Пиши под дождём

       
   «Писатели»  - так говорили про них с известной долей сарказма, криво улыбаясь, ехидно подмигивая, и частенько покручивали пальцем у виска. Владельцы участков дачного кооператива, расположенного всего-то в пяти километрах от МКАД, в основной массе имели высокий достаток. Сколотившие свои капиталы в начале девяностых известно каким путём, они особенно не тяготели к литературе, а к книгам относились не более как к украшению гостиных. За редким исключением попадались партийные функционеры, приобщённые к культуре ещё до перестройки, но их можно было по пальцам пересчитать. Как «писатели» попали в этот кооператив – одному богу известно. Поговаривали, что дед молодого был каким-то знаменитым учёным по разработке ракет, и ему выделили участок от государства.

   Их сосед, среднего роста толстячок, владелец сети автомоек, после сытного ужина любил выйти на балкон второго этажа, развалиться в кресле-качалке и с бокалом коньяка наблюдать закат солнца. Телевизор к тому времени уже надоедал, а на балконе становилось приятно прохладно. Щебетали птички, солнце цеплялось за верхушки елей, которые начинали тянуть свои тени как щупальца к дачным домикам. Умиротворение природы нарушали звук телевизора и непонятное бурчание с соседнего участка. Мужчина нехотя накалывал деревянной палочкой очищенных устриц, замоченных в соусе «Табаско», и отправлял в рот, при этом практически не испытывая никакого удовольствия. Всё ему уже давно приелось, и удивить его было нечем. За последней устрицей тянуться было лениво, и он с чувством осточертения бросил палочку на стол. А тембр спора приобретал всё более твёрдые очертания.

- Лариска, подь сюды, - полушёпотом сказал он и подкрепил слова жестом руки, потому что из-за громкого звука телевизора жена всё равно бы ничего не услышала. Жена неохотно, но с чувством выполнения долга подошла к супругу.

- Давай, убавь звук, - произнёс он заговорчески. - Смотри: «писатели» опять ругаются, давай послушаем, а то от твоей Шурыгиной уже тошнит.

   С балкона второго этажа участок «писателей» был виден как на ладони. Жена заглушила телевизор и тоже заняла место в бельэтаже. Супруги облокотились на резные перила и с удовольствием стали прислушиваться к еле различимому спору матери и сына, потягивая коньячок. Внизу кипела непонятная для них жизнь плебеев, созерцание которой доставляло неописуемое удовольствие. Душа тянулась погрузиться в давно забытое прошлое, ностальгически невозвратное и уже невозможное, но до боли приятное. Единственное, что давно стало непонятным для зрителей своеобразного Колизея, так это смыл этой ихней плебейской жизни, равно как непостижима была сущность произносимых ими изречений. Такая гамма восприятия придавала неописуемую ценность созерцанию уставшим от ежедневного прослушивания волынки под названием телевизор.

- Мама, ну зачем ты опять завела этот разговор? Мы с тобой люди разных поколений. Да что я говорю? Даже у людей одного возраста могут быть диаметрально противоположные интересы. Тем более в литературе.

- И ты своё словоблудие называешь литературой? -  с явным негодованием, не глядя на сына, говорила мать, продолжая резать яблоки и раскладывать на столе для сушки. Под сенью деревьев сгущался аромат нарезанных фруктов. Слабые нотки его ощущались даже на соседском балконе, и толстячок невольно потянулся через перила, чтобы как можно ярче вкусить головокружительное амбре.

-Эх! – вымолвил он, вдоволь насладившись запахом, как будто о чём-то жалея, и с досады залпом допил остатки коньяка в бокале, стараясь заглушить скрытое, непонятное, но досаждающее разочарование пресыщенной жизнью.

- А ты думала, что литература это только то, что пишешь ты? – парировал сын.

- Максим! По крайней мере, я пытаюсь придерживаться классики. Но твои бредовые рассуждения в инстаграмме ни в какие рамки не лезут! Разве это можно назвать литературой?

   Мать говорила горячо, нервно. Видимо, ей не хватало аргументов,  чтобы убедить сына «не распыляться попусту, а заняться настоящей литературой или хотя бы не портить свою репутацию записями неформатного вида и содержания». Сын же разговаривал спокойно, почти уговаривая маму, и был уверен в своих доводах, чем, разумеется, и раздражал её.

- Мамуль! Их же читают, многим нравиться, ставят лайки. Что тебя не устраивает?

- Ну как ты не поймёшь? Разве это нормальный русский язык? Разве так выражались Пушкин и Гоголь? Что это за скудопись? – распалялась женщина, воспитанная в лучших традициях советской школы. – Это же невозможно читать!

- Ты преувеличиваешь. Это нормальный современный язык. Ты что думаешь: надо писать, как писали двести лет назад? Это смешно. И потом язык тоже динамичен, он развивается, не стоит на месте, - Максим взял из корзины яблоко и с аппетитом надкусил. Большой кусок проступил из-за щеки, а на сомкнутых губах заблестел янтарный сок. От приятного кисловатого привкуса за дальними зубами из десны брызнула струйка слюны, а челюсть на мгновение свело. Максим слегка поморщился и с наслаждением продолжал смачно жевать.

- Ты что делаешь? Это же на сушку!

- Ма-а-а-ам! Ну, ты совсем что ли? – сказал сынок укоризненно, перестав на короткое время жевать. Набитые во рту куски яблока оттягивали щёки и придавали лицу смешное и глупое выражение. – Вон их сколько! Тут и на сушку, и на еду, и на компот хватит.

- Всё равно! Ты даже по смыслу околесицу несёшь. Ну, вот что это: «Много людей честных благодаря тому, что дураки». Разве это правильно? К чему ты призываешь? Чтобы все жили обманом? Выходит, если мы живём не как наши соседи, то мы дураки?

   На балконе мужчина от неловкости поёжился, а женщина с возмущением выпрямилась и расставила руки в боки, намереваясь встрять в беседу. Но супруг осадил её мягким жестом ладони – мол, давай лучше послушаем.

- Ты упрощаешь. Фраза имеет гораздо  более широкий смысл, - улыбнулся Максим, продолжая жевать.

- Вот! Вот так ты всегда. Смыслы у него широкие. Смыслы должны быть понятные, разве в нашей русской литературе могли себе позволить такую крамолу? А ты вон через раз такие фразочки выдаёшь.

- А это и не моя, - он бросил в мусорный пакет огрызок и потянулся за другим яблоком. – Это, мам, твой любимый Достоевский сказал.
Мать на минуту опешила, нервно заворошила яблоки, стараясь не подавать виду, что смущена. Толстячок с горящими как у ребёнка удивлёнными глазами ткнул жену локтём:
- Ты слышала, Ларис? Они, оказывается, сами яблоки сушат! Ну, дела! Завтра в офисе расскажу – никто ж не поверит. Может, на видео снять?

- Нет, не стоит, а то подумают, что дача у нас в каком-нибудь бедном захолустье.

Мать тем временем немного пришла в себя от такого нокаута и решила опять перейти в наступление более спокойным тоном:
- Не в этом дело! Твои записи не имеют систематики что ли, смысловой завершённости, и вообще мне кажется, что они понятны довольно узкому кругу людей. Литература же должна быть общеприемлемой, иначе писатель замкнётся в своём анклаве.

- Думаю, ты заблуждаешься. В этом и ценность моего творчества, что меня понимают близкие по духу мне люди. Они так же как и я чувствуют мир. Мне даже непонятно, как ты такое можешь говорить, когда сама писала научную работу по символике в литературе.

- И что символика? Разве она отрицает общеприемлемость? Символика и строится на общеприемлемом, иначе бы не было понимания символов. Они бы обезличились, утратили всякий смысл, – потихоньку мать начинала заводиться, ведь затрагивали родную ей тему, и здесь она была просто обязана выйти победителем спора. При таком раскладе никак нельзя допустить фиаско, поэтому чувствуя неоспоримое давление сильного оппонента, она невольно переходила на повышенные тона.

- Мама! В том-то вся и прелесть, что меня понимают не после тщательного разжёвывания идеи, а, наоборот, с полуслова, с одного только намёка. Тут больше даже чувственный уровень, нежели смысловой. Кого сейчас прельщает предлагаемый тобою подход? Всё это было пройдено сотни и тысячи раз тургеневыми, горькими, толстыми. Зачем повторяться? Такая литература есть, и она прекрасна. Но нужны ли новые произведения в таком же духе? Конечно, нет! Только литература со свежим дыханием слова будет востребована, с иным взглядом и пониманием жизни, такая, которая позволит увидеть либо нечто новое, либо прочувствовать то же самое, что чувствует автор на почти подсознательном уровне. Ты же сама писала в работе, приводя в пример слова Альфреда Коржибски – «Карта не есть территория», – мама удивлённо посмотрела на сына, поражаясь его осведомлённости. Ей казалось, что взгляды его достаточно примитивны, и такие тонкости его совсем не интересуют. По крайней мере, всё прочитанное на его страничке в инстаграмм наталкивало именно на эти мысли.

   А на балконе уже стояли с открытыми ртами от наплыва трудно-воспринимаемой информации. Но не только разговор являлся предметом их забавы – вся примитивность и немыслимая простота быта восхищала тем, что могла-таки обеспечивать существование.

- Сынок, ты, наверное, не понял моей мысли в работе. Она проста: только максимально тщательно прорисовывая, прописывая и уточняя «карту», мы с достаточной степенью достоверности приблизимся к описанию «территории». А то, что пишешь ты, никакому пониманию не поддаётся. Отдельными штрихами, непонятными намёками, внутренним ощущением, которое передаёшь на чувственном уровне, всем этим невозможно добиться представления о той самой «территории». Смысл твоих рассказов неуловим, он как воздух, его будто бы и нет, не замечается, но в то же время чувствуется вопреки восприятию. Это же неправильно, должна быть какая-то чёткость.

-О-о-о, мам, спасибо! Я бы и сам не смог придумать лучших одобрительных слов для моих опусов. Именно этого я и добиваюсь. Смысл должен приходить к читателю не от логической последовательности огромного числа предложений, максимально уточняющего «карту». Наоборот, нужно чтобы суть проявлялась в более сжатой форме, не имеющей на первый взгляд никакой закономерной базы. Мысль должна почти угадываться, а ещё лучше просто проникать в читателя.

- Но без уточнений «карта» будет неполной, а может и вообще бесполезной.

- А для чего она должна быть полной? Вспомни роман «Американские боги» Нила Геймана: «Чем точнее карта, тем больше она соответствует территории. Наиточнейшая изо всех сущих карт и есть сама территория, она абсолютно точна и абсолютно бесполезна». Для чего писать, в точности отражая действительность, когда она и так существует? Я пишу рассказы, которые, может быть, не всем понятны, но для определённого круга людей они должны быть особенно проникновенны. То неуловимое, необъяснимое и родное, что читателя притягивает в моих произведениях, и есть новое слово в литературе.

- Но тогда ты рискуешь быть непонятым всеми читателями. У тебя будет ограниченный круг поклонников.

- Да, я согласен, но мне и не нужно всеобщее признание. Сама посуди: карты же рисуют для определённой цели. Есть карты географические, политические, учебные, экономические, температурные, туристические, дорожные, справочные, навигационные, да бог его знает ещё какие. Но каждый смотрит ту карту, которая ему нужна. Так и у меня есть свой читатель. Да что я тебе говорю. Разве тебя на «Прозе» все читают? Нет. У тебя то же самое: кому близка твоя литература, тот и стремится на твою страничку.

- Но я работаю над собой, стараюсь. И потом, у меня гораздо больше читателей, чем у тебя. Ты же со своими скрытыми смыслами рискуешь остаться непонятым.

- А мне так много читателей не обязательно. Мне достаточно даже одного, который бы меня понимал, – Максим доел второе яблоко и упал в гамак, заложив руки под голову. Мерно покачиваясь, он продолжал. - Но я не верю, что моя проза совсем уж замысловатая. Я просто выуживаю смыслы параллельным способом.
На улице темнело. Воздух понемногу стал наполняться влагой. В сумерках стрёкот кузнечиков обозначался явственнее, словно зрение уступало приоритет восприятия слуху. С балкона уже с трудом различали всё происходящее у соседей.

- Смотри, Лариса! Он в авоське качается. Вот нищета развлекается! У моей бабки лет сорок назад такая авоська была, только поменьше. Она с ней в магазин за хлебом ходила.

- Коль, ты чо? Это же гамак! Ну, типа, как наши качели, только попроще.

- А-а-а, точно! – Коля шлёпнул себя по лбу. – Чо-то я захмелел видать. Закусить надо. Ступай, мазани чёрных рыбьих яиц на хлебушек с маслицем.
Жена побежала за бутербродом. Вернулась быстро, хотя и не застала начала следующей фразы Максима:
- Мне близки мысли Грегори Бейтсона. Он сравнивал две «карты» на простуду: «карту» медицины и «карту» мифологии. По «карте» медицины простуда при чихании и кашле от больного микробами передаётся другому человеку. А по «карте» мифологии при чихании больного из него вылетают злые духи и поселяются в здоровом человеке. Понимаешь? «Карты» разные, а их эффективность с точки зрения объяснения процесса заражения одинаковая. Поэтому, чтобы осветить тему или проблему я могу использовать не вполне логично «карту» из другой области. Такое применение - не что иное, как игра смыслами.

– Сынок, ну это абсурдно. Зачем так всё запутывать и доводить до нелепости?

-  Да почему же нелепо? Я со своим читателем на одной волне. И мне не нужно ему долго объяснять мою мысль, достаточно дать понять через что-то, и она ему становится ясной без всего того, что ты называешь литературой.
На соседском балконе напряжение восприятия смысла достигло апогея.

- Коль, а что у них за карты? Новые какие-то? Мало нам карты МИР, которая нигде не принимается, теперь ещё одну выпустили. Слава богу, моя золотая ВИЗА даже в Америке работает.

- Ларис, кто из нас пьяный - я или ты? Тут о высших материях трут! Ты посмотри, как люди живут – одни яблоки трескают и счастливы. Вот жизнь! Аж, завидно.

- Я, наверное, перегрелась сегодня – голова плохо варит. Пойду лучше тоже на еду попроще перейду. Давненько оладушек со сметанкой не ела. Скажу Заринке, чтоб срочно приготовила.

   Коля придвинул кресло к перилам, налил ещё пол бокала коньяка и с нетерпеньем стал ожидать продолжения дуэли. Мама, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, сходила за лампой на солнечных батареях и повесила её на одну из веток антоновки. Тусклый свет озарил лица, выхватывая их из сгущавшихся сумерек. С балкона жизнь соседей теперь казалась не только счастливой, но ещё и загадочной. Максим понял причину суеты мамы и попробовал разрядить обстановку:
- Мамуль, не переживай за меня! Всё нормально. Пускай кто-то не понимает меня – на свете сколько людей, столько и мнений. Вот тебе два примера. Помнишь то платье, из-за которого Ким Кардашьян поругалась с мужем?

- Меня нисколько не интересует эта девица развратного поведения, тем более её платье.

- Да дело не в ней даже. Ну, в общем, там такая история вышла: на платформе микроблогов «Тумблер» одна девушка выложила провокационную фотографию платья. Блогерша спрашивала: «Друзья! Помогите определить цвет платья». И тут началось. Не просто споры, а баталии. Одна часть подписчиков блога заявляла, что платье белое с золотым, другая – синее с чёрным.

- Как так? Не может такого быть! Совершенно противоположные цвета, – удивлялась мама. – Ну, я бы ещё поверила, если спор про оттенки зашёл, а тут чёрное и белое. Ты не путаешь?

- Да ты что, правда не слышала эту историю?  Это один из самых популярных интернет-мемов, называется #TheDress. На самом деле платье было ярко-синего цвета с полосками из чёрных кружев, но изображение превратилось в оптическую ловушку. Всё дело в хроматической адаптации зрения и особенностях самой фотографии, имеющей в некоторых местах плохое качество изображения. Яркий свет даёт восприятие голубого на заднем плане за чёрным кружевом как неосвещённую сторону, и тогда происходит подсознательное игнорирование голубых оттенков. Поэтому ярко-синее видится в таком сочетании некоторым людям как белое. Чёрное кружево на изображении местами имело золотистый оттенок. Глаз сразу цепляется за золотое пятно и не успевает переадаптироваться на чёрный цвет. Благодаря этому, вкупе с переворачиванием синего цвета в белый, происходит неадаптивное восприятие чёрного цвета, и он видится полностью золотым. Вот и выходит, что сине-чёрное платье воспринимается как бело-золотое.[1]

- Что ты мне голову морочишь? Этого не может быть?

- Не веришь? Вот был бы у меня смартфон, я бы тебе показал на сайте это платье. А, собственно, почему ты мне не веришь? Помнишь, как в той же работе приводила в пример стихи Марселя Бротарса. Как раз в них он ясно даёт понять, что белое и чёрное это всего лишь условность отношения кого-то к формулировке сути.

- Максим, я такого не писала, - удивилась мама. – Про какое стихотворение ты говоришь?

- Ну как же! «Зебры».

- А, «Зебры»! Одно из моих любимых.

«Кто добр — носит белые одежды, а злые — все черны.
Я — располосован безнадежно (белеет там,
где все было темно, чернеет там, где все сияло…)
Один, стремлюсь я к высшей власти
и нахожу тогда своих собратьев.
А стадо целиком — сплошная серость».

Хорошее стихотворение! Но тут совсем о другом.

- Мамуль, просто тебе не совсем удачный перевод попался. Вот послушай верлибр Алехандро Атуэя:

«Добра и зла полоски чёрно-белые
На моей коже как царапины судьбы.
А лучше что: на белом очерняться, или на чёрном
Радоваться белым шрамам?
И важно ль это? – В стремлении к высотам
Средь братьев серостью неразличим». [2]

   Тут как раз о том, что я тебе пытаюсь втолковать: каждый видит суть литературного произведения по-своему. От этого оно ему нравится или нет. Значит, будет оценено либо как хорошее, либо как плохое, как белое или как чёрное. Но в этой массе мнений, в их смешении, оценка произведения приобретает оттенок неброскости серого цвета. Всегда найдутся читатели, которые будут равнодушны к нашему творчеству, но всегда будут и те, кому захочется перечитывать нас снова и снова. Не надо завоёвывать весь мир, достаточно обрести своего читателя.

- Ты меня не убедил, сынок. Если в произведении разными людьми видится разный смысл, значит, мы неправильно донесли этот смысл, только и всего.

- Нет, ну ты непробиваема! Я же тебе только что привёл примеры. Хорошо, хорошо! Я понял: тут нет наглядности, перевести можно как хочешь, и смысл потеряется. Вот тогда тебе ещё один пример. Слушай, - Максим достал из кармана телефон и кнопками стал искать функцию диктофона. – Вот тут я записал, определи, какое имя говорит голос: «Йенни» или «Лорел»?

- Чего ж тут сложного – два разных слова. Включай.

   Максим нажал кнопку, и диктофон несколько раз подряд повторил одно и то же имя скрипучим компьютерным голосом.

- Ну, какое имя?

- Конечно «Лорел»! -  возмущённо сказала мама. – Чего ж тут не понять.

- Ха-ха-ха! – залился смехом Максим. – А вот мы сейчас постороннего слушателя спросим.

   И он вдруг приподнялся с гамака и повернулся в сторону соседского балкона:
- Николай Степанович! А Вы какое имя услышали?

   Николай от неожиданности дёрнулся от перил и чуть не выронил бокал, но изрядную долю коньяка расплескал себе на халат. Он хотел изобразить, будто совсем и не подслушивал, но понял, что попался. Отряхивая одежду, сначала оправдательно залепетал, но быстро перевёл тон голоса в уверенную фазу:
- Я? Я только… Я только подошёл. Слышу: кто-то разговаривает, дай, думаю, с соседями поздороваюсь.

- Это Вы вовремя подошли, - ехидно поддёрнул Максим. – Вы-то какое имя услышали?

- Я чётко слышал имя «Йенни».

- Ха-ха-ха! – опять засмеялся сын.

- Чего ты смеёшься, Максим? А вы, Николай Степанович, как Вам не стыдно? Сами не слышали, а говорите.

- Почему это я не слышал? Я вот как раз и подошёл. Точно, совершенно точно несколько раз голос повторил «Йенни, Йенни».

- Ха-ха-ха! Мам, всё правильно. Ты слышишь «Лорел», он слышит «Йенни». Просто ты воспринимаешь более низкие частоты, а Николай Степанович помоложе, и его ухо ещё способно воспринимать в этой записи целый спектр высоких частот. Поэтому вы слышите по-разному. [3] Так и во всём - каждый человек индивидуально воспринимает мир. У него совершенно отличное мнение от других людей, а тем более в литературе. Тут очень многое определяет вкус, боюсь даже перечислять, но пристрастия к тому или иному автору даже у их фанатов различаются и пестрят оттенками. На этом основании я не навязываю никому своего, если кому нравится, как я пишу, если ему хорошо при чтении моих рассказов, то слав богу. А уж если душа не лежит, то ничего тут не поделаешь.

   Николай вдруг радостно зашаркал тапочками в направлении комнаты, поддерживая колыхающееся брюхо, приговаривая шёпотом по дороге: «Вот это номер! Сейчас найду в интернете эту Йенни – Лариска обалдеет, когда услышит!»

- Я всё же не согласна с тобой, - продолжала настаивать на своём мама. - По твоей теории: пиши, как на душу ляжет, а поймут, не поймут – не твоя забота? Но тогда как же появятся новые чеховы, паустовские, бунины? Если все будут не общепризнанными, тогда и подобных имён мы тоже никогда не увидим.

- Да! – спокойно ответил Максим. – По-видимому, это тенденция литературы. Да тут и ловить нечего. Посмотри, сколько писателей сейчас в России, миллиона два-три не меньше. Почитай, каждый сотый. И как в такой массе откопать самородок? Пройдут и не заметят. Вот мне один из писателей написал в отзывах на рассказ: «Занимает вопрос: были бы в наше время великими, например, Достоевский или Антон Павлович? Вряд ли».  Вопрос задан не случайно. Взгляни хотя бы на титульную страничку портала «Проза.ру». Почти триста тысяч авторов. Мыслимо ли среди этого количества угадать будущего классика, или он так и пропадёт в неизвестности?

- Я с тобой не согласна! – твёрдо заявила мама. – Вот уж Чехова бы точно заметили.

- Я тебя умоляю, - иронично заметил Максим. – Ты знаешь, что братья Чехова держали журнал, пока Антон Павлович наконец не сделался великим. Я конечно не отрицаю, что в то время он мог бы и без журнала пробиться, но какой ценой? Вот вопрос? Как долго бы он ещё терялся в общей массе? Пять, десять лет, двадцать?
- Максим! Как ты можешь так говорить! Это же ЧЕХОВ! Тут и тени сомнения быть не может. Все его рассказы как изюминки. В любом компоте их можно разглядеть, несмотря на то, что они маленькие, но зато какие вкусные и ароматные!

- Я величия Чехова и не отрицаю. Он мой любимый писатель. Но ты просто не хочешь услышать того, что я пытаюсь тебе донести. Хорошо. Тогда более кардинально подойдём. Вот тебе пример: зайди завтра на страничку Понтелеймона Монастырского, на «Прозе». Там у него только одно произведение опубликовано. Под сотню читателей уже просмотрело, и никто даже словом не обмолвился – ни одной рецензии!

- Эка невидаль! Может там и литературой-то не пахнет. Мало ли безграмотных графоманов на «Прозе».

- Про безграмотность ты верно подметила. Он даже имя своё с ошибкой написал: «Понтелеймон», через «о». А вот с графоманом промашка. Он и вовсе не писатель – просто взял и выложил под своим именем рассказ Чехова «Письмо к учёному соседу».[4] И заметь, никто никакой гениальности не заметил. Понимаешь? Чехова не замечают! Если такая глыба в этом море опусов затерялась, то что нам ожидать? А ты хочешь какой-то всеобщей признательности добиться.

  Наступила немая пауза. Мама была явно поражена последним обстоятельством. В голове у неё всё перемешалось, к горлу подкатывал комок обиды за литературу, за её разваливающееся здание, фундамент, стены и крышу которого она вырисовывала и оправдывала без малого тридцать лет. Весь этот многоэтажный, монументальный дворец оказался никому не нужен. Новые жильцы его разбежались по особнякам, живут в своих мирках и не только не интересуются делами соседа, но даже и не знакомы с ним. А самое главное, что в этих особнячках так и пропадают в безызвестности новые таланты. Раньше, во дворце, талант был общим достоянием, почитался и представал перед жилищным сообществом на обозримых местах. Кто сейчас, не выходя из дома, увидит эти доски почёта, запылённые, всеми забытые, с выцветшими от времени портретами?

  Тем временем на соседский балкон опять вернулся Николай Степанович с подносом, на котором горкой громоздились ещё дымящиеся оладушки и внушительных размеров сметанник. Николай сильно торопился, как будто опаздывал из буфета после третьего звонка, и поспешно занял место в «партере». Второй акт не заставил себя ждать.

- Мамуль, ну ты не расстраивайся так. Ну, что теперь поделаешь? Многое сейчас в привычном для нас мире меняется и не всегда к лучшему. Зато сколько грамотных людей сейчас – почти каждый второй писатель. В этом и твоя заслуга тоже есть.

- Я не пойму, разве это правильно? По сути, литература умирает. Мне больно это осознавать.

- Нет, нет, нет! Что ты! Она не умирает, просто приобретает другую форму. Да, она для тебя необычна, ты её не можешь восприять в таком виде, но это только твоя проблема. Как только ты это осознаешь, расстанешься со стереотипами, то и примешь её такую, какая она есть. Ты ведь любишь литературу?

- Ты ещё спрашиваешь. Конечно, люблю!

- Ну, вот!  А когда любят, сама понимаешь…

   Мама ещё помолчала, но уже было видно, что её раздражение спало, и она немного успокоилась. Она тихонько присела на стул и покорно положила руки на колени.

- Да я и сама всё это понимаю, только никак не могу сама себе в этом признаться. Учили нас по- другому, и видно хорошо учили, что никак не можем принять действительность такой, какая она есть. А всё потому, что она не соответствует заученным нами канонам. Вот мы о стихах Бротарса говорили. Но он поэтом недолго был, потом занялся визуальными видами искусства. Поразил меня его фильм «Дождь, или Замысел одного текста». Там он в главной роли играет любимого им поэта Стефана Малларме, который пишет стихи, но льющий с неба дождь тут же смывает надпись, и стихи тают в безвестности. Вот я и подумала: как это похоже на моё творчество, на творчество всех современных писателей. Все мои строчки растворяются в океане рассказов, романов и повестей сотен тысяч новоявленных литераторов. Всё, что мною написано, смыто этим нескончаемым потоком. Успел ли кто-нибудь прочитать и понять мои мысли?..

  Мать и сын молча, в задумчивости, смотрели куда-то в темноту. Думали ли они в этот момент об одном и том же, или их мысли уже успели разбежаться от последнего мнения по обсуждаемой теме? Никто этого не знал…

   Николай Степанович на балконе тоже задумался и даже перестал жевать, так и застыв с откушенным оладушком во рту. Он тоже пялился в темноту…

   Сколько ещё могло продлиться такое молчание - никто не знал. Может быть, целую вечность. Но тут вдруг на балкон выскочила с радостными криками Лариска.

- Коля! Коля! Смотри, что я прочитала в рассылке, -  Коля в недоумении перевёл взгляд на Лариску, слегка открыв рот. Соседи тоже как по команде повернули головы на внезапный громкий крик. - «На днях на Amazon.com появились в продаже блокноты и записные книги, сделанные из влагоустойчивой бумаги. Серия канцтоваров названа «Пиши под дождем» (Rite in the Rain). Вода просто скатывается по этой бумаге и не размачивает ее. «Как для гнутых гвоздей нужен гнутый молоток (говорил Чебурашка), так и для этой бумаги нужна специальная всепогодная ручка. Хотя обычный карандаш для фиксации не вырубленных топором символов тоже подходит. Непромокаемый блокнот окажется весьма полезен людям, работающим под открытым небом».[4] Коля! Я тоже хочу такой блокнот! Ты мне купишь его?

  Воцарилось всеобщее молчание – слышно было, как мотылёк долбится в стекло фонаря на солнечной батарее.  Театральную паузу разредил шлепок выпавшего изо рта Николая оладушка. Обескураженные мать и сын посмотрели друг на друга и через секунду прыснули заливистым смехом. Через мгновение к ним присоединился и Коля. Одна Лариска теперь пребывала в растерянности.
   
   Смех был от души, поскольку все были абсолютно уверены, что теперь-то литература в надёжных руках.




1. Публикация в интернет ресурсах о платье, цвет которого на самом деле не такой как воспринимается с фотографии.
https://en.wikipedia.org/wiki/The_dress

2. Российский литературный портал «Проза.ру». А.Атуэй, перевод стихотворения М.Бротарса «Зебры». http://www.proza.ru/2019/01/31/522

3. Виральный аудиоклип, в котором мужской голос произносит слово, воспринимаемое одними людьми как «Йенни», а другими как «Лорел».
https://m.youtube.com/watch?v=7X_WvGAhMlQ&feature=youtu.be

4. Российский литературный портал «Проза.ру». П. Монастырский, рассказ «Письмо к соседу». http://www.proza.ru/2019/01/23/1597