Потерянное племя

Он шел по полю и проваливался в снег, где по колено, а где и ниже лодыжки нога не упала. Идти было довольно тяжело, но нужно было добраться до ближайшего поселения, пока не пришла ночь. Впрочем, и день здесь начался только наполовину, и тут же солнце зашло. Ресницы замерзали быстрей, чем он закрывал глаза. Сапоги были полны снега, и кончики пальцев он уже почти не чувствовал. Обхватив себя руками, чтобы согреться, он шел сквозь начавшуюся пургу. Очень стремительно заметало, сугробы становились все выше, и он уходил вниз по пояс. Пурга все усиливалась, и впереди он увидел старуху с непокрытой головой и с длинными седыми волосами. Только он решил быстрей к ней подбежать, чтобы укрыть, левая нога ушла выше колена, и он не ощутил твердости под стопой, не смог на нее упереться. Как только стал вытаскивать другую ногу, под ним проломился лед, и он полетел вниз в черную пустоту и потерял сознание. Сквозь видения он слышал голоса непонятной для него речи, они становились все громче и потом резко прекратились. Очнувшись вновь, он почувствовал, что его везут на санях. Они вдруг остановились, и перед ним показался человек, чья голова была обернута в шкуру и отовсюду торчал мех. «Я Папако», -  плохо на русском произнес тот человек и снова ушел. Он услышал, как тот прикрикнул кому-то впереди, и они тронулись. Пахло рыбой. Повернув голову, он увидел тушки щуки и еще какой-то незнакомой ему рыбы.
Стемнело довольно быстро, пурга успокоилась, и на небе засверкала бледно-зеленая полоса от одного края неба до другого. Сани все ехали, загребая снег ему на ноги. На санях он заметил красную повязку, и этот цвет остался перед его глазами, когда он стал засыпать.
Сквозь сон он услышал варган, который так успокаивающе звучал, что весь холод, который прежде его так кусал, вдруг стал согревать. Они проехали стойло оленей, как он резко очнулся от стука барабанов и странных напевов. Множество голосов то сливались воедино, то расходились словно эхо по снежной степи. Подошли еще несколько человек, стащили его с саней и занесли в чум. Внутри было тепло, пахло очень вкусно мясом, всюду был дым. Когда его тело и ноги укутали в шкуру оленя, он немного пришел в себя, и ему в руки тут же поднесли миску, и движениями показали, что нужно выпить. Пахло очень странно, но эта миска согревала замерзшие руки. Сделав глоток, он вдруг почувствовал, как по всему телу расходится это тепло, и как будто спадает пелена с глаз. Возле него сидело много человек. Несколько детей, открыв рот, смотрели на него. Девушка среди них постарше сидела и смущенно улыбалась, и отводила глаза. В чувствах он пробыл недолго, и его снова стало клонить в сон. Осторожно поставив миску на доски перед собой, он повалился на бок и уснул.
Кажется ему, что в сугробе лежит, да дышаться тяжело. Снег все больше приминается, он чувствует тяжесть всем телом. Только вот что странно, от снега ему совсем не холодно, а наоборот, все тело горит. Он видит свое колено, а в нем как будто бабушка копошится руками по локоть в крови. Она делала все так осторожно, что поначалу он ничего не чувствовал, но когда она взяла из сердца костра самый красный уголек и положила туда, такая невыносимая боль его пронзила, что тут же очнулся.
Покрутив головой, он увидел свое колено размером с большую дыню темно-фиолетового цвета. В чуме было пусто, лишь потрескивали дрова в центре жилища. Он попытался встать, но все попытки были тщетны. Нога словно разрывалась на несколько частей. Он перевалился на бок, и стал ползти к выходу. Ночь в том крае в это время почти не уходила. День если и был, то всего несколько мгновений и солнце уходило вновь. Рядом с чумом бегали дети, за которыми смотрела та девушка, что подавала ему миску. Увидев его, она быстро забежала обратно и, поджав ноги под себя, села к огню, протянув руки ладонями к пламени.
 – Мне нужно возвращаться обратно, вы меня понимаете? У меня болит нога!
Она кинула взгляд на его ногу и снова выбежала, и привела с собой мужчину невысокого роста. Тот осмотрел его колено и стал толочь в миске какие-то травы, чтобы намазать ими больное место. Затем он принес две палки и стал закреплять ему ногу. «Нельзя наступать» - еле произнес незнакомец.
Тот его поблагодарил, и мужчина, улыбаясь, вышел из чума.
- Почему он улыбается?
- У нас редко бывают гости, и если кто-то к нам заходит, то это целое событие. Мы любим поговорить. Завтра отец будет собирать чум и вести оленей на другое пастбище. Здесь они уже съели весь ягель. Отец тебя отвезет завтра, как только стоянку найдем.
- Папако твой отец?
- Да, только прошу, не называй его по имени, у нас так не принято.
Только он хотел узнать ее имя, как она очень быстро схватила несколько кукол и вышла играть с детьми.
Он лежал и смотрел на огонь, как языки пламени игрались между собой. Там был сильный мороз, его присутствие чувствовалось завываниями со входа. «Сейчас бы в теплую квартиру, да ванную принять» - думал он. Стал представлять все удобства, которые были дома. Вскоре все его мысли развеяла девушка, она забежала в чум с детьми и те сели греться возле огня.
«Меня Марьей зовут, - вдруг произнесла она, глядя в его сторону. - Три лета подряд отец отдавал меня в ближайшее поселение, чтобы я выучилась читать. Он не хотел меня отдавать в школу, как всех детей наши отдают. Они, отучиваясь там, сюда больше не хотят возвращаться. И отец побоялся, что я не вернусь, но язык учить надо было. Там меня приютил один учитель, и по книжкам все учил языку вашему, да не только языку, но и другим видам наук. Отец мой торгует рыбой, мясом оленя и часто берет меня с собой. Ваш мир совершенно другой, и все так странно. Там есть все удобства, и для тепла в помещении дров не нужно. Мне нравится ездить в город с отцом. Марья - мое не настоящее имя». Она резко замолчала.
Они просидели молча в ожидании ее отца, но вскоре он пришел и принес связанную в гроздь рыбу.  Огонь внутри разгорался все больше и дым уходил сквозь отверстие посередине чума. Вокруг кострища были наложены доски, прямо на землю, а поверх лежала кожа оленя. На них сидели пятеро детей и Марья. Она приняла у него рыбу и стала готовить что-то на огне.
Он все удивлялся их жизни, и их мир казался ему совершенно другим. Он спросил у Папако про кукол, что лежали возле выхода. Дети в них не играли вовсе, у них были другие, из дерева, с головами, а те их не имели. Позже ее отец объяснил, что это родственники. Куклы – это о них единственная память, ведь фотографий сделать нельзя, только так, делать их и называть именами умерших. Так получается, что они путешествовали целыми скопами, все жили в одном чуме: несколько ребятишек, и несколько взрослых. Добрые они были и ужасно болтливые. Ему нравилось с ними общаться. От бесед даже легче как-то становилось. И тело вроде бы начинало выздоравливать.
На следующий день ранним утром его разбудили и вынесли на улицу. Женщины стали разбирать чум и складывать все в специально подготовленные сани. Процессия длилась долго, а он даже приподняться не смог. Мужчины же запрягали оленей в сани, а свободных вместе с собаками сбивали в стадо. Кто-то уже уехал вперед. Их чум двигался последним. Бескрайние северные степи позволяли ему чувствовать себя свободным. Это настолько обширная территория, что представить ее границы довольно трудно. В городах душа заперта и еле дышит, и как только человек попадает в такие места, он словно оживает.
Так и он, ехал на санях, видел впереди всю ватагу пастухов северных и чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Только колено возвращало его на землю. По дороге им попадались невысокие деревья, маленькие из-за сурового климата и сильных ветров. Там они встречались с другими поселениями. Среди них он замечал и такие чумы, где почти на самом верху была спутниковая тарелка. «Неужели и здесь цивилизация была?!»  Позже ему Папако рассказал, что среди них так же есть богатые и бедные. Себя они относили к середине. Тарелку позволить не могут, а заниматься торговлей вполне. Да и зачем им она, цивилизация. Они самобытны. И это главная их прелесть. Не нужно стремиться добыть себе больше денег, они им не нужны. Их чум отапливался дровами. Конечно, было сложно найти стоянку, чтобы и ягель был, и редкие для севера деревья. Спустя день, они все-таки нашли такое место, рядом с рекою, широка она была, как показывал Папако. Невооруженным глазом ее и не заметишь, всю снегом запорошило. А они-то все речки тут знают, где что проходит, протекает. Бывают пустоты подо льдом, вода уходит. Некоторые вахтовики, да и сами местные бывало проваливались туда. Страшно очень одному ходить если местность плохо знаешь. Привык он к ним. И к чуму привык, и дети его учили даже на варгане играть кой-какие мелодии.
Как-то ночью он услышал хриплый голос, такой покровительственный и в тоже время мягкий, и по тону добрый.
 – Что ты, сынок, тут делаешь? Тебе к своим надо, заждались они тебя уже. Отпусти моих, пусть оленей на другое пастбище ведут. Скажи, что Илебям Пэртя мне повелел тебе все рассказать. Вернешься сюда еще, сейчас не время.
 Голос ему напомнил бабушку свою, что в деревне когда-то жила. Ему так уютно стало после разговора, и он увидел чью-то тень по ту сторону костра, но она в миг и исчезла. Его разбудила Марья.
Она радостная подсела к нему поближе и стала раскладывать кукол без голов. Он внимательно смотрел, и она начала рассказывать про них: где бабушка, где дедушка, показала маму свою. Рассказала, как умерла она: провалилась так же под лед, как и он, только место то глубже было. Отец ее не смог достать, как его канатами.
Он обнял ее, чтобы успокоить, и она тихо на ухо ему прошептала: «Как тебя зовут? Ты так и не сказал».
«Максим», - так же тихо ответил он.
- Мне сейчас бабушка приснилась, и говорила про оленей. Сказала уводить их, и мне домой отправляться. Про оленей ей какой-то Илебям Пэртя повелел передать.
- Это духи наши. Это не твоя родная бабушка, она часто в лице родных является. Это бабушка огня. А кто ей велел передать - это хранитель стада оленей. Он иногда является пастухам, путь указывает, где ягеля побольше, да грибов с ягодками. Правильно она тебе сказала, ягеля тут почти нет. А домой не знаю как теперь тебе, сани сломались, дерево нужно, отец только два дня делать будет.
- Ну что ж, подожду.
Она передала отцу его послание, и они принялись проводить обряд. Странно, но до тех пор он думал, что оленей они режут, но это не так. Они их душат, потом кровь пьют. Он тоже пил. В ней много витаминов, без них цинга давно бы уже за всех взялась. Мясо потом заделывают, и шкуру готовят либо к одежке, либо к покрывалу. Необычно все это видеть. Они так трепетно относятся к природе, к своим близким. Хоть с чужаками охотно разговаривают, но имен своих настоящих никому не называют. Так и Марья имя себе выбрала русское, оно ей больше по душе пришлось. Только вот настоящее свое говорить она ему не хотела. Пока …
С ноги уже сняли лангет, и она вроде бы стала шевелиться, выпрямляться, и колено не так сильно ломило, как в первый раз. Настало уже время покидать ему этот чум. Он так привык к этим людям, они трепетно заботились о нем. А как воодушевленно рассказывал истории Папако. Он вообще любил поговорить про то, как мясо менял, и как ему печь пытались продать. Все эти разговоры останутся для Максима приятным воспоминанием. Марья к нему тоже привыкла за это время. И ей хотелось побольше с ним поговорить. В чум зашел Папако с вязкой дров и улыбнулся Максиму.
 – Там пришли твои друзья. Теперь тебя отвезут в нормальную больницу.
Но он этому не очень обрадовался, ему хотелось побыть здесь подольше. И Марья, настолько он ей проникся, что не хотел никуда уезжать.
«Да, хорошо», - ответил тот. И в чум зашли несколько ребят. Они оказались геологами. Неподалеку у них была база, и, увидев стадо оленей и дым за рекой, решили, что здесь остановились пастухи. Они принесли сюда дров. За ними через день должен прилететь вертолет, заканчивается вахта, и они были «на веселе». Максим оказался тоже геологом, но с другой экспедиции.
 Прощались они с Марьей долго. Его ждали снаружи, пока они вдвоем обнимались в чуме. Они стояли молча, не произнеся ни слова. И уходя, она схватила крепко его руку и нежно произнесла: «Недко, так меня зовут».
Он впервые за столь долгое время в балке геологов услышал радио, увидел ноутбуки. Максим потихоньку возвращался в цивилизованный мир. И, улетая с городка, он видел дымок и стадо оленей, и такая тоска на душе заиграла, как будто он расставался с родным ему местом.  Долго он еще вспоминал эту девушку, ее ярко-зеленые глаза, словно северное сияние поселилось в них.