Меня не убьют в этой жизни - 1

Озеро! Огромное, прозрачное, синее озеро. В нем вода! Вкусная пресная вода! Я выпью ее всю! И реки! Все эти реки чистой, прохладной воды, спешащей охладить горячее озеро,  выпью и их. Только бы доползти. Еще  немного, метров десять по раскаленному коричневому песку. Вот бы упал дождь! Как тогда. Но его здесь не было, наверное, сто тысяч лет. И я ползу.  Почему? Ведь уже много лет, как научился летать.   Голова, как большая чугунная гиря, ни оторвать, ни приподнять, горит и клокочет страшной болью. Тело стонет, кажется, что какой-то невидимый палач большими тупыми прутьями протыкает его насквозь сразу в нескольких направлениях.
  - Господи!  Неужели нельзя взять спицы? Они же тоньше. – Тошнота резко кидается к горлу, на рефлексе приподнимаюсь на правой руке и переношу голову на край кровати. Что-то выплескивается из меня, горечь, царапающая горло, чуть отвлекает от боли. Осторожно, чтобы не оборвать секунду отступившей боли, передвигаю голову обратно. Откуда-то глухо доносится – Хорошо, что не убили…- Пытаюсь открыть глаза, толстые, тяжелые веки сухим песком скребут глазные яблоки. Надо мной потолок. Белый  крашеный. Сдвигаю взгляд чуть влево. Узнаю. Реанимация. Мама здесь лежала за месяц до того, как умерла. Кажется, даже на этой кровати. Да, на этой, у окна. Я сидел рядом с ней на стуле. Капельница в левую руку у мамы. Теперь у меня,  снова,  совсем  недавно  я  тоже  побывал  на  этой  кровати.  Закрываю глаза.
 – Как плохо… Как плохо! Надо уходить, уйти надо отсюда. Плохо мне здесь. Домой, хочу домой.
   Встаю, поднимаюсь на подоконник, открываю широкую створку окна и шагаю вверх. Ночь. Город внизу в огнях, фары движущихся машин чертят карту города. – Почему так жарко, ведь уже осень? Мне надо домой. Вот светлое пятно перед киоском, у которого меня били. Вот мой балкон.  Вхожу в открытую дверь и тут же замираю. На диване, обхватив колени руками и положив на них голову, сидит Ольга. Она смотрит в окно, за которым висит луна, огромная, на половину мира. Осторожно, чтобы не потревожить ее, не разрушить свое счастье, подхожу, сажусь на пол, обнимаю ее ноги, провожу губами от ступни к колену. Она такая же жаркая, как и я. Ольга горячая, живая. Моя Ольга.
  - Где ты была так долго? Я ждал тебя. Каждым вздохом ждал. – Ольга молчит. Из-за стекла окна на нас смотрит луна  и тоже ждет, что она скажет. А она опускает руки на мою голову, пропускает сквозь пальцы волосы и молчит. И я молчу. Я могу молчать хоть всю жизнь. Мне немного надо в этой жизни, надо одно – дышать ее близостью. Я задыхаюсь, когда ее нет рядом. А ее не было так долго.
   - Как же это ты? – горько спрашивает она. Я знаю ответ, он пришел ко мне, когда я видел сверху тот самый киоск. – За все в жизни надо платить. –
 - Надо. За все надо платить. Всем. Только ты платишь и платишь. Ты давно сполна за все заплатил. –
  - Видимо нет. Видимо еще есть долги. Так хочется, чтобы этот был последним. Я останусь с тобой? –
  - Нет, тебе еще рано, - тихо шепчет она.
   Открываю глаза и вижу слона, громадный, он занимает все пространство справа от меня. Естественно, это образ, возникший в моем воспаленном мозгу. Откуда слон в реанимации?  Нет, это просто медсестра, только уж очень она большая. При всем разнообразии женщин на земле, видимо мне нечаянно повезло встретить очень редкий экземпляр. Я ведь счастливчик. Все это знают. Спроси любого. То, что медсестра, пока просто догадка, пока просто женщина. Её лица  не вижу, потому что надо мной, словно пятидесятикилограммовый мешок с сахаром, поднимается и опускается, в такт мощному дыханию, женская грудь. Прямо в лицо, между пуговиц раздираемого телом халата, на меня, не мигая, смотрит  пупок. Кожа вокруг него белая, как листок качественной бумаги формата А-4. По всему видно, что этот живот давно не ласкало солнце. Это я все думаю. Только ей все равно, что я думаю, она играючи приподнимает меня одной рукой, а второй вонзает в ягодицу ту самую спицу, о которой я так недавно мечтал. Очень зря, спица проскочила тело, мозг и вылетела из затылка. От неожиданности застонал, только стон мой нисколько не озаботил сестру медицинскую, полагаю, что не озаботил, лица ее так и не увидел, а сама она, изящно, словно нефтеналивной танкер, развернулась и двинулась к двери. Сможет ли она пройти в ее проем, я уже не вижу, снова проваливаюсь в потусторонний мир. А там по мне катается огромный серый, круглый камень. Точно знаю, что это тот самый камень, который Сизиф катил в гору. Наверное, он устал, лежал, отдыхал, а у камня полно сил и он развлекался. Медленно, внешне безразлично, он давил  меня снизу вверх, выдавливая внутренности так, что казалось, еще немного,  и они выстрелят из меня в окружающий жар пустыни. Хрустят ребра, а он поднимается выше, добирается до головы, расплющивая ее до толщины блина, останавливается на середине лба,  разворачивается вдоль оси на 180 градусов и двигается обратно. Потом снова, и снова, и снова. Ни крикнуть,  ни вздохнуть, адская боль, адская жара и время бесконечно.
 Нет, все-таки конечно. Мелькнула полоска моря, легкий, мягкий влажный  воздух заполнил легкие, я вернулся. Вернулся туда, где жил уже  двести  лет. Здесь всегда тихо, даже когда шторм кромсает море, ветер скользит вдоль  скал, закрывающих залив,  и очень редко врывается в него через  узкий  пролив. Наверное, это место обустроили для  себя боги еще тогда,  когда жили  на  земле. Идеально ровный  овал берега,  повторяющая его  дуга песчаного  пляжа, справа рощица пальм  и  легкий,  почти  неслышный  водопад,  слева  тоже  несколько  пальм  и  узкое  горло  пролива  к  океану. Впереди жесткие, но теплые  скалы, а сзади,  недалеко  на пригорке,  дом среди  сада. Дом  большой, двухэтажный,  окна  всегда  открыты  и  кое-где  белые  шторы  переброшены  через  подоконник  наружу.  От него  к берегу  спускается  неширокая  лестница  с деревянными  ступенями  и  перилами  под  правую  руку.  Дом  всегда  пуст,  в  нем живет  ожидание,  он  кого-то  ждет,  я  чувствую  это.  Но  этот  дом  не  примет одного, он  создан  для  двоих.  Что  в  нем?  Я  никогда  там  не  был.  Прошел  несколько  шагов  вперед  и  лег  на  песок  моря,  так,  что  из  воды  выступало  только  лицо,  вода  стихла  после  того,  как   я  нарушил  ее  покой,  и  блаженство,  нирвана  окутали  тело,  мягкий  сон  погрузил  боль  в  безупречную  темноту.  Мир  исчез.  И  никто  никогда  не  знает,  вернется  ли.
 Каждую  ночь,  когда  одиноко  и  больно,  когда  тоска  жгучей  ртутью  разливается  по  моему  телу,  и  беззвучный  крик  безысходности  вытягивает  меня  в  струну,  выхожу  на  балкон  своего  девятого  этажа,  встаю  на  перила  и,  подняв  руки  вверх,  шагаю  в  небо.  Кружусь  над  городом,  смотрю  на  пустынные,  брошенные  в  одиночество,  улицы,  на затуманенные  фонари,  на прожектора  света  случайных  машин.   Понемногу  наполняюсь  легкостью,  свободой,  и  тогда  мчусь  на  восток,  к  завтрашнему  солнцу.  Здесь  нет  ни  зла,  ни  добра,  ни  счастья,  ни  горя.  Только  мир  и  покой.  Когда  возвращаюсь,  думаю,  что  знаю,  как  дальше  жить.  Но  утром  понимаю,  что  жить  правильно  не  научусь  никогда.
  Кто-то пошевелил  мою  руку,  я  открыл  глаза.  Рядом  стоял  хирург,  тот  самый,  я  узнал  его,  как  не  узнать,  трех  недель  не  прошло.  И  этот  умный,  с  оттенком  иронии,  взгляд.  Редко  встретишь. 
 - Жить  негде?  Прописаться  у  нас  решил.  А  ты  счастливчик!  Снова  в  одном  шаге  от  пропасти.  Странно,  по  пояс  сплошная  гематома,  а  ни  одного  перелома.  Сотрясение – да,  завтра  переведем  в  стационар  и  на  УЗИ  посмотрим,  что  внутри.  Впечатление,  что  ничего  серьезного. Но  посмотрим.  Видимо  кто-то  там,  наверху,  хранит  тебя,  насколько  может.  Везунчик.  Не  убили,  уже  хорошо.
 - Я  так  не  думаю.  Но  меня  не убьют  в  этой  жизни.
 - Слышали   уже.  Цыганка  нагадала? – усмехнулся  врач.
 - Нет. Меня  уже  убивали.  В  прошлой  жизни.
 - На гильотине?  Или  может,  распяли?  Тогда  тебе  после  нас  в  другое  отделение.
 - Нет.  Выстрелом  в  голову.
 - Интересно!  Как-нибудь  расскажешь,  пока  не  надо.  Никому  не  надо,  а  то  завтра   не  увидимся.
  Он  ушел.  За  окном  солнце,  желтые  листья  дерева  мягко  гладят  стекло  вытянувшимися   за  лето  ветками,  с  ними  играет  ветер.  Конечно,  везунчик!  Нет – счастливчик!  Как  иначе?  Меня  любили  все.  Отец,  мать,  тетки,  дядья,  братья,  сестры,  друзья,  учителя.  Не  знаю,  за  что.  И  слез  у  меня  никогда  не  было,  только  иногда,  когда  отец  бил  ремнем  за  то,  что  не  учил  уроки.  Бил  не  больно,  понятно,  что  справедливо, но  все  равно  обидно.  Жалко  себя,  и  слезы  сами  бежали,  хорошие,  теплые,  горькие.  Счастье  ненадолго  прерывалось,  дня  на  два,  три,  пока  помнило  то  место,  на  котором  сидят,  на  нем  и  сидел,  делал  уроки.  Слава  Богу,  детская  память  коротка,  снова  наступало  безмятежное  бытие  улицы.  И  так  было  всегда,  до  того  теплого,  синего  апрельского  вечера.  Еще  снега  по  пояс.
  Я   колол  дрова  во  дворе,  когда  прибежали  мальчишки  и,  задыхаясь  от  бега,  со  страхом  в  голосе  сказали:
 - Колька,  у  тебя  отец  умер…
 - Что? – не  понял  я,  улыбаясь.
 - На  лесозаводе,  на  работе,  наклонился  и  умер. Там  в  тепляке  лежит.
 Неприятный,  болезненный  холод  пополз  вниз  по  спине,  но  это  никак  не  добавило  осознания  происшедшего. – Как  это?  Умер  отец. -  И  потом,  когда  он  лежал  на  столе  в  большой  комнате  в  холодном,  нетопленном  доме,  понимание  вползало медленно,  неумолимо,  сантиметр  за  сантиметром  заполняя  мозг  и  сердце.  Люди  входили  и  выходили  через  открытые  двери,  родные  сидели  вокруг,  плакали  и тоже  сменяли  друг друга,  только  мама  сидела  безвыходно  и  то  плакала,  то  забывалась в  забытьи  безысходности.  А  я  два  дня  без  слез.  Леня  уводил  меня  к  себе  ночевать.  К  концу  второго  дня  я  вдруг  понял,  что  отца  больше  нет,  он  еще  есть,  но его  нет.  И  сразу  провалился  в  такую  бездну  горя,  меня  охватила  такая  безумная  тоска,  что  хотелось  упасть,  зарыться  в  землю  и  разложиться  на  атомы.  Тело  сжало,  скрючило,  сковало,  словно  сам  я  умер.  Потом,  когда  все  уснули,  я  встал,  подошел  к  окну,  открыл  створки  и,  оттолкнувшись  от  подоконника,  легко  взмыл  вверх.
   Багровое,  мутное  солнце  заливало  поселок  таким  светом,  что  можно  было  увидеть  любое  движение  листа  на  рябине  перед  нашим  домом,  но  они  не  двигались.  Полное  безмолвие,  ни  людей,  ни  собак,  ни  пролетающих  птиц.  Окна  серых  домов  были  черными  и  не  отражали  солнечного  света.  Пруд  на  Черной  речке  смотрелся  идеально  ровным  темным  стеклом.  Черные  капли  брызг  на  плотине  висели  в  воздухе  и  не  падали.  Ни  шороха,  ни  звука.  Я  искал  отца.  Раз  за  разом  облетал  поселок  и  окружающую  тайгу,  но  и  она  молчала,  черно-красная  трехмерная  фотография.  Пустота  в  груди  заполнилась  горем,  ужасом,  отчаянием.  Я  кричал,  я  звал  своего  отца,  но  звук  обрывался,  и  даже  я  сам  его  не  слышал.  С  тех  пор  я  летал  над  этой  пустой  тишиной  почти  каждую  ночь.  Знал,  как  взлетать,  но  не  знал,  как  возвращаться.  Просыпался  в  сером,  нарождающемся  дне  и  вытирал  руками  мокрое  от горьких,  тяжелых  слез  лицо. Только  через  несколько  лет  я смог  вылететь  из  поселка.
  Через  два  месяца  я  закончил  восемь  классов,  мама  сказала: - Коль,  я  не смогу  прокормить  вас  двоих,  тебе  надо  получать  специальность. - 
  Нас  двоих,  это  меня  и  младшего  брата.  Она  плакала  каждую  ночь, закрывала  свою  дверь,  чтобы  мы  не  слышали,  но  мы  слышали.  Слышали  и  не  знали,  как  согреть  ее  жизнь,  но  думали,  что  когда-нибудь  сможем.  Когда  я  уезжал  и  мы  сели  «на  дорожку»,  она  произнесла:
 - Сынок,  ты  уже  знаешь,  какая  непростая жизнь.  Знай,  что бы  и  как  у  тебя  не  сложилось,  я  переживу  все.  Я  не  переживу  только  одного,  если  мне  за  тебя  будет  стыдно.