Старики

“… скамья перед шорной мастерской - это место, где у времени заплетаются ноги, где оно ложится на землю, как старая гончая, и затихает. Это место, где вы сидите, дожидаясь ночи и атеросклероза. Это - место, на которое гробовщик глядит уверенно, зная, что не останется без куска хлеба при таком заделе. Но если вы сидите на этой лавке днем, в конце августа, рядом со стариками, то кажется, что вы никогда ничего не дождетесь, даже собственных похорон, и солнце палит, и не движутся тени на яркой пыли, которая, если вглядеться получше, полна крупинок, блестящих как кварц. Старики сидят, положив свои веснушчатые руки на набалдашники ореховых палок, и выделяют некую метафизическую эманацию, под влиянием которой изменяются все ваши категории. Время и движение перестают существовать. Как в эфирном дурмане, все кажется приятным, грустным и далеким. Вы восседаете среди старших богов, в тишине, нарушаемой лишь легким rale [хрипом (фр.)] того, у которого астма, и ждете, чтобы они сошли с олимпийских, прогретых солнышком высот и высказались, независтливые, насмешливые провидцы, о делах людей, бьющихся в тенетах суеты житейской.” (Р.П. Уоррен, ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ)

СТАРИКИ.

Они смотрели на нас с больших фотографий в золочёных рамах, развешанных на стенах, оклеенных “шаляпинскими” обоями ещё с тех распрекрасных времён, когда мы лежали в колясках или кроватках, сучили голыми ногами, пускали губами пузыри, сжимали маленькие кулачки от ощущения скрытой угрозы нашей коротенькой и, пока ещё, совсем никчемной жизни, пачкали пелёнки и сладострастно затихали, завидев вожделенный розовый сосок на груди кормилицы.

Они смотрели на нас со стен и тогда, когда, встав с четверенек, мы делали первый шаг, чтобы упасть в заботливые руки мамы или, страшно раскачиваясь, растопырив слабые ручонки, доковылять, до спасительного мягкого края дивана.

Став старше настолько, чтобы самим обслуживать себя, научившись подтираться скомканным клочком газеты, и завязывать шнурки на своих ботинках бантиком, мы садились за столы, ощутив желание рисовать.

Рисовали всякую трогательную чушь, вроде снеговиков, ёлочек и солнышка над щёткой леса на горизонте.

Но некоторые поднимались выше, до батальной живописи.

И тогда пылали красным карандашом чёрные самолёты, похожие на пауков, и горели чёрные танки, похожие на коробки из-под спичек.

И бежали по белому листу солдатики из-под зелёного грифеля карандаша, сжимая в руках что-то похожее на корявые палки.

И знамя алого карандаша, в руках одного из солдат, пыталось виться под ветром яростной атаки.

В моменты творческого экстаза или, наоборот, в поисках утраченного вдохновения, мы поднимали глаза от листов бумаги и встречались с их одобрительными взглядами.

Ещё немного пожив на белом свете, набив первые шишки на новеньком гладком лбу, ободрав острые коленки, изрезав перочинным ножиком неловкие пальцы, мы замечали, что они отличаются от нас.

Понятно, что от нас - детей, они отличались возрастом.

Но они отличались и от наших родителей.

Они были по-другому одеты, но и это было нам уже понятно – почему.

Они смотрели прямо на нас, замерев там, в чёрно-белой с рыжеватой патиной глубине фотографий.

Это нам тоже объясняли отцы – про несовершенство фотографии, как прикладного раздела науки, про требуемое большое время экспозиции.

Одного они нам не могли объяснить, да и то, потому что мы сами не могли сформулировать свой вопрос…

Это уже потом, когда мы стали взрослыми и сами “хватили шилом патоки” из потока жизни за стенами отчего дома, мы что-то поняли.

Главное, что лица на фотографиях были исполнены значимости и самоуважения.

Эти люди знали зачем они живут, понимали своё положение в обществе, у них была цель в жизни.

Вы скажете, что у каждого есть цель в жизни.

Мы не будем с вами спорить, но лишь предложим вам сделать “селфи”, а потом посмотреть на своё же лицо.

Что вы увидите, то и увидите.

Это ваше лицо и ваша жизнь.

Вам и решать.

Цель есть у каждого и эти цели разные.

Есть цели ради которых стоит жить, а есть цели, ради которых это делать не обязательно.

Но не о морали сейчас разговор…

Тогда, в детстве, достаточно было ощущения, что люди на фотографиях были другими.

Как будто они знали что-то, что мы не знаем до сих пор.

А с фотографий на стенах на нас смотрели наши дедушки и бабушки, когда они были моложе наших мам и пап.

А с фотографий на стенах на нас смотрели наши дяди, не пришедшие с войны, когда они были чуть старше нас, тогдашних школьников.

Бабушки и дедушки тех, кому из нас повезло, ещё были живы.

Они были частью нашего мира с рождения, а потому, казались вечными.

Мы взрослели, а они старились.

Старики, наши деды, действительно сидели летними вечерами под деревьями на лавочках, положив свои веснушчатые руки на набалдашники палок, и молчали.

Рядом сидели, опять же кому повезёт, их жёны, наши бабушки.

О чём они говорили тогда?

Нам кажется ни о чём, потому что молодость в нас так и кипела, мы носились вокруг, играя в странные тогдашние дворовые игры и вопили от радости жизни.

Может быть, эта наша радость передавалась старикам на скамейках и помогала им жить?

Первой от болезни на закат ушла бабушка.

Дед остался совсем один.

У него был сын, невестка и внуки – мы.

Но он остался один.

Мы это чувствовали.

Фотографии на стене подчёркивали его одиночество.

Мы, конечно, разговаривали с дедом, но это было так – пока разговаривали, мы были рядом.

Разговор заканчивался, все начинали заниматься своими делами, а дед оставался в одиночестве среди людей.

Он ничего не говорил, но все наши увлечения и поступки того времени в его глазах явно не стоили ничего. Или мало чего стоили.

Старые фотографии ещё висели на стенах, но наступало время жестоких перемен.

По соседству, рядом с этими фотографиями на стенах, появлялись фотографии Леннона, цифровые распечатки голых девиц в полный рост, выполненные на ЦПУ, всякие дины риды и абба.

Мы догадывались, что дед не понимает и не одобряет нашего образа жизни и нашего отсутствия мировоззрения, но он ничего нам не говорил.

Потом, тяжело заболев, дед тоже ушёл на закат.

Вот тут-то нас и скрутило – ночью мы плакали от невозможности заговорить с ним и от ощущения своей неискупной вины перед дедом.

Но настало безжалостное утро.

Они всегда настают, эти утра: серые, ясные, необратимые.

Как там, в старой, старой песенке?

Всё наладится, образуется,
Никаких тревог не останется.
И покуда не наказуется,
Безнаказанно и мирно будем стариться. (с)

Потом, почти прожив жизнь, стариками стали наши мамы и папы.

Потом и они, отболев своё, ушли на закат.

Вместе с ними исчезли со стен фотографии.

За суетой дней, в борьбе за простое выживание собственных семей, нам было не до стариков.

Реалии наступивших “новых” времён ожесточили наши души и сердца.

Это у тех, у кого они были вообще или сохранились к тому времени.

Помните, слоган был по ТВ?

-Любите ваших внуков – они отомстят своим родителям!

Одна мадам по ТВ говорила в 90-х от лица своей партии: “Люди старше сорока лет нам не нужны”.

С точки зрения т.н. эволюции - новое должно заменять старое.

Не лестно оказаться в роли старья на вынос, но мы сами когда-то смотрели на стариков так же.

Что мы видели на лицах стариков?

Морщины.
Дряхлость.

Ещё мы отмечали несвязность речи, крикливость, замедленность реакции, раздражительность, туповатость.

Часто от стариков дурно пахло.

Но внимательный наблюдатель иногда замечал искру злорадства в их прищуренных, за толстыми линзами очков, глазах.

Они что-то знали о нас.

А знание это было таково - ВЫ СТАНЕТЕ ТАКИМИ ЖЕ КАК МЫ.

И мы ими стали.
===============

На заставке картина от Dianne Dengel