Спорт – это маленькая жизнь. Маленькая, сконцентрированная модель нашей жизни... И я хотел прожить ее по-своему...

В годы моих занятий спортом для меня развернулась вся полнота трагедии нашего существования. То, что я понимал умом – ничто по сравнению с тем, что смог прочувствовать чем-то иным, непонятным для меня… Теперь-то я понимаю, что жизнь свою надо мерить не количеством лет, да и не количеством событий в ней, а качеством наших переживаний, высекаемых этими событиями, как огонь высекается кресалом. Жизнь наша не есть ежедневное существование, а переживание этого существования. Именно пере-живание, пере-осмысление его – как будто поле жизни пере-йти должны мы...

Бегать мне нравилось с детства. И не просто бегать, а обгонять других, быть быстрее их. Это, кстати, было связано не только с бегом, но и с любым другим состязанием. Крутил педали на велосипеде я быстрее всех мальчишек с нашей улицы… в футбол играл лучше других… переплывал вот этот вот карьер побыстрее многих взрослых, а сверстники мои и вовсе-то боялись пускаться вплавь поперек его: слишком большим казалось расстояние… даже убегал из чужих огородов я ловчее всех... – вдруг грустно засмеялся он. – Случай помню, когда один мальчишка повис, зацепившись брючинами на плетне, а я, успевший перемахнуть и спрятаться в кустах, с неким злорадством наблюдал, как хозяин снимал его, неуклюжего, с забора, а затем, в наказание, засовывал охапку крапивы в штаны... Да, мне всегда хотелось быть первым и лучшим. Зачастую так оно и было. А если вдруг иногда приходилось уступать в чем-то старшим ребятам, то несколько дней не мог смириться и тайно страдал, как никто, наверное, никогда не переживал подобное поражение. Исподволь, рано или поздно, я старался отыграться у забывших, а может, и вовсе не обративших никакого внимания на «соперничество», победителей. И если это удавалось, чувствовал себя удовлетворенным. Если же я не мог «отомстить» таким образом своему обидчику, то ничего поделать с собой не мог –  он оставался тайным моим врагом.

Однажды, когда был еще маленьким, случайно увидел по телевизору соревнования легкоатлетов. Я не знал тогда еще, что есть такой вид спорта – бег на длинные дистанции, да и вообще слово «спорт» для меня было не совсем понятно. Это сейчас подозреваю, что оно вполне могло произойти от слова «спор» – в самом грязном его смысле; что, впрочем, и показывает современный спорт. Понимать-то понимаю, но внутреннее чувство того детского стремления – во что бы то ни стало быть первым! – изжить не могу... Так вот, в память врезалось впечатление от вида изможденного бегом человека. В мокрой болтающейся майке, с повязкой-косынкой на голове, он бежал по разлинованной белыми полосами дорожке стадиона. Многие зрители на трибунах сидели под зонтиками: не от дождя прятались – от пекущего солнца; другие прикрывались газетами. И лишь этот спортсмен, отставший от лидеров забега, был бессилен перед пеклом после нескольких изнурительных километров. Камера показывала именно его, а не лидеров. Думаю, не страсть создать рекламную картинку для голодных до зрелищ людей руководила тогда режиссером, а желание показать силу человеческого характера.

На последней, перед финишем, прямой он высоко поднимал колени и уже почти не продвигался вперед, а семенил на месте. Затем вдруг развернулся и побежал в обратном направлении. Руки и ноги его были раскоординированы и выделывали нечто немыслимое, голова запрокидывалась, и сам спортсмен не понимал, что делает. Единственное, что оставалось в этом существе от человека – это сознание того, что нужно, во что бы то ни стало, добежать до финиша, а также – огромный сгусток воли, направленный на выполнение задачи.

Несколько судей выскочили на дорожку и стали направлять его к финишной ленте. И бегун наконец-то пересек заветный створ и тут же был подхвачен под руки – иначе просто рухнул бы на землю.

Этот эпизод, а вернее, борьба человека с самим собой, навсегда врезалась в мое детское сознание. И потом, занимаясь спортом уже несколько лет, однажды я как будто заново прожил этот случай, увиденный в детстве, и вдруг понял то, чего не понимал раньше: а ведь преодоление своих слабостей порою гораздо сложнее и гораздо важнее, чем преодоление на беговой дорожке своего соперника!.. Понять-то понял, но старая детская непримиримость к поражениям оставалась во мне долго. Да и сейчас живет еще это чувство. И хоть я ощущаю, что конец самолюбию и неудовлетворенности от проигрыша близок, все же не могу полностью расстаться с ними...

Александр на время замолчал. Я тоже отвлекся от разговора, и неожиданно заметил, что мы уже на противоположном берегу озера, и пробегаем как раз ту деревеньку, с заброшенными полуразвалившимися избами и поросшими высокой крапивой дворами, крыши домов которой были видны среди гущи леса.

Унылое зрелище представляет собой что-то заброшенное. Только воображением угадывается, что когда-то здесь кипела жизнь. И проявления ее – мычащее поутру стадо, квохчущие в сарае куры, лязг ведра у колодца и, вместе с тем, деревенская необъяснимая тишина, – все это живет лишь в нашем сознании, и все это осталось позади, там, куда возврата уже нет...

Слаженно, как «янь» и «инь», работали наши организмы. Темп бега подходил мне, и я не чувствовал никакого напряжения и бежал естественно – как дышал. Тот, кто был рядом, продвигался бесшумно, словно тень, устремив взгляд куда-то вперед.
Вновь меня охватило ощущение призрачности нашего телесного существования, и я чувствовал то, что, кажется, есть мы сами, и что зовется многими «душой».
Вскоре Александр вновь задумчиво заговорил на ходу своим тихим глухим голосом.

– В спорте довольно быстро я достиг ощутимых результатов. Как только надел шиповки и встал на беговую дорожку – тут же побежал. Тренер говорил, что меня не надо учить и даже тренировать, а только направлять в нужное русло. Сам бег был моей стихией, а борьба на дорожке – естественным продолжением борьбы в жизни. И я никогда не уступал равным соперникам, а с более сильными – сильнейшими даже на голову – боролся до конца, и уступал лишь в том случае, если действительно ничего уже сделать не мог. Мне чуждо было чувство жалости к себе, от которого не выкладываешься на дорожке, боишься перетрудиться.

Впрочем, где они были – эти сильные соперники?.. Буквально за год я стал сильнейшим в области, в крае и занял третье место на юношеском чемпионате России. Все это далось мне без особого труда. Тренер был горд за меня и очень рад, что у меня не развилась так называемая «звездная болезнь». «Саша, –признавался он, – с тобой работать одно удовольствие!» И мы садились рядом и составляли планы на будущие месяцы, учитывая не только сильные физические качества соперников, но и стараясь вникнуть в особенности их характера.

В своем наставнике я, в свою очередь, видел те качества, с помощью которых он готов был вести меня не только в юношеском спорте, но и во взрослом. Иван Иванович всегда считался детским тренером, то есть, работающим с детьми. Были у него ученики, которые продолжали тренироваться и в зрелом возрасте, но в основном перспективных ребят он передавал после окончания школы в областной центр, а то и в другие крупные города. Многие становились мастерами спорта, было несколько призеров России в отдельных видах легкой атлетики, а один даже поднялся на пьедестал на взрослом чемпионате Союза. Все они поддерживали хорошие отношения с первым тренером и, когда приезжали домой, обязательно наведывались на стадион «побалакать о том, о сем с Иванычем».

Несколько иначе было со мной. Когда я кое-чего достиг в беге, у нас состоялся серьезный разговор о будущем, в котором мы пришли к полному согласию друг с другом.

В то время меня, как спортсмена, уже заметили не только в области, куда много раз предлагали переехать тренироваться, но и в Москве. Вначале были официальные приглашения, беседы с Иваном Ивановичем, чтобы он передал перспективного ученика, у которого якобы нет будущего в небольшом городке. Затем, когда тренер говорил: подождем окончания школы, а там видно будет, – стали втихомолку oт него переманивать меня, обещая любой вуз для учебы и идеальные условия для тренировок и поездок на соревнования и на сборы... Не знаю почему, но меня все это не прельщало. Я видел рост своих результатов и чувствовал, что многого могу добиться дома под руководством своего тренера.

Так вот, как-то в разговоре о планах на будущее Иван Иванович сказал, что знает, как поступать со мной дальше. Он говорил, что ждал такого ученика всю жизнь, и что во мне сошлись все те качества, которые необходимы спортсмену для больших побед… что со всеми своими бывшими учениками он расставался спокойно, потому что у каждого всегда недоставало той «изюминки», которая превращает будничный каравай в праздничный пирог… что ждал «своего ученика» именно как стайера… Сам в молодости занимаясь многоборьем, он всегда любил бег на длинные дистанции и шутил: многоборье – это законная жена, а стайерский бег – любовница... И теперь, если только я не буду против, предлагал серьезно заниматься дальше именно у него, и именно в нашем городке: не условия делают спортсмена, а желание.

Что было говорить!.. Я полностью соглашался с ним и представлял свою карьру именно так. В полном взаимопонимании мы пожали друг другу руки, и ушли со стадиона уже в темноте весеннего вечера.

...Трудно объяснить, какие козни строили нам в центре! К тому времени я несколько раз выигрывал первенство Союза: вначале в юниорском возрасте, а затем, становясь два-три года вторым или третьим призером страны среди взрослых, прочно завоевал лидерство в последующем и удерживал его без особого труда; хотя, к чести соперников, надо сказать, они наступали мне на пятки и малейшее прохладное отношение к тренировкам или соревнованиям могло дорого обойтись.

Вот тут-то и начали намекать функционеры от спорта на призрачность наших надежд на попадание в сборную и дальнейшего участия в крупных международных соревнованиях. Вначале я не верил этим слухам. Но однажды, когда летели в Ашхабад на чемпионат страны, я оказался в кресле рядом с довольно высоким спортивным чиновником (думаю, это произошло не случайно). В разговоре он ходил вокруг да около положения в сборной страны, тренировок, соревнований и, видимо, никак не решался на последний шаг. Но вот ведь как устроен человек: чтобы пойти на ту же сделку с собственной совестью, иногда надо почувствовать свою мизерность в этом мире и шаткость нашего существования. Пережить их, и снова оказаться на высоте «собственного могущества»…

При этих словах Александр как-то растерянно замолчал, и на лице его появилось то выражение отчаянной боли, какое я замечал раньше, когда человек страдает и не может понять причину своего страдания.

– Наша махина, – продолжал Саша, – наш ИЛ-62 попал в такую болтанку над Кызыл-Кумом, что огромные широкие крылья ходили ходуном – видно было в иллюминатор – и, казалось, вот-вот отвалятся, оставив нас без надежной воздушной опоры, и все мы, сидящие в этой железной сигаре, кубарем посыплемся вниз на пустыню...

Саша ухмыльнулся, может, и в самом деле представляя беспорядочно кувыркающиеся в воздухе фигурки людей. А мне в этот миг пришли на ум описания своих пустынных скитаний Антуаном Экзюпери... Вот она – пустыня человеческой жизни! И каждый должен однажды почувствовать эту хладнокровную пустыню, которая одних должна направить на путь истины, других – отвернуть от этого пути...

– Я посмотрел на своего соседа по креслу: он был бледен, беспомощен и растерян. «В этот момент с таким человеком можно делать что угодно, он со всем согласится», – подумал я. Никак не вязался его взгляд, выдававший полнейшую трусость, с подтянутой спортивной фигурой этого, моложавого еще, мужчины. В руках он держал чашку с прохладительным напитком: самолет бросало так, что поднести ее к губам, не пролив содержимое, было невозможно.

Самолет внезапно клюнул носом вниз, моторы резко загудели, фюзеляж весь задрожал.
По микрофону стюардесса объявила о сильном ветре за бортом и предложила пассажирам пристегнуться и не волноваться. Но в самих словах ее чувствовалась растерянность, и даже обреченность, – похоже, ничего подобного раньше не происходило.

Но через несколько минут болтанка прекратилась, самолет выровнялся. Все вдруг встало на свои места, как будто и не было никакой опасности. Сосед залпом выпил ситро, быстро повернулся к нашей третьей соседке, сидевшей возле иллюминатора, и довольно беспардонно предложил ей пересесть на другой ряд. И когда мы остались вдвоем, его наглая, воспрявшая после угрозы смерти, фигура повернулась ко мне. Он цепким взглядом вперился в меня и тихо, но внятно проговорил: «В общем, так, красивый мой, или ты в течение месяца перебираешься в Москву, и я беру тебя под свою опеку, – ты знаешь, что с этим связано: говорилось много и повторяться не буду, – или ты ни-ког-да (это слово он произнес еще тише и четче) не будешь в сборной страны. Уж я позабочусь! А впереди Олимпиада... Быть же первым, и при этом «невыездным» – понимаешь, что значит. Думай, это последний твой шанс».

Больше ни он, ни я не проронили ни слова, как будто не знали друг друга.
Слова его были серьезны – это я понял сразу. Подтвердили их и последующие события, когда меня, выигрывающего соревнование за соревнованием, не брали на зарубежные старты. Иван Иванович, поняв, в чем дело, оставил в стороне свои надежды и сам стал уговаривать меня поехать в столицу. Для меня же было давно все решено. В моей, наивной еще, душе возник бесхитростный и, как думалось мне, надежный план: я решил (именно решил, ибо с детства знал твердость своего решения) стать сильнее своих соперников на голову, – тогда было бы явным абсурдом не брать такого спортсмена на соревнования. Мне казалось, что против явного лидерства не может быть аргументов. Но как я ошибался!..

И я начал тренироваться так, как не тренировался никогда. Все было подчинено одной цели – доказать! Все было поставлено в услужение бегу. Даже мой любимый тренер оказался в некотором замешательстве: я видел на его лице выражение, какое бывает когда человек смотрит на первоклассного необъезженного скакуна, понесшего вразнос. Мне казалось, он чувствовал, что нечто должно случиться… но что именно – не могли объяснить ни он, ни я, и никто на свете.

…В течение года я тренировался один, и все больше в этом лесу. Планы мы писали с Иваном Ивановичем, и он, как и прежде, опекал меня. Но теперь – это понимали мы оба – я был достаточно опытен и мог работать самостоятельно.

Ни в одном из зимних стартов я не участвовал. Но с приходом лета, в первых же соревнованиях показал сногсшибательный результат, оставив далеко позади бывших соперников. Я ликовал и надеялся, что теперь-то мне не могут отказать в месте в сборной; но внутренний голос все же подсказывал, что этого не будет. К нему я, впрочем, тогда серьезно не прислушивался.

Сразу после забега на «десятку» пошел в раздевалку. Мельком глянул на трибуну. И сразу мое внимание приковал взгляд того человека из самолета. Он молча стрельнул глазами прямо в меня, и я ощутил в этом коротком взгляде спокойную, но испепеляющую уверенность. Мне показалось в тот момент: он что-то знает такое, чего не может знать никто. Быстро отвернувшись, я ушел...

Впереди было еще несколько стартов, в которых – я был уверен – такая же победа будет за мной.

Вернувшись домой, продолжал тренировки на износ, пока... – И снова лицо Саши исказилось непонятной болью, а мне почудилось, что он что-то недоговаривает или сам недопонимает. – Пока что-то не случилось... – Тут он снова надолго замолчал…
Молчал и я, не решаясь нарушить отрешенности Александра.

Мы уже пробегали «бетонку» и собирались сворачивать с нее; до города оставалось совсем ничего, когда напарник неожиданно замедлил бег и перешел на ходьбу. Пошел рядом и я.
Все то же мучительное выражение было на лице Александра. Я поглядел на него, и мне показалось, что он что-то припоминал и никак не мог вспомнить. Такой непонятной растерянности еще никогда ни у кого я не наблюдал. Мне даже стало жутковато от этого необъяснимого взгляда.

– Мне кажется… – неожиданно продолжил он, подтверждая мои наблюдения, – я что-то должен вспомнить... Именно здесь вот, рядом… что-то должен вспомнить...
Пройдя несколько десятков метров, он, ни слова не говоря, потрусил дальше. Побежал вслед за ним, теперь уже по узкой тропке, и я.

Я не мог видеть лица Александра, но по фигуре – хотя и ловко, но несколько неуверенно двигающейся, – можно было судить, что он так и не вспомнил нечто важное для него.
Перебежав железнодорожные пути, я собрался поворачивать вправо, где виднелись уже пятиэтажные дома воинской части.

– Мне налево, – сказал Александр, – домой.
– Всего хорошего, – попрощался я.
– Вы знаете, мне кажется, вы поможете мне еще вспомнить... Я чувствую, что вы мне должны помочь... – И, развернувшись, он убежал по тропинке, ведущей вдоль насыпи, и скоро скрылся в зарослях молодой березовой поросли.

Пробежав по инерции несколько шагов, я вдруг остановился, мгновение помедлил и… развернувшись, не понимая зачем, побежал вслед за ним.
Замелькали светлые стволы редких берез. Затем их стало больше; появился вначале кустарник ольхи, а потом высокие и темные деревья старого городского кладбища. И как я забыл: ведь оно находится здесь!..

Было тихо. Я перешел на ходьбу. Продвигаться между почерневшими, заросшими оградами было неудобно: приходилось нагибаться, уклоняться от веток, бьющих по лицу. Скоро деревья несколько поредели, расступились. Здесь располагались относительно недавние захоронения. Многие могилы были уставлены венками. Обходя очередной куст сирени, вдруг метрах в тридцати уловил движение: белые Сашины трусы, красная майка, повязка от пота на голове... «Бандана ли?..» – вдруг ударила догадка. Я и позабыл, что во время кросса, несколько отвлекшись от разговора, посмотрел на повязку, и только теперь понял, что это, скорее всего, была не просто повязка, а бинт на его голове. А темное пятно на нем, у виска, – не следы ли крови?.. Еще ничего не понимая, я остановился за кустом, почувствовав, как весь дрожу, а тело покрывается пупырышками.

Не в силах оторваться, смотрел я в ту сторону. Тело Александра плавно подплыло к одному из холмиков, которого, впрочем, почти не было заметно под искусственными листьями венков. Оно – тело – как бы зависло над этой грудой. На миг я, кажется, увидел то же мучительно-растерянное выражение лица этого человека-призрака, и затем вся фигура его, словно облако, исчезло: то ли растворилось, то ли всосалось в землю – не могу сказать.

В первое мгновение я оторопел и ничего не понимал. Затем меня охватил страх, какого я никогда еще не испытывал; кожу на голове стянуло. В паническом ужасе я развернулся и побежал...
Не могу сказать, как прошли следующие минуты. Я не ощущал времени, не понимал, что меня окружает, и пришел в себя только на территории военного городка.

Через час, машинально приняв душ, поев, попрощавшись с семьей и оказавшись среди сослуживцев, совсем уже не соображал: произошло ли утреннее происшествие на самом деле или же это было нечто необъяснимое, что привиделось, и чего я никак не мог объяснить?

Тем не менее, ни на следующее утро, ни на последующие за ним, я не смог заставить себя выбежать на свою излюбленную трассу. Пришлось подыскивать другую.
А вскорости, после распада Союза, наш полк был переведен совсем в иную точку страны. И на какое-то время я вовсе позабыл о произошедшей встрече, если можно ее назвать так.

II

Прошло около двух лет. Иногда, обдумывая ту, утреннюю, пробежку, я терялся. С одной стороны, я не мог сказать, что не доверяю своим чувствам и принимаю тот случай за некую иллюзию, – слишком все было реально для меня! Хотя, если бы услышал подобное от другого, даже самого близкого человека, никогда бы не поверил в возможность подобного. Но в то же время четкой ясности не было, и не могло быть, – наверное, от невероятности произошедшего. И если в первое время я часто задумывался над тем случаем, то затем, занятый делами и терзаемый противоречивыми чувствами, просто охладел и почти не возвращался к прежним мыслям; мучившая ранее жажда во что бы то ни стало понять суть случившегося, поугасла – отчасти, видимо, оттого, что считал: совершенно невозможно человеку понять подобное.

И так, успокоившись, прожил я некоторое время своей привычной размеренной жизнью. И вот однажды случилось мне побывать на одной, довольно шумной, вечеринке у приятеля. Было многолюдно и, устав, я вышел в рабочий кабинет друга, где находилась неплохая библиотека, полистать старые журналы по летному делу. Оказалось, что я был не одинок в своем желании уединиться – в мягком кресле уже сидел один из гостей и рассматривал толстый альбом с фотографиями.

Мы разговорились. Как бывает в таких случаях, беседа переходила с одного на другое: как звенья цепочки крепятся между собой, так одна мысль тянула за собой  следующую – новую. Получилось так, что мы затронули тему «невероятных случаев», и я рассказал новому знакомому эпизод, произошедший со мной когда-то на утренней пробежке. Он очень внимательно выслушал и, к моему изумлению, не сказал ни одного слова о невозможности случившегося (что делали поголовно все, кому я смел довериться до него), а тем более, не стал подтрунивать над моими способностями выдумывать сказки. Это было настолько неожиданно, что мне – кто всегда доверял своим чувствам, – и то стало несколько неловко и обидно: что же ты веришь в чудеса, рассказанные первым встречным?.. Видимо, новый знакомый с ходу прочитал мою мысль, так как, улыбнувшись, произнес:

– Вам обидно, что я смог с первого раза поверить незнакомому человеку?
Я смутился и ничего не смог ответить.
Не став более заострять внимания на «призрачности случая», он вдруг сделался серьезным: некая мысль на несколько секунд задержалась в нем. Незнакомец пристально, но мягко взглянул на меня и затем сказал:

– А хотите, я попытаюсь рассеять ваши сомнения в том, что подобное необъяснимо для нас, людей? – высказал он давно мучавший меня вопрос. – Но вы ведь не сразу так считали! Просто время не смогло дать вам разъяснение этому случаю, вот вы и стали сомневаться в своих способностях понять такое невероятное событие. Тем более, мнения окружающих способствовали этому: ну, где мы можем видеть здравомыслящих людей, всерьез обсуждающих подобные темы?.. Лишь в детстве мы хотим (на этом слове он сделал ударение) верить в такие истории; но покажите взрослого, который станет всерьез обсуждать нелепости, как ваша!.. Впрочем, встречаются, хоть и очень редко, люди, склонные если не понять, то, по крайней мере, без предвзятостей и предрассудков попытаться обсудить такие щекотливые темы. Такие люди чувствуются сразу. Их внутренняя настроенность располагает к себе – что в последствии подтверждается отсутствием иронии. Угадываю такого человека в вас... Так хотите? – еще раз спросил он, хотя ему и мне было уже все ясно: конечно, хочу!.. и лишь формальное подтверждение словом требовалось от меня.

 – Конечно, хочу! – протокольно ответил я. И мы оба рассмеялись.
Несколько минут мы сидели в полной тишине, затем он попросил рассказать историю заново. Но теперь его интересовали мельчайшие детали, которые, как казалось мне, не имеют ни малейшего отношения к основному вопросу; такие, например, как сведения о погоде во время наших встреч с Александром на пробежках… какие следы оставляли его кроссовки?.. цвет его глаз?.. манера разговора?.. бежал ли он чуть впереди или же оставался рядом со мной?.. и многое другое...

Внимательно выслушав рассказ, он опять погрузился в раздумье. Несколько минут стояла полная тишина, и лишь из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка и оживленные разговоры гостей.
Наконец, сосредоточившись, новый знакомый начал.

– Как я уже говорил, большинство людей еще совершенно невосприимчиво к действительностям нашей жизни, и для них будет лучше не обсуждать подобные вопросы. Мне кажется, что вы являетесь одним из тех, кто может говорить, слушать и обдумывать метафизические случаи… чей разум не восстанет против услышанного. Если же вы будете чувствовать внутреннее сопротивление (а это я увижу сразу), то в любой момент можно будет прекратить нашу беседу, так как ни к чему толковому она не приведет.

– Так вот, – через минуту очередного молчания начал он, – все мы живем в этом мире и воспринимаем его нашими пятью чувствами: видим, слышим, чувствуем запах и так далее… Каждое из чувств довольно ограничено и несет нам информацию лишь в тех рамках, в каких само способно воспринимать – в этом легко убедиться на простых примерах. Союз же всех пяти чувствований дает картину более обширную; а если прибавить наш человеческий мозг, куда поступает вся информация от внешних чувств и который неплохо перерабатывает ее, то получается довольно интересное представление об окружающем нас мире. К сожалению, мы все думаем, что это единственное, с помощью чего мы познаем действительность. Даже помня, что сфера чувств ограничена лишь физическим восприятием, мы никак не придем к логическому выводу, что, возможно, существует нечто еще, что может расширить наш диапазон восприятия окружающего. Но мы скорее согласимся со своей ограниченностью, чем с наличием некоторых чувств нефизического, духовного порядка, то есть тех, которые действуют несколько иначе, чем наши пять внешних. Человек всегда слишком боялся высовывать нос и смело изучать неизведанное: гораздо проще и спокойнее жить в устоявшейся колее... Но эти новые чувства, которые еще не определила наука, существуют у каждого из нас. Они находятся в латентном, спящем состоянии. Но, поработав над собой и приведя их в действие, любой из смертных поймет грандиознейшее превосходство этих внутренних, невидимых восприятий над чувствами нашего тела. Самое интересное, что, постепенно развивая в себе внутреннее восприятие, мы начнем так же постепенно видеть другим зрением, понимать внутренним разумом всю ту тонкую, духовную – не материальную – жизнь, которая, как и эти, вновь открытые чувства, стоит на много порядков выше существования нашего земного плотного тела. И действия нашего тела всегда зависят от действий тонких, невидимых. И с каким бы недоверием не относились мы к этим утверждениям, но это так. Просто, испытывая всю жизнь одно, человек, естественным образом, не поверит в другое, более сильное, живущее, жизненное, – ведь оно так неразличимо нашими глазами, неслышимо ухом!..

Как все существующее и видимое для нас, так и мы сами имеем вторую сущность, которая неосязаема, но которая живее и важнее нашего физического тела. Об этом говорят много, но чаще бестолково. И все подобные рассказы похожи на байки для малолетних детей. Но давайте прислушаемся к тем, кто смог почувствовать теми, новыми для нас, видами чувств… осознать своим – внутренним же – сознанием и затем понять внешним умом: как есть на самом деле?..

Тот, кого вы видели в ранний час на утренней пробежке, – как вы и сами давно поняли, – был не физический человек. Но дальше этого ваше воображение не пошло. Попробуем разобраться: что, или кто это был?..

Помимо материального нашего тела существует более тонкая структура, которую одни не совсем верно называют привидением, другие –  астральным телом. На самом деле есть три невидимых тела, а вернее – наших состояния. Когда человек умирает, то сбрасывает внешнюю, физическую, оболочку. Она разлагается довольно быстро. Первое невидимое тело, которое остается после этого, можно назвать двойником человека, или астралом. Этот астральный двойник прост и при жизни всегда следует за человеком. После его смерти он довольно быстро исчезает. Иногда он может быть виден как контур человека над могилой. Но это всего лишь газы, которые покидают физический образ – обычно в тихую, безветренную погоду. Кстати, некоторые медиумы невысокого класса, вызывающие дух какого-либо героя, на самом деле, усилием своей воли вызывают именно своего собственного астрального двойника, который принимает образ вызываемого человека. Убедиться в этом можно наблюдая, что этот, вызванный, дух никогда не отходит от мага на большое расстояние.

Второй вид нашего двойника переживает астральное тело. Он есть еще более тонкое состояние, и является результатом нашего воображения. Мы сами создаем его в процессе земной жизни своими мыслями, желаниями, склонностями – как правило, более низменного, чем возвышенного характера. И этот вот сплетенный нами фантом, а, по сути, мы сами, существует более продолжительное время после смерти.

Но есть и третий наш прообраз: это чисто духовное наше «я», которое чисто и вечно. Оно-то и обладает тем внутренним сознанием и тонкими чувствами, которые и видят настоящую нашу духовную жизнь, а не существование примитивного физического тела, обладающего пятью ограниченными чувствами. Докопаться при жизни до истинного себя, прочувствовать наше «я» – большая награда для нас.

Но нельзя сказать, что все три двойника раздельны и живут в самих себе, как матрешки. Они слиты воедино при жизни человека, и постепенно растворяются, кроме последнего, после смерти.

Ваш попутчик по кроссу, конечно же, был умершим, физически, человеком. Что это был не астральный двойник первого порядка, думаю, ясно. Мне кажется, вы были свидетелем синтеза двух оставшихся двойников с небольшой примесью первого. Почему свидетелем исключительно не последнего? – об этом чуть позже. Сейчас же скажу, к слову, что любого двойника человека, вернее, второго и третьего порядка, далеко не все из нас, живущих, могут лицезреть; для этого нужны особые основания и способности, и, в первую очередь, способность смотрящего (ваша, в данном случае) воображать. Под воображением имею в виду не простое легкомыслие, а способность создавать пластический образ чего-либо посредством силы своей мысли… Да, любая наша мысль является материальной. Правда, четкость созданного образа зависит от конкретности мышления. Ведь солнечные лучи, отражаясь от предметов, попадают к нам в глаза, создавая там как бы рельеф этих предметов, – так мы видим окружающее. Примерно так действует и мысль. Энергией (мыслью), пущенной в пространство, мы возбуждаем астральную материю, в которой и появляются созданные мыслью формы... У вас явно присутствует это умение. Точно так же человек притягивает сущность другого человека. Притягивает, опять же, мысленно.

Раз мы договорились, что мысль материальна, то не составит труда представить притяжение подобных мыслей. Сами того не желая, вы, видимо, притянули образ Александра своими мыслями о беге, вернее – отношением к нему; подобным макаром вас соединили родственные мысли о природе, где один совершал оздоровительные пробежки и любовался ею, а другой активно тренировался (но и ему, скорее всего, не были чужды красоты окружающего)...

Мой новый знакомый опять умолк. И это было весьма кстати – голова моя уже шла кругом, хотя я четко контролировал ход его рассуждений и не упускал главную мысль. Но его объяснения были для меня настолько новы и непривычны, что было хоть и интересно, но не верилось в них.

…Было уже довольно поздно. Гости в соседней комнате притихли, – видно, сели за стол. Один раз заглядывал хозяин и, поняв, что мы не скучаем, сразу покинул нас, успокоив, что спешить некуда – вечеринка еще в самом разгаре.

В кабинете было уютно. Мягкие кресла, как нельзя более, оказались кстати. Сумрак окутывал комнату, и лишь небольшая напольная лампа подсвечивала из угла. Она находилась за спиной собеседника, и лицо его было почти полностью скрыто темнотой; но я чувствовал спокойный проницательный взгляд его серых глаз, для которых, казалось, не существовало препятствий, чтобы проникнуть к тебе в душу. За короткое время знакомства я уже убедился, что никакую собственную мысль, видимо, невозможно скрыть от этого человека, как бы не прикрывал ее напускной, другой мыслью. По возможности я старался не смотреть в его глаза – уж больно прям был его взгляд и пронизывал насквозь…

– Если вы мысленно вернетесь в то ваше совместное утро, – продолжил новый знакомый, – то, надеюсь, вспомните некоторые детали, которые расскажут о не совсем обычном поведении Александра. А что память ваша должна удержать некоторые факты – уверен. Ведь необычные вещи человек воспринимает, не полностью осознавая их сразу; но впечатления о них откладываются в нем до определенного момента, и когда-то, при стечении обстоятельств, обязательно всплывут из глубин разума во внешнюю память нашу.

Бег Александра, – вернее, тонкого двойника его (а по сути, его самого), – должен был быть беззвучным: ведь только грубое физическое тело сотрясает землю. Кстати, ни трава не должна приминаться, ни след на земле не может быть оставлен подобным образом.

...Да, да, конечно, я помнил – и очень хорошо! – как обратил внимание на неестественную мягкость его бега. Тогда объяснил это единственно – отлаженной техникой спортсмена.

– Думаю также, что ваши тела не могли случайно коснуться друг друга во время пробежки, так как при этом ваша рука или нога свободно бы прошли сквозь него, и вы просто были бы шокированы таким эпизодом. Но ничего нет случайного в этом мире. И именно для того, чтобы не расстраивать контакта двух сущностей (а ваша встреча, конечно же, была нужна обоим; почему – еще не знаю, но догадываюсь), прикасания тела физического к телу астральному (хоть и сознательному в этом случае) не было допущено.

Теперь о речи... Может возникнуть вопрос: как же мог разговаривать с вами духовный прообраз человека, ведь нет у него физических органов для произнесения слов?.. Здесь все просто. Вы знаете известное выражение христиан «Вначале было слово». Оно объясняется тем, что в мире духовном, где живем мы после сброса физического тела, мысль и есть слово; и только единственно посредством мыслей мы можем там общаться. Вот там-то, между прочим, и существует настоящая искренняя жизнь людей: не могут они соврать друг другу – мысль не скроешь!.. Поэтому ваше общение было именно мысленным. Но этого не заметили вы, вовлеченные в «разговор». Да и очень редко подобное понимается сразу: слишком большой опыт должен приобрести человек, прежде чем поймет, что перешел на разговор мыслью. Даже понаблюдав за собой, мы поймем, что легко теряем момент перехода, в какой-то беседе, на ментальный разговор. Что уж говорить о тонком теле!..

Правда, часть беседы лично вы могли вести обычными словами. Но это только подтверждает идентичность того и другого. Думаю также, что в разговоре могли быть, и, скорее всего, были, мгновения, когда после ваших слов Александр реагировал на них неадекватно, потому что он воспринимал в этот момент не внешние слова, а внутреннюю вашу мысль. А что слово у человека часто разнится с мыслью – это бич человечества, заработанный им самим. И даже небольшая беседа редко обходится без недосказанностей или «кривления душой» – как мы называем неискренность человека.

Теперь дальше... Меня интересовало, как был одет ваш спутник. Обычно тонкое человеческое тело предстает перед взором живущего на земле человека в последнем своем одеянии. И, по идее, это должен был быть костюм, в котором тело предавали земле. Тому, что Александр был не в обычном похоронном костюме, а в спортивной форме, должна быть веская причина, и ее несложно предположить. Как мы уже говорили: мысль есть огромнейшая психическая энергия человека, способная возбудить пространственную акашу – космический потенциал, тесто, если можно так выразиться, из которого мы сами любой нашей мыслью – ведаем или не ведаем того – лепим нашу жизнь. Именно поэтому часто говорят, что человек творец своего счастья – в зависимости от того, как поведет себя; причем не делом и словом, но, прежде всего, побуждением и мыслью своею... Жаль… жаль… последнее не понимается еще нами; иначе совсем по-другому относились бы мы к своим мыслям!.. Так вот, у Александра, до смерти его грубого физического тела, явно была сильная мысль, которая поглощала все остальные, и которая в тонком теле могла вершить дела по-своему. Мысль эта была, конечно же, не о спортивной форме, но о спорте вообще, – что распространилось естественным образом и на прообраз стильных шорт, майки, кроссовок… Из вашего рассказа явно видно, как был увлечен этот человек. В некотором роде его можно назвать одержимым от спорта. Хотя, как видно, одержимым в хорошем смысле: его мечты, по крайней мере в зрелом возрасте, были довольно добры и положительны, хоть и не совсем еще чисты от детской упрямой, эгоистичной настойчивости быть первым.

И теперь мы подходим к важному моменту... Но прежде – одна маленькая деталь, дополняющая сказанное о внешнем виде. То, что вы с первого раза приняли за бандану от пота, как потом и сами догадывались, была повязка из бинтов; а темное пятно – след от крови. Явно этот человек, вернее – его оболочка, была похоронена в такой повязке. Но он при жизни совсем не обращал внимания на нее, оттого она и осталась на голове астрального тела. А не обращал внимания именно потому, что не было времени для этого. Предполагаю, что ушел из земной жизни этот человек вследствие травмы головы, возможно не приходя в сознание, и потому повязка «оставалась» на голове умершего. Кстати, то место, где вы приостанавливались на обратом пути – на бетонной полосе, – и где Александр так и не вспомнил нечто терзавшее его, – это место явно связано с его мыслями, вполне возможно – предсмертными. Как мне кажется, при последних земных минутах он не успел осознать произошедшего,  иначе обязательно вспомнил бы то, что мучило его сознание.

...Теперь, когда мы выяснили, с чем же (или с кем) вы встретились, – (то, что это был не примитивный газообразный призрак, а более высокое, духовное тело человека, ясно вполне), – теперь давайте поговорим о причинах: почему же астральное наше тело может оставаться у земли?..

Вообще, это не всегда нормальное состояние, если человеческая душа, как ее называют (а, по сути, мы сами), остается у плотной земной сферы после сброса тяжелого тела. По всем логическим правилам мы должны уйти в соответствующую нашему духовному телу сферу. И каждый человек обязательно уходит туда (исключений быть не может); но один раньше, другой – позже. Не вдаваясь в подробности, надо сказать, что это не места наших пребываний, а просто состояния нашего сознания, которое никогда не умирает, а странствует из одного состояния в другое; это, между прочим, касается и нашей жизни на земле. Этот вопрос очень важен и многое раскрывает. Из-за него много ошибок и недоразумений происходит между людьми. Но он и очень сложен и прямого отношения к нашему делу не имеет, – потому оставим его…

Существует три причины, по которым человек не уходит в высшие слои сразу: близ земли могут оставаться духовные учителя, у которых остались ученики и которые при жизни не успели передать им нечто важное. Путем внутренних озарений, ясновидения, через сны, или другими способами они продолжают соотноситься с духовной сущностью земного ученика. Вторая причина: сильная любовь человека к человеку; например, когда ушедшая мать никак не может расстаться с ребенком. И третья причина: это такая же сильная мысль о чем-либо земном, которая и удерживает человека у земли. Видно, полностью поглощенный спортом, своей настырностью в юности, а в зрелом возрасте – желанием доказать свою правоту, и был удерживаем Александр у земли. Даже в момент умирания он не изменил себе, и стремление доказать свою непобедимость на беговой дорожке, энергия этих мыслей, перекрыла все остальное.

– Надо сказать, – тихо продолжал собеседник, – что подобное рьяное настаивание на чем-то и, вследствие этого, последующее пребывание у тех мест, где жил в теле, – ненормальное состояние. Все же, всему свое время, и коль ты расстался с физическим телом, будь добр, продолжай работу там и так, как того требуют космические законы. В подобных случаях ушедший духовный человек может также влиять на своих земных оппонентов; а они, при жизни на матушке-земле, могут осознавать свои заблуждения по отношению к умершему. Например, когда уходит близкий человек, то мы склонны переосмысливать его и нашу жизнь. И самое интересное: при этом довольно часто приходим ко многим положительным, а порой и удивительным открытиям, о которых не мыслили при его жизни рядом с нами. Правда, почти никогда не будем знать при этом, что побуждала нашу мысль к обдумыванию – мысль ушедшего человека (ведь энергия мысли жива всегда, как мы поняли). Эта мысль приходит из тонких сфер совершенно неосознанно для нас. А мы, как истинные эгоисты земного бытия, принимаем зарождение любой мысли на свой счет. Она же, хитрая, далеко не всегда наша законная собственность...

Я немного отвлекся и теперь продолжаю... Ушедший с земного плана, но остающийся мысленно возле него и увлекаемый некой истовой идеей человек, может существовать в таком состоянии довольно долго: десять, двадцать и более земных лет – пока постепенно мысль не угаснет, и он не перейдет в иные сферы. Но может это случиться гораздо раньше, если свершится то, чем так привлечен он был.

Что касается Александра, то его идея доказать несправедливость спортивных чиновников, диктующих свои правила, явно была сильна. И хотя устремления его в последние годы жизни были неплохи, они все же были замешаны на чисто эгоистичных юношеских эмоциях: быть сильнее во всем. А потому продолжение жизни двойника возле тех мест, где человек существовал при телесной жизни, не совсем хорошее дело. Чуть вернувшись назад, можно сказать: виденное вами было не чисто духовное тело третьего уровня, которому присуща полная чистота ментальных устремлений, а как уже говорил, примешано было к нему и более низкое духовное «я», которое склонно к более низменным человеческим желаниям.

Но как бы там ни было, ваша встреча состоялась, а значит, она была нужна. Оброненные Александром слова о том, что вы должны ему помочь, видимо являются ключом к разгадке. Думаю, вы должны были помочь разобраться этому человеку в себе самом, чтобы он не мучил свое настоящее духовное «я» ненужным пребыванием у земли. Как, когда и каким образом помочь? – это вопрос, на который вы сами должны найти ответ; кто-то другой подсказать это бессилен...

Немного помолчав, он сказал следующее:
– Все, что я сказал вам, является определенным знанием, скрытым от большинства людей. Вернее, сам человек постепенно отошел от истинных вопросов развития космоса и себя в нем. В настоящее время человечество в своем эволюционном развитии находится на максимальном удалении от знаний; и какое-то время должно пройти, пока мы научимся понимать – что же такое истинная духовность… пока сознание наше станет свободно воспринимать правду. Крайне материалистическое восприятие жизни должно будет смениться на более тонкое. Это похоже на то, как солнце входит в годовой зенит, и в определенное время день бывает самым коротким – зимой, или же самым длинным – летом. Так длится несколько дней. Затем все идет в обратном направлении...
_____

Прошло всего около часа после нашей беседы в кабинете. Я возвращался домой. Было поздно. Город спал. А этот, окраинный, район и вовсе был окутан темнотой августовской ночи. Среди черной бездны ярко высвечивались звезды. Как обычно в этом месяце, они плотно усыпали небо. Ясно прорисовывался Млечный Путь. Боковым зрением я уловил метеорит, быстро мелькнувший слева от меня, где-то в северо-восточной части неба. Не прошло и минуты, как яркая вспышка – еще более мощная и четкая – прочертила небо прямо передо мной. Я кинул взгляд вверх – и тут же, сразу за ней, другая оставила небольшой и короткий росчерк чуть в стороне. «Да это же метеоритный дождь! –  вспомнил я. – Середина августа!..»

Никого кругом не было. Я нашел укромную скамейку в небольшой аллейке и лег на спину. Когда-то в детстве вот так лежали мы на футбольном поле всем составом астрономического школьного кружка, вместе с руководителем, и один быстро диктовал координаты, величину промелькнувшего метеорита, другой также быстро заносил данные в тетрадь, а уж затем, на следующий день, пары сверяли записи, и выводилась общая картина наблюдений.

...Довольно зябко было этой ночью. Я запахнул полы пиджака и долго смотрел на такое знакомое небо, которое сегодня казалось мне совсем иным, не тем небом, которое привык видеть из самолета... Метеориты падали один за другим то в одной, то в другой части неба. Минут за пять я насчитал около двадцати штук, сбился и продолжал лежать, просто уставившись в черную бездну. Каким-то иным представлялся мне мир после недавнего разговора. Вдумавшись, понял, что не мир изменился, а я стал иным – мое отношение к нему.

Наша беседа с новым знакомым казалась отдаленной на неимоверное расстояние и происходила очень-очень давно, а главное – была некой нереальной, как и давняя встреча с Александром.

Но вот оно – доказательство существования ее: слова нового собеседника, сказанные с еле заметной улыбкой в конце встречи: «А мы ведь не прервали беседу, как предполагал я, в случае вашей невосприимчивости, а довели до конца. Значит, что-то можем!..»
Вскоре я встал со скамьи, благополучно добрался до дома и уснул в нашей, теперь постоянной после многих лет скитания, а оттого уютной квартире.

III

А через несколько дней я оказался в читальном зале городской библиотеки: нужно было просмотреть подборку журналов, где, как мне сказали, появились интересные статьи о новых типах военных самолетов.

Стоя в небольшой очереди, я машинально разглядывал стопки газет и журналов, лежавшие на длинном столе. Знакомые названия бросались в глаза. Среди них вначале пропустил журнал с названием «Легкая атлетика», а потом что-то меня вернуло к его яркой обложке: на фоне трибуны со зрителями, среди разноцветных флагов, был заснят забег на какую-то дистанцию. Крупным планом на меня смотрело лицо Александра, в победном финише он выбросил вверх одну руку. Съемочный аппарат находился, видимо, низко над дорожкой: в непривычном и красивом ракурсе был виден загорелый жилистый торс бегуна. На нем были спортивные трусы и майка, схожие с теми, знакомыми мне, какие были на Александре в день нашей совместной пробежки, а на ногах – шиповки, каждый шов которых четко просматривался на снимке. И вместе с тем, на знакомое лицо спортсмена легла печать чего-то незнакомого мне, не присущего тому человеку, которого я встречал по утрам. Видимо, атмосфера соревнований и борьбы преломилась в сердце его и передалась через внешний облик и взгляд этого молодого человека.

В растерянности, в холодном поту стоял я перед подборкой журналов, пока постепенно не пришел в себя. И теперь только меня осенило: как это раньше не догадался навести справки об этом спортсмене?.. Но тут же вспомнил, что не знал главного – его фамилии.

Рассматривая за столиком журнал более внимательно, понял, что снимок был помещен на обложку не случайно: там оказалась статья под названием «Надежда из провинции», в которой упоминался знакомый городок, и рассказывалось о быстром победном взлете Александра в спорте. Были помещены фотографии, сделанные корреспондентом на тренировке. На одной из них Александр и его тренер – мужчина в годах, в спортивном синем костюме и с блокнотом в руке, лицо – спокойное, сосредоточенное. В этом же номере были напечатаны списки пятидесяти лучших спортсменов-юниоров страны в каждом виде легкой атлетики. Колонку стайерского бега на 10 километров возглавлял Александр. Так я точно узнал год его рождения.

Закрыв журнал, еще раз посмотрел на дату издания: он был пятилетней давности.
В задумчивости я шел домой. Информации для размышления и переживаний было предостаточно на несколько дней вперед.

IV
Видимо, после посещения библиотеки, после воспоминаний о знакомстве с ... (все не укладывается в голове и не поворачивается язык сказать: о знакомстве с Александром), а затем, через продолжительное время, с человеком с пронзительными серыми глазами, – после всего этого мне приснился сои...

Лето. Берег моря. Яркий слепящий свет от солнца, стоящего очень высоко, – свет какой-то рассеянный, исходящий не из одного источника, а как бы из всей выси неба.

Море почти спокойное – лишь небольшие волны лениво плещут о берег, шурша, набегая на пляж, покрытый галькой, и тут же отступая назад. Темно-синяя вода – вдалеке, у самого берега становится прозрачней, и сквозь нее хорошо просматривается дно. На поверхности воды распластались прозрачные медузы, а в щелях между стыками плит пирсов колышутся на волнах небольшие крабики. На горизонте, где линия воды сходится с небом, виднеется корабль – такой маленький, что кажется игрушечным. Зато у самого берега, чуть в стороне, стоит огромная белая махина, таких размеров, что приходится задирать голову кверху, чтобы увидеть верхний край борта.

Берег пустынен. Вдалеке, от него тянется городская аллея из магнолий и невысоких пальм. Там гуляют люди, но они не видны, и лишь негромкий шепот города доносится сюда. Еще дальше, над городом возвышаются небольшие горы, покрытые кустарником и лесом. Более высокие вершины оголены; среди зелени травы белеют скалы необычной формы, в которых при желании можно угадывать фигурки животных.

Мы с Александром сидим прямо на пляже, недалеко от воды, в креслах-шезлонгах. Над нами большой полосатый зонт, скрывающий от солнца. Рядом – белый столик, на нем высокие стаканы с кристально чистой водой. На Александре и на мне белоснежные костюмы и такие же белые рубашки. На нем, в придачу, – широкополая, тоже белая, шляпа.

Довольно комфортно сидеть в тени, раскинувшись в креслах, и время от времени потягивать через соломинку леденящую воду. Несмотря на полдень и яркий, все заливающий свет, нет духоты. Освежающий ветерок играет полами пиджака, забирается под рубашку. И на сердце легко, спокойно, умиротворенно.

Мы начинаем разговаривать. И во сне я понимаю, что разговор происходит не словами, а посредством мысли. От этого он кажется свободным и легким; не существует напряжения, когда человек с трудом подбирает слова, способные выразить чувство. У меня ощущение (впрочем, это подтверждается и мыслями собеседника), что сейчас на душе у Александра совершенно спокойно: его больше не мучают прежние болезненные стремления, и он удовлетворен тем, что смог осуществить задуманное. Впрочем, это не ублажение его личного эго, но удовлетворение от того, что другие люди, восставшие против него при жизни, смогли-таки понять свои заблуждения. И этого было достаточно!.. Даже не глядя на то, что они не признали этого.

– Меня давно нет там, где ты меня видел, – говорит Александр. – И хотя это произошло совсем недавно по земным меркам, но я чувствую такое блаженство и удовлетворенность, что сегодня, находясь здесь и полностью освободившись и от детских желаний быть во всем лидером, и от юношеских побуждений поставить чиновников на свое место, я ощущаю, будто мое состояние блаженства длится вечно. – Помедлив некоторое время, Александр добавил важные для меня, хотя еще не совсем осознаваемые мною слова: – Ты смог помочь мне!..

Некоторое время мы сидим молча, наслаждаясь прекрасным пейзажем. Затем о чем-то еще разговариваем. И во все продолжение этого времени я испытываю потребность понять: чем же, и каким образом смог я помочь этому человеку?.. И вдруг наступает момент, который трудно описать словами. Для себя я называю его осознанием. Довольно четко и явственно чувствую, как эта, почти материальная субстанция, входит внутрь меня. Она как бы озаряет мое сознание, и я без всякой внешней помощи начинаю наконец-то понимать суть происшедшего... Помощь, оказывается, была в самом разговоре с новым моим знакомым на вечеринке у друга. Она произошла совершенно незаметно для меня и выразилась в переливании понимания сути нашей жизни из сознания нового знакомого в сознание Александра. Я же, вернее мое сознание, выступило лишь посредником между этими двумя людьми; но посредником, побудившим сознание моего нового знакомого говорить. И хотя в тот момент нашего вечернего разговора я еще не понимал процесса перетекания энергии от одного существа к другому через посредство третьего, но помощь на тонком плане произошла именно в тот момент.

«Каким же образом поняли свои заблуждения те «люди от спорта», препятствовавшие тебе на земле?» – мысленно задал я вопрос.
И опять несколько помедлил с ответом Александр. Но на лице его не выражалось той напряженной неопределенности, какая была во время нашей утренней пробежки.

«Мне совершенно спокойно сейчас оттого, что я не знаю, но чувствую, что все они – каждый по-своему – были поставлены в такие ситуации, что смогли понять это. Мне нет больше дела до того, каким образом я ушел из земной жизни, и кто в этом виноват. Просто я знаю: тот человек несколько лет был терзаем своим внутренним «я» – своей совестью. И этого уже было бы достаточно! Но произошло большее, к чему ни я, ни мои мысли не имеют никакого отношения...

Мне достаточно того, что под большим напряжением собственного мятущегося сознания я смог интуитивно прийти к одной из истин жизни: суть бытия и нашего непрерывного восхождения – не в делах наших, а в переживаниях, в осознаниях этих дел. И теперь, когда моя очередная земная эпопея завершена, я хорошо понимаю все свои стремления и стремления людей, встретившихся мне на пути. Многие из них осознали подобное. Но многим еще предстоит учиться на примерах жизни понимать истинную суть нашего пребывания, как на земле, так и в иных сферах».
...Мы еще долго продолжали молчаливую беседу. И были тишина и спокойствие в сердцах наших.

V
Теперь, когда все дела, которые творятся в нашем сознании, наших мыслях и внутренних невидимых стремлениях, были завершены… когда я испытал чувство благоговения перед силой, которая ставит нас в такие хитросплетения жизненных ситуаций, что диву даешься гармоничности всего сущего, – теперь мне захотелось просто наведать тот городок, где волею случая (случая ли?) оказался я однажды на утренней пробежке. И в очередной свой отпуск, просидев в задумчивости у окна вагона два вечера кряду, оказался я на старом месте службы. Остановился у старых друзей, живших в том же военном городке, где когда-то служил. После небольшого застолья и обмена новостями мы легли спать. А рано утром – был выходной, и мои друзья никуда не спешили, а потому отсыпались за всю неделю, – я встал, облачился в спортивную форму и выбежал на старую, знакомую мне трассу.

По странному стечению обстоятельств был день летнего солнцестояния – как и тогда, когда мы совершали пробежку с Александром. Так же спокойна и задумчива была природа, и так же ярко светило утреннее солнце, а в лесу во всю веселились птицы.
Я бежал знакомой тропой. И лес, и дорога, и бетонка, и озеро были теми же самыми, как и несколько лет назад. Лишь знакомые стволы деревьев стали мощнее за это время, да кустарники разрослись гуще.

В полном одиночестве, наедине со своими мыслями пробежался я по знакомым местам; и затем, уже дома ощутил приятные тугие струи душа, смывающие пот с тела.
А днем я подался на местный стадион, где без труда нашел Ивана Ивановича, привычно возившегося с детишками. Не став мешать их занятию, я сел на трибуну и долго наблюдал тренировку, и только после подошел к тренеру Александра.

Разговорившись, мы просидели здесь же, на скамейке, дотемна. Пожилой мужчина с теплотой вспоминал своего ученика; было видно, что тот не был рядовым человеком для него, подававшим только спортивные надежды.
– Для меня Саша был больше чем ученик, – подтвердил он мои догадки. – Это был человек с огромным внутренним настроем на жизнь, на работу. Такого характера, как у него, я никогда не встречал у своих подопечных. Это была неординарная личность, хотя и со своими максималистскими взглядами, но все же, нацеленная на добро… Конечно, он мог добиться многого в спорте. Но даже не это меня прельщало: я видел внутреннюю силу его, напористость, и понимал, что такие люди могут создавать настоящее окружение вокруг себя, какой бы дорогой они ни пошли. Но вместе с тем, каким-то внутренним чутьем я чувствовал приближение некой развязки в этой судьбе, хотя объяснить или изменить что-то не мог, – тем более, когда парень начал тренироваться самостоятельно и ушел с головой не только в тренировки, но и в мысли о надлежащей справедливости. Не потому не мог ничего изменить, что оставался в стороне как тренер, – как люди мы были близки друг другу, – но потому, что внутренний порыв этого человека был такой силы, что его невозможно было сдержать никому. Приходилось оставаться сторонним наблюдателем...

И дальше Иван Иванович рассказал, как погиб его ученик.
– Его нашли на обочине старой взлетной полосы, в лесу. Он бежал кросс по своей излюбленной трассе, и в момент, когда выскочил на бетонку из леса, на него уже неслась на огромной скорости машина. По крайней мере, так показала экспертиза. Удар был сильным, но смерть наступила только в больнице. Он так и не пришел в сознание… Впрочем, дело это не было раскрыто. Не нашли ни водителя, ни свидетелей происшествия. Вполне возможно, дело было просто замято, по крайней мере, так думаю я. Больше того, у меня есть свои определенные подозрения, которые, впрочем, я никогда никому не высказывал, – не потому, что они бездоказательны, а потому что ничего не вернешь назад… Я подозреваю, что все это замыслил один наш общий знакомый, который в свое время слишком настаивал на переезде Александра в Москву. Я знал этого человека, знал его крайнюю эгоистичность, и предполагаю, что он мог совершить подобное.

После гибели Саши я никогда больше не видел того чиновника, но слышал, что он в последние годы стал замкнут, нелюдим, и вроде как терзался чем, – что совсем не свойственно было его натуре. По работе больше не продвинулся, и продолжал исполнять профессиональные обязанности без интереса, по инерции. Впрочем, недавно он умер. Говорят – сам наложил на себя руки...

Мы о многом еще говорили с Иванычем. А на следующий день сходили на городское кладбище, куда когда-то ранним утром привел меня случай. И расстались, как старые добрые друзья.
_____

Теперь, когда мыслями я возвращаюсь к событиям прошлых лет, меня не перестает удивлять одно ощущение. Всего лишь раз виделся я с этими тремя людьми: Александром, Иваном Ивановичем и моим новым знакомым на вечеринке у друга. О разном и по-разному мы разговаривали. Но у меня создалось стойкое чувство, что с этими людьми мы знакомы очень давно и связаны чем-то общим – тем, что может чувствовать, но чего еще не может выразить мое понимание.

Июнь, август, октябрь 2002