Сонгельский эпос

Сон-Хель и сонгелы


История народа, живущего на краю света



Предисловие переводчика

Перед вами, читатель, перевод на современный русский так называемого «Сонгельского эпоса», который получил в литературе еще название «Мянна и Налэть», по именам двух главных героев.

До конца ХХ века принято было считать, что манускрипт создавался несколькими авторами  на протяжении  ряда столетий (наиболее древней его частью считался  рассказ о гибели саамского Эдема, наиболее поздней  - сказание о любви эрвя (правителя) сонгелов Мянны к Дочери Жителей Скал).

Рукопись оригинала много лет считалась невозвратно утерянной и памятник дошел до нас в в переводе на австрийский, выполненным в последней трети ХYII столетия некой Маргаритой Миллисентой Редгрейв, фигурой скорее легендарной, чье существование вызывает у большинства исследователей оправданный скепсис. Правильнее будет сообщить, что стилистически разнородные отрывки, относящиеся к разным эпохам, созданные представителями разных культур, унифицировал некто, удостоившийся в филологической  полемике титула виконтессы Редгрейв. Кто воплощал эту персоналию в реальности (есть десятки версий), неизвестно, и, возможно, не столь уж важно.

Не стану здесь воспроизводить всю полемику, которой сопровождалось изучение документа на протяжении трех с лишним веков, это не входит в мои задачи, да и просто неосуществимо в рамках предисловия. О «Сонгельском эпосе» ныне написана целая библиотека, объем которой превосходит сам текст в десятки тысяч раз.

Позволю себе лишь некоторую фантасмагорию, в лучших традициях манускрипта, дабы правильно настроить читателя.

Рукопись четырежды перевозилась по пути из варяг в греки и обратно.

На Каспии ее, смытую штормом с палубы драккара, проглотил огромный, как крокодил, сом, и тут же выплюнул, не вынеся запаха пропитавших страницы мускусных экстрактов.

Спас артефакт никто иной, как Марко Поло, возвращающийся из дальних странствий в свою Италию – венецианские гондольеры до сих пор распевают канцону о «северной королеве Надэй, которая обручилась с Солнцем».

Есть свидетельства, что на рубеже XVI века книгу видели в Палестине и Вифлееме, где какой-то безумный монашек вырвал кожи из переплета, дабы окропить отдельно каждую страницу святой водой (тогда и перепутались безнадежно части «Сонгельского эпоса»).

В Сахаре кочевники-бедуины с эбонитовыми ликами под белыми бурнусами режутся в кости на дубленом  переплете рукописи и заливают ее пальмовой водкой.

В Индии книгу находит Афанасий Никитин на дарохранительнице Храма Царицы Обезьян, но не может изъять ее из храма, т. к. на кожах, испещренных таинственными значками, полюбил танцевать в лунные ночи сам многорукий Шива.

Юная султанша Туниса, Соледад, покупает «Сон-Хель» на невольничьем рынке в Испахане, прельстившись изысканными татуировками кож. Она дарит раритет своей младшей сестре, третьей и любимой жене шаха Ирана, Лейли.

Некий исфаханский меджнун похищает Лейли из сераля вместе с книгой, которую та баюкает на на руках, как ребенка.

Шахиня жертвует книгу в Голубую Мечеть, по обету – на рождение первенца.

Из лилового, сиреневого, волшебного Испахана перехожие калики приносят святыню в магическую Москву Белокаменную.

Там книга оседает в библиотеке Мусина-Пушкина и чуть не сгорает во время Наполеоновского пожара (спасло то, что некий библиофил, драгунский корнет Одоевский за два дня до сожжения Первопрестольной одолжил рукопись у друга).

Драгун, в составе русской армии Александра Первого, возит манускрипт в седле по всему театру военных действий, от Бородино до Ватерлоо.

Триумфально вступает в Париж, в первых рядах своего эскадрона. И там, злоупотребив редерером, теряет книгу в каком-то бистро на Елисейских Полях (быстро! быстро! - заклинают время русские солдаты). Оригинал, канувший в Лету или в Сену, отчасти компенсирован переводом на французский язык, первым из четырех его списков (далее идут валашский, австрийский,  китайский).

В Китае самоедский артефакт получает известность под именем «Песни сезона дождей».

Переводчик его получает от императора награду – Зуб Дракона, а «Лавл о бабочке» включается в школьную программу изучения европейской литературы.

В королевскую академию Швеции (упс! Упсала) свиток несет в клюве гусь Мартин, на спине которого сидит Нильс, только что, при помощи заговоренной дудочки, изгнавший крыс из древнего книгохранилища.

За гусем Мартином давно была установлена слежка: перелетая из страны в страну, доставлял он диссидентам запрещенную литературу.

Тайная полиция, вызвав диссидента на беседу (хорош гусь!) «Сонгельский эпос» у него изъяла и поместила в свой архив на вечное хранение.

Конец филологическим спорам, увы, не положил в 90-х годах  советский профессор  Платон Демьянович  Колбасьев, специалист по партийному строительству на Мурмане, обнаруживший (и тут же утративший) в одном из заполярных архивов искомый подлинник.

Это открытие стало научной сенсацией. Оригинал « Мянны и Налэть» не находился столь долго, потому что нисколько не походил на рукопись или что-либо подобное. Он был вытатуирован при помощи весьма своеобразной техники на  сорока восьми забальзамированных человеческих  кожах и прошит хигной (веревкой из оленьих жил).

Книга из татуированных кож, собранных с тел умерших уникальна, подобной ей не существовало ни у одного народа. По всей вероятности донорами кож являются так называемые «сонгелы», какое  содержание   мы  бы не вкладывали в этот термин.

Увы, несмотря на все технические предосторожности, исследователь смог прочесть лишь первую страницу, затем письмена, на его глазах, исчезли с кож. По-видимому, этот эффект был предусмотрен неизвестным, сделавшим надпись  на «полях» (на висках, на скулах!) манускрипта - «перед прочтением снимите с себя маску лица».

Что  бы не означало это условие, досточтимый профессор не смог его выполнить. Стало быть, авторы германского, валашского и русского переводов, кто бы они ни были - виконтесса Маргарита Редгрейв или крестница пастора Вильгельмина Глюк, жена Алая Михалкова  Ольга или сестрица Григория Истомы  Авдотья, этнограф  Гиррит де  ла Фер или журналист Жан-Батист Ламартиньер, дипломат Симон ван Селллинген или историк  Сигизмунд Герберштейн, российский консул в Дании Платон Платонович Щербачев или безымянный соловецкий летописец, либо же, другое, неизвестное нам лицо - всего лишь беллетризировали более древний источник, создав литературную мистификацию.

Оригинал труда - сорок восемь дубленых человеческих кож, сшитых оленьей хигной - хранится ныне в отделе рукописей Британской национальной библиотеки, вместе с тремя предметами, найденными в тех же развалинах  Зорицкой церкви Успения Пресвятой  Богородицы.

Первый из них - маска, представляющая собой скальп лица человека переходного евро-азиатского типа (к которому относятся саамы), служившая закладкой в манускрипте.  Второй -  перчатки из человеческой кожи (если верить тексту, содранные с рук самого легендарного летописца Чарра). И третий - так называемая « навья косточка», хрящ в виде вилки, остающийся от змеи, закопанной в муравейник и съеденной муравьями. Этим известным у северных народов магическим стилом, а также медной иглой и чернилами из соков ягод (княженики, черники, мамуры) и ядов растительного происхождения, пользовался автор при письме (тату).   
   




Ловта 1-я


Мое имя Чарр, оно означает: тундра.

Я был мальчиком-тундрой, стал юношей-тундрой, а теперь я дед-тундра.

Я родом с погоста Лу-явр, самого большого и самого спесивого погоста во всей Саамеедны.

Я жил в Лу-явре оленьей жизнью – сосал молоко из сосцов олених и спал, тело к телу, с братьями-оленями, катался на них по белому мху и голубому снегу и оленьи женки рождали от меня рогатых сыновей.

Я был счастлив счастьем оленя, снега и мха.

Но что-то тянуло меня в другую жизнь.

Я желал странного – желал найти свою страну и жить в ней, как человек, а  не как животное.

Людской, а не звериной жизнью хотел жить.

Я знал, что эта страна есть на свете, и она лишь ждет своего хозяина.

И девушка Кайв, чье имя означает «источник», встреченная мною у родника,  поставила мне на лоб клеймо, которым она метила свои стада, чтобы я навек был ей верен.

А я поставил свое клеймо ей на плечо.

Стояли голубые, как песцы, дни раннего просветления.

Мы с Кайв запрягли в лодку-сани семерку оленей-братьев, взяли двух племянников-щенков, и поехали в наше царство на край земли.

На пути у нас встал туман, плотный, как облака с Ресничного неба.

Олени ослепли в тумане и больше не могли волочить лодку.

Тогда я выпряг их и на их место поставил в упряжку семь облаков.

Мы поехали на облачной упряжке сквозь весну.

Нам встретилась в дороге русская дева, с крылышками вместо рук.

Это была Братанна.

Она плакала о том, что жена ее брата позавидовала ей – зачем, мол, у нее не руки, а крылья? -  и выгнала из дома.

...За то, что брат любил ее больше, чем  жену.

Мы спросили крылатую русскую деву, что самое красивое она знает в мире.

Братана ответила – Сон.

И улетела на своих крыльях.

Потом мы повстречали во фьорде Пера Гюнта в старой полинявшей куртке и штанах, бедного и веселого.

Пер только что сбежал из пещеры горного короля.

Король троллей предлагал ему свой трон, и свою дочь в жены, если он тоже станет троллем.

Но Пер не захотел.

Через все царства Земли, дорога вела его обратно домой, к брошенной невесте Сольвейг.

Мы спросили его, как называется по-норвежски страна блаженства.

Он ответил – Hell.

Нас с девушкой-источником везли в лодке семь облаков, потом – семь дождиков, потом – семь листопадов.

Олени-братья шли за упряжкой.

И вот мы приехали к подножью горы Соловорака, сидящей в тундре, как огромный  грустный бог о двух головах.

Под горой металось озеро Сейд, не окидываемое взглядом ни  с какой вышины, непредставимое во всех изгибах своей неправильной звездчатой рамы.

Огибая озеро и гору, текла река Кола, вода которой, как мы убедились вскоре, могла оживлять умерших.

Одна гора, одна река, одно озеро.

Довольно для человека.

Таково было наше владение, которое мы с Кайв назвали Сон-Хель.

Сон.

И Хелл.

Я воткнул свой хорей, которым погонял облака, дожди и листопады, в тающий сугроб, и сказал:

Это мой чарр. Я здесь владею всем.

- Здравствуй, Чарр! –  сказал я Тундре.

- Здравствуй, Чарр! – ответила Тундра мне.

Я  снял с правой ноги кожаную тоборку и запустил ею в небо.

Тоборка упала на одну из вершин двуглавой горы Соловораки.

Я снял с левой ноги тоборку и тоже подбросил ее высоко. Тоборка упала на другую вершину.

Гора в тундре нахлобучила покрепче два кожаных колпака, подаренных мной, и захохотала.

В сиятельной Самояди семьсот семьдесят семь рек и семьсот семьдесят гор и семь тысяч семьсот семьдесят озер.

Но мне нужна моя гора, мое озеро, моя река.

Они это я.



Ловта 2-я.


Мы с Кайв стали жить в чуме из оленьих шкур с каменной печью и отверстым дымником, под горой Соловораки у озера Сейд.

Однажды к нам в открытый дымник заглянули сверху, будто с неба упали, мужчина и женщина.

Юлас и Луоми.

Первые гости и первые подданные.

Они жили в Лу-явре рыбной жизнью – ловили рыб, катались на них верхом, ели их, воевали и мирились с ними и женились на них, но до конца не могли стать рыбами.

Услышав о Сон-Хеле, они решили уйти к нам.

Юлас был большим и толстым, как морская корова.

У Луоми, как у поющей всегда воды, звуки музыки были вплетены в струящееся  волосы, наподобие водорослей.

- Входите, первые сонгелы! – сказала Кайв.

- Сонгелы, вы совершенно такие, какими я вас придумал когда-то, да позабыл, а теперь вспомнил, – сказал я.

Как-то ночью к нам в ступу постучала Яда с глазами, как два змеиных яда.

- Беженка, от войны спасаюсь, от чуди, пустите переночевать!

Я видел, что это ведьма, что в своем ведьминском вуксе она принесла к нам зло.

Но я впустил ее.

Зло должно войти в этот мир.

Потом к нам прямиком из окопов Третьей войны с Чудью пришагал богатырь Ляйн.

Был он из себя приземистый и котлоголовый, но с длинными и  тонкими руками.

Большую часть времени Ляйн спал.

Но когда в Сон-Хель приходила чудь верхом  на ржущих, рыжих гривастых чудищах, он просыпался, хватал своими двумя руками четверых чуддинов, размахивая ими, разил направо и налево всех врагов и выстраивал из их трупов высокую гору.

И снова засыпал. А жена его стерегла его сон.

Потом к нам пришел Муэйнант, великий врач людей и оленей.

Муэйнант всегда улыбался,  и в ответ ему улыбались люди.

Потом к нам пришел лис Ли, жулик и вор.

Потом к нам пришел Учук, первый учитель тундры, в белый полярный день искавший человека, с горящей плошкой ворвани в руке.

Человека он не нашел, поселился в бочке-сельдянке на берегу Колы и стал всех учить жизни.

Потом к нам пришла Иви, девочка-дерево в цвету.

Эта девочка показала нам вход на Поляну Любви.

Там возлежали, обнявшись, волк с трехдневным олененком, а филин обнимал белую куропатку.

Нет на свете места лучше Поляны любви.

Но вход туда охраняет Бог Богов Юммель оленьерогий.

И впускает лишь достойных.



Ловта третья.


Бог Юммель.


О, Юммель, бог богов!

Врачеватель и облакогонитель,

Пролагатель воздушных троп,

Ворон варитель,

Сирот и вдов даритель,

Совести щипатель,

Медведей усмиритель.


Верховный правитель Полунощной Самояди:

семи ее семей,

двенадцати погостов,

семнадцати звериных родов,

двадцати семи птичьих,

семидесяти камней,

семидесяти семи трав,

ста семидесяти гор,

ста семнадцати рек,

семисот семидесяти семи озер.

И семи небес: Черничного, Голубичного, Ресничного, Аметистового, Чаячьего, Верескового и Песцового.


Многие сонгелы видели его наяву.

Но представлялся он им всем по-разному:

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

- Старик с золотыми оленьими рожками на лбу,

- Получеловек-полуолень с человеческим телом и оленьими ногами,

- Крылатый олень Мяндаш,

- Риське -  накрученная на палку и запеченная у огня лепешка.

- Ветер, дуюший с севера.


Каков бог на самом деле, никто не знает.



Ловта 4-я

Я  сонгел. Последний сонгел.

Русские называли наш народ сонными ангелами и спящими наяву.

Пока другие народы воевали и строили, мы качались в колыбели под брюхом матери-тундры и видели сны.

Мы не спали, мы мечтали.

Но наши мечты были сильнее жизни.

Мы мечтали так, как другие жили.

Мы жили так, как другие не могли и мечтать.

Сновидческий народ, магический погост.

Он давно зарос мхами и дикими травами, и все видевшие его, умерли, некому, кроме меня, показать кентище, где он стоял.

Всех сонгелов я катал на кереже, лодке-санках по снежным  горам,  когда  они были младенцами, и всех на той же  кереже, столкнул  в дыру смерти,  когда пришел их черед  отчалить  в нижний мир.

Я Хранитель памяти, остался  один на свете.

Да еще жена моя, агка Вайв, бабушка Печаль. Но она часть меня. Ай и агка, дед и бабка,  Печаль и Тундра. Мы с ней срослись в единое существо. Сидим теперь в  костяной  тупе, при свете свечи из сала морского зайца, вяжем  сети из оленьих жил  и беседуем с деревянными богами.

От тяжкого груза времени я весь усох и истончился. Ростом с болотную кочку, спина согнулась дугой под тяжестью нескончаемой  жизни.  Лицо мое стало темно-оранжевым, выкрашенное, как сок спелой морошки. Оно напоминает кору старого дерева, по глубоким морщинам, изрезавшим его, ползают муравьи. Чешуйчатая, как  плеть лишайника,  борода опускается ниже пояса. Я почти неотличимый от замшелой скалы в тундре,  кабы не глаза мои, все еще голубые и всегда заплаканные, с припухшими веками.

Я помню всех.

Их истории я записал на содранных человеческих скальпах, навьей косточкой, обмакиваемой в черничные чернила.

Семь стихий составляют мир.

В Саамедне живут семь людских семей и семь семей богов.

А  звезд на ее небе  -  семью - семь, и еще раз на семь, и так семьдесят семь раз.

Семь возрастов имеет человек. Сначала он  вода, потом - растение. То он весь создан  из огня, то  обращается в зверя, а то  неотделим от  своего дома. В конце все мы, как водится,  сделаемся  землей, а потом - воздухом. Времена наступают одно за другим в жизни теплого, тяжелого человеческого тела.

Семью эпохами отмечен  и  возраст Саамедны. Сначала  она  была водой, потом из воды вышли растения, следом - звери. После водяного времени, древесного и звериного настало домашнее, и  первую вежу в тундре застолбил человек.

Такова история  мира. Когда я основал Сон-Хель, стояло пятое время, Земное - народ уходил под землю, и на поверхности оставались лишь дымы жизни. Вскоре должно было грянуть огненное время Огненное, великая  война, а  затем и последнее перед концом мира, воздушное, время белой магии, когда все люди обретут возможность летать и поселяться внутри  разных     существ. Я  жду и опасаюсь времени Воздуха.

Земля, Вода, Огонь, Воздух, Растение, Зверь, Дом.

Семь времен года в Саамедне: Рождение, Раннее Просветление, Позднее Просветление, Первая Любовь, Вторая Любовь, Угасание и Смерть.

Каждому из семи человеческих родов сопутствует свое  блаженство и  божество.

Даже снегов к нам в тундру приходит семь - аметистовый,  морошковый, ручейковый, летучий, горностаевый, огненный и полотняный.

Аметистовым девушки, красоты ради, пудрят лицо.Морошковый съедобен, на полотняном можно спать, огненным - согреваться, на летучем - странствовать по небу, в ручейковом - купаться, а горностаевый - ядовит.

Ясоздал Сон-Хель  из семи эликсиров. Другого материала  для строительства человек не найдет  в мире. Он зажег пламя в очаге и устлал песцами свою постель. Жилище,  выкопанное в земле, прикрыл собой добрый мертвый зверь, и  дружественный  воздух сомкнул над  вежей свои ладони. Семикратной преградой - снег, земля, воздух, камень, дерево, огонь и звериный мех  -  огражден человек  от всех врагов, напрасно ищущих его в элмвудте, но только не от себя самого. В его невидимой невесомой  душе хозяйничают семь хозяев.

Народ Саамедны это Семь семей.

Водяные люди  или рыбари - им казалось, что они бороздят Сейд-озеро сетями, на самом деле, это сам Сейд ловил в сети их, насаживал их судьбы на крючки.

Земляные люди -  оленьи пастухи, их еще называли солью земли.

Люди домашние -  хранители кожаных чумов, деревянных избушек-веж и костяных туп.

Огненные  люди -  воины и герои. Это род поставлял правителей, потому что огонь и власть это одно и то же.

Деревянные  люди -  вид насекомых-древоточцев,  чудаки, собиратели мха и  коры, травоядные праведники.

Люди-звери - охотники друг на друга.

И воздушные люди, врачеватели и облако­гонители, пролагатели воздушных троп, - саамы величали их «знающие», нойды.

Речь идет о родстве не по крови, а  по инк, внут­ренней сущности. Можно сказать, у каждого из нас  было две семьи, одна  -  семья тела, Олм,  родственники, и вторая - семья  инк, друзья.

Мои скальпы, испещренные рисунками - это таблицы судеб. Здесь имена всех  истинных  сонгелов, когда-либо живших на погосте. Их семью семь, минус один - итого, сорок восемь. Для преображенной жизни нам не хватило лишь одного человека. Единственный - не явился.

Мы не выполнили  высшего  предназначения, о чем не перестаю скорбеть. Но утешением мне служит, что сорок восемь  судеб  все же свершились. Я ношу их на своем поясе и перебираю их в ночи.

О сонгелы! Как я любил вас, летучие души, сновиденческий народ, подобного которому не было и не будет!

Их было сорок восемь - богатырей и пророков,  домохозяек и облакогонителей, красавиц и преступников, врачевателей и рыбаков, героев и жертв!

И всех их столкнул я на погребальной кереже в кальв, дыру смерти - а взамен у меня остались только глиняные таблички с именами. О, тщета! О, мой проклятый нескончаемый век!



Ловта 5-я

Семь пластинок, изогнутые волнообразно - здесь у меня записаны судьбы водянойсемья, рыбаков. О них сплетничают, что они только и могут обниматься с Аккруввами, хвостатыми речными  девами, которые обнимаются с  сынами человечьими, производя себе подобных существ. 

Глупый   навет! Люди Чадзь  не водятся с нечистью, этому противится  их прозрачная  природа.

Рыбаки Саамедны ловили   рыбу, белую и красную в 77 реках и 777 озерах. И каждая ловитва была для них молитвой. Вкушая плоть красной рыбы куввч и белой рыбы суэввель, они вкушали от истины и добра. Погружаясь в  77 и 777 вод, они отмыли свои инк до ледяной ясности.

Рыбаком  был  мой старший сын Чульд.

Когда он в своих кожаных ярах и рове - рубахе-одеяле, весь усыпанный рыбьей чешуей, шел по Сон-Хелю, казалось, что он создан из живородящего серебра, и шествует не по земле, а по водам. Я ничего не видел на свете пронзительнее  его глаз. Они были цвета голубичного неба. Он унаследовал этот цвет от меня. За этот  цвет Чульда полюбили две женщины - некрасивая Муна, дочь наших соседей Юласа и Луоми и прекрасная Катерина, Моджес Катрэнь. Та самая, о которой и сейчас  поют песни на  саамских погостах.

Жаль только, любовь ни той, ни другой, не утолила его жажду. Честный  Чульд! Он был из тех, все счастье которых заключено в них самих, как вода в сосуде.

Мы с Юласом устроили их с Муной свадьбу, когда они еще качались в берестяных колыбельках, крохотные невеста и жених. Я  ни разу за долгую жизнь не видел, чтобы сосватанные в колыбели впоследствии развелись -  они ощущали друг-друга родными.

Хотя именно это родство мешало им влюбиться друг в дружку.

Муна, дочь Юласа и Луоми, моя невестка, была образцовой хозяйкой из домашнего рода. Видела бы ты вежу моего сына-невежи  и вежливой его жены! 

Мне всегда нравилось наша с Вайв костяная тупа на журавлиных ногах, с глиняной печью и слюдяными оконцами. Но  по сравнению с хоромами Муны она выгля­дела убого.

По красе это жилище превосходил лишь Белый Чум Счастья, построенный  четыре  поколения спустя  нашей праправнучкой Алех-альм на одном из островов Сейд-озера.

Как положено, вежа  делилась  занавесами звездного меха на три покоя - Покой жизни, Покой сна и Покой  вечности.

В  утлом пространстве каждодневной жизни, на плитах очага, риське - хлеб из теста, намотан­ного на палочки, неизменно  пропекался до хрустящей корочки. Дым от огня уходил в отверстый дымник,  квадратное окно в потолке, на ночь закрываемое ставнем. В дымник  было видно небо с солнцем и облаками, с луной и звездами - весь Юммелев мир. Это было единственное отверстием, соединяющим ласковую вежу с чужим,  манящим и враждебным, прекрасным и опасным  окружением. В дымник влезали по шестку. Друзья и враги, приходя, стучали костяшками пальцев в квадратный ставень.

В Покое сна возвышался царственный лоайт, спальное место, устланное песцовыми шкурами. А в Покое вечности скучали и перемигивались между собой  глиняные боги, с которых образцовая невестка моя  не забывала смахивать пыль.

А соперница Муны, Моджес Катрэнь, прекрасная Катерина, домовничала в роскошной русской избе-пятистенке, поражавшей воображение саамов. Изба и вежа – соперничали за Чульда!

Они явились  с Кильдина - пожилая Соломонида с дочкой Марьей Ивановной и Катрэнь, одинокая красотка. Однажды ночью пришельцы из Руси постучали в мой дымник. Их село было спалено норманнами, и  беглецы попросили пристанища  у меня в веже.

Я  не верил, что русские тоже могут стать сонгелами. Но поистине нашим гостям суждено было - со временем - «осонгелиться». Вслед за  Катрэнь вскоре  пришел на деревянных ногах  ее отец, помор Андриян, великий плотник. Он все хворал от незажившей войны. То подымался с постели, хорохорясь и петушась, брал топор и долото, и сооружал, к всеобщему саамскому  изумлению, стул, алтарь, корыто, а то и деревянную бабу, лучше, чем из плоти и крови. То  вновь  надолго сваливался  - и   через скончался, в собственной постели, успев перед кончиной  выстругать себе дивной красоты гроб из цельного соснового ствола.

В  Катенькиной  избе, лучшем произведении великого Андрияна, у окна стоял стол, за который  можно было усадить весь сонгельский  народ. На широкой печи свободно разместились бы на ночь семь поколений саамов. А  из  Катеринина самовара  они все напились бы кипятка с клюквенным повидлом. Таков этот народ, русские, им  вечно всего мало. Из своей  несказанной синей и золотой Руссии, они  бегут на север, прибредают к нам на край света, где  земля опрокидывается  в  океан, в ледовитый сон,  откуда уже некуда больше идти. А им нужен  все новый и новый простор, новая война ли, любовь.

Мы саамы  не такие. Нам достаточно пространства своей души. Мы  и странствуем,  и воюем внутри самих себя.

Изба у  русских живая - крыло-крыльцо, окна-очи и конек на крыше. У русских на постели пуховик лебяжий, одеяльце соболье, покрывальце из кружевного инея, а подушек семь штук, самая большая как остров на озере, а самая малая как сердечко. А на постели саама шкуры убитых зверей ласкаются к охотнику. В печи русских за зиму сгорает большой березовый лес. Очаг саамов подобен оленю, легкий огонь в нем играет, как оленья селезенка.

Русская изба сидьмя сидит в тундре, словно  дюжая баба - попробуй, сдвинь. Саамская вежа быстро летит по жизни, от рождения до смерти  своего хозяина.

Русский дом широк, как божий мир. Дом саама тесен для тела, теплого тяжелого, но вольно летать в нем душе, невесомой, невидимой.

Как хранитель времени замечу тебе, что Екатерина  Прекрасная, поморка, чьи предки  явились на север из Гардарики, Ново-города русских, была причислена к Семи семьям. Она научила наших женщин низать речной жемчуг, водить за нос мужчин, вязать кружева на коклюшках, румяниться, рисовать картины. Катерина солнцеликая, беженка с Кильдина, разоренного норманнами,  приняла  имя  Моджес – «красавица», и осталась в веках сонгелкой, потому что добавила Сон-Хелю  красоты.


Ловта 6-я


Я расскажу потомкам о роде охотников, зверином роде Навьт.

Мой второй сын Чальм принадлежал к нему. Есть охотники-лисы, охотники-ящерки, охотники-вороны, охотники-жуки, а также тюлени, лемминги и зайцы. Мы честные олени Нюэммели, наша прабабушка была оленихой, и на глиняных табличках судеб мы изображены с длинными оленьими. В память об этом я до сих пор ношу шубу из оленьей шкуры. Но я прожил семь жизней и  перестал быть зверем - ветхая шкура расползлась на мне. Преодолев незавидную участь  человека, я поднялся по лестнице божественных существ  на одно небо выше.

Не то мой сын Чальм, мой младший любимый сын. Он опустился  по лесенке, ведущей в небо, на ступеньку  ниже. Чальм-глазок - имя ему дали за зоркость. В шесть лет он стрелял из лука лучше меня, лучше старшего брата Чульда, лучше Ляйна, богатыря-сновидца. Чальма любили люди и олени, сам названный «глазок», он притягивал к себе все взгляды. Чульду доставалось меньше любви, оттого он стал прохладным, как вода в Иворе-Аворе. Но Чальм влюбился в  Юэвве - а она сбежала от него к рогатому жениху, хирвасу.

Зашилась в оленью шкуру.

Бывают такие женщины - в людском жилье, даже в теле людском им не усидеть. Она стала человеком в звериной шкуре, а Чальм сделался в людской шкуре - зверем, мстя миру за  женскую измену.

Он сделался  урдуем - безумным охотником, двуногой смертью тундры. Все в чарре и варре боялось, все ненавидело его - не только живое, но и вода, и камни, и воздух. Тогда-то моя Кайв перестала называться именем счастливого источника своей юности и сделалась Вайв -  Печаль.

Однажды Чальм увидел  мирно пасущуюся важенку, беременную олененком. По древнему Завету  Юммеля, намертво связавшему судьбы людей и оленей в тундре, мать с  младенцем  сберегались от малейшего беспокойства  в хрустальном шаре невинности. Но в нарушение  запретов, Чальм уложил ее выстрелом из норвежского ружья.

Эхо  от этого выстрела разнеслось на семь веков. В тот день пала Роаме Нюара, поляна радости, земной рай Саамедны. Эхо это аукается нам и сегодня.

- Той оленихой была бывшая его невеста, Юэвве. Убив ее, Чальм опустился на лестнице живых существ еще на ступеньку ниже. Он весь оброс черно-сизой  шерстью, на пальцах у него появились острые когти, а во рту -  длинные кривые клыки. По ночам он выл на луну. Он крался по земле на четвереньках, не хватало только хвоста-полена, заметать следы.

Чальм стал бы волком, если бы не его охотничий пес Талушка. Единственное живое существо,  которому Чальм не сделал зла. Талушка сумел пробиться в толпе просителей  к богу Юммелю.

Он ползал перед богом на брюхе, скулил, визжал, умоляя помиловать хозяина. Если один друг в тундре хранил верность оборотню, значит,  для него оставалась возможность выпростаться из волчьего тела, впрыгнуть в образ человеческий. Просьба пса была уважена. Чальм снова встал на две ноги, обрел речь. Сизоголовым  урдуем, трясущимся  калекой, со связкой звериных и человеческих шкур на поясе,  возвратился он в Сон-Хель, где соседи шарахались от него, как от мертвеца, вставшего из могилы.


Ловта 7-я


Первой из Семи семей я должен был бы назвать самых  земных людей, соль земли. Я должен был начать не с себя и не с Чальма, а с моей  грустной жены Вайв, оленьей повитухи и няньки.

Говорят, что мы, саамы, обратили оленей в своих рабов, что мы  верхом на их горбу  въехали в Юммелево царство. Дело не в рабстве, а в обмене токами любви - мы жили именно так. Иначе и не вытерпишь жизни  в тундре. В стодневную ночь требуется  в сто раз больше любви, чем в обычную. В стодневный день - в сто раз больше света. Жена моя помогала важенкам  разрешиться от бремени, выхаживала оленьих младенцев, отпаивала из рожка тех,  кто сам не мог сосать, ставила болезных  на копытца. Она качала оленят в берестяных колыбельках, пела им песни-лавл, рассказывала сказки-моайнас.

Именно она научила оленей Сон-Хеля говорить по-человечески.

Олени Сон-Хельской тундры до сих времен почитают бабушку Печаль, выпестовавшую их род. Раз в год, в день ее рождения они собираются у старой своей  мамушки, семь поколений рогатых воспитанников.

Я помню годы, когда мы с ней жили, словно красивые царь и царица в стране на краю земли.

Это были хорошие годы. Самые лучшие годы в истории Сон-Хеля.


Ловта 8-я

Но приближалось время огня, жестокая молодость вселенной, время жестоких войн.

Нам на погосте Сон-Хель недоставало защитника с огнем в горсти, жгучего воина.

И вот, наконец-то, у соседей, Юласа и Лин, уже имевших дочь Муну, родился  мальчик с приметами огненного рода.

Миг  его появления на свет  соотнесли с погодой, временем суток,  расположением звезд, и вышел блестящий ответ - пламя. Линии на ладони младенчика напоминали две скрещенные молнии, кроме того, у него была  звездообразная родинка на правом плече и еще несколько неоспоримых знаков огненного достоинства.

Мальчика назвали одним из самых любимых саамских имен -  Ляйн, он рос сновидцем и убийцей. Почти все время жизни Ляйн спал на лоайте из красных лис, а  просыпался лишь перед нашествием  чуди, выходил  на чудьюльвик, вражескую рать, и сметал ее с лица земли, после чего вновь засыпал и видел новые сны.

Жена Ляйна, поморка Олесава, стерегла его сон.

Я помню, однажды  явилась на погост  не поддающаяся счету  сила чуди, белоглазой, с рогами и копытами, сидящей  верхом на хохочущих, хвостатых, гривастых чудовищах.

Я увидел их, приоткрыв ставень  дымника, и волосы у меня  встали дыбом, наподобие гривы чудищ.

Ляйн проснулся, выстроил  кругом  вежи  снежный вал и взял в руки свой поющий лук.

Он взялся за труды ратные. Жена его  Олесава, дочка Иви и старые родители Юлас и Лин подавали богатырю стрелы.

И стрелы стонали, проносясь над ледяным валом, нежнее, чем пурга, заметающая Сон-Хель, нежнее умирающего перед лицом смерти. От этих стонов пьянел, наливался гудящей, пирующей  кровью сновидец Ляйн.  Невидимый для врагов за стеною своей снежной крепости, он глядел в хитро устроенное окошечко прицела, натягивал тетиву железным крючком пальца и отпускал ее, и многие из пущенных стрел настигали цель.

Вот один упал, с опереньем, торчащим из пробитой глазницы, вот  другой, хрипя, подавился острым  древком (а чудищ своих, взнузданных и грустноглазых они жалели, не вели к  ледяному валу  на погибель).

Это был пир Ляйна, его торжество, которое семь лет предвкушал он, по-богатырски храпя на лоайте.

- О стрелы, посланницы мои! О, стрелы,  птицы смерти! Летите, оперенные, к тому, чья жизнь уже отдана вам Юммелем, проникните обреченному в глаз, в ухо, в нос и в рот! Пусть срединный мир, который  мы видим и слышим, обоняем  и пробуем на вкус - для врага моего сожмется до размера  летящей стрелы,  и он подавится миром.

Женщине, стонущей на ложе подобна стрела. Принявший ее, зачинает в себе смерть.

О, мои поющие красавицы! Ничего обольстительнее вас нет на свете.

Так выл и гудел Ляйн, и целился, и отпускал тетиву. Когда же многочисленные, словно камни с откосов горы Ионфарр, чуддины, взяли приступом ледяной вал, Ляйн выхватил из-за пояса охотничий топор.

Он рубил головы чуди и бросал  оземь обезглавленные тела. Он  накидал целую гору мертвых тел, не заметив даже, что завалил  ими отца с матерью, жену  и дочь. А собственное его тело, сновиденческое, оставалось неуязвимым для стрел и топоров.

Ляйн один погубил целую рать захватчиков великую чудьюльвик. Но вслед за ней хлынула другая,  а вслед за другой третья, и  враги - всей тысячей - все-таки повалили сновидца на землю и затоптали его двумя тысячами ног, и разорвали тонкую ткань  его снов, как утро разрывает ткань ночи, и сожгли его вежу, и наплевали на пепелище.

Ночью Ляйн воскрес, как воскресают ночью сны. Неодолимым сном он обрушился на чудь, добивая последних бодрствующих.

Из мертвых тел выросла в тундре  новая гора, гора Нальхувв, по высоте  уступающая  в Саамедне одной лишь Ионфарр.

Так кончился Ляйнов пир, богатырский пир, сновидцев пир.

Очнувшись, Ляйн заплакал, не найдя рядом с собой своих разлюбезных. Сонгелы, пережидавшие войну, услышали его богатырский  плач  из своих жилищ. Я и моя Вайв, Катрэнь и Соломонида с Марьей, придя к горе мертвых, сумели раскопать ее и  вытащить из-под груды тел закоченевшую, бездыханную семью сновидца - родителей, жену и дочку.

А великий плач Ляйна, от которого стонали леса и горы, все длился.

Мы положили бездыханных в воды реки Ялхэллэ и отмыли их от смертного пота холодно-кипящей  водой. Отец Юлас и мать Лин, женка Олесава и дочурка Иви, проколебавшись между жизнью и смертью  всю ночь, к утру все-таки предпочли остаться в живых.


Ловта 9-я

Пока жив был Ляйн, богатырь-сновидец,  великая война лишь  искрами долетала до  Сон-Хеля.

Мало того, Ляйн-лучник  вместе с женой Олесавой подарили Сон-Хелю Иви,  девушку-деревце, первую среди нас посланницу  стихии Мурр, кроткой общины собирателей. Не странно ли, что Иви, дочь великого убийцы, стала невестой тундры, сестренкой травы.

Иви, неслышное  дыхание, ранимость дерева!  Ивушка-Иви! Она не стерла узора с бабочкиного крыла, не сорвала  березового листка, не сделала лишнего шага, ранящего ягель.

...Если бы не девочка  Иви, сонгелы никогда не попали бы на Роаме Нюара, поляну радости, где тундровые звери и птицы, позабыв распри, жили в любви и согласии: волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а черный  сыч обнимал снежную куропатку.

Опыт рая на земле  изменил нас.

Так повелось - каждый сонгел дарил  миру нечто новое. Каждый  по своему пытался запихнуть луну в охотничий мешок, а солнце – в полый олений рог.

Мы, подданные шести семей, поддерживали друг  друга, словно шесть шестов,  на которых возводится  чум, недоставало седьмого. Нам не хватало для полноты жизни  хотя бы одного белого мага из воздушного рода Вуйнас. Маги не рождались на  магическом погосте, я сам до сих пор не понимаю, почему.


Ловта 10-я
 
Сладко лететь легкой душе над погостом Сон-Хель, спящим погостом, невидимым и неслышимым, семикратно сберегаемым в столетней ночи!

Тихо  в чарре и варре. Все спит, лишь одна светлая нависла над ночью гора Ионфарр, как усталый, но бодрствующий бог о двух ледяных головах.

Руки и ноги развести на четыре стороны света. Зависнуть над перевернутым хвостатым миром. Скользнуть вниз по холодной струе. Поболтаться в широкогорлой воронке ветра, над дымами оставленного жилья.

О, аметистовая, морошковая, вересковая,  какая угодно, только не черная ночь Саамедны! О, зимние угодья  полетов!

А  летом Сон-Хель становился другим.

Летний погост  составлялся  из легких переносных чумов, каждый из которых был сшит  из двенадцати оленьих шкур и крепился на семи шестах.

Мы  погружали их на оленьи поезда, райды, и отправлялись на север, к морю.

Легким и светлым, пленительно-бездумным было это летнее кочевое время.  Тела отоспались, а души налетались вволю - и больше не хотели расставаться друг с другом.

Кочуя по летним дорогам чарра, по белым ягелевым и красным брусничным дорогам, мы  всюду искали магиню нашего царства. Но магиня все не находилась. Заезжая к родственникам в Лу-Явр, мы навещали Муэйнанта, великого врача и прорицателя, чье имя означает улыбка, ибо улыбка никогда не сходила с его коричневого плоского лица.

У Муэйнанта мы испрашивали советов в разных затруднительных случаях жизни. Он был неизменно ласков  с нами, угощал моченой морошкой, но не предсказывал скорого исполнения наших чаяний.

И лишь на тридцать седьмую  весну  с того  дня, когда я воткнул свой хорей в сугроб  у подножья горы Ионфарр, до нас дошла весть, что  одряхлевший за эти годы  чародей  увидел во сне свадьбу своей дочери Суэй (одной из семнадцати своих дочерей) с моим внуком Нялом.

Брак этот, дескать, был записан на крыле белой чайки  бога Юммеля еще до сотворения  Саамедны, и не подлежал суду людского разума.

Узнав об этом, мы с Вайв решили, что Улыбающийся начал выживать из ума. Наш Нял был  милым парнишкой, но, по правде говоря, недотепой. Шестеро братьев его и сестер, дети Муны и Чульда, умерли во младенчестве. Нял же, все детство напролет  встречая  смерть у порога, привыкнув к ее приходам в дом, глядел  ей в глаза со скукой непричастности.

Сверстники перешептывались за его спиной, а то и спрашивали прямо, не боится ли он. Но он словно и не понимал, о чем  речь. Земные дела вообще мало занимали Няла. Он ловил рыбу в 777 озерах и 77 реках Саамедны, ощущая любовное влечение воды, кокетство этой самой женственной стихии. Нял  купался в Чадзь, пил ее, ласкал, играл с ней, оттирал песком от слизи и пользовал  речных  хвостатых дев. Ловкий черт в воде, на суше  он весь как-то съеживался.

Невеста же его, существо избранное, одаренное свыше, жила не в воде и не на земле, где она все же могла иногда пересекаться  с Нялом, а на  лазоревых высотах. Молодые  ни разу  не видели друг друга до того дня, когда Муэйнант, послав за Нялом в Сон-Хель, принял его в своем Голубом Небесном Чуме, и сообщил, что  союз Няла и Суэй угоден небесам, и не нам, жалким оленьим людишкам, обсуждать его.

В этом торжественном  оповещении (которое сын, глядя несколько в сторону, соизволил передать матери, представляя невесту) содержалась некая двойственность, сразу уловленная Муной, искушенной в подвохах  судьбы.

- Ты ведь не любишь ее, -  с горечью сказала она сыну.

- Отчего же не люблю? - возразил он, глуповато  усмехаясь.

- Оттого, что вода никогда не сливается с воздухом.

- Отчего ж не сливается? А облака? А туман? - возразил он, все с той же нестерпимой для нее ухмылкой.

Вот и вся твоя жизнь будет  - облака да  туман, - подумала Муна.

Ей было обидно за сына, которому эти  туманы и облака заслонят радости жизни с земной  девушкой,  более подходящей ему во всех отношениях, нежели  премудрая дочь луяврского старца. Но Нял выглядел вполне довольным. Для него все было просто - невеста отнюдь не собиралась запрещать ему рыбачить, когда он только пожелает.

В ту весну снег не таял, а на глазах  растворялся в воздухе, не успевая стать водой. Дул ветер Толл, летающие горячие очаги.

На погосте  решили, что молодцу здорово повезло, по русской  пословице - дуракам счастье. Сперва за простоту его помиловала смерть, решив видимо, что глупо возиться с эдаким тетехой. А потом великий чародей за ту же недалекость  избрал его своим зятем.

Вечно улыбчивый Муэйнант привязал Няла  к  небесной  Суэй, словно речной камень к воздушному змею, дабы невеста  не улетела навсегда в свои родимые  небеса. Ума у его дочки хватит на двоих. А двое  заоблачных  мудрецов навряд ли уживутся в одной веже.

Когда мы впервые увидели Суэй, на ней был свадебный печок из шкуры белого редкого оленя, ожерелье из семнадцати нитей речного жемчуга (подарки отца и шестнадцати сестер) и венец  лебяжьих перьев на голове. Она выглядела  настолько странной, ни на кого  в мире не похожей, что было трудно решить, красива ли она: длинная горделивая шея, длинный нос с горбинкой, большие белые руки.

Наши сплетницы распустили слух, что над правой лопаткой у невесты имеется зачаточное лебяжье крылышко - отсюда, мол, и имя Суэй - крыло. Это враки, крылатой она не была. Но нечто лебяжье в ней, несомненно присутствовало. Я  бы назвал это гордым смирением или скромным высокомерием.

Она не убирала  волос, подобно другим женщинам, в поэлмэх, прическу-корону, а свободно распускала по плечам,  и когда  шла по земле Сон-Хеля, волосы  летели над ее спиной, подобно черному крылу - думаю, за него она и получила свое прозвище.

Дочь  провидца, пролагателя воздушных троп, Суэй так была занята видениями иных миров, неотступно стоящими перед ее внутренним взором, что частенько невозможно было привлечь ее внимание к чему-то житейскому. Соседи привыкли, что идя по погосту с открытыми глазами, Суэй не видела ничего вокруг и не здоровалась ни с кем - таким  и надлежит быть людям воздуха, служителям воздуха.

Приданое чародейки составляла оленья райда с тремя берестяными коробами,  в которых умещалась вся белыя и алыя  магия Саамедны.

Хочу, чтобы мир  запомнил Суэй, грустного  лебедя Сон-Хеля, служительницу воздушной стихии Вуйнас.

И еще оленью няньку Вайв.

Богатыря Ляйна, победителя чуди.

Чульда, возлюбленного  жеманницы-воды. Иви,   девушку-деревце с райской поляны Роаме-Нюара.

Муну, сберегательницу тепла очага, милого человеческого дома.

И моего Чальма, охотника на самого себя.

Семицветие  мира, его  живую радугу.

Все они, сонгелы, могут существовать лишь в нашей памяти - моей и твоей. Да еще на глиняных табличках, что я ношу на  поясе.
 
Лишь однажды за всю историю Сон-Хеля  Алех-альм, моей правнучке, удалось побывать на радуге.

Оказалось, в ее семи  разноцветных дугах хранятся яллы - то есть судьбы - всех саамов. Красная  - ялла героев. Оранжевая - ялла злодеев. Желтая  - ялла неудачников, зеленая - жертв, голубая  -  обыкновенных людей, добропорядочных обывателей. Синяя - ялла просветленных мудрецов и фиолетовая - ялла преображенных существ, откинувших несовершенную человеческую природу и превратившихся в бессмертных богов.

В память о радуге  все сонгелы носили на теле семицветный пояс из шелковой тесьмы.

Есть хозяева у воздуха.

Когда я снимаю с пояса свою метелку из ерника и машу ею над головой, разгоняя тучи, шепча заклинания, небо светлеет на глазах.

Вот и солнце  в зените засияло во всю силу, как белый кристалл. Когда растает  последнее облачко, в воздухе, промытом до хрустальной прозрачности, в воздухе, едва касаясь моей метелки, засияяют  два прозрачных шара.

В шарах, подогнув под себя скрещенные ноги, сидят на пятках счастливо улыбающиеся  мужчина и женщина. Их  красивые тела, казалось, отлиты из серебра, но серебра дышащего, живого. Хрустальные шары медленно поплывут по небу, огибая  скалу, на которой я стою, сделав круг почета.

Тогда я опущу метелку и трижды поклонюсь им.

Властители великого хозяева воздуха, небесные супруги Фу и Фи, очень редко соизволяют являться перед очами простых смертных.

В их распоряжении тысячи таких шаров, невидимых для человека, больших и малых. Фу и Фи любят играть ими, перекидывая из рук в руки. Они швыряют мячами  в людей (а бывает, и промахиваются нечаянно), передавая по воздушным течениям любовь и радость, тоску и боль, вдохновение и равнодушие, здоровье и болезни. Мы ведь не видим эти вещи, не так ли, но они существуют и переносятся по воздушным путям.

Воздух, великий Вуйнас не имеет границ, он свободно летает из придела  в придел, на все семь сторон света, им дышат люди, звери и боги.


Ловта 13-я

Больше всех в Саамедне Хозяева Воздуха отличали поморку Катрэнь, прозванную Моджес, соперницу моей невестки Муны.
 
Воздух  Саамедны сомкнул над избушкой Катрэнь прозрачные ладони. Он вошел в легкие женщины и сделался влюбленным в нее.

Туманы волочились за Катрэнь. Ветры буквально носили ее на руках. Бедняжка Муна так ревновала. Катерина не только увела у нее мужа, Чульда. Моджес  - пришелица, чужачка, отняла у нее любовь Саамедны!

- С тобою я спал, а с Катрэнь - проснулся, - заявил супруге Чульд.
 
Муна рыскала  по тундре, как  волчонок, и напала-таки на  горячий след любви. Ей совсем не надо было видеть то, что она подсмотрела в потаенных ложбинках Орра.
.
..На поляне, празднично припорошенной снежком, Катерина в сарафане с вышитыми по малиновому полю русскими разомкнутыми ромбами, похожими на удивленные глаза - легкая, как душа, играет сама с собою в лоскутный мяч.

Она запускает его в небеса, хохоча, и ловит покрасневшими от холода руками - нестерпимо прекрасная в нестерпимо ярком сарафане, подол которого уже потемнел от снежницы.

Маленький  Чульд топчется за деревьями, жадно глядя на нее, неуклюжий в своих задубевших на ветру кожаных ярах, в вытертой шкурке на плечах. Его теплое тяжелое тело олм выражает мольбу.

Катенька, ничем не выдав, что заметила голубчика, катает мяч по ламбине, греет на распахнутой груди - лови!

В мяче ее дыхание, стук ее сердца, то не мяч-забава катится по воздуху - светящийся  шар, послание страсти несется прямо в руки Чульду.

Невидимый царь воздуха рад услужить красавице  - передает мяч  своей жене и снова принимает от нее, и так, по цепочке, дальше, покуда он, коснувшись Чульда,  пронзит его любовью, непоправимо, безвозвратно.

В глазах  ее голубые звери и все безумие пробуждения от зимы. А тело точь в точь - лебедь бога Юммеля. Она красива - не­сравненной сме­лостью жизни, которая  блещет во всем существе  ее! Русские эту смелость  называют вольной волей.

Муна смела - отчаяньем, последней смелостью горя, а  Катерина  смела - всей собой.

- Ты еще не знаешь меня, Чульд! - говорит Катрэнь, закинув руки за голову, хвастаясь, щеголяя красотой. - Я беда! У меня сто сердец, они бьются всюду - и в мочках ушей, и в горле, и в висках, и  даже в  мизинчике. Положи ко мне руку на грудь, не бойся!  Бьются. И все мои сто сердец убегают от тебя, -  не смей ловить!

Косо летит по ледяному насту, скользит, спотыкается, падает в снег со всего маху - распахнулся платок, взлетел и опал подол, ее тело хохочет в снегах. Чульд стоит перед ней на коленях -  Катерина, улыбчивые плечи, смеющиеся груди! Он хватает ее за руку горячей рукой, помогает подняться. Они сидят  на искрящемся снегу, отъединенные от всего мира, в  хрустальном шаре своей встречи. 

И взмолилась Муна:

-  О, Хозяева Воздуха, невидимые супруги, вы заключили Катерину в прозрачный сосуд, чтобы она сияла в нем, неуязвимая для  всех  напастей. Вы несете по воздушным течениям светящиеся шары ее любви, их ловят люди и олени. Я же стою, уронивши руки, мною посланный шар вернулся, не пойманный никем, и погасший, ударил в меня же. А ведь я роднее вам, чем она, я дышу этим воздухом с самого рождения. Вы изменили мне с ней!

Фи и Фу улыбались вежливо и  равнодушно, они знали Муну с детства, и не держали на нее зла, но сейчас она была неинтересна им.

- Посмотри, как  выступает Катенька, - сказала Хозяйка Воздуха, - Она  плывет обольстительно-лениво по  крупитчатому песку явра, словно всю жизнь ходила только по облакам. А ты тащишься по тундре с одышкой, тяжело груженая, тебя пригнула к земле обида.

- Твоя душа низко  летает, - сказал хозяин воздуха, - Тебе не дают взмыть в вышину зависть и  ревность. А  дыхание  Катрэнь, словно вольная жизнь, порхает в зените. Вот почему мы  играем в мяч с Катюшей, а не с тобой.

Катрэнь и Чульд,  как дети, обнявшись, катаются по ламбине, в рыхлом зернистом  снегу.

- Сорви  с меня, Чульд, все это лазоревое и червонное, откинь негодные тряпки, я  не замерзну, только стану еще розовей. Снег тает, Чульд, под нашими телами - видишь, вытопилась проталина, сквозь прелый лист пробивается медуница, зацветает  розовыми цветками.

Держи меня, крепче, Чульд, не отпускай, держи изо всех сил! Так, горячо. Твои глаза совсем безумные, цвета снега. Ты бьешься  во мне, как зверь в капкане.

Никни, Муна, никни и не ропщи! Тело  сжалось в жалкий комок. Душа, дергаясь судорожно, мечется по небу, подобно воздушному змею из рыбьего пузыря  - а  за веревку держит - Катерина. Муна  задыхается в воздухе, которым  дышат  Катрэнь и Чульд.
 


Ловта 14-я
 
- Дальше случилось непотребство, -  сказал Чарр. - Позор нашей семье, позор всему  погосту Сон-Хель!
.
..Ибо, убедившись, что воздух отверг ее, Муна обратилась к другим богам, к черным богам нижнего, подземного элманта. Она прибегла к помощи властителей преисподней. Хотя - уж поверь мне - Муна  вовсе не была такой  уж плохой!

Но что ж ей было делать? Ее выжили со света.

Ей не осталось места в этом мире. Я хотел бы, чтобы читающий эти строки  увидел  ее воочию, мою худенькую, смуглую невестку. Вообще-то она походила на испуганного зверька, с острой мордочкой, с глазками-бусинками. Только и было в ней  хорошего,  что волосы, длинные, почти до пят и блестящие, как дорогой мех. Куда ей до Катрэнь, о красоте которой и ныне  поют песни на всех погостах.

Но зато  Муна была сонгелкой. Она обладала даром волшебных полетов, умением  обжиться  в  любой стихии, как у себя дома. И она  не собиралась уступать ни одной красавице мира. Саамский характер - мы мирны и робки, но когда дойдем до отчаянья, нас не остановишь.

И как учила ее мать, песенница Луоми, Муна взяла  в правую руку нож, выточенный из подвздошной косточки оленя, а в левую - чашу. Самым острым лезвием   нужно рассечь себе грудь, чтобы заглянуть в самое себя. Без страха и жалости разрубить  надвое хрупкое тело полетов, чтобы две твоих  души,  две сестры, добрая и злая, смогли вглядеться  друг в друга. 

Добрая сестра заплакала,  как  брошенный младенец,  приникла к сильному  теплому человеческому телу и уснула с ним  на лоайте в Муниной веже. А  сестра-негодяйка  ощутила себя в вертком, трубчатом теле червя. Кусая землю,  сверля ее, смачивая ее слезами, она  все глубже  внедрялась  в преисподнюю.

Пахнуло гнилью, прелью. Червь с душой Муны выполз на Таввял Гоарэ, великую дорогу, по которой идут души умерших в свой новый приют.

Череда пещер открылась  перед Муной-червем.

В одной из них на соломенной постельке спала  Ябме, девочка-смерть, худенькая и бледная, с косичками, как крысиные хвостики, с косенькими, полузакрытыми глазами.

Сон ее стерегла  жирная  старуха - особенно толсты были пальцы ее рук  - Ябме-агка, мать смерти.

Муна вспомнила, что Ябме живет в полном подчинении у матери, она уносит в свою страну Ябме-акко-абимо только тех, на кого покажет  зоркая  хищная Ябме-агка. К счастью для Муны, на проползающего  червяка  жирнопалая не обратила внимания.

В другой пещере сидел на спальном месте, лоайте, устланный шкурами черных лис и пересыпал золу из ладони в ладонь Руту, бог самого темного дня в году. Страж потемок был семихвост, тело имел подобное черному чуму, состоящее из сумрака, сгустившегося  до плотности камня. Вместо носа у него свисала почти до полу чудовищных размеров  труба.

Муна, рассудив, что великий праздник Руту, самый темный день, в этом году уже прошел, и солнце повернуло к свету, миновала  пересыпателя золы (о ней каждый саам с детства помнил, что зола это - человеческие преступления, переходящие  из огня в огонь, из колена в колено, и никогда не убывающие в элмвудте).

Семихвостый чуть было не охлестнул ее во мраке одним из хвостов, но Муна-червь вывернулась,  вильнув трубчатым тельцем.

А в третьей пещере сидел, надувая щеки, играя на губе, Сайво, капризный кумир  плохих девочек Саамедны.

Этого субъекта  саамы знали ближе, чем других повелителей преисподней. Сайво мечтал, чтоб его боялись, но им только брезговали. Пренебрежительное отношение к нему отразилось в кличке, которую ему дали – олмак (олм – тело; оалм олм – тело тел, человек; олмак – человекоподобное чудище, полулюдок, людоид). Он любил петь, вернее, выть, собирая вокруг себя  поклонниц - ведьм двенадцати погостов, в Луявре, где вытье его усиливалось адским эхом.

Он щеголял перед своими обожательницами, меняя по нескольку раз в день одежды, одна вычурнее другой - сейчас  он вырядился в шубу из шкурок, содранных  с живых ворон, розовый капюшон  из вымени волчицы и  крысиные яры. На руках у полулюдка красовались  рукавицы, сшитые из тысячи пауков, а обут он был в каньги из болотной грязи и дряби. Поверх вороньей шубы Сайво опоясался хигной, связанной из хвостов семнадцати новорожденных волчат, расшитой  глазами семнадцати волчиц. Сидел он на троне, развалясь, опирался  на шест из людских позвонков, у ног лежал охотничий мешок вукс.

Всем в срединном мире известно, что в  заплечном мешке, вуксе Сайво хранятся запретные, дерзкие перед богом людские мысли, ревность и зависть.

К человекоподобной твари, чье имя и упоми­нать зазорно, решила припасть с нижайшею просьбой своей, Муна, правнучка зайцев-Нюэммелей!

Смазливый  Сайво  сразу заметил ее, и даже перед ней, пре­смыкающимся червем, стал выхваляться, бряцая шестом из позвонков, щелкая гнилыми зубами. Он не был самым злокозненным из всех исчадий саамского ада, но  ему  всегда льстило обращение «ужас­нейший из ужасных».

- О, ужаснейший из ужасных, черная звезда! - возопила Муна, елозя узким брюхом. - Ворон с волчьими когтями, с огненными зубами в  клюве! Ты, провожатый  ущербной луны! Муна молится тебе - истреби Катерину по прозвищу Моджес! Ибо от нее пребудет гибель всему  царству мрака!

- Катерина, Катерина... О ком это ты? - удивился Сайво. - Неужто,  о той  смешливой дурочке из Сон-Хеля? Чересчур грудаста на мой вкус. Впрочем, я всегда готов. Говоришь, веснушчатая жеманница  может мне повредить? Разве что заразить чем-нибудь похуже, чем собачьи блохи!

- Она опасна, Сайво! Она Моджес - любимая дочь света. Сын Солнца все лето  захаживает по утрам  на наш погост, потому что влюбился в нее.

- Ну, сын Солнца известный бабник, липнет к каждой юбке. Пусть себе,  побегает одно лето за Катрэнь, посветит лучами на Сон-Хель, а потом переметнется на Лу-явр к очередной обольстительнице. И что за дело тебе, добропорядочной  поломойке, до проказ небожителей? Ты просто ревнуешь своего пропахшего рыбой муженька к этой кокетке, - и

Сайво состроил плаксивую мину.

- Влюби ее в себя! Пусть бегает за тобой, как все дрянные девчонки Саамедны!

Сайво поскучнел.

- Вот что, членистоногая ревнивица. Я бы мог, конечно, уважить твою просьбу и откусить у Катрэнь нос, чтоб не очень его задирала, гордясь своим  личиком.

- Откуси!

- Или наградить ее горбом, чтоб глядела себе под ноги, а не на встречных парней.

- Награди!

- Или сварить приворотное зелье и влюбить красотку... допустим, в лемминга. Что скажешь? Была - краса, а станет - крыса. Крысоточка! Крысотуля!

- Вари!

- Но, откровенно говоря,  я не хочу встревать в это дело. Сообщаю по секрету тебе первой - любовь Чульда и Катрэнь, а также первородство их будущего дитяти записана  на крыле белой чайки самим богом Юммелем – вот уж с ним мне несподручно тягаться. Он у нас звезда поярче, его песни в мире звучат громче моих.

Муна, извиваясь всем склизким трубчатым телом, оттолкнулась хвостом,  подпрыгнула  над глинистой почвой пещеры.

- Какой же ты бог после этого! Я думала, ты и впрямь ужаснейший из ужасных, волк с огненным  клювом, вожатый несчастья. А ты просто драное воронье пугало, каких выставляют русские на своих огородах! Шуба из шершней! Идол сопливых девчонок!

…А в избушке под березой, лежа с очередным хахалем на ситцевой перине, в гнездышке любви, Катрэнь  на чем свет стоит, костерила  «эту злыдню Мунку».

- Подумаешь, мужика ейного увела! А ежели он мне по сердцу? Что ж теперича меня, со свету сжить?! Гадюка самоедская!




Ловта 15-я


Но некрасивая Муна все же отняла Чульда у Катерины.

Выманила, предложив в обмен  «Три роковых (Роуковых) подарка».

Три подарка чернозубого людоеда, злого Рока саамских погостов.

За гребешок из кости Роука, сотни лет сохраняющий  молодой блеск волос, Муна испросила у соперницы право проспать одну ночь  у порога светелки, где та почивала с Чульдом. 

- Не думай, что я польстилась на твой гребень, что испугалась
тебя. Я лишь жалеючи… Спи под нашим порогом, коли тебя это в ум приведет, - насмешничала  Катрэнь, но  приманку взяла.

- Как ты хороша Катрэнь, особенно, когда злишься! Куда мне до тебя, хрустальнейшей, мне, темному зверьку. Но пройдет время, и красота твоя предаст тебя. Она переметнется к другим, как неверный любовник. И тогда мы сравняемся  - Муна-зверек,  и Катерина-сияние! Я рада даже темному времени полярной ночи, потому что  оно – за меня!

За притиранье из жира Роука брошенная жена  получила еще одну ночь – у ложа влюбленных. А наутро  протянула Моджес на ладони – флакончик.

- Зачем тебе молодые волосы морской коровы и тело, как у Юммелева лебедя, если лицо твое увянет?      

И запричитала Катрэнь, кляня чародейку, на чем свет стоит:

- Чего тебе еще надо, ведьма самоедская! Когда ты отвяжешься от
нас?

- Прими мой третий подарок!
- Не нужны мне твои гад.чьи подарки! Не желаю больше видеть тебя! О, святые угодники, Николай чудотворец! Какую цену ты, бесовка,  запросишь с меня за свое зелье, чтоб гореть тебе в аду!

…Где ты, Чульд? Почему молчишь? Зачем  позволяешь им играть собою, как тряпичным мячом, перекидывая из рук в руки?

Муна купила ценой эликсира третью ночь – на постели, где  муж ее спал с Катрэнь, за его спиной.

Ночью она  шептала, прижимаясь к нему:

- Это последние мои слова, потому что  пуст мешочек, мне нечего
больше отдать. Но я говорю с тобой - не за себя  за наших детей, тех, которые должны были у нас  родиться – ведь  они сами  пока бессловесны, они не существуют без нас, Чульд.  Я твоя жена, твоя сестра, я лежала с тобой в одной колыбели. Отдай мне половину нашего детства, разруби его надвое, верни  половину – меня! Да, Моджес хороша, солнце замерло на небе, потому что влюбилось в нее. Но я знаю ее тайну, она  чужая. И дети ее будут чужими нам. Чужое прельстительней для мужчин, а родное ближе.

Она все шептала, и в какой-то момент Чульд, не выдержав, повернулся к Муне лицом. А Катерина, проснувшись в тот же миг, увидела мужа и жену, лежавших лицом к лицу, и вскрикнув, не помня себя от обиды, вскочила с постели и бросилась прочь, как была, босая, в  одной рубашке.

Лелеющая  себя  Моджес -  ее-то милым ребенком была собственная красота.

Как бы то ни было, не Катрэнь, а Муна родила Чульду детей, а нам с Вайв — внуков.

Царственную пару.

Близнецов Налэть и Мянну.

Налэть означает комель рога и это имя осталрсь маьчику.

А девочку звали Мянна, что означает — нежный мех, опушивший рог.

Правда, потом дети, играя, поменялись именами.

Девочка стала называться Налэть, а мальчик — Мянна.

У Муны и Чульда в семье выросли два властителя.

Земной — Мянна, эрвь Сон-Хеля.

И небесная принцесса Налэть, на которой женился сам Пейве — Солнце.



Ловта 16-я



...Раньше, бывало, зеленоватые лучи проливались на Сон-Хель нежно и милосердно, кажется, от сугробов, от деревьев исходил этот веселящий душу свет, а ныне... Ничего, ничего не осталось вокруг. Только брат и сестра - одни на всем свете.

- Ыесь варр (ночной путь) - сказала Мянна.
- Ыесь еллей (ночные путники) - сказал Налэть.
- Эббэсь ыйй (ночь, полная ужаса) - сказала Мянна.

Они точно впервые узнали, что такое ночь, как она страшна в своем всемогуществе, отбирая у человека  мир - потому что родной луны  не было на небе и некому было утешить их во мраке.

Их настоящую мать, солнечную, не лунную, еженощно ждали дела белой магии.

Брат и сестра смотрели в отпертый дымник, где среди звезд сияла луна - и Лунная Мама, пахнущая вереском и мятой,  выходила из лунного дома с кувшином в руках, и лила с высоты в раскрытые ротики лунное молоко из лунного кувшина. Дети вырастали, вспоенные лунным молоком - материнского им не хватило бы.

И вот теперь несытое чучело, взлетев на крыльях из рогожи, схватило луну, обмахнуло хвостом-голиком, запихало в глотку.

О, Лунная Мама, где теперь наш дом, огонь в  очаге, постель, выстланная мягким мхом!

Темно, как в утробе, съедены небеса, съедена земля.

Идем ночным путем, дорогой ужаса. Чернота горит вокруг, жжет лицо. Страхи выползают из темноты - пауки на ста ногах, вороны с зубастыми волчьими пастями...

Но вот - что это белое на пути? Ледяная вежа!

Это выдумал Налэть - морозить воду в ледяных коробах и из ледяных глыб возводить стены сказочного дома.

Налэть, при рождении обнаруживший черты огненного рода властителей  - дважды изломанная средняя линия ладони, напоминающая молнию, родинка на лбу и еще некоторые тайные знаки, рано  проявил склонность к жизни блестящей, пышной и превосходящей все, что имели обитатели тундры. 

Ему грезился сияющий небывалой красотой ледяной чум, куда он, не шутя, собирался перевести на жительство все семь великих семей Саамедны.

Стоя на темени Белой горы, Налэть, обращаясь к воображаемой толпе, кричал:

- Слушай меня, народ! Я подарю тебе дом! О, это будет Дом величия жизни, Дом радужных переливов и прозрачных радостей!

И слова его, красивые, подхваченные пургой, осыпались кристалликами снега. Ничего, однажды  великого эрвя  Налэть соберутся слушать люди всех двенадцати погостов Саамедны!

Ледяная вежа, стараниями чад удалась такая, что у самого бога Юммеля на горностаевом небе не сыщешь: высокая, семигранная, блистающая под луной нездешним блеском - но жить в ней никто не хотел.

Когда она была готова, и дети   впервые зашли внутрь, как гости, огляделись - зеркальное пространство зарябило их искаженными отражениями, и мертвая высота холодных гладких стен тяжело навалилась на них. Чужой и враждебной, а главное, скучной, показалась недавно столь вожделенная красота.

Едва забрезжило в ночи,  Налэть встал с постели. Стараясь не нашуметь и не разбудить никого, накинул он длинный, до пола,  дедов олений тулупчик. Потом ловко влез по шестку, выкарабкался через дымник наружу и спрыгнул с крыши занесенной снегом  избушки.

Он  понесся под бледными звездами на восток, где как тяжелый сон нависала над предрассветьем чародейская гора Алуайва - именно туда слетались на рогожных крыльях, обмахиваясь хвостами-голиками, нойды всех погостов, чтобы отпраздновать именины своего покровителя.

Вот уж впереди блеснуло Сейдозеро, как  холодное широкое лезвие, на середине его проснулся камень сейд, заворочался, застонал и кратким рыданием эха ответил ему заиндевевший лес.

Налэть вышел на щелью - пологий, плавно омываемый берег озера и вынул из заплечного вукса, с которым не расставался ни один мальчишка, небольшой, под детскую руку, лук и кису с костяными стрелами - и стал ждать обратного, с горы на погосты, полета нойд.

Мянна тоже не спала и лила лунные слезы (обильные, но беззвучные), когда Налэть совершал побег из тупы. Она догадалась, чего хочет брат, но не  решилась ни остановить его, ни последовать за ним. Все долгое младенчество Мянна считала себя отражением брата, и наметившееся недавно их различие было связано с осознанием пола - Мянна открыла, что она девочка, Налэть удостоверился, что он мальчик.

Мянна еще не решила, стоит ли принимать это новшество, она смутно чувствовала, что детское  «никуда не хочу» совершенней, чем юношеское « хочу туда, не знаю куда». И для чего  нужны все эти  бунты, побеги, опасности, когда все и так под рукой - дом и очаг, мать и отец, брат и любовь? Все дороги, которыми проходят юность и зрелость, ведут сюда же.

Однако, Лунную Маму надо было спасать. И совершить это  могла сегодня только она, Мянна. Девочка тихо поднялась, оделась в темноте и вслед за братом скользнула по шестку, через дымник, наружу.

Легче снежинки повлеклась она по своей излюбленной  тропочке к маленькому овальному озерку - оно, да ива нянчили и баловали Мянну с детства. От них она знала многие секреты тундры, в числе прочих и то, что нойда Яда, возвращаясь с ночных пирушек, безобразно объевшаяся и опившаяся, имела  обыкновение пить воду  на ивовом берегу.

Озеро, лежащее ничком в тундре, встало навстречу Мянне вертикально, как зеркало, в котором она могла видеть всю себя - маленькую девочку в пушистой шубке.

Ива,  выкопавшись из земли, подбежала к Мянне и расцеловала ее. Они пошептались.


Налэть тем временем сидел на камне у Сейдозера. В воздухе  перл ним мельтешило до десятка нойд, обряженных рогожными крыльями и хвостами-голиками, но нойды со вспухшим, как у беременной   животом, нойды, съевшей полночное светило, все не было.

Семилетний стрелок держал свой лук наготове.

Нойде не леталось в ту ночь, съеденное слишком отягощало ее. Она даже не смогла проплясать ведьминский танец  на балу  нечисти  - сославшись на нездоровье,  она еле приковыляла с  чародейской горы Алуайва  в свою берлогу на краю погоста,  с лютой изжогой в желудке.

Лишь на рассвете, выбравшись из тупы, потрусила прямехонько к близлежащему озерку. Пробравшись по льду к проруби, склонившись, зачерпнула леденящей  воды, выхлебала несколько пригоршней. Водяное оконце во льду отразило ее жутковатый лик.

Сжав зубы, она разбежалась и  взлетела, словно  огромное  брюхатое насекомое, над щельей, над ветхой крышей своей тупы.

С визгом понеслась в сторону чародейской горы, ища помощи товарок по ведьмовству - и мальчик Налэть, сидевший  на валуне у  Сейдозера разглядел  ее, круглобрюхую, в небе, и послал стрелу.

Он угодил ведьме в коленную чашечку.

Нелепо взмахнув в воздухе руками в дырявых рукавицах, нойда  перекувыркнулась в воздухе несколько раз и грохнулась вверх тормашками о землю. Взвыла, хватаясь за коленку, за ушибленные бока, за  живот. И тут, наконец, с болезненной судорогой из чрева чародейки исторглась пленная луна и тотчас величаво всплыла на небо.

Чародейка каталась по снегу,  злобно вереща, в  досаде на себя.

Налэть удирал по зернистому песку щельи, опасаясь ведьминской мести - навстречу ему бежала Мянна.

Они встретились на высоком косогоре. Мир, разрубленный на половинки, вновь обрел полноту.  Мянна и Налэть стояли, взявшись за руки, на бледной слюдяной поляне, и полная луна с неба светила им.

Было видно, как на луне ходит женщина и приветливо машет им рукой, манит, приглашает в гости.

На воду Сейдозера легли лучи лунного света, как дымящиеся ступеньки подымались они вверх от оснеженного песка берега до самых ног Лунной Мамы.

Высокая сутулая фигура в балахоне, со светящейся  короной волос, с руками, крестом сложенными на груди, встала у лунного столба.

Зеленоватые оконца открылись в  плещущих, незамерзающих волнах святого озера.

Печальные волки вышли из чарра, сели у воды и подняв острые голубые морды к небу, завыли.

Лунный свет, ты пахнешь вереском и мятой, но ты  и не  весишь ничего - тебя нет на свете. Лунный свет, ты не добро и не зло, не обман и не правда  -  а над ними!

Дети хотели было, не размыкая рук, пойти по раскачивающейся  зыбкой лестнице. Все выпуклей, все вещественней казались им  ее ступени. Все торжественней звучала колыбельная волков.

И Налэть, будучи наверху блаженства, утоленной гордости, не выдержал.

- Это я, я спас вам Лунную Маму! - крикнул он оконцам в небе, бирюзе, ореолу, зверям. - Я стреляю очень метко для своих лет, и я попал ведьме прямо в коленную чашечку!

- Нет, Лунную Маму спасла я! - возмутилась Мянна.

Они стояли у подножья лестницы, ведущей в небо, и вместо того, чтобы подниматься по ней, ссорились, перечисляя свои заслуги и промахи другого.

- Спроси у нее самой, если хочешь! - крикнула Мянна.

- Лунная Мама, кто спас тебя сегодня? - крикнул в небо Налэть.

И тогда они впервые услышали голос Лунной Мамы, она говорила им...
Говорила нечто такое, чего ни припомнить, ни позабыть они так и не смогли потом, в целую жизнь. Нечто необычайное, никогда не слышанное, последнюю, увенчивающую собой все людские приблизительности, истину.

Она говорила про два начала, которые, сливаясь, образуют жизнь, а разлучаясь, ведут к гибели всего, что ни есть на свете, выше добра, выше правды и красоты, лишь они одни доподлинно существуют в мире. Про роковую раздвоенность. Про комель рога и нежный мех, опушивший его и про  бессмертие, которого могут достигнуть двое, обратившись в одно существо...

Нет, не то - что-то еще более высокое и необычное, самое жестокое и нежное, и бессмысленное, и священное, неопровержимое и полное противоречий. Если то была разгадка жизней Мянны и Налэть, то сообщена она была слишком рано - до того, как они поняли загадку, или, по крайней мере, до того, как они сами попытались разрешить ее.

Но может быть, слова Лунной  Мамы были лишь утешением для детей, замерзающих на берегу,  лишь лаской и лестью. Красивыми и обманными словами, которые  вправе услышать каждый умирающий перед началом другого пути.

Брат и сестра впитывали льющиеся с небес словеса - пророчество? предостережение? посвящение? - словно лунное молоко, но они были маленькие дети, и глаза их смыкались от долгих усилий любви. И вскоре Налэть и Мянна уже спали на жемчужном песке щельи, на первой ступеньке зернисто сияющей лестницы.

Тут стало ясно, что эббэсь ыйй, ночь ужаса, продленная явлением полной луны, миновала.

Прощай, зеленоватый, мятный лунный свет! Пока передовые полки  лучей из воинства Солнца еще не пронзили тебя стрелами, дозволь объясниться  тебе в любви.

Под луной, а не под солнцем рожден был Сон-Хель. В сказке и в сновидениях  никогда не кончается  странная лунная ночь. Сказка и сон - это твое царство.

Лунный свет, пока мы не побывали на твоем пиру, на твоем балу, мы и не знали, что мы так нежны! Умелый обольститель, ты, казалось, не только обнимал  каждый предмет, но и проникал в доверчивую глубину его, выявляя тайны.

Ты обманщик, лунный свет, ты вор и, быть может, убийца, жаждущий подменить собою истинное солнце - все равно, мы твои, дай приникнуть к тебе!
 
 


Ловта 17-я


Рассказ Вайв, жены хранителя времени Чарра.

Я стара и слепа теперь. Мое лицо напоминает кору дерева. Глаза больше не открываются.

Но было время, когда на  12-ти погостах Саамедны никто не нашел бы девушки, красивее Кайв.

Так пришлось — за мою жизнь я преображалась три раза.

В детстве меня дразнили болотной птицей - я росла тощей, долговязой и долголягой. Люди посмеивались надо мной, советуя мне подпилить мои ноги и надставить ими бока. Но я не слушала насмешников. Я слушала землю, подолгу лежа на ней. И я изменилась за  одну весну, сделалась розовой и яростноплечей.

Я надевала ярко-морошковую юпу, вышитую жемчужными глазами, рогатую  шамшуру, и  бирюзовые серьги-блесны, и танцевала на чуэрвькарте. Парни сбегались со всех семи сторон  света, поглядеть, как я выбрасываю из-под подола свои голые колени. Я змеилась, я восставала огнем, я изгибалась так, что  мои серьги подметали землю.

Пахло злыми болотными цветами, до головокружения, до одури, и слышалось, как колотятся  сердца. Под их бубен меня пронзали судороги неба. Маленькие девочки  луяврских веж  поднимали ставни, глядели  на мою полыхающую юпу - а матери закрывали им глаза ладонями, чтобы они не видели танцующей Кайв. Лежа ничком на лоайте, моя младшая сестра плакала  от зависти ко мне.

Я поставила юноше Чарру на лоб клеймо, которым я метила своих оленей, чтобы он навек был мне верен.

А он поставил свое клеймо мне на руку.

Я родила ему двух сыновей Чульда и Чалма.

Но младший мой сын убил свою невесту и сделался урдуем, диким зверем, разбив мне сердце.

От слез я раньше времени превратилась в старуху.

Но пока еще живу.

Охраняю Таблицы сонгелов, составленные моим супругом.

И хочу вас, люди, читающие эти строки, предостеречь от зла.

От Адзь.


Адзь — что за мерзкое слово!

На то, чтобы распознать Адзь иногда уходит вся жизнь.

А выглядеть она может как угодно. Иной раз посмотришь – девушка, как девушка, все при ней. А на самом деле - паучиха, только и ждет, чтобы накинуть на жертву сеть, присосаться и тянуть из нее соки.

Не человек, а человекоподобная тварь, паразит человека. Завистница, Адзь всегда существует при ком-то, одной ей   не прожить. Воровка, она питается  из чужого котла. Греется чужим теплом, сама-то  холодней лягушки. Слизывает  все, что плохо лежит - вещь ли, мысль, поступок.

Ребенка может украсть. Не дорожа своим потомством, Адзь не упустит случая обменять паучье отродье на человеческого детеныша, дабы потом нажиться за его счет.

Адзь кормится чужой любовью, чужой правдой и красотой, поскольку не имеет души, способной создавать собственные сокровища. Она сидит в своей тупе на краю погоста,  как паук в паутине, и поет:

Очень правильно я сделала,
Что взяла себе человеческого детеныша,
А человечице оставила паучье дитя.
Теперь живу очень славно.
У меня тупа из толстых шкур,
Полочка из спинного сала,
Гвозди-вешалки  из бедренной кости.
Сама я сыта и в тепле.
А человечицу сосет паучье дитя.

Чем больше горя на погосте, тем жирней Адзь. Все правильные люди – самоеды, питаются собою, а они – чужееды. От Адзей пошли  нелюди - подмененные, людьми не являющиеся, лишь оболочка человеческая, а внутри труха. Их трудно отличить сразу, но рано или поздно паучья натура проявит себя. И более поздние потомки, обоего пола - полулюди, четверть-люди... почти совсем люди, только на одну двенадцатую нелюди.

Лягушки, греющиеся чужим теплом, пожирающие любовь. Пауки, сосущие жизнь из  ближних и дальних. Нет спасения от женихов-пауков и невест-лягушек, портящих человеческую кровь. Никогда не насытятся  Адзи, никогда не отойдут от человечьего жилья.

В Сон-Хеле была своя Адзь. И не одна, а целых четыре. Мамаша с тремя дочками.

Чада сонгельской адзи стоили родительницы - Смологлазка, названная так из-за своего завистливого, прилипчивого, как смола, взгляда, Трехглазка, с третьим глазом во лбу и Пяткоглазка, с парой дополнительных глаз на пятках.

Три девицы преуспели в жизни, им  удалось обманом выскочить замуж за  самого эрвя Мянну, нашего с Чарром правнука.

Мянна был женат на всех троих -  не по любви, конечно, его заманили в ловушку, - подтвердил Чарр. - Уж и донимали они его своей  ревнивой слежкой - в девять глаз, да бесконечными  ссорами и драками! Все никак не могли разделить его между собой.

Смологлазка, та обожала лицо Мянны, и терпеть не могла, когда сестрицы любуются им, требовала, чтобы он в их присутствии надевал маску.

Трехглазке  при дележе достались руки эрвя, весьма искусные в работе, и вторая женушка постановила, чтобы никого кроме нее он не касался.

А Пяткоглазке - ей  было нужно лишь то, что ниже пояса.

Мянна, умнейший в своем поколении, повелитель саамской  вселенной, не мог взять в толк, как избавиться от непрошенных жен.

В конце-концов, сестры сами  себя выжили  из супружеского дома - первая выставила вторую, вторая - третью, а третья - первую. Грызлись, грызлись, и загрызли самих себя.

Приходит однажды  вечером эрвь погоста домой, после трудов тундровых,  заранее приготовляется к разным там упрекам да попрекам - а дома-то и нет никого, женушки скушали друг-друга! 



Ловта 18-я

Все спит на погосте Сон-Хель – спят болтливые  деревья и молчуны-чумы, спят мохнатые звери и зубастые рыбы, спят люди и нелюди,  веселый  огонь,  грустная вода, равнодушный воздух и счастливо-несчастная земля.

Только Юэвве, оленья Ева, не спит. Горит высоко над ней  ущербная луна, и лунный свет жжет ей щеки.

Лучше бы  закопать свое тело в соляную яму, а душу сто лет гнать по кентищам и кегорам, и лишь потом заснуть, соленым  сном того, кто оставлен всеми. Какое одиночество!

Огненная соль жжет живого, водяная – ест его глаза умирающему, земляная – набивается в рот мертвецу. Есть еще воздушная, соль одиночества, кривая  усмешка луны в ночи.

Встала Юэвве, повязалась черным платком, заперла вежу на засов и пошла на край погоста, к нойде Яде в тупе, Яге в ступе, черной чародейке, чарой чернодейке.

Стукнула в дымник тупиковой тупы, на краю жизни:

- Впусти!

- Давно жду тебя,- отвечала нойда

- Нет мне места ни в людях, у Мянны, ни в оленях, у Мяндаша. Где теперь моя душа, бесстыдная и нежная? Не в преисподней Руту, и не на небесах Юммеля.

Любовник, Руэйн бросил меня. Сын, пыжик-дитя, убежал вслед. Весь мир отгородился  от меня глыбами жгучей соли.

- Все было в этом старом мире, и все повторится вновь.

- Куда же мне деть себя? Ведь не в шкуру оленью зашиться?

- Ты сказала, – отвечала нойда.

- Но разве может человек вылезти из своей шкуры и влезть в чужую?

- Это – любовь. Когда любишь, влезаешь в  кожу того, кого
любишь.

- Я и люблю.

- Так выбирай наряд для своей свадьбы! – и нойда кивнула на лоайт, устланный грубо выделанными, с невыскобленной мездрой оленьими шкурами.

- Ты поможешь мне?

- Сама одену тебя к венцу, невеста зверя. Но за это, Юэвве, я возьму у тебя кое-что.

И нойда оценивающе оглядела просительницу с ног до головы.

- Забираю твои глаза, различающие все цвета яллы – зверице они
не нужны. Краду твои уши. Им дано было слышать возвышенные  истины, а оленям важнее земные звуки. Отымаю твои руки, которыми человек, подражая богу, творит собственный мир.

- Дарю! – отвечала Юэвве.

Раздари себя, Ева любви!

Берите, боги и звери мое превосходное человеческое тело и это сокровенное безумие, жалкое и блистательное, как там оно называлось, инк или душою. Два страха жгут человека – за тело и душу, но есть и третий, он страшней.

И нойда Яда вырвала ее глаза из глазниц, отрезала уши, отрубила кисти. Потом зашила полумертвую Юэвве в оленью шкуру, сбрызнула слезами Саракки, великой повитухи, кровью Аделудды,  жестокой танцовщицы, желчью  Роука-полулюдка.

Вместо старой шкуры лежал на земляном полу нойдового жилища мертвый или спящий олень.

Ведьма опустилась рядом с ним на колени, шепнула ему в ухо: вставай!

Юэвве, дева-олень, открыла глаза, увидела копытца на своих мохнатых ногах – и вскрикнула страшно, не смогла вынести своего нового обличья.

- Вставай! – властно крикнула Нойда, схватила Юэвве за рога, довела до порога вежи и вытолкнула вон.

Шатаясь, побрела  дева-олень по погосту. Вышла в суземок, белый от инея.

Оглянуться на людские жилища, последний раз вдохнуть дым от их очагов? Нет, ни к чему глядеть в ту сторону. Мертвые, уходя из мира, по таввял гоаре, дороге смерти, не оглядываются.

А на кожаной стремянке  тупиковой тупы, блестя острыми молодыми глазами, ловя звуки чутким юным слухом, обхватив себя за плечи девичьими руками, стояла Яда, глядя вслед уходящей.

Ее собственные отрубленные морщинистые кисти, вырванные глаза с пятнами катаракты  и отпиленные волосатые ушные раковины валялись под нижней ступенькой.

- Вот так,  ступай  прочь,  и не возвращайся никогда!

Из-за седого сейда вышли навстречу важенке Юэвве два оленя, маленький и большой. Юэвве, прижав уши, выжидательно глядела на них, не решалась подойти.

- Здравствуй, жена, – сказал по-оленьи  хирвас.

- Здравствуй, мама, – сказал  по-человечески пыжик.

За право называться так – жена, мама – девушки испокон веку отдавали лучшее, что имели, но Юэвве отдала больше всех - свое красивое тело и беспокойную душу, и цветную  яллу человека, свое место в трех мирах бога Юммеля, только ей одной принадлежавшее место.

- Мама!

- Жена!

И не жалея ни о чем, Юэвве кинулась навстречу к своим любимым.



Ловта 19-я
 
Выстрел Чальма был слышен во всех трех мирах, нижнем, верхнем и срединном.

На двенадцати погостах Саамедны, семи небесах бога Юммеля и в преисподней Руту.

Одна из  двух лун,  висевших над Сон-Хелем – младшая – упала на землю и расколола двуглавую гору Ионфарр на две одноглавых горы.

Мертвые встали из кальма, дыры смерти и торжественным строем  промаршировали по погосту, из конца в конец – от ограды из оленьих позвонков до нойдиной тупы, а потом снова  постепенно ушли в землю: сперва по колено, потом  по грудь, и наконец, по макушку.

С неба вместо дождя сыпались оленьи рога.

Девица Моресь (Маруся), не отличавшаяся строгостью поведения, но гулявшая, все же, только с парнями, а отнюдь  не с оленями – родила малютку, у которого на голове росли ногти и зубы, а прямые, как палки, ножки, заканчивались зачаточными копытцами.

Чудище  прожило три дня, разразилось невнятными жалобами и упреками, и умерло, к вящему облегчению Моресь и всей ее родни.

Из глубин  озера Иворе-Аворе всплыл морской змий, обросший целым городом ракушек – в этом городе жили малюсенькие речные люди, без всякого толка и смысла.

Змей  плавал у берега, рассказывая странные сказки сонгельским детям, давал им запрягать себя и катал по волнам в лодке-санях.

А эрвь саамской земли  Мянна получил по воздушной почте труп ворона, с горлом, проколотым его  собственной  подвздошной косточкой  – знак того, что  адресата требует к себе на суд  Мяндаш, начальник оленьего народа полуночной земли.

Мянна почувствовал страх. На памяти саамов три эрвя разных погостов получали  приглашение в урочище Лябб, где восседал на троне рогатый  Мяндаш, и не один из них оттуда не вернулся.

- История о  молодом правителе сонгелов, чье дыхание стало неугодно срединному миру, – прошептал Мянна, разглядывая себя в зеркале из отполированной соляной глыбы, массируя саднящий от страха кадык.

Делать нечего, надо было отправляться в путь - ослушаться  Крылатого Оленя  считалось немыслимой дерзостью, даже святотатством, разрывом так называемой Хигны Юммеля, на которой как бы висела в мироздании вся Саамедна. Даже более того - выстрелом в так называемый Щит Юммеля, которым божество прикрывало землян от неисчислимых напастей.

Мянна решил,  что бы ни было, держаться гордо, не позорить перед рогатыми род людской.

Он оделся тщательно,  как на тундровый бал, в свой царский горностаевый плащ, лунного цвета замшевые яры и остроносые каньги, на голову водрузил  серебряный охотничий шлем в виде  головы Сокола-Иаука, божества счастья, взял трость-хорей из резной моржовой кости, и двинулся по неприметной тропочке, через перевал горы Нальхувв, в урочище Лябб.

… Мяндаш, повелитель оленей Саамедны, хирвас высотой в два человеческих роста, с кожистыми, как у нетопыря крыльями, сложенными за спиной, сидел на каменном, вырубленном в скале троне. Он  хмуро наклонил коронованную рогами  голову, завидев Мянну.

- Приветствую тебя, эрвь. Я рад, что ты, не мешкая, явился по повестке, зная, что пустяков ради не буду я тревожить первого из сонгелов.

- И я приветствую тебя, Великий Хирвас, – отвечал Мянна. – Как видишь,  оставил все дела, не принял во внимание даже наступающий  конец света, важнее мне беседа с тобою.

- Присядь, Цезарь саамов, – Хирвас указал на другой трон, поменьше, справа от себя.

Мянна уселся на жесткое и холодное каменное сидение.

Мяндаш, извернувшись, злобно выкусил мошку, впившуюся в пролысину от Юммелева седла на  спине. А он постарел, ездовой олень бога, весь в рубцах от его хлыста, в пролежнях от небесной  упряжи…

- Мы видимся воочию впервые, Мянна, но, поверь, я многое знаю о тебе. Мы, олени, следим за тобой и твоей сестрой с самого вашего рождения. Много раз нашим незаметным вмешательством были спасены ваши жизни. Мы знаем, что вы с Налэть  появились на свет для того, чтобы изменился наш мир. Суйма Семи семей избрала тебя правителем  не без нашего содействия. Это мы убедили «соль земли», оленьих пастухов, отдать свои голоса тебе.

- Вот уж не догадывался! – удивился (не вполне искренне) Мянна.

- Разумеется! – в голосе Хирваса послышалась издевка. - Ты никогда не считал нужным замечать оленей. Мы были для тебя с детства – родом домашней утвари, тягловой силой и дойным выменем,  не более. Пришла пора напомнить тебе, что ты не один господин в Саамедне.

Старик, все больше распалялся.

- Мы хозяева жизни здесь в срединном элманте. Юммель златорогий, олень с человеческим лицом -  общий отец оленей и людей. Но мы старшие его дети, мы дольше живем на земле, удобряя ее своими телами. И нам по праву первородства принадлежит высшая власть  в стране. Людские поэты в своих лавлах величают оленей  своими меньшими братьями. Но младший род – это вы, а не мы.

Хирвас помочился, обрызгав задние ноги, остро запахло оленьей мочой. Мянна не сумел скрыть брезгливой гримасы.

- Я вольный олень тундры, и мочусь, где хочу, – сказал Мяндаш без тени смущения. – Лисы, белки и росомахи метят свои угодья, заточая самих себя в утлое личное пространство, которое не смеют покинуть. Мы же, олени Юммеля метим самих себя. И наш дом там, где мы сейчас. Я

- Знаю это, Великий Хирвас, и чту ваш род так, как вы заслуживаете,- поспешно вставил Мянна. – Если же мой взор и мои мысли редко останавливались на вас, то это лишь следствие родственной привычки. Мы мало размышляем о солнце, но оно нам насущнее всего. И все же... Все же мы, младшие, балованные и испорченные братья оленей, обладаем кое-чем, чего нет у вас.

Мяндаш  мотнул коронованной головой,  выкусил на кожистом крыле докучливое  насекомое.
- Это кое-что – душа, бессмертная, не так ли?

- Юммель наградил  или наказал ею нас, а не вас.

- Именно потому вы и должны здесь, на земле, склониться пред нами. Вы лишь гости срединного царства. Пройдя свой круг, каждый удалится в иные уделы. Может быть там, на небесах, ваше истинное отечество. Но в мире тел,  элме олм, наше место законнее и наша правда крепче. Разве забыл ты, эрвь сонгелов, первый завет Юммеля  - небо да не посягнет на землю, и земля не отвергнет небес?

- И это значит – запрет убивать вольных оленей, – задумчиво произнес Мянна.

Перед его внутренним взором предстали известные каждому в Саамедне десять ветхих шкур, на которых Май-Вуэй, великий эрвь Лу-явра  в давние времена выжег раскаленными клеймами десять великих заповедей, полученных им лично у молодого тогда и полного сил  верховного бога.

Мяндаш, меж тем, распалялся:

- Пасынки неба и земли, вы, люди, расстреливаете и землю, и небеса! Ныне  все в чарре осквернено изменой. Между нами – кровь Руэйна!

Лик  Мяндаша делался ужасен, он на глазах  раздувался, от едва сносимого бешенства. Ишь, как ему заволокло глаза красной пленкой!

- Ты изволил сравнить нас с солнцем. Я же скажу тебе, что солнце  нельзя трогать руками. Чальм выстрелом из иноземной пищали убил  не только свободного оленя, он убил этим и самого себя. Убил мертвых в кальме и нерожденных младенцев в Олм-явре. Ибо нет больше рая на нашей земле, нет и совершенной любви, а без нее не стало у человека оправдания в мире. Эхо от выстрела Чальма разнеслось по всем трем элмантам – нижнему, среднему и верхнему – и оно никогда, никогда не перестанет звучать  в ушах  людей и оленей.

Щит Юммеля пробит, и Хигна  Юммеля надорвана. Хигна, на которой подвешена в мироздании Саамедна!

Мянне делалось все страшней, он только и мог, что вымолвить:

- Я сожалею.

- Сожалей о себе, эрвь Мянна. Даже если расстрелять  нас всех, вольных оленей чарра, наши смерти не дадут, сложившись, одной жизни. Но вместе с нами уйдете и вы. Один род потащит за собой другой, потому что с начала элмвудта  неразрывны наши существования. Остановись, человек! Живи по звериным законам добра!

Мянна подумал. А, что бы то ни было!

- Нет, Мяндаш, – твердо произнес он. – Мы слишком долго болтались под брюхом матери-чарра, ныне мы проснулись, потому что мать наша встрепенулась и понеслась вскачь. Слишком знаю я, что, убивая вас, мы хороним солнце. Но человек за все на свете расплачивается своей жизнью. Ты напомнил мне о небесном отце нашем. Юммель, печальный бог этой страны слишком стар. Может, он и умер уже, а может – просто потерял к нам  интерес. Вот увидишь, Мяндаш, скоро человек с летящим огнем в руках станет новым, молодым богом чарра и варра...

Великий Хирвас, вскочив с трона, отбежал назад. А он еще силен, гетман вольного стада, воевода парнокопытных! Выставив бодливые рога, вскачь понесся на Мянну.
Сонгел нащупал за поясом охотничий тесак – метнуть лезвие в эти красные, несущиеся на него глаза, в эти раздувшиеся ноздри? Какая разница, кто кого.

- Мы умрем оба, брат! – крикнул он.

Мяндаш остановился в шаге от эрвя, яростно дыша. Выдул из пасти розовый пузырь.

- Да, – сказал он. – Уходи прочь, брат.



Ловта 20-я


Я, Чарр, хранитель времени сижу в тундровой комнате, огороженной с четырех сторон плотными зарослями карликовой березы, у очага, выложенного плоскими речными валунами.

Пеку на огне риське - лепешки из теста, намотанного на палочки.

Тут же,  в подвешенном над огнем старом норвежском медном чайнике согревался напиток лопских летописцев, черничное вино. Я преломил хлеб и пригубил зелья. Перья черного лебедя, на которых  оно было настояно, придают  «Чернилам Чарра» пикантную терпкость.

Я немедленно ощущаю всем нутром зуд сочинительства!

Шипучим вороничным  «шампанским» угощаю я гостей, которые иногда забредают ко мне (а букву «п» в слове шампанское лучше опустить).

От шаманского сего вина прорезываются, довольно болезненно, крылышки на лопатках, скоро, впрочем, исчезающие.

Довелось мне пробовать в Лу-Явре  и «Чальм» (глаз) - настойку  на глазках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу.

А также  «Луми» (снег) забродившую, охлажденную  сыворотку из молока оленьих кентавриц - она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его, отмывшись в молоке становится  прощенной роком, невинной как снег.

Мы с супругой иногда позволяем себе вечером опрокинуть по кружке «Воздушной соли» - сыворотки молока важенок, взбитой с дроздовыми яйцами и капелькой  желчи  Роука.

Не могу не заметить здесь, что соль воздушная тем отличается от огненной, звериной, водяной, земляной и домашней, что не вызывает наутро никакого похмелья, кроме  чистых слез, возвращающих тебя в детство. За то она  и ценится, что омолаживает тебя лет на 30.

Составление магических напитков, состав­ление достигало у сонгелов уровня искусства.

Каждый бог сонгельского пантеона имел собственное зелье, через  которое и проявлял в людях и животных свою власть.

Имелись в каждой веже:

Любовный эликсир  девы весны, из забродившего березового сока.

«Озерная чистая» - настойка божества вод, позволяющая дышать под водой.

Мухоморная эссенция— напиток храбрости местного бога войны, которую следовало употреблять воинам перед битвой

«Чахлинка», водка лопарских гномов, она прожигала насквозь земную толщу, открывая  самоцветные клады. 

Но все, что я пил в жизни, превосходит  нектар «Слеза повитухи», на изготовление которого идут одуванчики, морские огурцы, божьи коровки, акулья кровь, и пот местной богини, ведающей деторождением и целительством. Этот пот - самое важное, именно он помогает регулярно  пьющему этот напиток совершенно примириться с жизнью.


Ловта 21-я

Однажды ночью Мянна  проснулся в своем походном шатре, словно кто-то окликнул его. Он откинул полог. И улыбнулся –  кинулась в глаза белизна. Это настала летняя зима, выпал снег посреди жарких дней – какое удовольствие, какая роскошь!

Эрвь вышел на  воздух, растерся снегом. Лирически побрел в чарр. И вдруг заметил меж березовых стволов женскую полупрозрачную фигурку, лицо, словно прорисованное иголочками  инея.

Она стояла в белом чарре, как опустившийся на землю нагой месяц, прекрасная и чистая, безупречная. Мянна вспомнил руку совершенной формы, осыпавшую его ландышами на горе Нальхувв.
- Кто ты? – задыхаясь, крикнул он.

Нагота девы исчезла, теперь она была облачена в бальное метельное платье и диадему от Северного Полюса.

- Элленийт, – услышал Мянна.

Это имя означало «высокая дева», его давали старшим дочерям в саамским семьях. Но Элленийт не была саамской девушкой, она была дочерью «Жителей Скал».

Племя сие, издревле существуя рядом с людьми, чрезвычайно редко обнаруживало себя в отношениях к ним, не враждебных и не дружественных, а полных слегка брезгливой  терпимости с одной стороны и суеверного почтения - с другой.

Ибо Жители Скал, внешне похожие на мужчин и женщин, были более совершенным видом существ, обитающим в срединном мире. Разумные до полной самодостаточности, высоконравственные до физической неуничтожимости – вот что такое они были.

Мянна влюбился в совершенство красоты, и более того, он стал благодарным  учеником премудрой девы, дав клятву повиновения возлюбленной и учительнице. Сказка говорит, он был так счастлив, что десять лет, проведенных им с Дочерью Жителей Скал,  показались ему десятью днями снежного, все законы поправшего лета.

Влюбленные совершили паломничество на  десять наиболее прекрасных озер Саамедны,  каждое из которых было связано с проникновением в одну из десяти вечных  истин.

На тихом, замирающем в безветрии озере Спокойствия, Айв-явре, Элленийт поведала Мянне о Божестве едином и вездесущем, которое пребывает в человеке и в котором пребывает человек.

На вечно взбудораженном  озере Неистовства, Ярр-явре, она рассказала ему о семи составляющих человека и о его бессмертной, вечной  сущности, получающей все новые воплощения.

На озере Страха, Пэлч-явре, окутанном мрачными знамениями, высокая Дочь говорила о сотворении мира и его кончине.

На черном озере Вины, Веррь-явре, она посвятила Мянну в закон воздаяния, движущий жизнью, бесконечной сменой причин и следствий, круговоротом мыслей и поступков.

О духовностях темных и светлых, образующих скрытое от глаз бытие, беседовали Элленийт и Мянна на озере Влюбленности с прозрачно-откликающейся,  эхо-голубой водой, Миллтэ-явре.

А блестящее, пульсирующее, из серебряных скобок состоящее Вуэззь-явр, озеро Счастья, подарило беседу о мирах воздаяния и просветления, коих насчитывалось до двенадцати, сверху и снизу.

Озеро Сумасшествия, Вуррей-явр, было самым обольстительным, отражающим воспаленные страсти заката и рассвета, одновременно. На Вуррей-явре Мянна узнал  тайном учении, хранимом великими посвященными Земли.

О них, учителях человечества, продолжен был разговор на  самом глухом и заповедном, покрытом, как  пологом, цветущими кувшинками Огкне-явре, озере  Бесчестия.

Последнее посещенное ими озеро носило пышное имя Миллэв-явр, водоем Премудрости. Наставлениями, как преодолеть ограниченность человеческой природы и  сделаться новой сущностью, закончились  незабвенные уроки.

Но через десять дней или через десять лет, эрвь  Сон-Хеля все же захотел возвратиться в Сон-Хель.

- Пойдем со мной, моя совершенная возлюбленная! – позвал он Элленийт.–  Вернемся ко мне на родину, где мы с тобой будем счастливы вместе!

Но от этих слов лицо Высокой  вмиг увяло, словно цветок закрыл лепестки.

Она долго не хотела ничего объяснять, потом, уступая настойчивым требованиям, сказала, что просто не  сможет предстать перед народом Мянны. Вернее – сможет, но  только став невидимой. Ибо для простых  душ мира сего то, чего они не могут  лицезреть воочию, как бы и не существует вовсе.

- Но почему? В чем причина слепоты, которая нападет вдруг на
моих соплеменников?

- Я – Дочь Жителей Скал, – с грустным  достоинством  отвечала
она.


Ловта 22-я

Не сразу, но все же принял  Мянна  закон той, с которой связала его  любовь – оставаться невидимой для всех, кроме него самого.

Не сразу, но все-таки решилась Элленийт оставить родные скалы и отправиться в Сон-Хель.

И вот уже свадьба играется  на сновидческом погосте, и сонгелы, вновь обретшие эрвя, после первого ликования, в великом смущении сидят вокруг пиршественного стола, где  рядом с женихом – пустое место.

Жених целуется с воздухом, заключает пустоту в объятья. Гости перешептываются, но их строгим взглядом останавливает Суэй, хранящая достойную невозмутимость.

Невеста – всегда немножко «незнамо кто». По поморскому слову «неведомая», невесть кем  могущая оказаться.

Вполне понятно, что эрвь, столь долго отсутствовавший, разлученный с народом, с первых же дней после  свадьбы занялся устройством народной жизни, по-прежнему стремясь возвысить лешую лопь в веках.

Эта всемирно-историческая задача отнимала у него очень много  времени. Так же легко понять и проистекающую отсюда некоторую заброшенность молодой жены, которая могла теперь видеть любимого  мужа лишь глубоким вечером, да ночью.

Дни Дочь Жителей Скал проводила одна, и кто бы мог упрекнуть ее,  что обычная женская участь хозяйки, домоводство с его тысячью пустяками не могло увлечь ее.

Возвращаясь  вечерами,  после цивилизаторских трудов домой, эрвь Мянна находил свою избу неметеной, а котел пустым, и как всякого цивилизатора, его это огорчало.   

Увы, к  блистательности его жены прилипали досадные пылинки. Не будучи в состоянии оценить достоинства Дочери Жителей Скал, сонгелы слишком хорошо различали ее недостатки. К браку Мянны относились с сочувствием, причем, у тех, кто поглупей, жалость вызывал он, а у тех, кто поумней – она.

Мянне  слишком хотелось, чтобы  его избранницу признали – как существо высокодуховное, превосходящее обыкновенных людей или хотя бы как совершенную красавицу.  Ему казалось, что, увидев лик Элленийт, люди раз и навсегда поймут, сколь мудр  их эрвь, избравший такой достойный объект для своей любви. И сияние жены осветит все  начинания мужа.

Вскоре он стал, и все настойчивее уговаривать Элле показаться, хотя бы на несколько мгновений, Семи семьям, чтобы уже никто не мог заикнуться, что Мянна женился на тундровой нечисти, которой стыдно открыть лицо.

Долго не соглашалась Элленийт, может быть даже целых три дня. Но она любила Мянну, ради этой любви она и была выращена судьбой, как драгоценный кристалл,  в своих  гранитных чертогах, на плато  Юмперуайв.

И на четвертый день, печально клонясь под тяжестью принципов любимого человека, Дочь Жителей Скал сдалась.

Она действительно появилась на Суйме Семи семей  в своем истинном обличии, воссияв, подобно чистейшему  полумесяцу на небосклоне жизни.

Люди закрывали лица, не в силах вынести ее красы.

Завистливые Адзи  чуть не вырвали себе многочисленные глаза.

И в тот самый миг, когда восхищение едва не обратило всех в скалы (именно они были истинной семьей высокой дочери), она сделалась невидимой для того, кто любовался ей раньше, для Мянны. Глаза его давно были соответствующим образом переделаны, настроены на иные волны.

О, ужас! Мянна вдруг потерял Элленийт  из виду. Он беспокойно оглядывался в толпе, пытался обнять руками пустоту, бежал сразу во все стороны.

-  Где она? Где? Покажите мне ее! – умолял он каждого, но люди были слишком потрясены, чтобы ему ответить.

И тогда, воспользовавшись затмением Мянны и всеобщей растерянностью, Дочь Жителей Скал покинула Сон-Хель навсегда.

Остаться было уже не в ее воле.

Разумеется,  брошенный муж долго искал ее, и, разумеется, тщетно. Когда миновал условленный ими час, Элленийт пребывала уже в страшном далеке от Сон-Хеля, за щитами гранитных  бастионов, охраняющих входы на ее непознаваемую родину.               
         
Ловта 23-я


Мысль построить а Сон-Хеле Белый Чум счастья пришла в голову нашей с Вайв правнучке, Алех-Альм.

Она была дочерью эрвя Мянны и его второй жены, Лелюшки из русского села  Кильдин.

Имя правнучки означало — Синее Небо, данное ей за синие глаза, которые в нашем роду передавались из поколения в поколение.

-  Мы будем строить Белый  чум, все 100 дней полярной ночи, - сказала она людям на Суйме Семи Семей.  Чтобы было, где поселить первый солнечный луч.
чтобы было где поселить новый луч Пейвальке.

- На что лучу Белый чум? – удивились люди, – У луча нет тела. Ему не нужны крыша, очаг и песцовая постель.

Алех-Альм улыбнулась, довольная собой.
- Мы устроим праздник в новом чуме, праздник семи саамских семей, которым удалось добыть  луч с неба! – сказала она

На это и впрямь нечего было возразить.

Замысел   девчонки, как это ни странно, затронул что-то такое в   душах сонгелов, что, посмеиваясь меж собой (что еще за чудо-чум! Удивить нас  захотела!)  жители сновидческого погоста дружно взялись помогать ей.

Возможно, все дело было в гранитном кресале, камышовой дудочке и волосяной сети, талисманах власти необходимых для улавливания душ – эти предметы  с младенчества лежали под подушкой у Синеглазки. 

Почин положил  Мянна,  подарив племяннице  шкуры двенадцати редких белых оленей – за всю жизнь охотнику удавалось добыть одну-две таких, а то и вовсе ни одной. Мянна вспомнил с умилением снежную крепость, которую он  ребенком выстроил в Сон-Хеле –  та крепость давно растаяла, а теперь вот сыскалась молодая преемница!

Глядя на Мянну, Ярсым-лесник, срубил двенадцать корабельных сосен для двенадцати ценькеней будущего чума.

Ланьс, его жена,  подарила двенадцать вуксов  лучшего серебряного ягеля, засоленного воздушной солью, чтобы устлать им полы блистательного жилища.

Поморка Моджес Катрэнь, которой в ту пору было уже за семьдесят, а на вид не больше семнадцати, соткала и выбелила на снегу несколько штук тонкого льняного полотна для подзоров и занавесок.

Нял-рыбак  наловил  жемчуга, белого, розового и черного, чтобы расцветить им стены.

Лучшие, вересково-голубые, ярко-морошковые и звездно-лунные  шкуры для лоайта, спального возвышения, пожертвовал охотник  Римне.

Жаркий Юлас вырубил  из скал  камни для очага, именем которого был назван.

Бабушка Муна набила подушки куропаточьим пухом.

Лилейная Лелюшка, жена эрвя Мянны – позвякивая коклюшками в долгие ночи, сплела целые вороха тонких, как морозные узоры, кружев.

Ненцы Наг с Нагайной  принесли моржовую кость, чтобы вырезать из нее спинки для скамей. Ижемка Эви -  слюду,  вставить в окошки.

А помор Александр, муж Катрэнь, лучший плотник, вызвался изготовить  столешницу из двенадцати пород деревьев, искусно подобранных.

Так семь саамских семей – Огонь, Вода, Воздух, Земля. Дерево, Зверь и Дом, а также ненцы, коми и поморы Саамедны стали строить  дом своей мечты.

Лишь подружка Алех-Альм, девица Ойяр, сидела  праздная и скучная.

Она считалась лучшей рукодельницей в Сон-Хеле. Все восхищались вывязанными ею кружевами и замшевыми шкурами, вышитыми  бисерными стрелами и жемчужными звездами.

И вот теперь Алех-Альм ее затмила.

Алех-Альм, пела лавл о чуме.

Чум похож на все на свете, но более всего, на человеческий ум, корни которого уходят в землю, острие упирается в небо.

Чум подпирают отверстую крышу видно небо со звездами, солнцем Пейве и луной Биссемано.

Это обитель справедливости, Дом двенадцати ценькеней – двенадцати божеств Саамедны.

Еще накануне  полировали песком  камни, набивали перину головками белой пушицы, протирали слюдяные окошечки. А на следующее  утро на погост вернулся из дальних странствий  олень Тихон Федорович.

Ему удалось побывать  на небе в гостях у сестры эрвя Мянны, на которой женился сам солнце, бог Пейве.

Чем была занята  любимая моя сестра, когда ты вошел? – спросил Мянна.

- Она с солнцем играла,
   Золотое вязанье вязала,
   Медовые ягоды ела,
   Медовый ручей перед ней протекал, – отвечал Тихон Федорович словами  всем известной песни.               

- А что Налэть сказала тебе?

- Прежде всего, она передала приветы Суэй, своей матери и Нялу, своему отцу. Конечно, Мянне, своему горячо любимому брату, и особенно, своей милой племяннице Алех-альм, а также всем сонгелам, о которых всегда помнит на своемшестом небе! – возвысил голос Тихон Федорович.

Люди замолчали, не зная, что полагается говорить в таких случаях.

- Чем докажешь, что ты был там? – крикнула Ойяр. - Чем ты докажешь, что это все так и было?

- Да, да, чем он докажет? – спрашивали друг у друга люди.

- А  вотушки, – отвечал Тихон Федорович, что-то нашаривая в кармане  суконной оленьей попоны.

И олень-странник показал  людям  золотую коробочку.

- Там сидит луч. Его дала мне Налэть, чтобы в самую темную ночь родственничкам было светло. Только она предупредила, что лучик хочет удрать обратно на небо, и держать его можно только в закрытом помещении, где надежно заперты  все окна и двери, а щели заткнуты двойным  ягелем.

Тихон Федорович   рассказал еще  землякам, как  он  в кампании с самим солнцем Пейве ходил на край вселенной, за «воронку времени».

С того краюшка наши три мира - верхний, нижний и срединный выглядели, как олений рог с тремя ветвями.

На память Пейве, собирающий маски людей и оленей, снял скальп лица с Тихона Федоровича, а взамен отдал ему одно из лиц Мяндаша.

- Видите, какой у меня теперь лик! – и Тиша гордо повернулся к слушателям  в профиль, а потом  анфас.

Сонгелы смутились – они не заметили подмены,  для них все олени были, как китайцы для европейцев, на одно лицо, то есть, морду.

- Значит, ты теперь являешься одной из ипостасей крылатого оленя, –  заключил  эрвь Мянна.

Все  замолчали из уважения к дивному слову ипостась, лишь слышно было, как всхлипывает девочка Ойяр, подружка Алех-Альм.

И за что ей столько счастья, этой  принцессе! И глаза синие, и Белый чум придумала, и Тихон Федорович ее любит!

Алех-Альм  подошла к подруге, взяла ее за руку.

- Ты  наша лучшая рукодельница, Ойяр. Жаль, не подарила Чуму ни одного стежка. Нитка пришила бы твою отдельную жизнь к бессмертию.

- Я опоздала! Чум уже стоит в чарре!- отчаивалась несчастная.

- Ничуть. Дому не хватает скатерти для праздничного стола…
Ойяр всплеснула руками: между горем и счастьем- один хлопок!

- Это будет самая красивая скатерть в элмвудте!

Приемы будущей эрвии были просты, но действенны.

Ах, чум счастья – ты чума счастья! Возведя белый шатер в тундре, Алех-Альм, сама того не ведая, заразила сонгелов новой болезнью – желанием быть счастливыми!

Для испытания лучика выбрали новый чум, как самый красивый (по правде говоря, хозяйки опасались, как бы небесный огонь не спалил их собственных, несовершенных, но милых  жилищ).

Всем народом поместились в чуме, закрыли двери, окна и дымник  - потом испугались самосожжения и вышли, и снова зашли, ободряя друг друга.

Олень Тихон Федорович торжественно снял крышку с коробочки. Ослепительный свет, вырвавшийся из нее, был чудеснее чуда, был чудовищен.

Взвывший от ужаса Чальм (он совсем недавно перестал быть волком), растолкав женщин, выкарабкался из дымника, по печному шестку, наружу.

Вместе с Чальмом  выскользнул бы из чума и луч, улетел бы к себе на родину, в небесное отечество.

Но рукодельница Ойяр  спасла дело. Она быстренько вскарабкалась по ценькеню, вынула из кармана иголку с ниткой, с которыми никогда не расставалась, и залатала дыру.

В отличие от Ледяной Крепости  Мянны, бесславно растаявшей, выдумка Алех-Альм оказалась живучей. Еще много лет  на одном из островов Сейд-озера  можно было  издали видеть белый конус с лучом света в острие.

С очагом из аметистовых друз, с пышно взбитой песцовой постелью в Покое Сна, с сотнею костяных богов в Покое Смерти, с большим овальным столом в Покое Жизни.

Столешница  была набрана из двенадцати пород деревьев и покрыта скатертью, расшитой  клеймами семи семей, а скамьи выпилены из мамонтовых  ребер, с искусно вырезанными  узорами.

За этим столом по праздникам собирался весь сонгельский народ: рыбаки и пастухи, воины  и правители, охотники и домохозяева, скромные собиратели  и седьмое племя, маги, облакогонители, пролагатели воздушных троп.


Ловта 24-я

На следующую ночь старый эрвь долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, на своем  горностаевом королевском лоайте. Вдруг он замер – за порогом жилища ему почудился резкий, пронзительный свист.

То не было завывание метели. Однообразный, механически повторяющийся свирест выпадал из ее свободных напевов.

Закутавшись  в шкуры у камелька, Мянна слушал: вот, опять… опять…

Кто это? Гномы чахкли, кривляясь по обыкновению, передразнивают ветер? Или Роук в берлоге высасывает чью-то кость?

Мянна, привстав, нашарил у верхнего полка норвежское охотничье ружье, повесил его на плечо, на цыпочках, чтобы не разбудить Лелюшку, вышел из вежи.

Поколебавшись минуту-другую, постоял у порога, держась за притолоку. И решительно  заспешил  по тропе, на свист.

Как только он вышел, чуткая Лелюшка встала с постели, вытащила из-под лоайта тяжелый кованый сундук, и достала из-под вороха платьев и салопов несколько русских серебряных рублей, положенных матерью в ее приданное, на счастье.

Лелюшка положила рубли на столешницу – так, чтобы Мянна, вернувшись, сразу заметил их, потом подошла к колыбельке, постояла над  крепко спящим сыном Яллой,  поцеловала его и снова легла.

… Чарр, высвеченный луной до какого-то хрустального звона, постепенно раскрывался перед Мянной – блистали высокие, остроголовые, обряженные в белое, как выходцы с того света, ели. Они, держащие на ветвях непомерное бремя снегов, казались странно невесомыми – щелкни пальцами, и рассыплются в прах.  Оттуда-то, из  чащи ельника и шел ни с одним звуком в чарре не сравнимый звук.

Эрвь  углубился в чащу.

За щекой скалы, стянув на себя всю тень, стоял  великан ростом в три сосны, нелепо маленькая голова его на вытянутом туловище была покрыта шапкой-треухом, одно ухо из грубого беленого холста, другое -  из чертовой кожи, третье – каменное.
Великан держал в зубах огромную трубку, вроде тех, из которых курят табак поморские кормщики – подносил ее к отвисшим губам и дул, а потом опускал и взглядывал на  стоящего меж елей Мянну.

Это же Сталло-сталл…

Мянне вспомнилось присловье – в детстве опасайся Шур-шура,  в юности –  Аделудды, в молодости – Адзи, в зрелые годы  -  Кускаса, в старости – Сталло-сталла.

Пять обличий нечисти.

Пять врагов человека

Пять соблазнов.

Ни одного искушения не избежал он в жизни. 

Качался в мешке за плечами похитителя детей Шур-шура,.

У любострастной Аделудды в пухлых объятьях побывал.

Трех Адзей взял замуж, и насилу развелся. 

Кускас, хозяин сполохов, особенно мучил, своими светозарными занавесами славы.

Теперь вот – Сталло-сталл, пятый возраст, старость.

- Нет уж, ты у меня больше не посвищешь!

Мянна вскинул ружье  и выстрелил в дылду, тот ойкнул, схватившись за плечо, захныкал  по-детски:
- Ну, чего ты, чего ты… Сразу и стрелять! Чего  я тебе сделал, а?

- Я убью тебя, отродье смерти! – крикнул Мянна, щелкая 
затвором.

- Так уж сразу и отродье смерти. Смерть, она, вообще-то, еще
никого не родила.   

Мянна прицелился.

- Эй, не стреляй! Ну, хочешь бороться, так давай по-честному – я же безоружный. Выходи на кулачки! – и дылда поплевал на свои огромные, как оленьи головы, кулаки.

Мянна бросил ружье в снег и вышел на кулачки со Сталло-сталлом.

Он тузил его, пустотелого, словно из трухи сделанного, по ляжкам и животу – выше не достать было.

Великан все больше бестолково топтался на месте, лупя кулачищами воздух перед собой и только кричал: Я тебя! И-го-го!

Наконец, Мянна подсек его под коленки и завалил. Отдуваясь, сел на грудь к трухлявому и выхватил нож из-за голенища.

- Ой, не режь меня своим ножом, дядя! – захныкал детина. – Ой,
не режь! Сделай уважение – возьми у меня за поясом мой тесак, им меня и убей.

- Я знаю, что твоим тесаком тебя не убьешь!

И Мянна всадил ему под ребро остро  заточенное лезвие, и еще раз, и еще…

- Помираю! Мамочки! – кричал детина, он захрипел и выкатил из
пасти сизый язык.

Мянна скатился, как с горки, с бездыханной груди чудища.

Тогда Сталло-сталл вдруг потянулся, сплюнул юшку  в снег, утерся рукавом  - и встал, во весь свой трехсосенный рост.

Он почесал в затылке и хохотнул, сперва коротко, как бы для пробы, а потом уж зашелся в хохоте – долгом «хе-хе-хе».

Разводя ручищами, он как бы приглашал Мянну тоже посмеяться шутке, но, видя, что тот упорно молчит, внезапно оборвал себя, поднял упавшую в снег трубку, замахнулся – и вдарил ей эрвя по лбу, да так, что сбил  с ног.

- Сталло-сталл совсем не усталло-усталл!

И, посвистывая, ушел в чарр.

Мянна  еле добрел до дому – голова у него раскалывалась, все тело ломило. У порога эрвя встретил верный олень.
- Плохо дело, хозяин, – сказал Цезарь.

- Что ж это такое,  друг, а? Ты понимаешь? – едва ворочая языком, выговорил  Мянна.

- Чего тут понимать, -  шумно вздохнул слуга, обладавший
острым оленьим чутьем на выверты судьбы, -  Сталло-сталл пришел.

- Я уж дрался с ним. И не сплоховал.

- Теперь, хозяин, жди новой ночи. Сталло-сталл не отвяжется, - 
вещал старый олень.

И верно, на следующую ночь тот же свист, казалось, просверливающий дырочку в сердце, снова заставил старого эрвя встать и отправиться в чарр.

Свистун не замедлил показаться, правда, в другом обличьи. Мянна даже оторопел, когда увидел прислонившегося к стволу сосны чуддина, шведа или датчанина,в иноземном кафтане с поднятым от ветра воротником, в лосиных панталонах, обтянувших кривоватые  ноги, с дымящейся пеньковой трубкой во рту.

- Вот и вы, хосподин эрвь Мянна, –  вынув трубку изо рта,  сказал он, и раскланялся превежливо. – Оч рад, как поживайт?

- Не кривляйся, – сказал Мянна, – это тебе не поможет.

- Прошу, как друга, достославный эрвь, не трудитесь щелкать затвором! Я знаю, что в магазине вашего норвежского охотничьего ружья имеются три пули, изготовленных вами лично из приданных рублей вашей жены, потому как вы слышали от поморов, что именно серебряными пулями надо губить бесовское отродье.

Но, помилуйте, досточтимый Мянна, разве я русский вурдалак? Разве я заморский инкуб, тролль из норвежской саги или какая-нибудь кикимора в бабьем платке?

Что такое  Сталло-сталл, вы вообще представляете себе? Сталло-сталл или «свистящий в трубку» это совокупные смерти всех живых тварей, когда-либо убитых охотником, к порогу которого вышеназванный гость является по ночам.

Это боль, ужас, последние хрипы жертв – согласитесь, они не могут исчезнуть из мира бесследно, просто раствориться в атмосфере. Смертные эти страдания  бродят по миру и, встретив друг друга, воссоединяются по родственной принадлежности – так зачинаюсь я.

Застрелив из этого самого норвежского ружьишка, что у вас за плечами, первого хирваса, вы совершили, так сказать, первородный грех, за который рано или  поздно должны были расплатиться.

Сначала я был мал и хил – несколько всхлипов страха и отчаяния, позывы неутоленной мести, и девичье горе важенки, потерявшей возлюбленного оленя (ибо страдания близких жертвы тоже, разумеется, идут в счет).

Со временем же я сделался вот эдаким – в три сосны ростом. Я стал самим собою. В высшей степени стал. Отсюда и прозвание мое – Сталло-сталл. Какими же средствами  вы предполагаете от меня оборониться?

Мянна взвел курок и выстрелил в чуддина серебряной пулей. Снег     стеной осыпался с огромной ели, далекое эхо разнеслось по окрестным скалам. Чуддин все так же стоял, прислонившись к стволу сосны. Он взглянул на эрвя с укором,  выбил прогоревшую  трубку о каблук.



Ловта 26-я


Мянна бросился бежать прочь из чарра.

На счастье, в веже никого не было – Лелюшка с Яллой отправилась прогуляться по снежку.
Эрвь встал на колени и вытащил из-под лоайта кованый сундук.

На самом дне его, под платьями жены лежал обернутый в рогожу старый топор с шершавой, в заусенцах рукояткой.

Мянна достал его, развернул с трепетом сердечным…  Почувствовав чей-то взгляд, поднял глаза.

На лоайте, закинув ногу на ногу, сидел русский  нищий-побирушка в рубище, в грязных, каши просящих лаптях, с холщовой повязкой, закрывающий правый мертвый глаз, с глиняной дудочкой-сопелкой  в детской ручонке.

- Что ты делаешь в моей веже, дурак! Я не звал тебя!

- Мяннушка, послушай меня, – дребезжащим голоском-певунком  запел калика.- Послушай меня, дитятко, послушай болезный. Ты меня наговорным топориком  взять вознамерился – нехорошо, нехорош-шо, миленький. Мне-то што. Мне от твово топорика худа не будет, мою кость топор не берет. Но ты об ей подумай, об ей, об разлюбезной своей.

- Что?!

- Об жане, я говорю, воспомни и о чадушке своем. Знамо дело,
сироты, кто их от Лиха одноглазова  оборонит? Лихо, оно, миленький, никого не спрашивает – коли заявилось в дом, так уж потом не выгонишь.

Мянна вгляделся в странника – это опять был чуддин в долгополом кафтане, с янтарной трубкой в зубах.

- Честь имею, хосподин эрвь Мянна, предостеречь вас -  отдаете ли вы себе полный отчет о  действиях, совершаемых вами в сию минуту? Дело, конечно, хозяйское - хотите зарубить незванного гостя, пожалуй, дерзайте. Но учтите, что я, как человек  культурный, и исключительно в целях законной самообороны принужден буду отнять у вас этот топор.

А впоследствии… Уже после вашей, извините, так сказать, кончины… не хмурьтесь, не хмурьтесь, дело житейское. Так вот – мне чужого не нужно, и я, разумеется, вернусь сюда, чтобы отдать топор Лелюшке – надо же будет бедной вдове, оставшейся одной  с малым ребенком на руках, чем-то колоть дрова, чтобы обогреться в веже.

Он затянулся и выпустил дым кольцами.

- А уж коли я возвращаюсь в дом, эрвь Мянна, то все случается по русской пословице – беда не ходит одна. Вариант – пришла беда,  отворяй ворота.

Так что решайте сами, любезный. Либо вы умрете, как  добропорядочный семьянин, в своей постели, окруженный безутешными чадами и домочадцами, либо сгинете в неравном поединке, да еще и неповинных ни в чем домашних  потяните
за собой на тот свет. Вот в чем ваш выбор.

И, поднявшись с лоайта, Сталло-сталл вышел в завешанную шкурами дверь.
Мянна, все еще сжимающий в руке наговорный топор, добрался на четвереньках до постели, и затолкал его под подушку.



Ловта 27-я


Мянна, эрвь Сон-Хеля умирал.

Лелюшка сидела на его постели, держа  его руки в своих руках.

На третью ночь она, измученная, задремала.

И тогда к Мянне пришла с неба Налэть.

Луч, пробившийся сквозь щель в потолке, осветил вежу, и  в золотом веретене луча возникла  – любимая сестра, небожительница. Тонкая и золотая.

- Здравствуй, брат!

- Здравствуй, сестренка! Как я рад, что ты пришла! Я знал, что не умру, не повидавшись с тобой.

Налэть улыбалась, и в этот миг Мянне была не страшна смерть.

- Я хочу сказать тебе, сестра… - начал Мянна.

- Тише, не утомляйся!

- Нет, я непременно должен сказать, что ты победила меня, Налэть. Твоя взяла. Сказка в тундре возобладала над былью, сон над явью, мечта – над поступком…

- Опомнись, Мянна,  – вздыхала сестра. - Это ты победил! Сонгельской сказке, сну и мечте не стало места  в мире. Торжествует грубая явь.

По чарру несутся железные  огнедышащие олени, в озерах плавают огромные железные рыбы с людьми в брюхе, по небу летают чудовищные  железные журавли! Где уж тут поместиться бедной крылатой душе. Ее угодья заняты. Твой век наступил, Мянна.

Эрвь покачал головой.

-Я  знаю сонгелов. Никакие железные птицы не разучат их летать во сне.  Их царство – мечта.
 
- Брат, давай, мы с тобою оба  будем победителями!
Что нам делить? Комель рога и нежный мех, опушивший его кончик! 

Мянна усмехнулся.
- Великодушная жена Солнца! Помнишь, в детстве мы с тобой разделили всю Саамедну – горы, реки, озера, чарр и варр, на две половины. Каждый царствовал в своем уделе, а вместе нам было тесно. У сказки и были разные вотчины. Либо – одно, либо – другое, а ничейной земли на свете нет.

- Стало быть, мы оба побеждены.

- Что есть победа,  и что - поражение в этом мире? Бесславен ли конец человека, прошедшего до конца свою жизнь, или величественен? Кто может ответить?

- А помнишь, когда мы были маленькими, Лунная Мама в голубом столбе света, над озером говорила нам что-то такое... такое странное и важное, чего я не могу ни вспомнить, ни забыть. Может, то и был ответ на твой вопрос?

- Скорее  это был вопрос, на который у меня нет ответа, кроме собственной жизни. И смерти, – отвечал брат.

Налэть села на постель, не потревожив – невесомый луч - уснувшую Лелюшку, и, нагнувшись к Мянне,  поцеловала его в лоб.

- Нам надо было никогда не расставаться, – сказала она

- Нам  надо было любить друг друга, – сказал Мянна.

- Нам надо было вместе править миром, – произнесли они разом.
…  Косенькая бледная девочка, с  косичками, как мышиные хвостики, что ты делаешь в моем доме? Я не звал тебя!

- Я пришла за тобой, Мянна, - отвечала  Ябме, девочка-смерть. - Идем, Мянна, пора!

Мянна с трудом  повернулся со спины на бок,  просунул руку под подушку, где лежал наговорный топор, подарок Лелюшки, который, как никогда, мог пригодиться ему сейчас -  но тут умер.


Ловта 28-я
 

Когда все умерли на погосте Сон-Хель - все, кроме Моайнас-Сказки, Лавл-песни и Яллы-судьбы, и еще трех оленей, Верре-Веры, Надэй-Надежды и Миллтэ-Любви…

Когда сонгелы  покинули сновидческий погост,  и, пройдя мучилища нижнего мира, поднялись на семь небес нового бога Радиен-атче (кто повыше, кто пониже, согласно свои заслугам), старое кентище у горы Ионфарр продолжал навещать лишь дедушка Тундра.

Страж времен, бессменный часовой Саамедны, все никак не мог окончательно отчалить на облака.

Чистой душе полагается оставить в срединном мире изношенное тело олм и нажитое имущество, бросить  все заботы и печали, лишь тогда она станет достаточно легкой, чтобы оторваться от земли.

Ай Чарр не дорожил  имуществом – веником-голиком, веером из перьев гаги да заплечным вуксом, набитом ветром, не дорожил и собственным  телом. Но ему жаль было расставаться с книгой, сшитой им из сорока восьми человеческих кож и украшенной самыми искусными и прочными татуировками, с помощью «навьей косточки», остающейся от съеденной муравьями змеи и чернично-княженично-мамуровых чернил.

Жаль было снимать пояс с подвешенными к нему глиняными табличками, на которых  были написаны имена и  яллы всех  людей, когда-либо живших на погосте.

Это были, впрочем, не только люди, в разные времена сонгелами становились боги, звери, сверхчеловеки  и даже  нечистые существа.

Чарр перебирал свою  глиняную летопись; шевеля губами, вел подсчеты. Он до конца желал исполнить сказочный зарок.

По старинному наказу Юммеля, погост, в котором  проживало одновременно по семь представителей семи саамских семей, становился преображенным погостом и получал бессмертие. Еще одно условие ставил бог  – яллы у  всех обитателей  преображенного погоста  должны были быть семи цветов радуги:

Семь красных ялл -  царей  и героев.

Семь оранжевых ялл -  злодеев.

Семь желтых ялл - неудачников, не сумевших раскрыть свой дар.

Семь зеленых ялл - жертв, тех, кому суждено было быть съеденным Роуком, злым роком.

Семь голубых ялл -  врачевателей и облакогонителей, пролагателей воздушных троп.

Семь  синих ялл -  добропорядочных обывателей вежи, чьи жизни согрели Пэрт, милый дом и дымком ушли сквозь ряппень в крыше.

Семь фиолетовых  ялл - преображенных существ, отрастивших у своих душ длинные крылья  и породнившихся с богами.

Оттого и не бросил до сих пор  Чарр свои таблички, что никак он  не мог он понять, что именно  не было совершено или было совершено неправильно на погосте Сон-Хель, во исполнение Юммелева завета. Он складывал пластинки так и эдак, перебирал их, как четки,  хитрил и мудрил над ними, но радуга не складывалась.
Вот стихия огня,  род властителей-родомыслов и защитников народа. Мянна Сонгельский. Его преемница, Алех-Альм, хозяйка  Белого Чума. Сын Мянны и Лелюшки, Ялла -  мальчик-судьба.

Вот водяные люди, рыбаки, подданные стихии Чадзь – Юлас, Чульд, Нял, ловившие рыбу в 77 реках и 777 озерах полуночной страны.

Вот воздушные нойды – Суэй, лебедь Сон-Хеля и ее крестница Пэвл, девушка-облако. В  нойды пошли и дети Алех-альм,   названные  особенно красиво - Лавл и Моайнас, последние подданные  сновидческого селения.

Вот соль земли – оленьи нянюшки и дядьки, воспитавшие несколько поколений четвероногих  разумников: старая  Вайв-печальница, Юэвве, зашившаяся в шкуру важенки.
Вот деревянные люди кроткая община собирателей даров тундры и леса, чарра и варра.

Вот звериная семья охотников.

Вот мирный род домохозяев.

И полосатые люди, не сумевшие определиться. Муна — преступница и жертва.

Чарр в отчаянье выплеснул  чернила летописца из склянки.  По лицу его, выкрашенному морошкой, в глубоких трещинах морщин, беспокоясь, все быстрее ползали муравьи.

Кого-то не хватало.

Последнего сонгела в списке.

Ловта 29-я



Старый Чарр снова и снова перебирал на поясе глиняные четки. Подсчитывал так и эдак. И однажды, обмакнув гусиное перо в черничные чернила, записал  в своей книге из человеческих кож:

- Я, ай Чарр. дедушка Тундра,  храниель времени, не славы моей земной  ради, а токмо для преображения лешего погоста Сон-Хель в бессмертную радугу, постановляю:

Принять навечно в сонгелы, с зачислением в Семь  саамских семей : сына Солнца Пейве, который  женился на сонгелке, сестре эрвя Мянны, внучке моей Налэть.

Таким образом, Семь семей  Сон-Хеля получают необходимую целостность для обретения бессмертия.

Погост Сон-Хель отныне считается Преображенным Погостом, и память о нем не подлежит соскабливанию с крыл белой чайки бога Юммеля.
               
Старик дописал  летопись, и, словно перчатки, содрал кожу с обеих рук.

И тут же в ненастном небе на ламбиной Орра поднялась и засияла сорока девятью улыбками  живая  семицветная радуга.

   


Ловта 30-я

И было видение на горе Нальхувв – длинная  лестница, уходящая в заоблачные высоты. И по этой лестнице шли вверх  сонгелы – люди и звери, боги  и существа.

Шел  ай Чарр, основатель сновидческого погоста, с  веером из перьев гаги и  веником из прутьев ерника в руках, с мешком, полным ветра, за плечами.

Шла жена его агка  Вайв, жестоковыйная печаль, с неоткрывающимися, ослепшими от слез  глазами.

Крался, заметая следы хвостом-поленом, их младший сын, охотник-волк Чальм, люто-удалой, хищно-гибкий, с золотыми клыками в улыбчивой  пасти.

Выступала величаво лебедь Сон-Хеля, Суэй, с летящим за спиной черным крылом волос, с крылышками на лопатках, с серебряными глазами.

Кокетливо несла себя навстречу всем взглядам  Катрэнь по прозвищу Моджес, столетняя красавица, чье тело – как лебедь бога Юммеля, а  в глазах  – голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

Шло оленье семейство, святая троица земли – Руэйн, могучерогий хирвас, и Юэвве, оленья Ева, и сын их, пыжик-дитя.

Металась вверх и вниз по лестнице, бия в бубен,  нойда Яда с глазами, как два змеиных яда.

Выступал Юлас, приземистый и котлоголовый -  за пазухой,  на плечах, в бороде  у него ютились, отогревались сказки.

Глядели друг на друга и не могли наглядеться - земной Мянна и небесная  Налэть, брат и сестра, близнецы, зеркальные отражения. Шли, обнявшись, как единое  двуликое божество, по чьему-то злому умыслу или недоразумению, разделенное на два тела.

Кружилась, распевая, Луоми – песни были вплетены в ее струящиеся одежды, как водоросли.

Путешествовали по небу на оленьих упряжках: сын Солнца, Пейве, с лицом, на которое нельзя смотреть под страхом слепоты и Луна, Биссемано.

Следом за ними едва поспевал, смеясь, ветер Пиинк, подросток в разорванных одеждах, в браслетах с колокольчиками.

Катился в бочке-сельдянке учитель Учук.

Гордо казала себя миру Элленийт, подобная безупречному  полумесяцу, самодостаточная дева совершенства.

Танцевала  синеглазая Алех-Альм, «добрая мама народа», в руках –  хорей власти.

Резвились, играли в мяч  на ступеньках красивые дети Алех-альм и Луэвьта, старшая сестра Лавл, песня, и младший брат Моайнас, сказка.

…Так шли они, числом семьдесят, с земли на небеса.

Прощайте, сонгелы, счастливого вам бессмертия!