Страх. из детства моего отца

                Дело было перед Отечественной войной. Обязанностью вихрастого белобрысого шестилетки Кольки было отнести своему отцу Семёну обед. Семён Оськин вместе с бригадой работал на колхозных полях, косили для скота на сенокосилке, а в труднодоступных местах косами, сено. Из него под гнётом изготавливался сочный, выбивающий кислую аппетитную слюну даже у детей, силос. Сено и силос это лакомство для скота, а повседневная скучная пища – солома, сухой высушенный остаток скошенной пшеницы.
                Травы  на ровной, под линеечку, Кулундинской степи Алтайского края стояли роскошные душистые, белёсые, в пояс, словно косы у русской красавицы. Они, эти зелёные травы, были то покорны в безветренную ясную погоду и лишь ласково перешёптывались, словно являли бездонному распахнутому синеокому ухажёру – небу какие – то  интимные свои тайны. А небо это и впрямь ухаживало за степью, чередуя то пронзительные всеобъемлющие солнечные лучи, то животворящую благодатную дождевую влагу.
А под напорами хулиганистого ветра травы бунтовали. В непогоду бескрайняя степь негодовала, охала и стонала, низко склоняясь до самой матушки земли и хлестала, хлестала охальника наливными своими плетями, будто розгами.  А травы разбрасывали окрест живородящее ядрёное семя.
                Отец, Семён Оськин, был  мОлодец невысокого роста и горячего нрава, белобрысый кудреватый и курносый матершинник. Маты его, цветистые и забористые, словно соловьиная трель – дробь, были настолько неожиданными и убористо нарядными, что  мигом передавались, словно анекдоты, по степной деревеньке Голубинке как свежеиспечённые лакомства. Воистину - художественные шедевры. Затейливый весельчак был Семён. Никто, чётче него, не мог выбивать чечётку крепкими, почти дубовыми  пятками, а в зимнюю пору хромовыми праздничными сапогами.
На самопальных молодёжных вечеринках, что устраивались около завалинки бабки Дуньки Ященко – Ященчихи, как кликали её в деревне, вьюном крутился вёрткий Семён в присядке, поднимая  кружевное облако нежной бархатистой степной пыли. Девки, сидящие на завалинке и лузгающие семечки, в который раз уже удостоверялись, что виртуознее и мастеровитей в плясе, присядке и чечётке нет никого, кроме Сёмки Оськина. Они, словно вспугнутая стайка птиц, срывались с завалинки и выкрикивали озорные, не без « изюминки» частушки, взбивая пыль своими молодыми и крепкими  босыми пятками выше крыши мазанки.
                - Ухала я ухала во зелёном, во лесУ.
Задавилася « она»  - такая мать – на волосУ!

                А в зимнюю пору пускала Ященчиха  молодёжь для молодецких игр и забав в свою избу. Сама лежала на высокой и горячей русской печи и, выглядывая из – за цветной ситцевой занавески, направляла  игрища и течение молодёжной вечеринке в нужное русло. Надо было видеть, как сверкали от внутреннего неудержимого жара её молодые ведьмовские очи на испещрённом, словно коричневый  орех, старческом лике! А крючковатый нос, как клюв хищницы, метко нацеливался на непорядок и заклёвывал неудачника.
                - Почудите – ка, милкИ!
Подзадоривала она молодёжь. Иногда и сама, выбивая в стену пяткой дробь, звонко голосила:

                -Старику сто лет, а старухе  двести!
Старик  лестницу поставил, На старуху лезти! Ух! Ух!

Заводилой на таких вечеринках всегда был Семён, даже став семейным человеком и отцом двоих сыновей – Кольки и Шурки – он всё не утихомирился, что служило поводом для ворчания жены Евдокии. Ещё поводом для скандалов был взрывной характер Семёна и его жёсткое воспитание сыновей. Жаль только, что он скоропостижно умер от застуженных почек в самый канун войны в возрасте  двадцати восьми лет. Позже уже сын его Колька, самостоятельно выучившись игре на гармони и балалайке, стал главным звеном на молодёжных посиделках и свадьбах. Что скажешь, гены – великое чудо!
Это, так сказать, лирическое отступление, штрихи к портрету. А сказ об ином.
                А пока – Колька мал, и Сёмка – жив. Баба Мария, мать Семёна, хлопочет во дворе около летней печи, изготовленной из « кизяка»  - спрессованной глины с навозом и соломой и выбеленной известью. Она приготовила для сына, работающего в поле, незамысловатый обед: в небольшой чугунок налила зелёных из крапивы щей, в узелок завязала ломоть чёрного хлеба и  бутыль кваса. Она даёт строгий наказ шустрому непоседе внуку Кольке:
                - Ты же, шельмец, неси аккуратно, по сторонам, как глупый птенец, не глазей! Клюв не раззевай! Каналия!
Это были излюбленные профилактические ругательства всегда доброй и ласковой бабки.

                Николашке нравилось это поручение. Протоптанная  напрямик среди буйных степных трав, тропка ныряла за околицу деревеньки, через древнее неухоженное кладбище, хоронившееся в зарослях, и выплёскивалась   прямёхонько в поле, где и трудился отец Кольки.
Кладбище, как и деревенские огороды, было сплошь заросшее паслёном, чёрной и сладкой ягодой.  Но здесь она была особенно крупной и сладкой. Ох! Какие же вкусные пирожки с паслёном и вареники готовила баба Мария! Они маслились фиолетовыми медовыми подтёками и из – за необычности цвета были особенно вкусными.
                Колька был ещё мал и потому не боялся смерти и кладбища, так как ничего не смыслил в этих понятиях. Но скоро – скоро всё поменяется… Скоропостижно умрёт отец, за ним, не пережив смерти сына, и бабушка Мария… А пока Колька совсем не обращал внимания на беззубо щербатившиеся сквозь заросли кресты. Иные из них криво заваливались набок, словно пьяный путник, уставший противостоять непогоде и жизненным невзгодам. Кресты были темны, морщинисты и унылы, словно лица старух – вековух. Горбатившиеся холмики были сплошь испещрены дырами – норками. Там прятались степные зверьки. И хоронились эти холмики под буйствующими властелинами – травами. Иные из могил и вовсе не вспучивались бугорками, а зияли провалами, из которых, словно моля о спасении, тянула маслянистые жирные кисти полынь. И запах  кладбищенский был особенный, тёрпко полынный,  с привкусом мяты.
                Николашка, взяв котелок в одну руку, другой пригоршней жадно смахивал кистями паслён с ветвей и отправлял его в рот. Вскоре вся его лукавая рожица сделалась чумазой от фиолетового сока и щедрых зёрен ягоды. На обратном пути он обычно набирал паслён в опустевший котелок и радостно, в предвкушении угощения нёс его бабушке. 
 Вдруг довольно крупный зверёк, коричневого цвета с небольшим хвостом, неожиданно юркнул  из – под ног мальчугана, изрядно напугав его.      
                - Ах, ты шельмец! Ты вот как!
Колька ринулся следом. Он почти настиг зверька, но тот, словно дразня, вильнул хвостом и юркнул в норку на свежей  могилке. Колька не привык отступать. Не в его это было характере.   Он снял с плеча узелок и отставил его чуть в сторону вместе с чугунком со щами. А сам, присев на корточки перед холмиком, начал осматривать зияющую чернотой норку. Он чуть нос туда не засунул от любопытства и попытался хворостинкой выманить зверька наружу. Ничего не выходило. Упрям зверёк, но и малец упрям! Колька опустился на четвереньки перед норкой и храбро засунул в неё детскую руку почти до плеча, пытаясь ухватить упрямца. Но вдруг КТО –ТО жёстко и холодно цапнул мальчугана за ладонь! От внезапности происшедшего Колька резко выхватил из норы свою руку и, словно отброшенный, упал плашмя назад, зацепив  взмахнувшейся рукой узелок со снедью и котелок со щами. Завязанный тряпицей чугунок  опрокинулся, и пахучие щи вытекли на землю, питая её.

                И вдруг накатил страх. Колька очумело выглянул из травы и начал озираться. Вокруг свысока на него глядели кресты. Некоторые стояли гордо и высокомерно. Иные дали крен вбок и поднятой перекладиной словно грозились. От ужаса зазвенело в ушах.  Затряслись колени. Колька словно впервые увидел погост, его унылую пустоту и заброшенность, услышал его терпкий горчичный запах, почувствовал его окаменелую бесчувственность и отстранённость от жизни, нюхом почуял его неживую холодную тайну… Малец, трясясь от страха, лишь подхватив узелок, бросился бежать. Не смотря на то, что от оставшегося на сухом пайке грозного отца Колька получил вполне горячую трёпку – Семён надрал ему уши – Кольке ещё долго мерещелось мёртвое холодное и  цепкое дыхание кладбища. Впервые зародился страх перед неопознаным.

              И часто потом в голодные военные и послевоенные годы, когда умер отец и бабушка, Колька вспоминал почему – то  кладбище, тот чугунок и те питавшие кладбищенскую землю щи.  И, когда он, спасая семью от голодной смерти, выливал из нор сусликов. И, когда в лютый зимний холод  ловил на совхозной ферме воробьёв, которые спасались там в стужу. Он до сих пор помнил, как хрустели их нежные шеи от его резкого с вывертом движения рук. Оторванные головы и тушки птиц он бросал в ведро и затем обдавал кипятком, чтобы отстало перо. Мать варила из птичек похлёбку. До сих пор он помнил нутряной и терпкий запах обваренных кипятком кожи и пера птиц.
Вспоминал, когда полуживой от голода уже в первые послевоенные годы он тайком прокрался в телятник. Там  привозили обрат ( отход после просепарированного на сливки молока)   для тоже худых и полуживых телят. И обратом это пойло было трудно назвать. Во флягах была грязная синеватая, чуть подбелённая от вымытой от молока посуды жидкость. Как он, воровато оглядываясь, открыл флягу, ладошкой зачерпнул с поверхности мух и мусор, выбросил в сторону, снял с себя потную  грязную рубашонку и через её солоноватую ткань стал жадно хлебать это, лишь отдалённо пахнущее молоком, прокисшее пойло. Пил до отвала, до икоты, лишь бы заполнить жгущий и утробно урчащий от голода желудок. Как убежал в степь, упал в колючие седые травы её, катался по ним от боли, извергая выпитое изо всех щелей своего истощённого организма. И снова почему – то вспомнил те впитавшиеся в кладбищенскую землю довоенные щи. Такие сытные и живые… в мёртвую кладбищенскую землю.