А всё этот крот

Лиза ждала к ланчу сына Павла. Это всегда радость –  его повидать, родную душу ощутить. Он же всё занят, нон-стоп: репетиции по шесть часов, концерты, подработка в секьюрити аэропорта, трижды в неделю -  в школе... Но в основном – музыка, её Величество, им командует и ведет.
Семнадцать с лишним лет они уже в этой стране. Павел и колледж закончил тут, и гитару освоил на высоком уровне. Классическом. Кажется, нашел себя...
Лиза же до сих скучает по России, смотрит только русские каналы, читает Лескова, Чехова и Бердяева. Скучает-тоскует и не скрывает этого, как некоторые – большинство –  иммигрантов. Общаются они только друг с другом –  маленькая дружная диаспора –  киевлянки, харьковчанки, москвички и сибирячки. Одна, художница, из Ташкента. Еще болгарка к ним недавно прибилась. И мать неходячую привезла. Все ей помогают, чем могут. Взаимовыручка - это по-нашему. Не только шок...

По-разному сложились судьбы этих женщин –  у кого получше,терпимо, допустим, дом есть. Это же фетиш тут. А у кого неважно, еле перебиваются, вкалывают по две смены. Одну, например, гражданский муж Боб бросил после десяти лет, неплохо поживя за ее счет и забрав при прощании всё, что мог: деньги и даже драгоценности, не погнушавшись ложками-вилками, привезенными ею из дома - в качестве приданого. Правда, этот гражданский Боб был веселый, жизнерадостный. Смешил их всех, комические рожи строил.
А еще одну –  красавицу-блондинку с косой до крутых ягодиц  – пожилой местный муж вообще убил. И в саду своем же закопал. Как тот поп собаку. От ревности. Долго не могли труп найти. Но всё же нашли, спустя лет пять. Собака и раскопала... Громкий был процесс. Казнь убийцы показывали по всем каналам и на больших экранах –  чтобы все смотрели на этот медленный и страшный уход. Как укол действует, как постепенно отмирают части тела... Жуть! Родители убитой - из Саратовской области, кажется, добились, чтобы поиски не прекращались. Ведь единственная доченька была...
 
Так что если живы, более-менее здоровы и за то слава Богу. Болеть здесь нельзя, если нет страховки. Не рассчитаешься за всю жизнь, если в больнице пару недель полежишь. Или оперируешься. Зато питание дешевое и прекрасное, в смысле калорийное. Даже сверх. А счастья настоящего или хотя бы самореализации (о любви уж не говорим) никто из них, из их компании, не обрёл. Но признаться в этом – ни за что! Да и где оно, это пресловутое счастье? Миг, ожидание, иллюзия...

Лиза сегодня приготовила картофельное пюре с котлетами. И даже капуста квашеная имеется –  сама делала. С лучком. Всё, как дома. То есть, в России. Муж, правда, эту капусту не ест, так же, как и селёдку. И многое другое, однако потихоньку приучается. К борщу уже привык. Но надо всё тщательно измельчать...

У сына всего полчаса перерыв, надо чтобы всё было готово.
Присела на солнечной терраске - чтоб заранее увидеть машину любимого чадушка. А, вот и он!
Павел – тонкий, как струна, легкий (ест совсем мало!), темноволосый и обаятельный мальчик.
Хотя уже и не мальчик – двадцать восемь... Тяжко достался - родила уже одна, уйдя от горе-бизнесмена, то есть, первого мужа. Когда замуж шла - любила его без памяти, до смертной дрожи. Но потом невозможно было стерпеть его нрав - то кураж дурной, то агрессия неукротимая, дикая... Порвала разом, вернее оторвала от сердца. Павлика, двухкилограммового всего, из роддома дед, отец Лизы, забирал... Мальчик рос тихим, словно понимал, что прав не имеет на жилплощадь, не должен никому мешать... Воспитывали его покойные ныне родители Лизы. Безумно любили внука, отдавали все силы своих богатых душ. А Павлик –  "послушный как кролик" (выражение бабушки, матери Лизы) требователен был только в отношении музыки. Без нее не засыпал, не ел, не улыбался. Под оперные арии Бизе и Глинки ему меняли пеленки, под романсы Вертинского и полонезы Огинского давали витамины, под Высоцкого и Окуджаву –  укачивали. Первое слово малыша в полгода тоже обозначало ее, Музыку –  не ма сказал, а му. А в три-четыре года, накинув выцветшую дедову гимнастерку, как шинель, под игрушечную гитару уже пел с чувством: "Не падайте духом, поручик Голицын" и декламировал "Бородино".

Лиза увезла его так далеко, за океан, не от хорошей жизни. Крутые 90-е заставили. Отец Павлика (его многие называли Остапом Бендером и не зря) задолжал крупную сумму какому-то общаку - а его самого кинули с жигулями свои же "братья"-афганцы в Тольятти. Бандит у бандита дубинку украл. Но смешного мало. Восьмилетнего Павлика сначала скрывали в деревне, у двоюродной тетки Лизы, месяца два они там сидели, школу пропускали. Потом пришлось ехать еще дальше - в Москву, там никакой общак не найдет. Жили-ютились в комнатке для аспирантов, за водку и колбасу для сердобольной комендантши. Там же Лиза волей прихотливой судьбы познакомилась со вторым мужем, и через год они с Павликом всходили по трапу на борт "Боинга". К этому моменту отца Павлика выбросили из окна киевской гостиницы, с восьмого этажа. Лиза во сне его тогда нарядным увидела, в жабо кружевном, в бежевом костюме. Вспомнила, как он приезжал к ней с охапками роз и дорогущими подарками для сына. Но объединяться снова было уже невозможно. Он и сам понимал, что волку-одиночке, ходящему по лезвию, семья не светит... В слезах Лиза в то утро проснулась. Любовь-то всё же была, самая настоящая, с ума сходила Лиза от неё! От неё же и сынок родился, хоть и слабенький - как росточек из-под асфальта... И спазматический страх за него перевесил любовь Лизы к "родному пепелищу и отеческим гробам".

Тяжко, невыносимо далось это решение. И всё домой тянуло, и плакала по ночам в чужом краю, в церемонном мирке семьи полунемца-полуяпонца, строго хранимом его матерью из рода настоящих самураев. А у них принципы незыблемые. В доме всё было доведено до автоматизма. Какие песни-романсы? Какие выпивки с баснями? Какие вольности? Великое терпение требовалось Лизе: всё по минутам расписано, никаких эмоций, драить туалеты (а их три) и прочие углы каждые пять дней. Павлик же обязан был стричь траву под линейку с той же периодичностью. И не дай Бог не ровно! Ох, не надо об этом ...

Сейчас она уже сама хозяйка, и муж стал хоть чуть-чуть ее понимать. И разговаривать. И ценить - словно очнулся. Так это Лизе крупно повезло, потому что он похож на наших людей - не от мира сего. Не материалист двумерный. И не потребитель - шопинг не выносит. Что носить - всё равно. А жить в старье - медом не корми. Восток сказался, кровь с примесью вселенского Дао. Хи-хи... Но опять же не шутки –  потому что в противном случае Лиза бы точно отсюда сбежала. А у японцев религия - самая универсальная, она передачу как-то слушала  – вмещает всё: и язычество, и буддизм, и христианство и еще много чего. И ее муж смотрит на всё откуда-то сверху... Не колышут его волны и рябь этого суетного мира... Первые годы они совсем не стыковались. Практически фиктивный брак. Да, что удивительно! Ведь Лиза красивая. Только замученная...

Ей вспомнилось, как обливалась она холодным потом в своей спальне на втором этаже ("япона" мать спала внизу, а муж обычно ночевал в своем офисе, пока еще пытался делать бизнес). После полуночи наверху под крышей начинался странный топот ног. Кто-то быстро передвигался со стуком по деревянным скрипучим перекрытиям, на чердаке. То ли танцевал, то еще что. Это было до того жутко, что Лиза сходила с ума. Но пожаловаться никому не могла. Для этого во-первых, не хватило бы ее инглиша. И засмеяли бы ее практичные родичи. Да какие там родичи! Чужими были и остались. Ну почти... Особенно свекровь. Она и так лет пять присматривалась к невестке с подозрением: мол, по расчету за иностранца вышла. Лишь гораздо позже признала подходящей...

Ночи напролет Лиза не спала из-за этих жутких звуков. Не помогали снотворные, бируши, самовнушение. Слава Богу, устававший за день от масштабов дома и двора сын не просыпался от топота неведомых существ, сопел в своей кроватке. Только иногда что-то напевал сквозь сон. Или дирижировал. Смешной...

Отключалась она уже на рассвете, когда этот шабаш стихал. И не могла проснуться потом весь день, болела голова, всё валилось из рук. Так продолжалось несколько месяцев. А потом свекровь, уезжая к дочери, в Калифорнию, решила продать этот большой и нелепый дом. И когда разбирали и увозили вещи...

Кстати, с вещами была отдельная история. Муж Лизы оказался сентиментальным до крайности. И никак не мог расстаться с предметами, хранившими память об отце-враче. Так, он вцепился в огромный письменный стол и ни за что не желал с ним расставаться. Но его совершенно невозможно было втиснуть в маленький домик, куда переселились они с Лизой и Павликом.

Напрасно Лиза до хрипоты уговаривала супруга, тоже чуть не плача, что им некуда ставить этого трехметрового слона в тонну весом, а он обзывал ее бездушной и каменной. "Биг рашен соул - нот тру! Ю а стоун!" - кричал муж, обняв длинными руками красное –  вроде бы – дерево. Короче, и смех, и грех. А сколько вещей он потом –  втихаря –  выкупил с аукциона! Кучу хлама. Добрую половину того, что сдала туда матушка. Выкупил за свои кровные, последние. Сервизы какие-то никому не нужные, неходящие часы, шкатулки, треснувшие лампы и, что особенно забавно и трогательно –  стульчик свой детский, ободранный... С зайчиком.

Лиза в конце концов смирилась, осознав бесполезность споров. И муж забил этим историческим барахлом весь подвал. И там же умудрился устроить себе укромное местечко с компом. Любит уединение... Странный человек. Но добрый, что главное. И Павлика любит, молчаливо, по-своему, конечно. И порядочный до мозга костей: нашел как-то кошелек, так три дня весь город объезжал, чтобы найти владельца. А там денег-то было - кот наплакал.

Так вот, когда выезжали, то на чердаке обнаружилось целое гнездо енотов! В старом диване. Их там было "человек" двадцать! Это они и устраивали игрища по ночам!
Бедная Лиза!
Она поведала о своих, уже бывших, мучительных страхах только сыну, и он искренне (не умеет лукавить в принципе!) посочувствовал матери. И енотам. Ведь зимой они теперь могут погибнуть! Чересчур душевный, остро восприимчивый...

Это он сейчас бежит в черной майке и  белых кроссовках из машины по зеленому двору. Волосы в хвостик собраны. Опять надо стричь, елки-палки (не волосы, а траву на газоне), а то бил пришлют, то есть, штрафной платеж, а их и так уже гора! Только муж в них может разобраться – за что и когда платить, что может подождать, что нет, где и кредит взять - целая бухгалтерия. Она не соображает в ней, ноль. Но знает, что экономить надо скромный бюджет семьи. Бизнес-то у мужа не пошел –  не с его характером это делается. Партнер обманул. Прибыль-то она только на обмане и держится. В любой стране. Это Лиза с экономическим своим образованием теперь точно знает - что бы ни рассказывала эта "экономикс", то бишь, "наука" о рынке и его справедливой руке. Туфта это всё.  Чтобы что-то "сварить", надо кого-то нагреть. Или наемных работников, или поставщиков, или потребителей. Или государство... И только так.
 
Она поднимается навстречу Павлику. Но тот почему-то замер: нагибается и внимательно разглядывает что-то на земле. Присаживается на корточки.

–  Павлик, иди скорее, а то остынет твое любимое пюре –  зовет Лиза.

Тщетно. Юноша не слышит.

С чем это он возится? –  недоумевает мать: берет что-то в руки, несет к дому. Что за блажь?

–  Мама, тут крот... Больной!

Павлик озабочен: глаза в поллица, чернющие, бездонные, в мохнатых ресницах.
Как он стал походить на своего отца! –  невольно думает Лиза. И такой же сердцеед. Недавно одна из его гёрл-френд, Стэйси, приходила: по-женски плакалась Лизе, что Павлик любит музыку намного больше, чем её... А что тут сделаешь? Хотя и жаль девушку. Она неплохая в принципе. И Лиза по себе знает, какая мука творится у нее в душе –  проходила сквозь этот адский огонь в свое время.
Знает Лиза и то, что у сына и впрямь о женитьбе даже  мыслей нет. Да и как жениться? Дома у него нет, дохода приличного тоже, одна музыка. И ею он счастлив-переполнен досыта. Не может он разорваться: если уж чему-то служить, то служить –  по максимуму. Иначе не стоит. Так его русский дед учил. Прямо как в песне Розенбаума "Стрелять, так стрелять".
И результат есть: двенадцатиструнной гитарой и другими струнными владеет как юный бог, кстати, и сам их делает –  добиваясь нужного тона звучания, ученики у него есть - причем разных возрастов, включая семидесятилетних. Главное - он изучает музыку с математической точки зрения, вникая в глубины ее созвучий, их построение, с учетом "золотого сечения". И сам пишет - синтез русской, восточной и западной мелодики. А с учениками не просто занимается, а они душу ему изливают –  как самому настоящему психотерапевту. И таких всё больше - нуждающихся в настоящем слушателе. И он слушает, вникает... Один парень после года уроков с Павлом даже наркоту бросил. Так мать его приходила –  благодарила, очень... Письма благодарственные также часто от учеников приходят: мол, взгляды на жизнь у них изменились, смысл жизни открылся...

–  Крот?! Ну и что? Ты что, в первый раз его видишь?
–  Мам, он болен... Надо что-то делать!

А у Лизы одна мысль: время перерыва стремительно сокращается. Не успеет ребенок поесть! А ведь Стэйси не накормит - они не занимаются здесь такой ерундой –  готовить. Зачем? Когда столько кафешек и дешево. В китайском можно за пять баксов весь день кушать. Стэйси всегда предпочитает принимать пищу аут. Даже кухня во многих семьях здесь бывает заперта, во всяком случае, плита не открывается, точно. А Павлик любит дома. Всё дедовы армейские щи вспоминает. И макароны по-флотски...

–  Да закопай ты его, и все дела! Дать лопату? –  она еще шутит. Но в ней уже закипает раздражение на сына. Крот ему дороже матери!

Он же в это время бережно несет крота в ладонях (и как ему не противно!), кладет на коврик. И достает мобильный.

–  Надо звонить в службу спасения!

–  Ты что, с ума сошел! Не дури –  приказывает мать, как когда-то в детстве.

Но сын не слушает, он уже озабоченно сообщает в трубку:

– У нас пострадавший. Крот...

–  Одна лапа не двигается.

Присматривается:

–  Даже две...

–  Да, на боку лежит...

–  Усы? вроде шевелятся...

–  Нет, дышит еще... Может, инсульт?

–  Приедете? Отлично! Спасибо! А когда?

Лизу охватывает гнев. Он что, издевается? Да нет вроде – всё всерьёз.

–  Он же вредитель, он мне все грядки раскопал, гад! –  почти кричит она на сына.

Тот, наконец, отключается от телефона, смотрит на часы.

–  Мам, я побежал, а они без меня приедут, ладно?

Павлик уже нашел в коридоре коробку из-под кейков и положил туда полумертвого крота.

– А ланч? Ты так и поедешь голодный из-за крота?! Пропади он пропадом!

Теперь в голосе матери сквозит уже неприкрытая ревность. Ведь сын даже ни разу не посмотрел на неё, не спросил, как дела. Неделю не виделись! А тут какой-то крот...
–  Нет уж, уволь меня от этого безумия! Поставь эту чертову коробку к воротам, пусть сами с ним разбираются.

–  Мама, но он же задохнётся! На солнце...

У Лизы уже нет слов. Только немое возмущение. Скоро тридцать и такой дурачок!

–  О кей. Тогда я заберу его с собой –  решает Павел.

- Вот-вот, забирай, чтоб я не видела! Не хватало мне тут еще парализованных кротов!

Павел уезжает с коробкой.

 "И даже рукой мне не помахал! И не посигналил на прощанье!" –  женщина обижена до глубины души. Сколько она с ним билась, сколько пережила - пока школу зарубежную одолевали (физика на английском - это "песец", как и химия), потом его оперировали - позвоночник, спасибо муж деньги дал, и большие... А опасность наркотиков? Марихуану вот разрешили, безобразие...

"И там, в службе этой, такой же с приветом, видно, попался - бормочет она, возвращаясь в дом.
День испорчен.
Будь они неладны, эти американские животные, зоопарк этот! То шальной олень заскочит, всё поломает, розы, кусты, то кролик ночью забегал в дом, выпугал тоже до смерти! Наглые такие все они здесь...

Лиза решает выпить сухенького. Потом без аппетита ковыряет остывшую котлету... Всё здесь невкусное, ненатуральное, она ничему не доверяет. Разве только яйцам. Окрошку толком не сделаешь. А русскую лавку с продуктами закрыли - не окупилась. Дорого там всё было: греча, шоколад, колбаса. Лиза вспоминает... а что ей еще делать? Раньше хоть в Россию летала - пока родители были живы, теперь незачем. А папа, тот всё про Павлика расспрашивал, про его музыку –  до последнего вздоха беспокоился, уйдя как и планировал (!), в 2000-м, так и не увидев внука взрослым...
Лиза вытирает подступившие слёзы.
Переключается: вспоминает, как в прошлый приезд Павлика она таки навела эту самую окрошку – с йогуртом, с луком без запаха - всё, конечно, совсем не то! И они за русским блюдом воскрешали картины из жизни в родительском доме, в хрущевке, такой милой и незабвенной, о том, как бабушка читала "белые снеги" Евтушенко и Пастернака, а дед напевал "Гори, гори, моя звезда..." под старенькую балалайку. И как потом он клал топор под дверь, когда ночью в любой момент могли нагрянуть те, кто ищет пропавшего О.Бендера. И как его, уже больного, вызывали в милицию - оказывается, зятек записал на него какой-то грузовик. И дед получил тогда первый удар...
Помечтали мать с сыном и о поездке в сказочно-призрачный Петербург, к сестре Лизы. А может, и переехать туда, вернуться в Россию. Музыка там всегда нужна! Если настоящая... Вот только как муж? Он и слышать не хочет – боится всяких перемен и переездов, как огня. Или атомной войны. Наверное, генный страх... Вообще, если присмотреться, живет он будто не в настоящем. В вечности, что ли... Слово какое!

Лиза начинает думает о словах. Это у нее от матери-лингвиста. В частности, о слове "настоящий". А что у нас есть из него, настоящего? Уже и хлопка не найдешь, всё синтетика. Когда приехали сюда, еще были рубашки из хлопка, теперь - нет... Улыбки у людей - тоже ненатуральные. Маски... И перебрав всё, приходит к выводу: у нее настоящее – только сын. Он – настоящий. Как этот крот.

Из службы спасения, однако, так никто и не приехал. Там реально нормальные люди. Видно, прикалывались по телефону. А Павлик купился... Вечно у него так. Разве можно быть таким доверчивым? Как он будет тут жить, если ее не станет. И мужа... У него неважное сердце, а курит как сапожник. И тромбы, еле спасли. И сахар.  А диету соблюдать не хочет - прячет ведерки с мороженым от жены. И ест по ночам. Чистое дитя!

Кстати о детях. Внуков ей сын сказал не ждать. Она и не ждёт уже. Есть племянники в России, славные. Хоть и далеко, конечно.
Мысли шли по знакомому, не больно веселому кругу. Садилось солнце. Золотилась в его лучах рамка на любимой иконке Лизы - Смоленской Божьей Матери. А рядом - Серафим Саровский. Это мамины... Глядя на них, Лиза молилась о сыне - деревце, пересаженном в чужую землю. С дружбой тут плохо. Френд - это всего лишь партнер. От слова "парт" - часть. Совсем не большая...

Уже позже, на другой день, сын приедет и попросит у нее прощения. За невнимательность вчерашнюю. Расспросит о здоровье и делах. И расскажет, что крота он привез к себе на квартиру, которую снимает вместе со Стэйси. Девушка поняла проблему адекватно и не возражала против крота. И на следующее утро он вполне ожил. Павлик и Стэйси отвезли его подальше за город и выпустили в широкое поле. Павлик стоял на ветру и улыбался... Наверное, слушал какую-то, одному ему слышную мелодию.

"Поручик Голицын, а может, вернёмся? Зачем нам, поручик, чужая земля?"...