Пророк, из будничного очевидца

Не все то есть, что видно.
Не все то видно, что есть.
Во мне живут голоса перекочевок
голоса войны.
А сколько картин живет во мне.
               
С. Липкин. «Картины и голоса»

Семен Липкин был в Кабардино-Балкарии до войны. Был после. Равнодушным  созерцателем быть не умел, о чем свидетельствуют  и творчество и судьба.
Полюбил, принял, удивился культуре, земле,  поэзии  Балкарии и  Кабарды.  Его переводы кабардинской народной поэзии, опубликованные в 1956 году в томе «Кабардинская эпическая поэзия», остались значимым событием в духовной жизни народа.
Видел Балкарию до депортации.  Видел после.  Испытанные потрясения,  недоумение  и  усилия понять,  как такое могло произойти,  не покидало его всю непростую  и  долгую жизнь.
 «Когда в эпоху сталинского геноцида решили ликвидировать как нации  калмыков, чеченцев, балкарцев…  я с ума сходил от невыносимой боли,  я плакал по ночам,  вспоминая высланных друзей.  Эта боль мучает меня и поныне»,  – это слова  из  «Страничек  автобиографии»,  написанной  почти  перед  уходом
 Первоимпульсом  книги,  названной  автором  летописью,  была  именно боль,  которая благополучно  миновала  тех,  кто осуществлял  геноцид  или  был  его  свидетелем.  На  публикацию  при  написании  повести  автор  рассчитывать  не  мог.  Она  принадлежит  тому  пласту  великой  и  совестливой  литературы,  созданной  только  потому,  что,  не  высказав  того, что  преследует,  что  обжигает, – не  жить.
               
                Я видел сакли  без  людей.
                Людей  в  чужом  жилье.
                И мне  уже  не много  дней
                Осталось  на  земле.
                Но  преступления  и  ложь
                Я  видел,  входят  в  мир
                С  той  легкостью,  с  какою   нож
                В  овечий  входит  сыр.
                «Кавказ»

И  только  ради  правды,  чувства  долга  и,  при  всей  непричастности, -  чувства  вины  за  то,  что  такое  злодеяние  могло  совершиться,  написано  это  произведение.
Благородство,   величие  совести  в  «Декаде»  изумляют по ряду местных причин. ...Летописная  повесть  «Декада», сообщая  о  реальных  событиях  и  описывая  реальные  события,  подчеркивает  штрихи  личности  автора,  линии  его  биографии,   их  красоту,  отвагу.
Невероятный  оттиск  времени  наблюдается  в  истории  вокруг  неизданного  альманаха   «Метрополь».  В  разном  проявлении  он отпечатался  в  судьбах  всех  его  участников.  Это  А. Битов, Б. Ахмадулина, Ф. Искандер,  И. Лиснянская,  Е. Попов,  В. Ерофеев,  С. Липкин.  Каждый -  личность,  каждый  внутренне  свободен.  У  каждого  свой  голос  и  свой  мир.  Литчиновники   разглядели  это  и  нашли,  что  индивидуальность  –   угроза  режиму.  Иных  опасных  проявлений  в  текстах  альманаха  не  было.
Последовали  серьезные  санкции.  В  случае  с Липкиным  они  усилились, поскольку  в  знак  протеста  против  исключения  Е. Попова  и  В. Ерофеева  из  Союза  писателей  он  вместе  с  В. Аксеновым  и  И. Лиснянской  вышел  из  Союза  писателей.
 Последовавший  запрет  на  профессию,  возможность  вообще  какой-либо  публикации  была  тотальной.  Запрещалось,  изымалось  также  и   все,  что  было  создано  до  жеста  чести  и  благородства.  И  только  тогда   формой  вызова  Липкина  стало  согласие  на  публикации  на  Западе,  где  впервые  была  опубликована  и  «Декада».
В  России  она  вышла  в  1990  году  в  издательстве  «Книжная  палата».
Для  понимания  специфики  проблем  балкарского  вопроса,  их  отличительности  в  сравнении  с   проблемами  других  депортированных  народов,  значительную  помощь  может  оказать  эта  книга.  В  ней  многие  явления  названы  своими  именами.  Многие  события  отражены  с  точностью  прямого  свидетельства,  и  она  написана  одним  из  самых  совестливых,  талантливых  художников  нашего  времени.
«Все,  о чем  здесь  рассказывается,  было  на  самом  деле,  ничего  не  придумано,  и  пусть  вымышлены  названия  двух  народов, – их  судьбы  не  вымышлены,   пусть  персонажам  даны  другие  имена, – персонажи  существовали  и  существуют», – уточняет  автор.
Собственно,  вымышленные  названия  народов  почему-то  даны  с  безошибочными  и  общеизвестными  указателями:  Гушано-Тавларская  АССР  с   двуглавым  Эльбовендом,  то  есть   Кабардино-Балкария  с  двуглавым  Эльбрусом.
В   послесловии  к  повести  С. Рассадин  предполагает, что  столь  прямолинейная  и  условная  псевдонимность  связана  со  сверхзадачей  автора,  в  которую  воспроизведение  жизни  конкретных  народов  не  входила.  «Повесть  занята  судьбою – общей,  нашей,  объединившей  репрессированных  и не репрессированных  (хотя  последнее  звучит  вполне  условно:  репрессия,   подавление,  искажение  национального  духа  путем  ли  его  унижения  или,  наоборот,  истерического  возвеличивания,  обидно  ущербного  для  других  народов, – все   это  было  тотальным).   Судьбой  обобщенной,  даже   мифологизированной,  словно  взмывавшей  над  отдельностью  судеб  отдельных  народов.
Думается,  что  этот  тезис  проницательного  читателя  С.  Рассадина  все  же  неточен.  Да,  карательный  тотальный  характер  диктатуры,  захвативший  всех,  в  произведении  присутствует.  Но  в «Декаде»  отражена  ее  самая  драматичная  форма:  «изгнание  народа»  в  чрезвычайных  обстоятельствах  войны.  Общее – знаки:  вагоны  для  скота,  фронтовики  на  костылях,  коменданты.  Обобщение   – в  лепке  персоналий.  Художественная  отстраненность  и  условность – минимальны.  Прототипность  многих  героев  узнаваема.
Вопрос,  почему  сразу  определяемая  Кабардино-Балкария переименована  автором,  на  мой  взгляд,  имеет  ряд  объяснений.  Учитывая  сложность,  остроту,  тупиковость  заложенных  в  повести  проблем  и  ситуаций,  очень  условная  анонимность  как-бы  давала  возможность  определения  непосредственных  адресатов.  Неукоснительное  следование  и  соблюдение  документальности  так же,  видимо,  было  обременительно  для  такого  большого  художника,  как  Липкин.
Книга несет еще и функцию  свидетельских  показаний  на  суде  истории, где неукоснительно выражается – «правда  и  ничего,  кроме  правды».  Та  правда,  которую  понял,  закрепил  в  памяти,  сумел  выразить.  А  она  была  суровой  и  беспощадной.  И  зашифровка  тяжелейших симптомов,  грозных  знаков    наверное,  выполняет  прием  врача,  который  описывает  опасный  диагноз  на  языке,  понятном  только  посвященным.
Повесть  захватывает  конкретно  трагедию  балкарского народа.  Отличительность – отламывание бытия этноса  из  единой  автономии,  состоящей  из  двух  титульных  народов.  Художественное  исследование  того,  что  способствовало,  сделало  возможной  и  такую  ситуацию.  Беспристрастный анализ и предупреждения о возможных последствиях такой аномал.
С. Липкин  первый,  кто  языком  искусства  раскрывает  этот  срез  трагедии.  «Должны  были  выслать  всех – и  тавларов,  и  гушанов». Переиначил  это  первый  секретарь  обкома  республики.  «Победил,  спас  свой  народ,  ты  теперь  как  царь  Ирод»  торжествует  он  в  летописи,   и прав.  «Имелось  сверхсекретное  решение о  выселении  обеих  национальностей,  о  ликвидации  республики  и  о  разделе  ее  территории  между  соседними  русскими  областями  и  Грузией»  (стр. 31).  Приводимый  далее  эпизод  спасения  гушанского народа – одна  из  немногих,  но существенных фактологических  неточностей  предельно  строгого  и  точного  автора.  Представленный  небольшой  сюжет  в  «Декаде»  предположительно  имел  место,  но  связан  он  не с Гушано-Тавларией. Подтверждает  это  следующая  публикация.
Б. Сарнов  в  «Литературной  газете»  (№ 8, 1997 г.),  как  одну  из  иллюстраций,  указывающих  на  всю  фантасмагорию  нашей  уникальной  реальности,  приводит  следующий  эпизод.  Во  время  войны  Берия  был  представителем  Ставки  Верховного  главнокомандующего  на  Северо-Кавказском  фронте  и  жил  у  Даниялова,  секретаря  Дагестанского  обкома
партии.  То  есть  отношения  были  не  только  официальными.  И,  благодаря  этому,  Берия  сообщил  Даниялову,  что  вопрос  о  переселении  Дагестана  уже  решен.  Территория  до  Дербента  отойдет  к  РСФСР,  а  от  Дербента  – к  Азербайджану.  Народ  будет  выслан.  Все  разговоры,  доводы,  причитания  бесполезны.  Но,  уступая  просто  так,  для  самоутешения  Даниялова,  Берия  устраивает  встречу с  Маленковым.  Даниялов  говорит  о  трудовом  подъеме,  о  весеннем  севе,  о  новой  железной  дороге.  Маленков  не  слышит.  Республика  обречена.  И  слова  приговоренного  секретаря  обкома  не  могли  иметь  никакого  значения.
И  вдруг  Даниялов,  действительно  человек  Востока,  не меняя  тона,  буднично,  без  пауз,  договаривает: «Вот  еще  собираемся  отметить  круглую  дату – выступление   товарища  Сталина,  лично  провозгласившего  независимость  Дагестана».
С  лица  Маленкова  исчезает  выражение  наркозного  отключения:
     – Как  это  лично?
     – Лично  выступил  в  Темир-Хан-Шуре.
     – Речь  опубликована?
Как  она  могла быть не  опубликована?  Какой  неосторожный  и   тупой  вопрос.  И  Даниялов  достает  том,  открывает  названную   речь,  волшебную,  невероятную  спасительницу.  Происходит  чудо,  две  страницы  барабанного  текста  переворачивают  все, – и  вопрос  о  высылке  народов  Дагестана  снимается.
Абсурд  «как  высшая  мера  пресечения» – со  всеми  оттенками проступает  в  этом  эпизоде.  И,  наверное,  в  ней  есть  вольность  легенды.  Но  она  перекинута из  своеобразного  триллера  40-х  в  80-е  годы и в полном здравии возникает в следующем фрагменте.
Сарнов  рассказывает  его  кумыкскому  писателю  Ш. Яхьеяву.  «Ведь  Сталин  и  вас  собирался  выслать,  но   Даниялов  спас».  А  в  ответ –   изумленное, недоуменное,  искреннее:  «А  нас-то  за  что?»
Вот  на  это  уверенное,  безмозглое,  зомбированное убеждение, – «если  так  наказывают, – есть  за  что», – репрессированные  наталкивались ,наталкиваются и сегодня .
Липкин  в  своей  «Декаде»  отвечает  и  на  этот  вопрос.
Он  так  же  первый,  кто  обращается  к  болезненному,  мрачному  проявлению  другой  проблемы.  В  повести  дважды подчеркнуто:  «После  возвращения  тавларов  на  родину,  гушаны,  в  особенности привилегированные  слои,  стали  относиться  к  ним  хуже,  чем  до  выселения» (стр. 146).  «И без  того испортились  после  нашего  возвращения  отношения  между гушанами  и  тавларами» (стр. 172).  Истоки,  причины  такой  метаморфозы  частично,  по  касательной,  присутствуют  в  книге.
Обращаясь  к  ним,  автор снимает  психологические, историографические  комментарии.  Тем  более  личностные.  Либо  из-за  чувства  такта  и  дистанции,  либо  для  исключения  субъективной  ноты  при  рассмотрении  таких  отклонений  и  такой  неправоты.  А,  возможно,  из-за  элементарности, и,  при  всей  алогичности,  неизбежности  данных  проявлений.
Пишущий  эти  строки  не  в  силах  проникнуть  в  суть  происходящего,  он  – очевидец,  а  не  ясновидец», –  замечает  автор,  своим  даром,  знанием,  совестью  обреченный  на  ясновидение.
И  в  летописи,  и  в  действительности  тавлары  приняли  на  себя  приступы  безумия  режима.
«Бандитизм  был  развит  и  в  кабардинских  районах,  в  частности,  в  Лескенском,  Баксанском,  Кубанском.   Некоторые  товарищи  выражают  свою  мысль  неправильно,  сваливая  всю  вину  только  на  балкарцев, –  якобы  кабардинцы  в  этом  не  принимали  участия.  Но  это  неправильно».; 
       «… 20  лет  калмыковская  банда  насаждала  в  Кабарде  идеологию
буржуазного  национализма,  всячески  препятствовала  утверждению  дружбы  между  людьми  различных  национальностей,  живущих  в  нашей  республике…
Отсюда  и  выселение  балкарцев,  отсюда  и  бандитизм,  и  сбрасывание  немцами  парашютистов  над  территорией  Кабарды,  и  факты  предательства  многих  кабардинцев…» ;; Это  документы.  Но  и  без  них  известно,  что  везде,  у  каждого  народа  в  период  Великой  Отечественной  войны  были  те,  кто  принимал  сторону  врага.  Так  было  во  времена  всех  войн.  Ситуацию,  когда   одного  из  двух  народов,   живущих  в  одной  республике,   обвиняют  в  поражении    Советской  Армии,  а  другого  освобождают  от  подобного  обвинения  и  наказания,  Липкин  исследует  художественно  и  документально.  Скрытый,  недоуменный  вопрос -  почему  спасенные  от опыта  «исхода»  люди  не  испытывают  чувства  если  не  вины,  то  хотя  бы  благодарности  тем,  кто    вынужден   был  принять  на  себя  «обострения»  клиники  системы  и  непосильные  испытания,   сквозит   в  летописи.  И  Липкин  единственный,  кто  вслух  его  обозначил.

 «Партийному  и  советскому  руководству,  выдающимся  деятелям  науки,  литературы  и  искусства  предоставят  один  мягкий,  два  купейных  вагона.  И  два  плацкартных.  Свое  имущество  эти  товарищи  могут  взять  с  собой  без  всяких  ограничений.  В  дороге  они  получат  питание  повышенной  калорийности.  По  прибытию  в Казахстан  они  будут хорошо  трудоустроены»  (стр. 33).   Абсолютное  большинство  тех,  кто  поехал  в  мягких  и  купейных  вагонах,  принадлежали  ведомству,  которое  представлял  генерал – «хозяин  навечно»,  и  преследующий  автора  вопрос: «Думали  ли  они  о  том,  что  половина их  народа  погибла  в  пути?» –   риторический.  «Никто  не  знал  их  дум», – замечает  он,  и  стоит  поблагодарить  за  то,  что  думы  эти  остались  неозвученными.
Каста,  готовая  заплатить  любую  цену за  обретенный  вкус  власти  и  «калорийное  питание»,  была во  все  времена.  «Партийное  руководство»,  состоявшее  из  лиц,  подобранных  по  способности  и  готовности  ехать  в  «купейном  вагоне»,  когда  народ  задыхался   от  нехватки  воздуха  и  отсутствия  воды, – персонажи  вечные,  неизменные.Один из них,.уже в 90-стых в публичных воспоминаниях сообщал – «вызвал меня к себе начальник мой и после каких то неясных, общих слов сказал – постановлением правительства балкарский народ переселяется. Я спросил: «Балкарские коммунисты тоже?». Кстати, хороший, адекватный  человек, но при этом коммунист настолько, что рассматривал себя как особый класс, автономный  от народа и многого другого.
Семена  Липкин а загадка таких преврашений в личности тревожила и он – первый  и  единственный,  кто  задался  вопросом:  «Думали  ли  они,  что  половина  их  народа  погибла  в  пути?»
Он  первый,  кто  нарисовал  действительный  портрет  первого  секретаря  обкома.
Сулейман  Нажмуддинов  в  «Декаде» – узнаваемый  прототип  Б. Калмыкова, СМ! Калмыкова расстреляли в 1941! Образ сохранен? и  автор  в  ряде  эпизодов  высвечивает  сущность  этого  исторического  персонажа.  О  том,  что  он  выдвигал  из  соотечественников  самых  безграмотных  и  беспощадных,  о  плебействе  перед  вышестоящими  и  отношении  ко  всем  остальным  как  к  собственному  стаду,  об ограниченности  повествуется  без  всякой  карикатурности,  шаржевых  штрихов.  Реалистичный  набросок  с  натуры.  Так  же, – без  иронии,  без удивления  вскрывается  характер  национализма  Нажмуддинова,  буквально  отражающий  бердяевскую  формулу  о этом  феномене:  «За  ним  стоит  не  столько  любовь  к  своему,  сколько  ненависть  к  другому,  связь  с  государством,  а  не  культурой.  И  именно  национализм  отрекается  от  традиций  национальной  культуры.  Ибо  его  носители  подавлены  самодовольством,  комплексами»  и  данные  симптомы  выступают  в  облике  тирана  непосредственно,  наглядно,  как  усики  или  «желто-красный  глаз  хищника,  высматривающего  гостя,  как  добычу»   (стр. 49).
         «Тавларский   язык  другой,  тюркский.  Наш,   гушанский,  древнее».
         «Тавлары  были  отсталые».
             «осведомленности»  о  существовании  греков  у  Нажмуддинова  выступает  вопрос: «Скажите  мне,  кто  такой  Гомер?»  После  ответа:  «Проклятые  референты.  Говорят,  дрен-матыр,  что  Гомер – классик  марксизма-ленинизма.  Я  им  возражаю:  четыре.  Маркс – Энгельс – Ленин  – Сталин.  Четыре!  Откуда  пятый – Гомер?»  (стр. 51)
сказаний.  Считаются  греческими,  а  они  наши,  мы  древнее греков.  Заставим  и  буржуазную  науку  это  признать.  Заставим» -
Фигура Бетала Калмыкова в новейшей истории республики ключевая. Наверное, говоря о нем, желательно помнить, что он представляет и отражает время, которое порождало и возвеличивало именно такой тип, такой характер. «Атмосфера фанатичной беспощадности, создавшейся в условиях революционного катаклизма» (В. Кожинов), обнаруживала и выбрасывало к власти людей, способных воплотить эту атмосферу. Для многих он даже не «лампочка Ильича», а «лампа». Например для А. Кешокова. Признается он в своем отношении к вождю в книге «Вид с белой горы»
Здесь замечу – в этом произведении вообще отсутствуют отголоски о факте переселения балкарского народа. Понятно – тема была закрыта, но не прямо, а намеком, глубоко скрытым, но подтекстом, спрятанной, но живой эмоцией или мыслью о  трагедии хотя бы фронтового друга… Нет и нет.  Вдали от республики С.Липкин торопился еще раз выразить свою скорбь

Я видел сакли без людей.
Людей в чужом жилье.
И мне уже немного дней
Осталось на земле.
Но преступления и ложь,
Я видел, входят в мир
С той легкостью, с какою нож
В овечий входит сыр.
«Кавказ»

В «Страничках автобиографии» писал: «Когда в эпоху сталинского геноцида решили ликвидировать как нации калмыков, чеченцев, балкарцев, карачаевцев… я с ума сходил от невыносимой боли, я плакал по ночам, вспоминая высланных друзей. Эта боль мучает меня и поныне». (С.Липкин. – М.: Книжная палата, 1990. – С.8). И эти слова подтверждены его творчеством.
Алим Кешоков, повествуя о себе и времени, по долгу службы сталкиваясь с «саклями без людей», с опустошенной землей, где недавно жили соседи, даже вскользь, мимоходом не затрагивает разбросанных везде следов «преступленья и лжи». На самом деле, это изумляет.
Еще более непостижимыми по равнодушию к собственной репутации и отстранению от реальности являются страницы биографии, посвященной Б.Калмыкову. Кабардинский ученый В.Кожаров  приводит следующие факты: «Б.Э.Калмыков знал куда метить.
Уничтожая интеллигенцию он обезглавливал народ, превращая его в безмолвную и безликую массу.
Репрессии против воображаемых «врагов народа» принимали столь чудовищные формы, что они распространялись уже и на способных учеников и студентов.
К 1938 году, ко времени ареста палача кабардинского народа Б.Э. Калмыкова, нация была обезглавлена»;. 
Другой автор З. Налоев в статье «Кулачное право» пишет: «Ненависть, брезгливую и жгучую я испытывал к сталинскому сатрапу Б.Калмыкову, командовавшему заплечных дел мастерами.
…Стоило кому-либо навлечь на себя недоверие или неприязнь самодержавного Калмыкова,  заплечных дел мастера брали его под стражу без возбуждения уголовного дела, без ордера на арест… После допросов, шантажа и пыток истощенные, едва живые подписывали какие угодно признания и тогда военная коллегия Верховного Суда СССР, как правило, приговаривали их к расстрелу и расстреливали в тот же день. («Кабардино-Балкарская правда», 2.10.2007 г.)
Соотнести данные констатации с  текстом  Кешокова, где тот же Калмыков  представлен  символом  светоча,  «лампы» и   выражен     с чувством восхищения, гордости очень сложно. 
А.Микоян оставил один из портретов Калмыкова (Дружба народов. – 1972. – № 8). «Двадцать шестой Бакинский комиссар» пробыл в составе ЦК с 1922 по 1976 годы и он единственный, кому это удалось . Это требовало не только предельной осторожности, ума, но ряда других качеств, проявленных и в этом его труде. Речь не об иллюзиях и верности им, а о готовности говорить неправду, когда в этом уже нет необходимости. И при большом желании в 1972 году не знать истинных черт одного из выдающихся диктаторов Северного Кавказа он, конечно, не мог. Микоян припоминает такой эпизод: «Как-то до нас дошли слухи, что некоторые работники-балкарцы выражают недовольство Калмыковы, в том смысле, что он недостаточно уделяет внимание развитию Балкарии.
В беседе с Калмыковым я откровенно рассказал об этой информации. Это его несколько взволновало. Он с этой информацией не согласился: «Я забочусь и о Балкарии. Но раз такие сведения есть, я постараюсь так дальше работу вести с балкарцами, чтобы не было никакого повода для получения повторной информации по этому поводу…», – ответил он (с.214).
Трудно предположить, что Микоян не ведал, какими средствами и с какой одержимостью Калмыков будет исключать возможность «повторной информации». Ее действительно больше не было. За короткое время под истерией с кодом «гемуевщина» в республике были арестованы и расстреляны тысячи балкарцев.  Практически каждый балкарец, имеющий отношение к власти и к культуре, подвергался арестам, пыткам, и либо был уничтожен, либо сломлен. И именно Калмыков продумал систему, по которой к реальным структурам власти сильная и совестливая индивидуальность не подпускалась. Но это правило захватывало  все и носило интернационнальный характер. К сожалению, прошедшее время здесь ошибка. Эту  линию владыки последователи соблюдают неукоснительно.
Не узнать, с какой целью Микоян в 1930 году известил Калмыкова о «недовольных», не узнать, что скрывалось за следующим эпизодом. На одной из официальных встреч к Кулиеву подошел Микоян: «Я близко знал вашего Энеева. Такого образованного революционера и руководителя не было на всем Северном Кавказе. А какой авторитет у него был! Никак не могу понять, почему он закончил жизнь самоубийством». Более, чем странное заявление и опять – неправдивое. Именно Микояну было адресовано одно из предсмертных писем Магомеда Алиевича, именно Микоян, несмотря на свою исключительную осторожность, самоотстранение от действия и предельную несентиментальность помог вдове и детям Энеева устроиться в Москве и практически спас их. Почему Энеев М.А., действительно одна из самых ярких ,бесстрашных ,талантливых личностей в новейшей  истории Северного Кавказа  приговорил себя к смерти, Микоян был осведомлен как никто.
Два  главных  героя  повести – Мурад   Кучиев   и  Алим  Сафаров – самые  дорогие  персонажи  автора,   и    он  не  скрывает  свою  любовь  к  ним.   В  каждом – часть   биографии  Кайсына  Кулиева  с  незначительными  художественными,  фактологическими  отклонениями  и  изменениями.  Два  образа,  две  судьбы  с  узнаваемыми  реальными  линиями  из  жизни  Кулиева.  Так,  Герой  Советского  Союза   Мурад  Кучиев  приезжает  в  Гушанстан,  еще  ничего  не  зная,   как  и  почему  Тавлария  исчезла  из  названия  республики.  Ему  объясняют,  предлагают  остаться,  переписать  национальность  на  гушанскую,  а  взамен – все   блага.  Он  отвергает  эти  условия  и  перед  отъездом  в  Киргизию  едет  в  свой  аул.  Увидеть,  попрощаться,  что-то  понять.
«Мурад  приблизился  к  родному  дому.  Двери  были  выломаны.  Очажная  зола   застыла.
Мурад  мерз  в  окопах,  выходил  голодный  и  овшивевший   из  окружения.  Плыл  в  ледяной  воде…   смерть  дышала  ему  в  лицо  пулеметными  токами,   фугасами,  огнем  и  металлом, – и все  вынес  солдат,  но  ужасней  ледяной  воды  и  бомб,  пуль  и  прицельного  огня  была  эта  застывшая  очажная  зола  родного  дома,  этот  шест  для  одежды,  и  солдат  упал  на  земляной  пол  и  заплакал  беззвучным  плачем,  и  то  был  великий  плач,  ибо  человек  плакал  плачем  целого  народа»  (стр. 69)
Это  дословно  переданный эпизод  из  биографии  Кулиева,  который  скупо  выражен  в  «Автобиографии»  и  эмоционально  (многократно)  - во многих  стихотворениях.
Жизнь  Алима  Сафарова  в  «Декаде»  описана  с  самого  детства.  Его  раннюю  ярко  выраженную  одаренность,   окольцованность  метами  родной  земли,  мужественный  подвиг  на  войне,  вплоть  до  тяжелого  ранения  на  ноге – это  «выдернутые  нити»  из  судьбы  Кайсына,  прослеженные  до  1957  года.  Тревога  за  его  последующие  годы  жизни,  надежда  уберечь  от  собственных  поражений  и  ушибов  стоят  и  за  этими  словами:  «Он  сам  не  заметил,  как  сдался  на  милость  победителю  – безглазому,  беспощадному,  бессовестному.  А  не  лучше  ли  было,  если  бы  он  не  стал  литератором,  …а  преподавал  бы  себе  историю  в  средней  школе,  полунищий,  но  гордый,  и  не  растранжирил  бы  годы  молодости  на  чепуху,  на  суету, – писал  бы в  стол,  но  не  изредка,  а  запоем,  много  писал  бы  для  себя,  с  крохотной,  но  зато  обольщающей  надеждой,  что  найдет  друга   в  ином  поколении.  Может  быть,  горец  Алим,   именно  потому,  что  он  горец,  потомок  кавказских  наездников  и  воинов,  сумеет   сделать  то,  что  не  сумел  он,  Бодорский…?  Может  быть,  этот   молодой  тавлар  выиграет  на  том  ристалище,  на  котором  скучно  и  стыдно  проиграл  Бодорский» (стр. 171).
Осмелюсь  предположить,  что  Кулиев   (а  в  этом  тексте  автор  обращается  прямо  к  нему)  выиграл.
Да,  он  мог  после  возвращения  выбрать  только  искусство.  Поселиться  в  родном  Чегеме  у  речки,  у  скалы.  Писать.  Читать.  Слушать  голоса,  которые  преследовали  его,  музыку,  деревья,  сны.  Писать   о  том,  что  болит,  звенит,  улыбается  в  нем.  Отодвинуть  все,  что  было  и  есть  вне  его,  стать лицом  частным.  И  не  мог.  Такой  счастливый  выбор  исключался.
«Декады  литературы  и  искусства  без  литературы  и  искусства.  Мелкие  страсти.  Интриги,  доносы…  Не  хочу  я   с  ними  иметь  дела,  хочу  писать, пока  печатают,  а  перестанут  печатать,  – тоже  буду  писать,  ни    о  чем  не  хочу  у  них просить,  от  них  зависеть.  Помните… «Свой  хлеб  соленою  слезою  ороси,  но  даже  уксуса  у  подлых  не  проси» (стр. 172)  Он  он   поехал  на  декаду.  Не  поехать  не  имел  права.   Рецензент  «Декады»  А. Егоров  объясняет  это  решение  куражом, желанием  поддержать  земляков,  уступкой  своей  независимости ради  «сиюминутного…  блага,  игрой,  из  которой  не  вылезешь».  Думается,  причиной  данного  выбора  была  более  существенной  и  исключающей  вариантность.  Декада  помимо  набора  из  «ярмарки  тщеславия»  и  балагана  выполняла  функцию  представительства,  приглашения  к  взаимоузнаванию  и  при  всех  маскарадных  атрибутах  была  серьезным  и  действенным  событием  в бытии  национальных  культур. За  отклонением  выбора  таился  и  другой  аспект,  прямо  и  резко  обозначенный  Кучиевым.  «Мое  дело,  наше  тавларское  дело,  чтобы  ты  поехал  в  Москву,  показал  себя  во  время  декады,  утер  нос  гушанам, – пусть  увидят,  каков  ты  и  каков  твой  народ,  чтобы  мы  здесь  радовались…  все  тавлары»  (стр.176).  Названное  здесь  задание  сложнее  и  значимее.
(Трудно  представить,  насколько  сложнее  было  бы  наше  возвращение,  не  будь  в 1956  году  голоса  Кулиева. Позади  были  не  только  скорбь,  потери,  ложь  и  отчаяние,  но  и  его  слово.  И  слово  на  декаде  в  Москве  тоже).
В  завершении  повести  слово  берет  автор.  Даже  тот минимум  сплетений,  художественных  дополнений  и  условностей,  присутствующий  в  повести,  отодвинут,  как  и  эмоциональный  контроль. Открытая,  страстная  публицистика  с  интонацией  предупреждения,  тревоги  и  мольбы,  чтобы  услышали.
 «Национальное  самосознание  прекрасно,  когда  оно  самосознание  культуры  и  отвратительно,  когда  оно  самосознание  крови.
 Национальное  самосознание  крови   всегда  бездарно,  всегда  бесплодно,  национальное  самосознание  культуры  всегда  талантливо,  всегда  плодотворно.  Национальное  самосознание  крови  есть бессмысленный  и  жесткий  бунт  бездарности  против  национального  самосознания  культуры» (стр. 179).
В  этих  словах,  при  всей  внешней  автономности  от  летописи,  прочерчено  то,  что  затаено  в  ней.  То,  что  неумно,  несозидательно,  что  было  злом  и  насилием,  и,  не  прерванное  вмешательством  правды,  разума,  совести,  тянется  в  другое  время.  «У  входа  в  парк  стояла  статуя  Нажмуддинова».   Эту  сухую,  констатирующую  фразу  предваряет  страстный  монолог  о  национальном  самосознании  крови,  который  оскверняет,  опустошает,  восстает  против  самосознания  культуры.  Статуя  стоит  там  и  сегодня…
 В бурных 90-х в газете «Советская молодежь» (№№ 139-141, 145-147) была опубликована статья-справка «Пропорции или паритет», –  подготовленная кандидатами исторических наук К. Дзамиховым и М. Кумаховым.
В ней уважаемые историки очень увлекались, принимая отрывочные документы и сталинские конституции за «истины». Их, как известно, можно выявить при наличии хотя бы робкого намерения приблизиться к объективности, хотя бы дальней тени «истины процесса» и пусть тщательно скрываемых, но импульсов осмысления материала. Понятно, что справка может быть освобождена от этих свойств, но предельная точность, последовательность, беспристрастность в ней необходимы.
Перед нами, увы был, односторонний и пригнанный под заданную задачу набор не согласных друг с другом  фактов, при сообщении которых авторы, выбрав себе стиль «новояза», отбрасывающий мысль, чувство и логику, весьма упростили себе задачу.
Не касаясь здесь самой темы, остановлюсь на фигуре Калмыкова, поскольку его тень – главное действующее лицо в этой работе.
Своего почтительного доверия к этой личности кандидаты   исторических наук не прикрывают.
В тексте звучит и сокрушение, что один из докладов Б. Калмыкова «обнаружить не удалось». Можно предположить, что ими прочитано все, что сохранить для всеобщей истории мысли  из его наследия все же удалось. Например, речь на заседании Пленума Кавбюро ЦК РКП (1921 г.), где он заявил: «Какую культуру мы можем получить от соседних  народов? Осетин, ингушей, чеченцев и т.д.?
…Кабарда представляет собой честных представителей, но за последнее время, к сожалению, она берет пример от соседних народов, которые представляют собой один порочный элемент». Фраза эта вне комментария – убогий, казарменный анекдот, но если помнить, что именно на это заседание поступила  телеграмма от Сталина «По причине болезни присутствовать не могу. Прошу слова Калмыкова рассматривать как мои», – упомянутое высказывание  приобретает зловещий оттенок.
 Оно так же обнажает, что «лицо, приближенное к императору» действенно соединило в себе и в своих деяниях неустанное уничтожение духовной основы собственного народа  в  с пещерным национализмом.  Не он первый. Были в истории и более одаренные предшественники. Есть  последователи  и в настоящем.
Именно об их неотрывном их существовании в действительности  свидетельствует и мутная завеса вокруг имени Калмыкова.
Несколько раз его пытались всколыхнуть совестливые голоса. В ответ – немота, пауза. Ничего не опровергается, а следом рекомендации, косвенно содержащие и в данной справке – припасть к его велениям и речам. Смирение и невосприимчивость к этой явной аномалии в обществе – одна сторона духовного плебейства, перед которым разговоры о возрождении национального достоинства, национальной культуры печальный самообман. Ничто не уродует и не унижает нашу историческую память сегодня, как недоговоренность, блуждание вокруг этой статуи. А попытки его оживить (с ролью идеолога социал-националистов он справился бы, увы, и теперь) – страшны. Вольно или невольно историки,  апеллируя к его законотворчеству, как к «бесспорным истинам», манипулируют над его воскрешением, что вне разума. Семен Липкин предупреждает и об этом. И его «Декада» – по  внутреннему  импульсу,  пространству  духа,  нравственной  чуткости   и  отваге  стоит  для  меня  в одном  ряду  с  фильмом  Т.Абуладзе  «Покаяние».  Они,  неявно,  но  перекликаются.
Только  свет  искусства  спасает  великого  художника,  его  «Покаяние»  от  тисков  безнадежности  и  безысходности. 
 Думается,  что  этот  фильм  не  столько  о  покаянии,  сколько  о  расплате  за  его  отсутствие.  Внук  тирана  и  диктатора  Варлаама,  узнав  осколочек правды  о  деяниях  своего  деда,  стреляет  в  себя  из  ружья,  дедом  же  и подаренного.  Юноша  решает  таким  образом  оборвать    нить  зла,  греха  и  насилия,  а  обрывает   только  свою  жизнь.
Этот  фильм  о  том,  как  все  убивали.  Людей,  совесть,  дружбу,  честь,  достоинство,  талант,  добро.
Это – фильм   об  обывательской  ненависти.  К  культуре,  к  творцам ее,  к  духовности,  к  прошлому  своего  народа.  Такая  ненависть  не  просто  убивает, – она  юродствует,  глумится,  разыгрывает  водевили  с  переодеваниями.
Это – фильм о преемственности  зла.   О  раковой  болезни  общества  и  метастазах  духовного  растления,  проникающих  в  иные  поколения.  О  растлении  злом,  управлении  злом,  воздаянии  злом  и  утешении   злом».  Это – из  впечатлений  Б.Васильева  о «Покаянии»,  и  здесь  высвечено  главное – «преемственность зла». Это  свойство  зла  раскрыто  и  в  «Декаде».  На  вопрос,  где  происходят  такие  события,  как  в  фильме,  один  из  ответов  был  таким: «Везде,  где  попираются  законы,  человеческая  жизнь, свобода  совести  и  бессилие  остальных  становятся  привычным  состоянием  общества».
Афоризмом,  подхваченным  многими,  стали  слова  старушки  в  финале  фильма:  «А  зачем  улица,  если  она  не  ведет  к  храму?»  (Как  каждая  деталь,  каждый  эпизод  у  Абуладзе,  и  храм – метафора,  со  многими  проекциями  и  слоями  смысла.
На  мой  взгляд,  доминантны  другие  слова,  которые  предшествуют  вопросы  старушки: «Эта  улица  Варлаама.  На ней  не  может  быть  храма».
Оглянувшись  по  чьим  улицам  мы  ходим,  кому  отдают  имена  наших  улиц,  становится  ясно,  что  на  них  «храмов  быть  не  может».  А  вопрос,  зачем  нужны  такие улицы,  если  они  к  жизни,  смыслу,  надежде,  душе  не  имеют  отношения, – остался  безответным  даже  в  фильме,  снятом  гением.  Они  существуют.  И  нужны  они  только  наследникам  Варлаама,  которые  умеют  быть  благодарными.  Собственно,  об этом  сообщает,  предупреждает  летопись,  которая  «ставит  вопрос  и  слышит  ответ».  Дополнительным  уточнением  цели  «Декады»  и  «Покаяния» могло  бы  послужить  стихотворение  С.Липкина  «Очевидец»:

                Ты  понял,  что  распад  сердец
                Страшней,  чем  расщепленный  атом,
                Что невозможно,  наконец,
                Коснеть  в  блаженстве  глуповатом.

                Что  много  пройдено  дорог,
                Что  нам  нельзя  остановиться,
                Когда  растет  уже  пророк
                Из  будничного  очевидца.
 
Век  «сжигающих  своих  пророков  на  костре»,  век  не  желающих  слышать  своих  пророков   сменил  другой.   Если  сменил…