жили-были дедушка и бабушка...

жили-были на Дубовой горке
дедушка и бабушка...
**************************

дом стоит на горушке,
жили дед там с бабушкой,
на крылечке вечером
пили чай вдвоем,

укатилось солнышко,
деда нет и бабушки,
и житьё их доброе
стало Белым  Сном…

на крылечке вечером
там, где две приступочки,
там, где две притопочки,
мы с котом вдвоем, -

грустно нам о дедушке,
грустно нам о бабушке,
добрым словом поминаем,
чай с малиной пьем…

а по крыше дождичек,
мелкий частый дождичек,
палисадник - в лужицах,
небо – Белым Сном,

мы с котишкой сереньким,
нам печаль-веселие,
под осенний дождичек
мы грустим вдвоем…

Дубовая горка, улица Невского, 10…
Жили-были  дедушка с бабушкой –
Иван Иванович и Софья Романовна…


   Поздней осенью, когда в Точильном работы в основном закончены,
а до снега ещё далеко, и лыжи пока ещё в подвале,
я или брожу по лесам-горам, или по окраинам города –
провожаю уходящее.
   У кого есть возможность – строится.

   Строится с размахом, по-новому,
а кто-то доживает свой век, ветшает.
   Много умерших домов, брошенных. Заборы сгнили, огороды заросли крапивой и лопухами в рост человека, малинником и вишняком – не пролезешь.
   Рёбра стропил торчат в небо, провалы окон пусты и безгласны,
всё более-менее подходящее повытаскали бомжи.
Дом клонится боком к земле, выпадают брёвна,
а нижние венцы совсем сгнили.
 
   А рядом строится сосед.
И с задором строится – широко, просторно:
в два этажа, кирпич облицовочный, евроокна, крыша на загляденье.
  И улица уже не улица, а строительная площадка:
где хлам, где склад, а где уже и под ключ.
Хозяева- строители норовят всяк по-новому:
как Бог на душу положит, кто во что горазд.
  Сама по себе усадьба и хороша, а на некоторые просто залюбуешься.
  В целом – улицы нет, а какое-то сборище, цветастое, разнообычное,
кто в лохмотьях,
кто в шелках,
кто кричит,
кто орёт,
кто пришепётывает,
кто молится.
  Разноголосица, шум, гам, пройдёшь, послушаешь – голова болит.

   В бабушкином доме живёт молодая семья.
   Дом – не узнать: расширили, пристрой сделали,
баньку поставили, сени, как дом,
палисадник аккуратненький.
   Дом сайдингом отделали.
   Крыша двускатная, с переломом под летнюю комнату на чердаке.
До огорода руки не доходят – весь в сорняках.
Понять можно, всё не успеешь.
   А строительству конца-краю не видно. 
Стараются, увивают гнёздышко. Задора много. Дай-то Бог.
   Я как-то заходил, хозяин показывал, рассказывал, мечтал. Доброжелательный, приветливый. Хорошим рукам дом достался…   

   Жили мы в Миньяре.
Приезжали мы обычно на электричке,
позже открыли автобусное сообщение.
Автобусом ездили очень редко, это было дороже. 

   От вокзала на Дубовую можно было идти двумя путями:
через город и через метзавод (в те времена он огорожен не был).
Через метзавод – покороче, около полутора километров,
а через город поболе двух.

   По городу – сначала по вокзальной улице,
улице Мира, мимо домиков железнодорожников. Сейчас их сносят.
Мимо башни-водокачки, когда-то паровозы водой заправлялись.
Теперь это как бы исторический памятник:
больше ста лет стоит, нигде ни трещинки,
камешек к камешку. Мощно, только побелили зря.

   Дальше мимо заводоуправления, милиции,
через переезд и по дороге по улице Челюскинцев.
Слева – метзавод, проходная, справа – балашовские дома.
Балашовские – по названию бывших владельцев горного округа.
Дома строили для рабочих. Рубленые в чашку, с большими окнами.
   Некоторые и посейчас живы, и семьи в них живут. А домам больше сотни лет.
   
   Старая горка, а вот и подъём на Дубовую, магазинчик, и по проулку через несколько улиц вниз, мимо дома тёти Клани, проулок, мимо Ладягиных. Улица Невского, угловой – дом Ушатских, а второй – бабушкин.
   
   Другая дорога – сразу через железнодорожные пути, через метзавод  и по улице Карла Маркса или, поднявшись вверх на горку, через проулок прямо на улицу Невского.

   Интересно выбирать дорогу, где идти.
   Интересно рассматривать всё вокруг: поезд прошёл,
на метзаводе трубы дымят, в домах печки затопили. Интересно выбирать улицу, проулок, по какому идти – всё равно к бабушке выйдешь.

   Бабушкин дом – дедушка ушёл рано, я маленький был, а с бабушкой мы душа в душу жили-поживали почти тридцать лет.

   Летом хорошо путешествовать,
а зимой на Горку идти всё как-то тоскливо:
улицы в сугробах, дома снегом занесены чуть ли не до крыш, но по окна точно. Ветер, мороз, а то ещё метель примется –
бесприютно, одиноко, то ли дело у нас на улице.   

   Ох, смешно, самому смешно и досадно: сколько я бабушку слушал, а сколько не выслушал, не спросил.
   А слушал, мнил, что всё запомню, кое-что записал,
а столько так и исчезло безвозвратно.
   Для кого вспоминать, беречь, лелеять – да хотя бы для себя, расширить пространства, горизонты, времена.
   Можно, конечно, свалить на работу, заботу, дочек надо было растить, обыденные дела исполнять, куда от них денешься.
   А всё-таки так на себя  досадно. Спросить бы – ах, не спросишь, не услышишь.


   Софья и Иван. Молодые поженились.

   Поженились молодые. Надо строиться. 
Дед с бабушкой поднялись на пригорышек:
- Вот, Сонюшка, здесь строиться будем.
Кругом лес, дуба много, под горой родник,
родительский дом рядом (дом Саблиных).
Поставили избу. Сруб – хвоя, пять на пять, три окна на улицу – на закатное солнышко, одно окно – кухонное – на полудень.
   Дверь с восточной стороны.
   Первый год кое-как перезимовали –
дверь из избы прямо в огород открывалась, ветер всё выдувал.
На второй год поставили сени.

   В избе печь сначала была устьем на уличные окна, потом дедушка её переделал. Прихожки не было. Лавки, в красном углу стол. Сундук. Лампа-керосинка. Пара стульев, железная кровать, самовар. Было это в начале двадцатых годов прошлого века.

   Самовар бабушка купила.
Один из двух стульев, тех, подаренных на свадьбу, хорошей ручной работы, 
у нас в Точильном. И самовар там же.
   По большим светлым дням ставим, пьём из него чай.
   
   Сенки собраны из липовых плах-половинок, побелены. Слева от  сенной двери в избяные брёвна вбиты большие скобы – по ним подниматься на подловку. Летом там очень жарко и душно, в золотых солнечных столбах мириады пылинок. Мы с Марком там всё облазили, но ничего кроме огромной двуручной  пилы для пиления из брёвен досок не нашли.

   Дверь в сенки с интересным запором: висит шпагат, за него потянешь – дверь открывается. Если куда уходили надолго, то сенную дверь закрывали на большой накидной чёрный замок.
   Дверь в сенки и пол на крыльце выкрашены в светлую красно-коричневую краску. В сенках в жару всегда прохладно, а зимой – тишь.
   Лицевая, плоская сторона, обращённая в сенки, хорошо прострогана. Сени выбелены, а полы покрашены.

   В сенках рядом с дверью в дом отгородка с дверкой – кладовка. В полу лаз, прикрытый досками, - под сенками когда-то был колодец, потом его засыпали.

   Бабушка уйдёт в город на рынок,
мы с Марком сразу в кладовку, обследовать,
может клад какой найдём. Там полки, сундук. Топор, лопата, ломик в углу, ещё какой-то дедушкин инвентарь. 
   На стенке дощатой висит безмен. На полках чугуны, кринки, банки.
В сундуке одежда, тряпки,
а на обратной стороне крышки наклеены старинные деньги.
Вот бы отодрать. Но сколько мы не пробовали, ничего у нас не получалось разбогатеть старинной денежкой.
   Подпол. Печь на мощных столбах. Отгородка для картошки. Завалинка мощная.

   Дом-изба. Двор.

   Наш дом в Миньяре был другой, родной, хороший, но другой. А в бабушкином-дедушкином доме ещё сохранялся аромат старины.   

   Дом стоит на пригорке, на весёлом месте. Если солнышко есть, не затянуто тучами, всегда дом освещён. Света и воздуха много.

   Ворота я ещё застал старые:
с калиткой-дверкой и большими воротами для въезда телеги с лошадью.
   Можно было во двор ввезти сани с сеном, дрова.
   Большие ворота закрывались на длинный брусок, который вставлялся в скобы-ручки, вбитые в столбы.
   Этим же бруском закрывалась и дверка-калитка.
   Прямо за дверкой были настелены на землю доски, которые бабушка постоянно мыла. Доски эти вели к крыльцу.
   Двор порос мелкой травой, кое-где выступали камни, похожие на цветное стекло. Как я полагаю, это были отходы доменного производства – камни-стёклышки.
   За крытым крыльцом начинался забор, отгораживающий двор от огорода,
дверка в заборе в огород, туалет.
   Бабка туалет постоянно мыла. Там было, как и везде, очень чисто.
   Прямо – сарай со стайкой и навесом, рядом с сараем – курятник.

   Курятник, как избушка  бабы-яги:
из брёвнышек-карандашиков в четыре-пять венцов с махоньким окошком, с такой же махонькой дверкой, малоросленький, весьма маленький – только и повернуться.
   Без потолка, крыта лубком, такая вот избушка, только курьих ножек не хватает.

   Бабушка посылала за яичками. Залезешь – везде куриный помёт, перья, о насест головой бьёшься, пока яички выгребешь, в помёт обязательно вляпаешься.
   Зато вокруг курятника бродить и на крышу лазить было очень здорово. Как будто гору покоряешь. Залезу и осматриваюсь вокруг – здорово.
   
   Сарай: четыре дубовых столба по углам с пазами на две стороны, в них вставлены концы липовых бревёшек. Бревёшки нешкурённые, но, когда мы с папой сарай разбирали, нисколько не подгнили.
   Снаружи и изнутри бабушка промазывала сарай-стайку глиной, а снаружи ещё и белила. Низенький и небольшой, только-только корове повернуться. Высотой чуть выше холки коровьей.
   В нашу детскую с Марком бытность он уже пустовал.   

   Сарай пустовал, а под навесом был дровник, на полениц пять. Направо от входа под навес лестница на сеновал в пять-шесть перекладинок. Лестница без единого гвоздя. В стойках были просверлены отверстия и туда вставлены перекладины. Причём, так хитро вставлены, что они не выскакивали. Лестница лёгкая, мы её с Марком куда только не таскали. И мне одному она была под силу.
   Было очень интересно рассматривать, как она сделана, изучать каждый сучок, какую-нибудь выщербинку.

   Таскаю лестницу по двору куда-нибудь приставлю: к забору. воротам, к крыше сарая – что-то новое да увижу. Самое – дух захватывает – на крышу сарая залезть, на самый верх, на конёк. Сверху простор-то какой, солнышко ласкает, ветерок обдувает, и улица видна, и горка, и завод, и город в дымке.

   Рядом с дверкой, под навесом, стоял пенёк. В пенёк был вбит стальной круг. Круг отполирован до блеска. На нём дедушка слесарничал. На сеновале – остатки сена уже и не знай какого прошедшего лета, кое-какая рухлядь. Мы с Мариком всё прошнырили, но ничего интересного не нашли.
   
   Сарай с навесом был крыт где железными листами, где лубками. На сеновале лежали остатки качалки, корзинки. Но в целом весь двор был очень чистый и никакого хлама не было. Мы с Марком от этого, конечно, сильно скучали.



   Крыльцо.

   Крыльцо-крылечко. В дождь я там часто играл во что-нибудь, сочинял истории, читал. Крыльцо крытое. Помню, как дедушка его достраивал. На моей памяти часть крылечка дедушка уже собрал – ступеньки, вход в сенки, часть крыши. Надо было заканчивать. Каждая доска на счету, каждый гвоздь, листы железа в виде черепицы – всё наперечёт.

   Дедушка, небольшой, с гладко зачёсанными чёрными волосами, аккуратно выбритый, в чёрной рубахе с белыми пуговичками, в брюках-галифе военного покроя,  тщательно всё вымеряет, что-то высчитывает.
   Доску кладёт на козлы-времянку, любовно погладит и так же любовно строгает, неторопливо, как-то очень ладно и со вкусом.
   Ритм дедушкиной работы меня завораживает. Мне нравится смотреть на всё, что делает дед: как положил доску, погладил её, взял фуганок, как ровно, без толчков ведёт его по доске, как красиво завивается стружка.
   Доска прострогана. Дедушка сейчас будет подгонять крайнюю к брёвнам доску. Если просто так приставить – будут большие щели.

   Как же дедушка тут обернётся? Дедушка примеряет доску, на глаз вычерчивает полукружья для брёвен и вытесывает их топором.
   И опять как-то ладно, споро и неторопко у него получается. Я думаю: дедушка –мастер.

   Доски, ровные и гладенькие, готовы. Доски – на загляденье. Вот дедушка хоть бы одну мне подарил. Но я понимаю, что не от чего дарить, досок как раз одну сторону крылечка закрыть.

   Гвозди у деда в коробочке, это такая ценность.
   Дед достаёт гвоздочки, прибивает доски.
   Потом ещё делает дверку из штакетника – вход на крыльцо.
   Вход получается открытый, летом забивает дождь, зимой на низ наметает снег.
   Но всё равно – хорошо с крыльцом, оно такое ладное. Ступеньки широкие, их всего три, у каждой своё лицо, свой характер.

   Нижняя – просто доска толстая. Когда выметаешь мусор или моешь. её надо поднимать, чтобы около неё и вокруг всё выгрести.

   Вторая – сильно поизносилась, её край округлился, стёрся, отполирован до блеска. Она – ласковая.

   Третья – серьёзная, всё-то у неё какие-то думы-думушки. Она тоже гладкая, широкая, основательная, но запанибратства не допускает. А вот и верх – «гора», «вершина». На ней отдыхать классно отдыхается, а можно просто сидеть и думать ни о чём.

   Около двери в сенки прямо и напротив – застеклённые рамы.
   На крыльце светло и уютно.
   В углу, у двери – стол небольшой. Зимой он сам по себе, а весной, летом, осенью на него кладут всё, что принесут с огорода, рынка, из леса.



   В избе, в доме.   

   Отгороженная крашеной переборкой от кухни и комнаты - небольшая прихожая. Прямо и слева открытые проёмы, справа – вешалка для одежды.

   Дверные косяки – в детстве же всё большое – мощные, особенно сам порог, хоть пляши на нём, хоть что-то мастери.
   Крашенный в тёмную коричневую краску, он очень угрюм и сосредоточен.

   А переборка – голубенькая, весёлая.
   Кухня – такое богатство, остров сокровищ, тем более, что часть
из них для нас недоступна. Что же там, на кухоньке?

   Прямо – окно с широким подоконником. Направо – печь. Печь русская, подтопок. Перед руской печью – шесток из стального листа, бабка за день вытирает его несколько раз, он отполирован до серебристого мягкого блеска, приятный для глаз и для руки.

   Слева – судновка, около переборки – табуретка, на ней ведро с питьевой водой, ведро закрыто крышкой. На столешнице судновки – плитка, уже на моей памяти – старенькая, допотопная. Спираль часто перегорала, её подлаживали, но накалялась быстро.
   Над судновкой – посудница в три полки. На нижней – тарелки поставлены на ребро, а чтобы не вывалились – поперечина. На второй – кружки, стаканы. На верхней, которая подлиннее, в круглой стелянной банке, похожей на бочку, сложены рюмки и стаканчики.
   На верхней же полке - комовой сахар в стеклянной банке, ещё какая-то посуда.

   В судновке, в верхнем выдвижном ящичке – ножи, вилки и ложки.
Ниже – двустворчатая дверка. Откроешь – на верхней полке хлеб, буханка или две, черный хлеб и серый, белый не покупали. На нижней – соль, мука, в банках крахмал, горох, ещё какие-то мало-мальские припасы.

   За судновкой у окна – лавка. На сиденье лавки была небольшая ямка.
   А ещё у меня была маленькая машинка, литьё из олова или свинца. И вот «ездил» я на этой машинке, путешествовал по лавке, буксовал в ямке. Лавка для меня в то время – огромное пространство: «еду» я на машинке из края в край, сколько всего интересного. Где краска сошла, где выщерблинки, годовые кольца выпирают, а меж ними – провалы. Сколько всего нужно преодолеть, пока до края доедешь.

   Когда бабушка уходила в город на рынок или в магазин, я любил, сидя на лавке, смотреть в окно:
соседский дом, часть оврага, тропинка на другой стороне, прохожие, дома-избушки, завод, трубы дымящие, гора, а над всем этим – огромный купол неба и ласковое солнышко.

   Печка, подтопок, плита, шесток, русская печь, подпечье. под шестком – ниша, там любил кот спать. Лежали там рукавички, маленький аккуратный молоточек. Такая уютная избушка для котишки. Под нишей, внизу печки – подпечье для дров.
   За печкой у переборки умывальник и переносная скамейка со ступеньками, чтобы подниматься на печку. С этой стороны в печке – печурки. В них варежки и рукавицы.

   На печке всегда очень тепло.
   Там лежит овчиный тулуп. Прикорнёшь на нем,
то ли дремлешь,
то ли спишь,
то ли сон,
то ли явь.
   Всяческие истории сочиняешь.

   В закутке над умывальником дедушка подвесил полку на больших шпигрях, вбитых в стену,  концы шпигрей привязал медной проволокой к потолку.
   Там томился лук-сеунец в корзинах, сплетённых из неошкуренных прутьев.
А лук на еду лежал у трубы на подловке, укрытый тряпьём. Он никогда не подмерзал.

   В зале у печи стояли два стула ручной работы.
Их подарили молодым, когда они въезжали в дом. Один из стульев у нас в Точильном. Перед окнами – стол, тоже ручной работы, накрытый скатертью. Скатерть белая в зеленовато-охристых цветах, расписанная ляписом.
   Бабушка рассказывала, что после войны, когда ничего не было, кто-то догадался расписывать белую материю ляписом – вот и получалась скатерть.
   У стола стояли венские гнутые стулья.



   Слева от прихожки у стены  - комод ручной работы.
Подобный комод стоит у нас сейчас на балконе.
   На комоде – кружевная вышивка, накрахмаленная, белая.
На скатерочке –слоники, бюст Пушкина (Юра отливал), ещё какие-то фигурки.

   Между комодом и столом на большой подставке в большом же горшке такое же большое растение с мелкими узкими листочками.
В проёме меж окон висит зеркало, обрамлённое в резную рамку.

   За печкой – спальня. Она отделена от зала шкафом для верхней одежды.
Шкаф, стулья, комод – вся мебель тёмно-коричневых оттенков.
Над комодом висит в чёрной рамке портрет Юрия Ивановича Саблина (моего дяди, сына бабушки). Справа от портрета – часы –ходики с двумя гирьками.
   На полу – домотканые половики. Над кроватями – настенные «ковры» (ткань с рисунком): восточный огурец, виноград. Я, когда ложусь спать, долго всматриваюсь в узоры. Они оживают, и я в каком-то сказочном царстве, где всё так необыкновенно. На окнах шторки и тюль, белые, накрахмаленные.
   Белая, с лёгкой голубизной печка, стены.

   Печка добрая, теплистая. Бабка с дедом натопят. На улице ветрило, в трубе вой, окна заледенели, а в доме теплынь, так хорошо, так уютно.
   А летом с жары, с палящего зноя зайдёшь в дом – прохлада, да такая ласковая. На пол, застеленный половиками, ляжешь – так хорошо.

   Мерный стук ходиков успокаивает и утешает. Радио ещё нет, оно появилось позднее. Книжек тоже. Я или рисую, или играем так: составим венские стулья и представляем, что это у нас корабль.
   Поплыли мы неведомо куда.



   Тишина – осталась.

   Более всего - сожаление о чём-то недостижимом, - бабушкин тихий мир.

   Лето, жара, бабушке воды натаскал, забор поправил, хлам прибрал, под сенями подпорки из шлакоблоков выставил.
Тороплюсь-поспешаю, сколько ещё сделать надо.
Спина болит, руки отваливаются, пот ручьями течёт.
Передохнуть надо.
   В избу зайду: шторки-занавески, скатерть, на столешнице комода накидка белейшая, ходики так добрейше тикают, половики такие домашние, и всё такое чистое, аккуратное,стираное-накрахмаленное, старенькое, домашнее, ручное, умиротворённое, тихое, любовное:
-Бабка, живи тыщу лет,
чтоб мне вот приходить, тебе помогать, уставать донельзя,
а потом дышать и пить эту белую тишину.
   Живи, бабушка, тыщу лет.


   Самосад, самовар, февраль.

   У дедушки астма, курить ему нельзя, но не может он отказаться от этой привычки. Курит дедушка самосад.
   Он у него в кисете, горлышко кисета затягивается шнурком. Кисет у дедушки всегда с собой. В печке над подтопком дед сделал специальный дымоход-трубу для курения. Когда не курит, закрывает трубу латунной круглой крышкой, но главное назначение такого дымохода – самовар.

   Самовар- на табуретку, в топку самовара- лучину горящую, сверху ещё лучинок, на топку ставит дед трубу с коленцем, которое вставляет в дымоход.
   Вот самовар загудел. Ещё немного и вода уже кипит. Трубу убирают, на дымоход заглушку, а самовар на стол.
   С верхней полки посудницы дедушка достаёт комовой сахар, колет один из кусков на несколько частей специальными кусачками-щипцами.
   В чашки бабка разливает чай. Чай очень горячий. Чтобы пить, его разливают в блюдца, на столе хлеб или пироги с чем-нибудь.
   Сахара берёшь не сколько хочешь, а сколько дадут.

   Чай пить из блюдца. Наливают кипяток. Приятно раздувать щёки, дуть на горячущую воду и осторожно втягивать её в себя.
   Быстро не выпьешь. Да и самый смак – пить медленно, а сахарок экономить.

   Стёкла окон разрисовал мороз, за ними ничего не видно. Только слышно как завывает, свистит ветер: у-у-у-у-у…
   Тёплый, уютный, ласковый дом в ледяной воющей пустыне.
   Одиноко и даже как-то жутко. Но горит в печи огонь, бабушка готовится печь пироги. Можно залезть на печку и что-нибудь сочинять…

   Выйдешь во двор – снегу намело почти под крышу. Дедушка прокопал дорожку-траншею на улицу. На улице возникли снежные барханы, занесло палисадник по самые окна. Уличная тропка на уровне окон. Завивает, крутит, вертит, воет, жжёт. На улице никого. Полазаю по снегу да и опять в дом, к теплу.

   Дедушка пилит дрова.

   Чтобы дедушка ни делал, а всегда был аккуратным, опрятным. Вышел во двор пилить дубовые полусгнившие колоды. Волосы гладко причесал, рубашку хозяйственную надел, а у неё всех-то отличий от домашней, что она в маленьких аккуратных заплаточках, свежестиранная, глаженая. Брюки-галифе, калоши.

   Очки с круглыми стёклышками, с дужкой, на нос нацепил, в руках метр и лучковая пила. Вытащил из-под навеса козлы. Они у него старенькие, но очень ладные, на два деления: хочешь полешки подлиннее пили, хочешь – покороче. Сам чурбак уже запилен не один десяток раз, где уже до середины пропилы, но толстый, крепкий – ещё послужит. Перекрестья – их три, тонкие, но прочные, дубовые. Сами козлы лёгкие, удобные для переноски.

   Дедушка водружает колоду и тщательно метром её вымеряет. Казалось бы, всё можно на глазок. Но дедушка - человек основательный, любит во всём точность и аккуратность.

   Вымерил, разметил, начал пилить. Колода толстенная, я думаю, когда её дедушка перепилит. А оно тихонько да ладно. Гляжу, а от колоды только чурбаки остались.



   Палисадник.

   Жил-был старинный палисадничек: набран из небольших жёрдочек, а к прожилинам прикреплён проволокой вместо гвоздей.
   Жёрдочки понаклонились. Дожди, снег, солнце и ветер выбелили, стали они серебристыми. С улицы такой лёгкий, приветливый.
   В палисаднике малина, флоксы, клён канадский(мы с папой потом его спилили). Пролезть по нему – такое приключение. В кусты заберёшься, всякие ходы-норы находишь.
   Мы с Марком тайком туда пробирались, нас туда, пока малину не соберут, не пускали.



   Дальше…

   Странно и удивительно:
когда что-то меняем, разбираем, подстраиваем, пристраиваем – радуемся:
куда как лучше, чем было.
   А время прошло – в старину бы окунуться…

   Курятник разобрали. Когда мы перехали, то папа поставил большой лабаз.
   Потом и его разобрали, и сарай старый.
   Во дворе с папой поставили сарай дощатый, односкатный, с почти плоской крышей, папа держал в сарае кроликов, кур. Там складывали дрова.
   Вход на крыльцо был через сарай.

   А папы не стало, сарай я тоже разобрал и весь двор превратился в огород.

   На месте лабаза я соорудил огуречную грядку.
   Рядом со сараем стоял туалет. Там всегда было чисто, бабушка мыла его постоянно. Крышка, запаха никакого, хоть спи. Только когда чистишь, вот уж надышишься. Потом приспособили ведро и туалет стал совсем «цивильным».

   Дедушка не был садоводом. Насколько я помню, Юра посадил несколько вишен, тёрн, синий и розовый, малину. Была ещё кавказская смородина.
   Папа развёл сад.

   Скучаем…

   Когда нас с Марком привозили к бабушке и дедушке, мы большей частью скучали: друзей там у нас не было и мы не знали, чем заняться, особенно зимой. Поэтому изучали, что где есть.
   Бабка с дедом уйдут, и мы начинаем обследовать подловку, сушилы, курятник.
   В сенках стояла судновка, мы и там пороемся. Нашли пулемётную ленту, остов карабина.
   По огороду тоже не разбежишься: грядки с луком, морковью, посадки картошки.   

   «Ничегонеделанье», наверное, тоже было полезно.
   На Дубовой горке я был очень внимателен к мелочам, деталям: рассматривал подолгу ледяные узоры на окнах, слушал вой ветра, мог часами играть на лавке с махонькой машинкой, особенно любил, когда топилась печь или подтопок.
Смотришь на огонь – завораживает.

   Печь у бабки протапливалась быстро, беляшей бабушка не жарила, а пекла пироги. Мне занимательнее было сидеть на кухне, когда топился подтопок.

   Бабушка открыла дверку, положила дрова, а они с улицы, пахнут морозом. Дедушка нащипал лучины. Бабушка её в подтопок, зажгла, дверку закрыла, побежали огоньки, заиграли.
   Плита начинает нагреваться. Бабушка уже поставила чугуны, будет варить суп в одном, в другом – картошку.

   Аромат аппетитный по кухне, тепло. Разморит, дремлешь, огонь слушаешь.
   Свет выключат, в комнату все переберутся, а я на кухне сижу, любусь на плиту, а она вся малиновая и светится.

   Улица тихая, широкая, почти вся заросшая мелкой травой.
   Машины не ездят. Прохожие редкие. Перед палисадником – заросли аптечной ромашки, у самого забора дремучести конского щавеля.
   В них я выискивал цветные камешки, строил дорожки.
   Куры гуляли, клевали травку. Заиграешься – и вляпаешься в куриный помёт.

   Бани не было, речки не было. Под горой протекал ручей, из него брали воду для поливки. Там не искупаешься.
   Воду для питья брали из колодца уличного, а позже стали брать в проулке у Ладягиных.
   Летние дни без речки – тоска. Гора Дубовая за Редькиным долом – безлесная. Опять тоска. Привезут нас родители к бабушке с дедушкой, день-два потычемся туда-сюда. А потом чем заняться? Ходишь как неприкаянный. Читать нечего, друзей нет.
   Ждёшь, когда в Миньяр поедем.



   Дедушка Иван Иванович.

   Дедушка делал всё потихоньку и понемногу,из-за своей астмы, и по характеру был такой:спокойный, неторопливый.

   И во всём, что он делал, было что-то очень основательное, значимое, старинное. Ощущение, что дедушка уже не одну тысячу лет вот так сидит у печки на кухне, смолит козью ножку с самосадом, что так было и будет всегда.

   Дедушка садится около печки на скамейку.
Она небольшая, потом он её поставит на лавку за судновкой, в руках у него газета.

   Газету в несколько раз сложит, выровняет,
оторвёт прямоугольный кусочек, сложит, подставив указательный палец, вдвое, насыплет махорки, послюнявит край и аккуратно свернёт в трубочку,
перегнёт поперёк –
вот и готова козья ножка.
Зажжёт с толстого конца и дымит в трубу.

   Печка топится,
ходики тикают,
ветер в трубе воет,
дед с бабушкой разговоры всякие ведут.

   Дед курит-покуривает, священнодействует.

   Чисто выбрит.
Брился «опасной» бритвой, правил её на ремне.
На дверном косяке был небольшой крючок.
За крючок ремень зацепит, ремень в левую руку, бритву в правую и давай ширкать туда-сюда.

   Я до бритвы даже не касался, знал, что вострющая.
 Был у него специальный помазок и мыльница, где он разводил пену для бритья: что-то вроде миниатюрного тазика-чашки.

   Тогда ещё, в детстве, не знаю почему, но всё дедушкино-бабушкино я воспринимал, как очень старинное, очень ладное и долгоживущее.

   Дед очень бережно относился к инструменту:
молоток, клещи, гвозди были у него в ящичке с двумя отделениями и крепкой ручкой. Этот ящик сейчас  и у меня в деле: в нем молоток, клещи, гвозди. Ящичек, я точно не помню, или сколотил сам дед, или Юра.
   Особенно трепетно дедушка берёг топор: заворачивал его в чистую тряпку. Хранил его под кроватью в сенках, там же ставил и ящик с инструментом.
   Брать дедушкин топор, как-то само-собой разумелось, было нельзя.

   Дома-то мы всеми инструментами пользовались, аккуратно и бережно.
   А у дедушки инструмент особый, его трогать нельзя.

   Одевался так: черная или синяя, с узкими белыми полосками, рубашка с белыми пуговичками, тёмная жилетка-поддёвка, брюки-галифе.
   Дома ходил в шерстяных носках.
   Зимой в валенках-чёсанках с галошами, в остальное время в сапогах.
   Зимняя верхняя одежда – полупальто-ватник густого тёмно-синего цвета. На голове кожаная шапка-ушанка.
   Аккуратный, подтянутый. Всё, что делал, выходило у него крепко, ладно, толково.

   Раз горка Дубовая, значит дуба было много.
Но я даже пеньков не застал. На мощных толстенных дубовых чурбаках стояла печка, столбы, изгороди были дубовыми, столбы на воротах дубовые, простояли лет с пятьдесят. Мы уже с папой их вытаскивали, вместо ворот сделали калитку.


   Валенки.

   Зимой дед подшивал валенки.
   Сначала готовил вар, разогревал его, по избе шёл густой смолистый запах.

   Потом к крюку, вбитому в дверной косяк привязывал дратву и натирал её варом, чтобы не гнила, для прочности.

   Ставил скамеечку, садился в прихожке или у печки и начинал подшивать валенки. Рядом лежал инструмент:
шило, кочедык и ещё одно шило с зазубриной, чтобы вытаскивать дратву.
   Дед шилом протыкал отверстие и вытаскивал дратву наружу. Утягивал, что-то ещё подправлял.
   Кто-нибудь заходил, дедушка работы не бросал, подшивал, вёл беседу. Дедушкину работу хвалили.



   Печник.   Печку перекладывать.

   Летом дед ходил класть печки. Звали дедушку класть печи постоянно. Значит, хороший был печник. И в доме печка была ладная, теплистая, уютная.

   Деда не стало. Простояла печь без ремонта с четверть века.   Хорошая, родная, добрая, но дымоходы уже проваливаются, кирпичи перегорели. Надо печь перекладывать.

   Наняла бабушка печника. Я пришёл помогать печь разбирать. Наглотался сажи, а ещё больше пыли.
   Особенно, когда русскую печь разбирал. Там над сводом была насыпана земля, она превратилась в пыль мельчайшую. Разобрал.
   На следующий день пришёл печник, начал складывать печь. Через неделю сложил.
   Затопили, а тяги нет. Бабушка в ужасе:
-Ох, да чего-то он сложил…
-Ох, да без мамыньки с малых сиротой-то я осталась…
-Ох, головушка моя бедная…
-Ох, да толкнуться-кинуться мне да не к кому…
-Ох, да как без печи жить-поживать…
-Ох, да оставил ты меня, Ваня, как есть одну…

   Попричитала бабка,  попричитала, опять к печнику – сделай милость.
А он старенький, сил нет, бабка еле-еле его упросила.

   Тяги не было – это я потом уже сообразил:
день был очень душный, в избе прохладно, поэтому весь дым в избу.

   Печь разобрали, снова печник сложил, но уже ошибся, колодец один заложил. Затопили – опять тяги нет.

   Опять печку разобрали. Пригласила бабушка другого печника, сложил печку, только без русской печи и без лежанки. Затопили – есть тяга. Наконец-то.
Вот так бабка с печкой помучилась.

   Уже бабушки не было, я ещё раз печку переложил. Печь как печь, а старой нет и в помине.
   А потом дом продали.



   Дедушкины дни. Бабушкины рассказы.

   Болезнь, астма, насколько я помню, привязалась так: вёз из Уфы дед своего умершего отца, вёз на открытой площадке вагона, зимой. Сильно замёрз, простудился. Да ещё к тому же курил постоянно.

   Служил на Кушке, это самая южная точка СССР. Во время войны призвали в Трудармию, не взяли на фронт из-за астмы.

   К нам с Марком относился ровно, меня называл Белоголовым. На нас не ругался, но и не баловал. Какой-то особенной теплоты, приязни я не ощущал: растут внуки и растут, дай Бог людьми вырастут.

   Мирный, тихий, спокойный человек, аккуратный, любящий во всём порядок, лад.
   Не было в нём какой-то неуёмной торопливости, задора сделать сразу, быстро и дальше лететь сломя голову.

   Я не слышал, чтобы дед на  кого-нибудь ругался.  Бабушка, бывало, на деда ворчала или ругалась. Из-за чего – не знаю. Может, выпил где «со товарищи». Было это пару раз.

   Я дедушку не помню, чтобы он был пьяный или выпивши. За праздничным столом тоже не выпивал. А уж что бабка на него ругалась, кто разберёт.

   Очки надел, том толстенный взял, сидит у окна, читает.
   Прочитает немного, засмеётся, потом опять читает, начинает хохотать.
   Бабка неграмотная. Он бабушке пересказывает. Смеются вместе.
 А книга – «Поднятая целина». Страницы, посвящённые деду Щукарю, перечитывает несколько раз.

   Образования никакого, а внутренняя культура, обходительность, внимание, уважение, понимание, как себя надо вести в различных ситуациях – есть.

   Дочку, мою маму учил этому: как ходить, как разговаривать, как в гостях себя вести, на улице здороваться, как старших уважать, ровню не обижать.

   Лодырей за людей не считал.  Если дом не обихожен, хозяева никакие, говорил:
-Это безлюди.



   Мама рассказывает.

   Мама вспоминала,всегда жалела, что с отцом однажды грубо обошлась.
   Мама рассказывает:
-Мама с папанькой( так мама в детстве отца называла) опять поругались. Отец куда-то ушёл. Мама дома продолжает ругаться да ещё меня настраивает, отец, мол, такой-сякой.
   Вечером я с работы возвращаюсь, навстречу папанька:
-Дочка, здравствуй, вот хорошо домой вместе пойдём.
   А я мимо отца, головы не повернула. Он меня зовёт:
-Дочка, дочка!
   А я не оборачиваюсь, будто вообще его не знаю. Так мне жалко сейчас отца, так жалко. Чего они там делили, чего ругались, не знаю, а на маму в обиде: зачем против отца настраивала, он на меня не то, что ругаться, слова плохого не сказал.

 Спутник.

    Зима. По радио говорят, что запустили ещё один спутник.
Печка натоплена. Свет горит только на кухне.
Тепло, тихо, только ходики тикают. Дед засобирался.
Бабушка:
-Отец, ты куда?
-Пойду во двор, спутник погляжу.
  А мне нельзя, маленький. Лежу в кровати, убюкиваюсь теплом, думаю:
-Вот вырасту большой, тоже буду по ночам ходить спутники смотреть.
  Хорошо быть взрослым, им всё можно.



   Обыденные дела.

   Подтопок топить надо каждый день. Берёсты нет. Дед щиплет лучину. У него для этого специальный нож-тесак и берёзовый чурбак. Дед сядет на табуретку и с помощью ножа отщепляет тонкие лучинки.

   Надо подтопок затопить – дров положит, под низ несколько лучинок подсунет и зажигает.

   Всё очень просто, скромно, экономно.
   Вот и свет (электричество) экономили. Вечером свет обычно включали только на кухне. В комнате лампочку не зажигали.
   В сенках, на крыльце, во дворе вообще без света обходились.

   Ничего лишнего, ничего сверх, чистота и прибраннность, когда у каждой вещи раз навсегда определённое место, - нет ощущения бедности, что чего-то не хватает.

   Покупали только самое необходимое: хлеб,сахар, соль, мука, чай, крупы, немного и самые дешёвые. Мясо? – может быть, бабушка в суп и клала, но я не запомнил.

   Покупка чего-либо не «едомого» - целое событие, к которому готовились и копили денежку не один месяц, а может быть и год.

   Спал дедушка на печке. Когда была побелка, сам печку белил, отделывал. Бабушка уже полизбы побелила, а дед всё на печке свою лежанку белит. Бабка:
-Отец, ты чево там заснул?
-Сейчас, Соня, заканчиваю.

   Был случай. Клал на соседней улице дед печку. Бабка послала нас с Марком еду отнести. Ещё наказала, чтобы мы несли аккуратно, не переворачивали. А мы забыли, заигрались. Дед рассказывал:
-Принесли они еду, ничего не разберёшь, всё перемешалось. Эх, помощнички!
   Нас не ругали, только посмеялись.



   Экономия.

   Каждая копеечка на счету. В магазине, что на Дубовой,
не было хлеба. Нас с Марком послали в город.
   Мы зашли в хлебный магазин на площади, купили вместо серого за 15 копеек две буханки белого за 22 копейки. Принесли домой, вот уж бабушка нас ругала. Пыль до потолка: всё, разорили бабушку, пустили по миру. Жить не на что и не зачем. Как-будто мы всю пенсию растратили.

   Летний день. В доме родители и бабушка с дедом за столом.
   А мы с Марком во дворе. Двор чисто выметен, весь солнечный. Тихохонько взяли у дедушки ящик с инструментами, молоток и гвозди и давай их в землю заколачивать. Так легко, так интересно их забивать.
   Взрослые спохватились: что-то ребят не слышно. А мы гвозди колотим. Нас не ругают, все над нами только смеются, смеются по-доброму, от души.



   Дедушка собирает малину.

   Дедушка пошёл собирать малину.
На шею – берестяный туесок ровно на литр, он у нас сейчас в Точильном, сколько ему годков?

   Я смотрю на деда, смотрю на малинник: где же дед малины наберёт, что-то её не видно.

   Дедушка начинает с огорода, малина около забора, дед её всю пройдёт, потом палисадник и, казалось, бы из ничего наберёт туесок один, другой. Бабушка сварит варенье лечебное.
   Я только удивляюсь: дедушка из ничего малину нашёл, собрал. 



   Частички бытия.

   От Дубовой сохранились у нас стул, посудница, шило-крючок, кочедык, самовар. Самовар подарили молодым на новоселье.

   Сколько эти вещи пережили, сколько они помнят.
Молчаливые, задумчивые, все в себе.

   Когда тепло, когда в подтопке потрескивают полешки, а от плиты идёт доброе плиты, что-то проснётся, отзовётся во мне, в потёртых временем, в сучках и задоринках, в таких до боли дорогих вещах:
и начинается наша молчаливая беседа,
и много мы поведаем друг другу.
А наступит утро, у нас опять свои дела, заботы.
   Но я не забываю, они ведь рядом, родные.



   Идём на Дубовую горку.

   Необычайно светлое, лёгкое, просторное воспоминание:
мы идём с Марком на Дубовую горку.

   Утро солнечное, прохладное. Пыли нет, жары нет, свежо. Небо в редких просторных перистых облачках, очень высокое. Доходим до магазина, теперь, идя по дороге, надо не ошибиться, выйти на улицу, где живут Дрыгановы.
   А ошибиться тоже интересно, потому что не заблудишься: другим проулком всё равно выйдешь к Дрыгановым. Дошли до Дрыгановых, тоже интересно: можно идти мимо их дома, спуститься, пройти через овраг и подняться к дому. А можно идти по дороге, потом свернуть в проулок, где стоят дома Шевалдиных и Ладягиных. Там дорожка из стеклянных камней.
   Идём проулком мимо Ладягиных. Покосившиеся светло-серые заборы, заросли крапивы, лопуха и кобылятника. Непросохшая лужа. Она не просыхает даже в самую сильную жару. Видимо, здесь где-то пролегает водяная жила.

   Ранее утро, а из труб уже вверх поднимаются дымки: хозяйки затопили печи. Прошли проулок, поднимаемся к дому – очень вкусно пахнет блинами: то-то полакомимся. Не знаю почему, но очень легко на сердце, светло, радостно.

   А улица широченная, не то что наша улица Спартака. Вся заросла мелкой травой-муравушкой, посередине чуть видна, тоже позаросла травушкой, - дороженька.

   Дома-избушки, палисаднички, у кого цветы, у кого и просто так, а везде прибрано, прибрано, уютно.



   Дрова пилим.

   Приехали с Марком, входим во двор.
Точно по скороговорке:
на дворе трава, на траве – дрова.
Поели-попили, что делать? Никто нас не приневоливал, решили дрова немного попилить. Козлы, двуручная пила, поленья-метровки под силу. И хорошо пошло.
   Пилим и пилим. Все дрова к вечеру распилили. Бабушка с дедушкой очень довольные. Вечером поехали домой, думали, и дома нас похвалят. А родители отнеслись очень прохладно: вот ещё чего старики выдумали, не могли что ли кого нанять. Нам обидно: старались, старались.
 

   Дедушка снег чистит.

   В феврале уж как задует, так задует.
Задует и крыльцо, и двор, и барханы снежные под самые окна.
Надо откапываться.
Дедушка надевает фуфайку, шапку-ушанку с кожаным верхом, на ноги «дворовые» валенки.
В сенках у дедушки деревянная лопата.

   Начинает дедушка с крыльца, во дворе выкапывает траншею, только чтобы ворота на улицу открывались.



   Так и помню…

   Кухонька,
дедушка на скамеечке у печки,
курит самокрутку «козью ножку»,
бабушка на кухне обед готовит,
печка топится,
ходики тикают,
а в окошко солнышко светит.
Что же, куда же ходики спешат, куда они идут.
Пусть бы мерно качались – так, в никуда, так, ни о чём.
Надышаться бы, напитаться бы этой ладной, добротной, сердечной явью.
А вот уже и вечер, а вот уже и ночь, и утро следующего дня…



   Дедушка ушёл…

   Летний день. Не знаю, где Марк, а я на веранде читаю книжку. Вдруг ближе к обеду приходит мама, а она на обед никогда не приходила. Мама стоит в сенях у дверки в кладовку и плачет. Я не знаю, почему. Мы идём на вокзал, едем на электричке, а потом идём в железнодорожную больницу. На втором этаже заходим в одну из палат. Там у окна на кровати лежит дедушка. Я понимаю, что он умер. Рядом сидит бабушка и, плача, что-то рассказывает маме.
   
   В избе много народу, кто-то выходит, кто-то заходит.
   В комнате стоит гроб, в гробу дедушка.
   Много чёрных одеяний и вообще в комнате темно.
   Бабушка время от времени начинает причитать:
-Да на кого ты нас покинул, да на кого ты нас оставил.
Причитает с надрывом, мне тоже не по себе, жалко бабушку.

   Бабушку сменяют отпевальщицы. Мама ворчит:
-Отец же сколько раз наказывал, чтобы не отпевали. Не любил он этих монашек.
-Аннушка, дак как по-другому: люди осудят.

   Во дворе люди, и на улице люди.
   Ещё стоит машина грузовая.
Я везде пробежал, всё посмотрел. В кладовке на противнях много пирогов. Женщина, что пекла их, угощает меня пирогом с черёмухой. Такой он вкусный, только маленький. Попросить ещё кусочек я стесняюсь.

   Выносят гроб, пошли родственники, соседи провожать деда в последний путь.
Мне жаль, что не увижу я больше дедушку, что некому больше класть печи, подшивать валенки. Никто меня больше не назовёт Белоголовым. Мне жаль, что не придётся больше дедушке ставить самовар, а потом прихлёбывать не спеша чай из блюдца; что не возьмёт он свой кисет, не закрутит ароматную козью ножку. Мне жаль, что нет дедушки.
   Умер дедушка в шестьдесят один год.

   Прошло сколько?
   Года два-три.
   Мы на кладбище. Оно ещё только начинается. Могилок немного. Елочки маленькие. Видно город. Мама с бабушкой поминают деда, о чём-то тихо говорят. Могилка прибрана. Пирамидка покрашена, звёздочка из нержавейки. Тишина. Я хожу по кладбищу, на елочки любуюсь.
   Жаль дедушку, а всё-таки хорошее у него местечко: на горушке, на пригорушке далеко во все стороны видать, а небо высокое с перистыми лёгкими облаками, и воздух  - лёгкий.

   В восьмидесятые годы мы с папой ходили прибирать могилки, красили, обихаживали. Мама с папой на Троицу приходили поминать.

   Старое кладбище заросло. Ели огромные. Много засохших и упавших деревьев, свалок. Глаза б не глядели. Ни тропинок, ни дорожек. Могилки, где как. Где ржавые звёзды, где кресты набок, где уже вообще ничего.
   Вот мы такие. Вот как только кладбища по всей стране обиходим, если вспомним, кто мы, зачем мы. Если научимся по-человечески жить, если научимся жить-помнить…

   Май месяц. На могилки. К дедушке пока проберёшься, комарья уже тучей налетят. А у дедушки – скромно, на могилке земляника, барашки-ключики, понизу травка лесная, мелкая. Рядом всё родные-дорогие. Рядом же, на могилке Томочки – огромная ель.
   У дедушки – пирамидка из стальных прутьев и табличка из нержавейки: «Саблин Иван Иванович…»

   Траву подполю,
могилку поправлю,
пирамдку подкрашу.   
   Присяду около могилки,
посижу потихоньку,
что вспомнится,
что помянется…
И во мне печаль…
   Дедушка, хочу рассказать, как живу, как помню…



   Бабушка Софья Романовна.

   Был маленький, бабка всегда находила за что поругать: хлеб купили дорогой, семенной огурец с грядки утащил, в малину залез.
Но мы были очень рады, когда бабушка приезжала к нам в Миньяр:
приготовит, накормит, приберёт, а то ведь всё на нас.
Бабушка у нас в гостях, а мы на улицу. 
С бабкой спокойнее, уютнее, теплее.

   Родители на работе. Мама оставила кусок мяса, чтобы мы пропустили в мясорубке. Начали мы пропускать, а мясорубка не пропускает. Мы заволновались: тепло, мясо испортится. Что делать? Собрали куски, убрали их в подпол – там похолоднее.
   На наше счастье приехала бабушка. Как мы обрадовались. С мясом управилась, нас накормила.

   Каждый раз, как бабушка приезжала, мама уговоривала её переехать к нам в Миньяр, купить домик. Вместе – легче. И мы бабушку уговаривали. А бабка отговаривалась. Наверно, правильно.
   У себя – сама хозяйка. А маме, конечно, было тяжело.  С бабушкой было бы гораздо легче.

   Мама уговорила папу, и перехали мы в Ашу.
   Вот и свалились мы бабушке на голову. Дом небольшой, а нас пятеро, да ещё бабка.
   Во дворе корова, телёнок, поросята, куры.
   Мама с папой на работе, мы в школу, а бабушке готовить, варить – тяжело.
   Мама с папой  это не очень понимали. Нам было тяжело, но и бабушке тяжело. Я тоже, конечно, мало что понимал. И вот через какое-то время повторялась одна и таже картина: родители уйдут в гости, а бабущка выпьет рюмку-две и начинает голосить:
-Ох, да ничего-то в жизни я не видела…
-Ох, да отец- то у меня не работник…
-Ох, да одна-то я двадцать пять соток картошек в войну сажала…
-Ох, да живу-то я на восемь девяносто в месяц…

   Мне это страшно не нравилось.
Не сами стенанья, а выпивка. Этого я категорически не переносил. И, конечно, не понимал, чего бабушка выпивает.

   Два года мы маялись, бабушка маялась, а потом родители купили дом на Толстого, 36. Приходила к нам бабушка редко. Придёт – домой торопится:
-Ой, у меня труба не закрыта!
   Папа ей однажды сказал:
-Что ты за хозяйка, если подтопок протопила, а вьюшку не закрыла!

   Юра, её сын, матери мало помогал.
   Привезёт дрова, свалит. Всё, на этом помощь закончилась.
   Однажды взялся забор поправлять.
Мы пришли, видим, бабушка плачет, причитает:
-Ох, сирота я горемычная,
-ох, да и не к кому мне приклониться,
-ох, что он мне тут настроил, да что нагородил.
-Две доски прибъёт, и ко мне, чтобы кислушки налила.
-Я ему говорю – нет, а он опять за своё.
-Я за водой ушла, он в подпол залез, полбанки кислушки выпил. А нагородил – одна доска выше, другая ниже, да всё наперекосяк. Люди пойдут, засмеют.
   Бабушка плачет.
   Кто бабушке поможет?
   С шестьдесят восьмого года по двухтысячный (за исключением службы в армии) я на Дубовой за разнорабочего.

   Мне нравилось бабушке помогать: никто мне не указывает. Работаю, сколько хочу. И поэтому я старался сделать как можно больше. Бабка что-нибудь приготовит, угостит, похвалит.



   Палисадник ремонтирую. 

   Старенький палисадник пришёл в негодность.
-Алёшенька, палисадник-то валится, приди, поправь, я всё приготовила.
   Это была моя первая самостоятельная работа.
Штакетник-дощечки есть,
столбы есть,
а вот прожилины пришлось сборные делать.

   Старую городьбу разобрал.
   Вкопал новые столбы. И столбы вкапывать – первый раз самостоятельно. Как папа учил: сначала выкопал яму, замерил, чтоб глубина подходящая, дубовый столбик опустил, камешки, земли немного и начал трамбовочкой утрамбовывать, потом ещё земли, опять трамбовкой, опять земли. Вокруг столба всё подтоптал. Столбик пошатал – вроде всё крепко. И так столбиков шесть-семь установил.
   Прожилины приколотил. Доски-штакетинки прибил. На работу свою полюбовался, бабку пригласил:
-Бабушка, всё ли ладно?
-Хорошо, Алёшенька, так-то ладно.

   Я доволен, бабушка довольна.
   Угощает работника на славу.

   А угостить бабушка всегда старалась.
   Стряпала обычно пельмени с картошкой и с салом, просто с картошкой, с мясом, с капустой. Солёные огурчики у бабушки были очень вкусные. Пекла блины, варила курицу. Всегда у бабушки была наливочка малиновая или из красной смородины.

   На память от моего первого ремонта осталась фотография:
бабушка на фоне палисадника и своего дома.



   Скромное житьё…   

   Жила Софья Романовна на пенсию в 13 руб. 50 коп. Денег никогда не занимала, а даже помогла своими сбережениями вступить маме с папой в кооператив. Питалась бабушка очень скромно, на еду тратила совсем немного, а что-то другое не покупала.
   С огорода продавала лук, продавала вишню, деньги складывала на сберкнижку.
   Мама время от времени что-нибудь дарила бабушке из одежды.
Радость – бабушка купила себе плюшевый жакет. Уж так она радовалась, так много рассказывала, какой он хороший.



   Огород 

   Весной я  вскапывал бабушке  огород. Наверно, сотки четыре. Участок большой.

   Обычно это было на Первое мая.
   Солнце уже греет вовсю. Листва молоденькая, клейкая, пахучая. Уже и трава вовсю.
   Лопата у бабки удобная. Я раздеваюсь – ох и позагораю.

   Участок большой, я не загадываю, сколько вскопаю, а я в душе мысль имею, чтобы вскопать всё.

   Начинаю копать, солнце печёт, пот течёт, а я копаю и копаю.
Передохну – кваса попью холодненького, чуть отдышусь и дальше копаю.
Стараюсь, стараюсь, очень хочется докопать.
Бабушка квас подтаскивает да похваливает, я копаю.

   Бабка снова подойдёт:
-Алёшенька, может что принести?
-Пить!

   А у бабушки уже наготове квас в подполе или морс, холодные, терпкие. Попью – ожил, можно дальше копать.
Время к обеду. Искупаться бы. Но речки нет. Окачиваюсь водой, мою руки, иду в дом. Двери открыты настежь, в сенках, в доме прохладно и очень уютно: белое накрахмаленное, цветное, радостное. Ходики тикают. Стол накрыт в комнате, как дорогому гостю. Бабушка суетится, думает, чем бы ещё угостить. А мне так хорошо. Я – работник. Вот чтоб всегда было так: живи, бабушка, тысячу лет.
   Пообедал – и в огород, доводить дело да конца.

   Докопал, сил нет.
Бабушка уже воды наносила. Умылся – ожил.
Бабушке радость и мне радость.
Поужинал, с бабушкой почаёвничал, можно и домой.

   На нашу свадьбу приехали мы в Ашу перед Первомаем, а Первого мая с моим институтским другом Сашей Несмияновым копали у бабушки огород. Как раз к месту –весь хмель выгнали.
   И свадьбу сыграли, и бабушке огород вскопали.

   Земля вскопана, бабушка делает грядки. Сажала немного моркови, свёклы, несколько грядок лука, грядку чеснока.
Была маленькая навозная грядка под огурцы. Собирала её бабка из всякого хлама. Сажала немного помидоры.
   Остальное засаживала картошкой.

   У бабушки росло всё очень хорошо, особенно лук и чеснок.
Папа рассадил вишню. Она разрослась.
Август – начинается «вишнёвая лихорадка». Бабушка вишню на вокзал или на рынок. Лук уберёт –себе чуть оставит, остальное на продажу, так копеечка к копеечке бабушка денежку подкапливает.



   Обычные заботы

   Каждое лето надо по дому кое-что поправить.
   В подполе – завалинку.

   Завалинка широкая, землёй засыпана по нижний венец.
Кошки пролезут, ходов понаделают, кирпичи в стенке внутренней свалят.
   Надо землю подгребать, стенку снова сложить.
Работёнка пыльная, грязная, согнувшись, скорчившись. Пылища-грязища.

   Сделаю:
-Бабка, ну как?
-Очень хорошо, Алёшенька!
 И мне радость.

   Чтобы весной не подступала вода, из подпола наружу была выведена труба.
Каждое лето её надо было чистить, труба забивалась грязью.
   Я как-то залез, всё вычистил, выгреб, а саму трубу никак не могу прочистить. Ну никак не получается. Так и ушёл домой.

   Следующий раз пришёл, а бабушка в подпол слазила, трубу выворотила, вычистила и обратно положила.
   Ну, бабка, вот ведь забота, я- то как-то халявно к этому отнёсся. А бабушка дом берёжёт: весной вода подступит, в подполе останется, сырость пойдёт, начнёт низ гнить. А бабке в доме жить-поживать.



   Канавы и другие работы.

   Папа подсказал, чтобы вода в подпол не попадала, надо вокруг дома канавы хорошо прокопать-прочистить.
   Я по линеечке, ровненько окопал. А перед палисадником прокопал глубокую. В подполе сухо во всякое время года.
   Потом под осень все канавы чистил, выравнивал.

   Поправлял под сенками стойки. Они были сложены из шлакоблоков, и их каждую весну кособочило.
   Я сначала ставил временную подпорку, а потом стойку разбирал и собирал снова.

   Низ крылечка зашил и навесил дверку: дощечки подбирал, пилил по размеру, петли соображал как крепить. Папа пришёл с работы – похвалил.



   Житье-бытье. Два года. 

   На Дубовой в плане внутренней жизни было мне очень тяжело: друзей нет, в школе с ребятами непросто, речки нет. Я много думал, переживал, читал, мечтал. Было мне очень  одиноко, но кому я мог сказать об этом? Потом я познакомился с ребятами, но дружбы не возникло. Меня в них отталкивала грубость-дикость.
   Тоску нагонял и пейзаж: зимой – барханы-сугробы да ветра-волки: завывают-воют.
   Снега надует по самый верх забора. Так уплотнит, что ходи, где хочешь, не провалишься. Я чистил двор от снега, дорожку у ворот.
   Выйдешь на улицу – никого, только позёмка завивает. Горы – лысые, до леса – далеко. Тоска – одна тоска.

   Осенью на улице чёрная чернота, а вечером и грязищи по колено.
   Помню, под вечер возвращаюсь из школы домой, а над Дубовой горкой чёрная фиолетово-свинцовая туча нависла, кажется, что вот-вот рухнет и всю Дубовую по себя подгребёт.

   Весело было снег с крыши скидывать – только лопату подставляй. Но ведь потом надо было от дома его убирать. Сначала я залезал на самый верх крыши, на конёк. Оттуда сбрасывал снег со ската, который на улицу, потом со скатов, что во двор и к соседям. А со ската, что с сенками, приходилось таскать лопатой, так просто он не сползал. Накидывал я снега огромную гору: когда-то растает.

   Весной ещё раз скидывал снег, а потом начиналась настоящая работа:
надо было откидать снег от стен и прокопать канавы.
   Во дворе, в палисаднике, от соседей это было легко. А со стороны огорода – Гималаи. Канаву-траншею выкапывал в снегу глубиной в своих полтора роста.

   Солнышко, капель, сосульки, небо звонкое – радость.
   Канавы прокопал – ручьи побежали.
Интересно смотреть, как вода меж льдинок бежит.
Талой воде – свободу, как будто животинку на волю выпускаешь.
   
   Заканчивал я в это время музыкальную школу: в школу идешь на остановку с километр, на остановке автобус ждёшь бывает и полчаса из-за переезда. Из школы прибежал домой, надо в музыкалку бежать. А это километра два. Музыкалку закончил с большим облегчением.

   Как-то с бабушкой поссорился.
Марк у кого-то взял пластинку «Поёт Дин Рид». У, какая музыка!
Мне хочется музыку слушать, а бабка за водой гонит.
Перепираемся, ворчим друг на друга. Делать нечего, выключил я Дина, потащился за водой.
   Летом ходили с Галинкой за земляникой.



   Поливка.

   С поливкой бабушка по большей части сама управлялась.
Во дворе у неё стояла колода чугунная на четыре ведра, всегда полная воды. 
В огороде всё росло. В огороде на пеньке лежала алюминиевая чашка для поливки. Вот из этой алюминиевой чашки, расходуя пару ведер воды, бабушка умудрялась поливать все грядки, влаги растениям было как раз. А может, она слово какое знала? Нет, просто сноровка такая у бабки была.

   А когда мы жили на Дубовой и потом, когда бабушки не стало, а папа с мамой огород-сад вели, я был ответственным за воду, цельное лето – водонос. Так надоедало.

   Помню, народ уличный собрался у ворот соседских.
-Бабка, что за сборище?
-Да опять про воду, про колодец будут судачить.

   Поговорят, сколь-посколь скинуться, колодец в долке, внизу улицы подправят, вроде и ладно, на год хватит.
   Воды было полно, и воды на Дубовой не хватало.

   Когда был лес, даже рядом, где потом дед поставил дом, были родники и ручьи. По долку тёк мощный ручей, и вся низинка была болотистой.
Внизу у Шевалдиных был обихоженный родник, у Дрыгановых в огороде – два родничка. В проулке уже на моей памяти была вечная непросыхающая лужа.
Да, был когда-то лес… Была когда-то вода...

   Да и за Редькиным долом леса свели – ручьи исчезли, и лес не растёт, одно солнце пригорышек нещадно палит.

   В гору воду таскать тяжко, а воды надо много.
Зимой – в дом наносить, скотину напоить, если банька есть – в баню.
Таскай, таскай – надоест.
   Соседи выкопали колодцы. У кого вода только для хозяйственных нужд, у кого питьевая. Не знаю почему, но дед с бабкой жили без колодца. Воду брали у соседей.

   Для поливки я носил воду от бабушки Горячихи, что напротив дома, а для питья – снизу, из колодца Ладягиных.
   Колодец глубокий, в бетонных кольцах, вода в самую жару ледяная, аж зубы ломит, и до чего же вкусная.

  От Горячихи для поливки в бачки, в колоду натаскаю, а для питья принесу за два раза от Ладягиных – в дом и  в сенках в в ведрах поставлю, фанеркой накрою. С жары, с пекла – в прохладные сенки,
да водички сладкой не по сладости, а по вкусу выпьешь – вот благодать-то.

   Если лето жаркое, воды в колодцах становилось мало.
У бабушки Горячихи брать было неудобно, ей самой на поливку надо.
Тогда приходилось носить снизу, с ручья.
А ручей дохленький, чуть струйка. Запруда небольшая. Пока наберёшь. Бабка ещё предупреждает, чтобы всю воду не вычерпывал, - соседям оставлял.

   Несколько раз схожу, жду, когда вода накопится, да ещё черпать надо так, чтобы воду не замутить.

   Чтобы быстрее натаскать, брал бадьи, они с водой такие тяжеленные.
В гору воду несу, ноги подгибаются, шаги считаю, себя уговариваю:
вот до камешка, вот до проулка, вот до столба донесу, передохну.
И так себя уговорю, что во двор вёдра дотащу. Вёдра поставлю, коромысло брошу – отдышаться надо. Перекур. И опять – почему я водонос, опять вёдра на коромысло и под гору. Начерпал полнёхоньки – и в гору.
   Поливала грядки бабушка, это дело мне не доверяли.

   Когда мы жили на Дубовой горке.

   Пока жили на Горке, держали поросят.
Я всё лето ходил им рвать травы, чаще всего лягушатник – листья мать-и-мачехи. Ведро возьму и пошёл по проулкам-переулкам, к Редькиному долу, через Редькин дол. Часа два проходишь. Травы плотно набивал по самую дужку: сколько же эти поросятки едят, вот проглоты.
Потом в корыте тяпкой лягушатник мелко рубил, бабушка в чугуне, мало-мало не в ведёрном, варила картошку, а я её толок с травой: ешьте, ненасытные.

   Папа договорился со знакомым, отправили меня за малиной. Поехали далеко, за Виляй. Малины я набрал, домой добирался с  приключениями: легковушка сломалась,  пришлось ждать попутку.
   Дома удивились, что малины так много набрал – так ведь старался. Бабка из малины ароматное варенье сварила.

   Удивительно, летом столько всего заготавливали: земляники, малины, грибов, а зимой так всё экономно, по чуть-чуть едим. Куда всё девается?


   Два года на Дубовой жили, кружились все, как белки в колесе:
на работу – далеко, мне в музыкалку – далеко, в школу –ещё дальше.
Скотины полон двор. Все кружились-крутились, и бабушке на старости лет досталось забот- хлопот:
за скотиной ухаживать, поить-кормить, обеды-ужины готовить.

   Купили холодильник «Полюс».
Ходим вокруг него, дивуемся, радуемся, всё хорошо, только работает очень громко, громыхает.
Поставили мы его с папой на бруски, пружинки подкрутили – громыхать перестал.
   А бруски целый день подгоняли. Замерим, да не так. Мама смеётся:
-Ну что, строители, опять промахнулись!

   Холодильник добротный оказался. Уже и мамы не стало, а он исправно нёс свою службу. Мы его маминой соседке отдали.
   Кто его знает, может, и сейчас работает. Техника!

   Сажали картошку на подсобном хозяйстве.
Она вся заросла пыреем, пошёл я её полоть.
Пришёл на поле – одна травища. Полол, как косил, пройдёшь – рядок виден.
Потом окучивал и дальше полол. Зато картошка была хорошая, засыпали полный подпол. И не гнила, и не портилась.
Брали прямо с кухни, в подпол не надо было лезть. А к лету картошки чуть-чуть.

   С подсобного привезли скирду сена, папа выписал. Сложили во дворе. Проход совсем чуть. Опасались, как бы пожара не было.

   Соседская психология. Кто-то написал донос насчёт сена. Папу куда-то вызывали, брали объяснительную, папа выписку представил.
   Странно, чему было завидовать: жили мы как все, а может, и победнее. У большинства уже телевизоры в доме, у нас про это и мыслей нет. У многих мотоциклы. А нам- куда там. Чему завидовать? Инвалид, участник войны, и так видно, что сами трудимся, с небес не валится. Странно.
   А скирду сена коровушке с телёнком за зиму скормили.

   Все заняты, я какую работу могу делать самостоятельно – делаю.

   Ремонтировал забор на огороде, это тоже почти каждое лето.

   Забор дед поставил по настоянию бабушки. А огороды соседи только с улицы огораживали, а по огородам ходи хоть вдоль, хоть поперёк, бабушке это не по нраву,- отгородились от всех. А  городить было-то особенно нечем.
   Дедушка жердиночек набрал, напилил, загородил. Столбики дубовые, но уже подгнивать стали.
   Я где заменю, где какую железку вколочу, проволокой шестёркой обвяжу.

   В общем, одна морока, делать да переделывать. И так всю жизнь: из старенького что-то подсобрать, подправить, подлатать, оно и ладно.

   Инструмент приготовил, кое-что для ремонта подсобрал, полез к забору.
Вдоль всего забора – заросли малинника, вишни, тёрна, кое-где уже и клён полез.
Я сначала всё  расчищу, выпилю лишнее, потом за сам забор принимаюсь.

   Убрал старенькое, выбрал что подходящее, начинаю прилаживать. подгонять, ремонтировать. И гвоздочки экономлю, стараюсь больше старенькие использовать.

   С тёрном воевал. Он сильно разрастался, приходилось постоянно его выпиливать.



   Август- сентябрь.

   Бабушка с мамой лук уберут, считай, лето кончилось.
Грядки, на которых рос лук и чеснок, позарастали сорной травкой, плети на огуречной грядке начинают подсыхать, картошку начинаем понемногу подкапывать, помидоры краснеют.
   Сухо, тепло, легко и вольно.
Можно свободно ходить по огороду.
   Плети картофельные, растительный хлам складываем в кучу, потом будем жечь.
Очень вкусны в это время последние ягоды вишни: полузасохшие, очень сладкие и пряные на вкус.
   А их, вишенок, совсем мало. Ищу, ищу, а уж как найду, так радуюсь. Слаще малины они, такие, с грустиночкой.



   Близится осень.

   Под вечер в огороде совсем уютно:
на печке-буржуйке варится в большущем чугуне картошка для поросят,
пряный сине-голубоватый дымок тянется к кроне раскидистого тёрна.
Я вдыхаю его, он пахнет теплом,  вкусной подпечённой картошкой, сгоревшей травой.




   Лысые горы повыцвели, высветлились.
В огородах-садах начинает краснеть на вишнях-яблонях листва.
И у нас «зацветают» вишни:  листья набирают густой медно-оранжевый цвет, сад полыхает.
А над садом-огородом покойное небо, дымчатого серебристого оттенка с голубоватым привкусом.
Столько в нём умиротворённости.

   И время никуда не идёт,
и можно сколько угодно сидеть на скамейке и слушать,
как потрескивает всякое щепьё в печке и шумит чугун,
и любоваться, и в такт дышать и вишням, и горам,
и всему осеннему, такому сердечному миру.
   Кто-то, Благой и Мудрый, шепчет нам о любви…   



   Где же эти дни?

   Где же эти дни, что же сейчас – повядшее, заскорузлое?
Начало октября, воскресенье.
   Морозец- утренник лёгкий, а трава – в инее.
   Солнышко поднялось, трава засверкала. Мы с Марком ружьё дяди Юры взяли, патронов с десяток, пошли в лес ворон стрелять.

   Небо голубовато-дымчатое, словно в инее, а дышится и шагается – за спиной крылья. В гору поднялись – не заметили.
В лес зашли – и так бы и шёл без оглядки: травы все пали, листья пали, только шуршат, серебристые да словно звоном нежнейшим обдают.

   Листвы – по колено, как по реке идёшь, только тут ноги сами по себе несут.
Лес – весь на просвет, видно далеко, видно – горы такие, как небо, голубовато-дымчатые, и конца-краю им нет.

   А сердце, а душа – всё в тебе поёт, не идёшь, плывёшь, летишь,
дышишь – День Благословенный.

   Ружьишко в руках, патрон в ствол загнали.
Мальчишеский задор, ух, как пострелять охота, а ворон нет. До чего у них соображалка хорошо работает – прячутся за деревьями. Без ружья идём – их полно. Ружьё в руках – растворились, исчезли.
   Повесили на сук мой носок да давай в него палить.
   С тем и обратно домой пришли.

   Дни прошли, месяцы, годы – хорошо, что мы тогда никого не тронули, один лишь носок бедненький.
   Праздник – остался.



   Бабкины дрова и бабкино беспокойство.

   Пришёл бабушке помочь дрова расколоть.
Машина дров, но машина, видно, небольшая. Полешки нетолстые, без сучков.
Взялся, сколько наколю, а хорошо пошло.
Гора наколотых дровишек растёт и останавливаться не хочется.
Да и задорно: люди идут, думают, во какой молодец. Рад я стараться.
   Уже поздно вечером, когда стало темнеть, закончил работу.
Устал. Бабушке говорю:
-Пусть дрова до завтра лежат, а завтра приеду и уберём.
   Поехал на речку, окунулся, вода теплейшая – воскрес, ожил, усталости как ни бывало. На следующий день приехал к бабке, а дрова уже все сложены:
-Бабка, ты всю ночь что ли дрова складывала?
-А как же, милой, ведь растащут, украдут!

   Бабушка беспокойная, волнительная:
как это дрова всю ночь будут на улице лежать.



   Лук.

   Лук бабушка уберёт, я его на подловке(чердаке) рассыплю, он высохнет.
Бабушка сплетёт его в косы и на вокзал, на продажу. Лук родился у неё очень хороший: крупный, в меру острый и лёжкий, гнилого не было.
Бабка называла его «варшавский». Ещё ценился лук иглинский.



   Вишнёвая лихорадка.

   Была эпоха в истории Аши – вишнёвая, вишня очень сильно плодоносила, даже как бы сорт такой вывели – ашинская.
   Потом напали гусеницы, вишенник пропал, сейчас урожаи вишни бывают, но было время…

   Надо бабушке помочь.
Приду утром, с бабкой наберём ведра два.
Бабушка чистую тряпку на крылечке постелет, вишню рассыплем, она её всю переберёт, плохую, корявую выбросит, опять в вёдра, сверху белым платком закроет, завяжет.
Я одно ведро в рюкзак, другое в руки, и пошли мы с бабкой на вокзал, туда придём, а ведёр с вишней во весь перрон. И сможет ли бабушка вишню продать, вон её сколько. А на доругой день прихожу:
-Алешенька, завтра-послезавтра вишни бы набрать, а вчерашнюю так-то хорошо продала.

   На улице кто кого встретит, один вопрос,
почём продала, почём продал, сколько вёдер собрала, собрал, на сколько рублей наторговали.

   Дядя Слава с тётей Раей тоже решили вишню продать, куда её деть? Но в Аше вроде неудобно, дядя Слава, человек в Аше известный, уважаемый, бессменный начальник самого важного на заводе «Электролуч» цеха, сборочного, вся городская верхушка с ним за ручку здоровается. И вот такой человек будет с ведром стоять, цену указывать.

   Дядя Слава с тётей Раей поехали в соседний район вишню продавать. Там и подороже, и Фроловых никто не знает.

   Дядя Слава сам рассказывал:
- Подъехали к рынку, вытаскиваю ведро, а чувствую, будто на меня весь рынок смотрит. Ведро поставил, сам не знаю, куда глаза девать. Кто-то подошёл, я думаю,  быстрей бы отсюда уехать. За полцены отдал. Быстрее в машину и домой. Всё, больше торговлей не занимаюсь.
   Вишни бабушка продвала много. Я таил надежду, что мне что-нибудь перепадёт. Но бабка все деньги  на сберкнижку. Ну нет, так нет. Мало ли чего хотелось. Я на бабушку не обижался. Угощала-то ведь она меня на славу.

   Обиход дома.

   Бабушка за домом очень следила.
И в доме, и во дворе был необыкновенный порядок и чистота.
В огороде всё полито и выполото.

   Она поэтому и никакой животины не держала, даже кошки: вот ещё, грязь разводить.

   Мама ей говорила:
-Ты бы хоть курочек держала. Всё яички не покупать: где сваришь, где постряпаешь.
-Что ты, дочка, от них один помёт только во дворе. А сейчас смотри, я доски вымыла, босиком ходи хоть в доме, хоть по двору.

   Зимой уютно и тепло. 
Дрова экономила, но  в избе даже в самые сильные морозы можно ходить без майки и босиком.

   Подтопок истопит. Смотрит состояние углей. Если хороши, некрупные, пламя в них играет,  в чугуны их положит. Чугуны поставит в углы, чтобы они не промерзали.
От чугунов жар, углы прогреваются, не сыреют. Пол тёплый.
Уж и не знаю, сама ли бабушка насчёт углей догадалась или кто подсказал.

   Берегла дом, берегла. Больше двадцати лет одна дом содержала.
Ни углы не подгнили, ни венцы, нигде ничего не обвалилось.
Дом в сохранности оставила.

   Сейчас дом снаружи не узнать, а внутри он всё тот же.
Срубу, почитай, сто лет будет.

   Крыша.

   На северной стороне всегда снегу вал наметало.
Листы проржавели. Бабка наняла жестянщика, купила несколько листов железа. Северную сторону крыши перекрыла. А уж остальное мы с папой латали.

   Перестелили крышу на сенках. Ещё дедушка крыл её липовым лубом.
Стал она подтекать, бабушка причитать. Полезли мы с папой на сенки. Посмотрели, что и как. Папа уже заранее несколько листов приготовил. Подняли их наверх, стали подгонять, крепить. Сделали толково, дождь льёт – крыша не течёт, мы радуемся, а больше всех бабушка.

   Бабушкины рассказы.

   Приду к бабушке, что-то поделаю, потом пьём чай, бабушка рассказывает:
-Осталась сиротой, мать умерла. Мы – маленькие, нам ещё расти и расти. Отец женился. У мачехи тоже дети. Потом ещё совместные появились. В нашей семье – «тройные дети»: отца, то есть мы, мачехины, да общие народились.
   Первый день мачеха у нас.
Мачеха нас не кормит.
Вот и день уже проходит, дело к вечеру.
Кто-то подсказал:
-Вы её мамой назовите.
   Как её мамой называть? Мамынька-то умерла. А есть хочется. Вот и вечер. Собралась с силами:
-Мама, мы есть хотим.
-Идите, ешьтя.

   И дальше пошла жизнь.

   Дети был «тройные», а жили все дружно. Софья старшая была, младшие называли её «няня». Дядя Саша Салов, которому самому было уже под пятьдесят, так няней мою бабушку и продолжал называть.
Детей у Софьи и Ивана было четверо.
Старший, Миша, умер в детстве – кровь из носа пошла, не смогли остановить. Полный был, часто кровь из носа шла. Родились ещё Анна, Юра, Тамара.

   Война. Отец в трудармии. Осталась Соня с тремя детьми. Как жить?
Мыла полы в магазине. Давали немного рыбьего жира. На карточки давали хлеб. На это не проживёшь.
За Редькиным долом на горе бабушка сажала картошку, двадцать пять соток. Вручную надо было вскопать, посадить, пропалывать, окучивать и, самое главное, выкопать.
   Как к бабушке приду, сначала рассказ про двадцать пять соток картошки. Настолько ей это тяжело далось.

   Юра маленький совсем, а моя мама, Анна,старше, вовсю матери помощница. Начиная с августа по конец сентября картошку копают, а бабушка на себе возит.
   Выкопают сколько, плетями прикроют, потом возить начинают, благо возить под гору.

   Возила картошку бабушка на тачке. Однажды тормоз сорвался, попала нога под колесо. Колено собрали, но не очень удачно. Бабка на всю жизнь осталась хромой, а колено – большой шишкой.
   Бабка выпьет немного, расчувствуется, расслезится:
-Вот она, нога, гляди, как распухла. А как же – двадцать пять соток картошки. Кому только сказать, не поверят.

   На зиму нужны дрова. На горе рубит лутошки – тонкие берёзовые палки-ветки, связывает их в две охапки, на коромысло и – долгий путь домой. Моя мама помогала. От такой носки на плечах образовывались кровяные мозоли, долго не заживали.
   Бабушка сколько на еду оставит, остальное продаёт.

   Приехал Иван из трудармии. Соня достаёт деньги и говорит:
-Вот, отец, тридцать восемь тысяч рублей, будем корову покупать.
-Да как же ты так смогла, Соня?
-Картошку сажала да продавала!
  Купили корову, стало полегче.

   Мать и дочь. 

   У мамы с матерью были непростые отношения,
   но мама всегда с благодарностью вспоминала:
-Мы у матери в войну никогда не голодали и желудёвых лепешек не ели.
Всегда картошка была. А у других – желудёвые лепёшки.
   Я маме говорю:
-Мама, у всех желудёвые лепёшки есть, испеки нам.

   Мама испекла, я поела, у меня живот как скрутит.
Криком кричала. Мама меня молоком отпаивала.
Я на всю жизнь желудёвых лепёшек наелась.

   Мама моя мечтала: война закончится, куплю хлеба, рыбьего жира и буду хлеб макать в рыбий жир, и досыта наемся.



   Разные дни, всякие истории.   

   У нас от бабушки с дедушкой остался безмен.
Бабка ловко взвешивала на нём лук, считая на фунты.

   История с безменом такая.
   У деда родители детей одаривали – Марусе- дом, а Ване (моему дедушке Ивану Ивановичу) – безмен. Почему так, не знаю. Мать моего дедушки, моя прабабка, счтитала, что Маруся (её дочь) будет старость её покоить. Вышло не так. На старости лет никакого призору со стороны Маруси не было.А безмен остался у моего деда.
   Иван с Соней ходили, ругались, а что толку. Так и осталось: одному безмен, другой дом. Да и дедушка и бабушка были люди нескандальные, не жадные,не захапистые. Стали дальше жить-поживать.

   Младшая сестрёнка моей мамы – Томочка –
умерла одиннадцати лет от солнечного удара.
Её могилка рядом с могилой моего деда.

   Хоронила Томочку вся Дубовая горка, все детишки, а мама моя не смогла сестрёнку похоронить, она даже о её смерти узнала позже. Была мама в это время на курсах в Челябинске. Решили ей не сообщать.

   На могилке Томочки выросла огромная ель.
Мама всегда сокрушалась:
-Томочка за свою жизнь конфетки не попробовала.
Какие радости  были в её такой коротенькой жизни?

   Весной, когда я прихожу на могилку к дедущке, стою около холмика, где лежит Томочка. Я её только на фотографии видел, а так что-то печально, так хочется пожалеть, приласкать.
Томочка, Томочка, тётя моя, я уж раз в шесть тебя старше.
Что тут думать и что сказать?

   Бабушка до войны работала на заводе –«на канаве».
Работа простая, но совсем не женская. Огнеупорные обутки, такая же одёжка, рукавицы, лопата в руки: бери больше, кидай дальше.  А там сквозняки и страшенная жара.

   Поработала бабушка немного.
Пришлось уволиться: надо было растить детей.
Дедушка получал пенсию по инвалидности, очень маленькую. Вот на это и жили.
Когда деда не стало, бабушка перешла на его пенсию, что-то вроде пенсия по потере кормильца. Я точно не знаю. Чтобы свою пенсию получать, бабушке надо было отработать пять лет. Она устроилась в музыкалку мыть полы.
Но моя мама и Юра её отговорили:
-Вот ещё нас позорить будешь, на старости лет пенсию зарабатывать, мы тебе и так по десять рублей ежемесячно выдадим.
Благие были намерения.
А там дальше и не знаю, как сложилось.
Только бабушка жила на свою пенсию.   

   Была она неграмотная, могла кое-как подписываться.

   На кухне у неё висела иконка-олеография. После обеда бабушка коротенько молилась.
Отмечала Пасху, а больше с религией у ней дела и не было.
Может быть, потому что и не было возможности. А так бы ходила в церковь, всё бы полегче в жизни было.
   Подойдёт минутка, бабушка выпьет немного и начинается:
-Ох, да я сиротинушка…
-Ох, да с малых лет я без мамыньки осталась…
-Ох, Ваня, да на кого ты меня покинул…
-Ох, да во время войны да со тремя детьми я осталась…
-Ох, да двадцать пять соток в войну одна сажала…
-Ох, да всю картошку на себе-то возила…
-Ох, да отец-то (муж имеется в виду) у меня болезный был…
-Ох, да он у меня не работник…
-Ох, да никто-то меня не пожалеет…
-Ох, у мачехи росла да доброго слова не слыхала…
-Ох, да жизнь-то моя никакая…
-Ох, да где моя смертынька только ходит…
-Ох, нога-то моя болит…
-Ох, да всё косточки-то мои болят…
-Ох, да я сиротинушка…

   Самым сильным ругательством её было:
-Мандут-твою снасть…

   Нога побаливала, ходила, прихрамывая.
Было ей уже за шестьдесят, а она с нами  (со мной и Галинкой) ходила за земляникой. Идём по улице, через ручей, в гору:
-Вот сейчас поднимемся, и ягодник начнётся. Потихоньку и пособираем. Здесь не будет ягод, на Кленовую сходим.

   Бабка умела уговаривать:
потихоньку, не торопясь, без всякой спешки, ягодка по ягодке.

   Поднялись в самую гору, пошли по ягодникам бродить, по ягодке собирать. А бабка всё приговаривает:
-Да вот ещё немного пособираем здесь, да вот на новых посадках посмотрим, да на Кленовую заглянем, да просто пройдёмся там. А может, и на Кварцеву гору заглянем.

   И вот ходим мы день-деньской и собираем землянику.
Долго собираем, устали уже, а бабушка всё приговаривает:
-Ну, давайте ещё немного пособирем.

   И вот к вечеру набрали мы пятилитровое ведёрко, да ещё маслят,
да ещё душицы и зверобоя.

   Было и так. Ещё дедушка был жив. Сколько раз папа приедет к  старикам:
-Отец, а мать где?
-Не знаю, колокол не вешал.
   Папа думал, как так понимать, что значит, колокол не вешал?

   И я сколько раз приходил, а бабушки дома нет. Трудно было её дома застать. Любила по гостям ходить. Да и много ли у бабушки радостей было за жизнь?
 
   Бабушка нам помогла, нашу дочку, свою правнучку, на полгода себе взяла, пока мы с Людмилой институт заканчивали.



   Надо бабушке помочь.

   Мы, после работы в Точильном,  переехали в Ашу. Я часто бабушку навещал. Как-то само собой разумелось, что бабушке надо помогать, хотя папа иногда говорил-ворчал:
-Деньги есть, могла и кого нанять, не всё на внуке ездить.

   А мне нравилось у бабки что-либо делать: как сделаю, так и хорошо, да ещё похвалит, да ещё стол накроет для работника.

   Дела самые обыденные:
воды принести,
огород вскопать,
забор поправить,
дрова расколоть,
крышу красить,
хлам всякий перепилить,
подпол в порядок привесть,
срезки перерубить,
на сарае крышу перекрыть,
крыльцо перекосило – надо выправить.
Зимой снег с крыши сбросить да тропинки-дорожки почистить.
Весной снег от дома откинуть да канавы прокопать.
Летом помочь с вишней, воды для поливки наносить.

   Печь поправлял, проводку менял, полы красил. Даже однажды белил. Но белильщик из меня никудышный был, бабка за мной все перебеливала.
   Любил и просто так к бабушке заехать, посидеть, чай попить, бабушкины рассказы послушать.

   Всё шло своим чередом. Был мир  и лад.

   Мама с папой между собой иногда говорили:
-Олег, наверно, думает, что дом бабушкин ему достанется. А ведь Юра есть. Это он сейчас матери не помогает, только дрова привозит, а матери не станет, придут с Зиной на Дубовую, будут всё делить.

   А я ничего не думал. Сил было много. Хотелось и нравилось бабушке помогать.

   Юра умер в пятьдесят четыре года. Стало плохо с сердцем. Вызвали скорую, он по лестнице спустился. Отвезли в больницу – и всё. Так получилось, что папа с мамой гостили на Дальнем Востоке. Мне пришлось идти на Дубовую, нести бабке горестную весть.
   Было мне очень не по себе. Пришёл, бабушки нет. Дождался, пришла бабушка. Бабушке, видно, кто-то сказал, но она виду не подавала. А уж я сказал, так началось:
-Ох, сыночек, да на кого ты нас покинул…
-Ох, да как мне теперь жить…
-Ох, да где ты моя смертынька…
-Ох, да не придёшь ты больше ко мне…
-Ох, да не назовёшь мамынькой…
   Похоронили Юрия Ивановича. Осталась у бабушки дочка Аня.

   Шли дни за днями.
Бабушка хотя и жаловалась на здоровье, но была крепкой:
за домом смотреть, воды принести, подтопок истопить, убрать, помыть – всё делала. Папа говорил:
-Аннушка, ты физически слабая. Работу ты всякую делаешь, а сил у тебя мало. А мать у тебя крепкая, у неё сердце здоровое, она ещё и тебя переживёт.

   Бабушке шёл восемьдесят первый год. И тут у ней случился криз.
Как-то незаметно втянулась бабка в «самолечение»:
вроде сердце прихватило, она то валерьянки накапает, то пустырника, то корвалола(или что-то вроде этого). Напиваться не напивалась, выпить – выпивала. Как выпьет, так начинает слезьми умываться да причитать:
Ох, да где только моя смертынька ходит…
Ох, да в войну-то я двадцать пять соток картошки сажала…
Ох, да осталась я сиротой с малыиих лет…

   Пришёл, всё открыто. Бабка лежит в кровати, встать не может. Пришли мама с папой. Вызывали врача. Стало ей немного получше. Даже стала немного ходить.
А потом отказалась: тяжело ходить, не могу.
Так бабушка слегла: хоть на старости лет поухаживают, пожалеют. Может, так, может не так. Не знаю. Только полежала, посидела бабка в кровати: ох, тошнёхонько.

   Маме ходить на Дубовую трудно.
Мама с папой решили забрать её к себе домой.
Три с половиной года мама ухаживала за бабушкой.
   Бабушка не хотела покидать свой дом: вся жизнь здесь прошла.
Но что делать? Вызвали такси. Снега полно, дороги не чищены. Такси только до соседней улицы добралось. Одели бабушку, я её на руки взял и понёс. Руки отнимаются, а надо донести. Еле-еле донёс.
   Жалко дом, а как остаться? Ну кто будет ходить каждый день, воду носить, топить печку, еду готовить.

   Мама за матерью очень ухаживала.
Поселили её в спальне.
Бельё вседа чистое, накрахмаленное, светло, тепло.
Бабушка могла делать немного кое- что руками.
Мама ей давала нитки перебирать, тряпки резать.
А как уже не могла, смотрела в окно.

   Ветшала-старела на глазах. Папа к ней почти не заходил. Всё было на маме.
Я к бабке заходил, разговаривал. Жалко было маму, жалко было бабушку.

   Как-то надо было бабушку помыть. Мама позвала меня: отнести бабушку в ванну, принести обратно, когда мама её помоет. У бабки – одни косточки. Несу я её в ванну: сколько ещё бабушка поживёт?
   Мама помыла её. Несу обратно. Бабка как-будто ещё легче стала.
   Она потом маме рассказывала:
-Ох, Аннушка, как хорошо помыла-то. Только неудобно так.
-Что неудобно?
-Так неудобно, я голая, а Алёшенька меня несёт.
-Мам, что тебе неудобно? Было б тебе восемнадцать лет, тут и было бы неудобно.

   Ветшала бабушка, нормы в еде не знала. Мама уже приноровилась, знала сколько ей еды давать. Однажды приехала тётя Нина Казьмирук, зашла к ней. Бабушка пожалилась, что голодная, та её накормила. А мама всю ночь из под неё чашки в туалет носила.
-Аннушка, ты уж меня прости.
-Мам, да что прости. Мне же еды не жалко, я знаю, сколько тебе надо.

   Мама никогда не жаловалась, что вот пришлось ухаживать, что тяжело. Терпения маме было не занимать.

   Бабушке тоже было тяжело: день-деньской сиднем сидеть, в окошко смотреть. И сама мучилась, и родным радости мало. Но уж так получилось.

   -Дочка, ты мне хоть дай нитки что ли разбирать. Хоть бы руками-то могла шевелить. Всё что-нибудь бы делала.

   Умерла бабушка, когда ей было восемьдесят четыре года. Если бы не выпивка, жила бы бабушка да жила…

   Бабушкина могилка на высоком весёлом месте.
Весной я её прибираю. Она сильно люпином вокруг зарастает, а я сним веду постоянную борьбу, муравьёв никак не могу вывести.
 Выполю траву, обихожу:
-Не обижайся, бабушка, если что не так. Я тебя помню…

   И дом совсем другой на Дубовой горке, и бабушка не встретит у ворот, не всплеснёт руками:
-Ох, Алёшенька, нога-то, смотри, распухла, совсем ходить не могу,
а хлам-то не пилёный лежит. Как-никак всё дрова. Ведь до пяти часов встала...
  Ох, Алёшенька, работничек мой пришёл…

   
   Поиски клада.

   Нам с Марком раздолье.
Начинаем искать клады. Если это зима, то я лезу на печку – там мой остров.
Я изучил на печке каждую трещинку, каждую дощечку.
И каждый раз открываешь что-нибудь новое. На лежанке, на досках – овчина.

   Я делаю из овчины корабль-плот и плыву по морю-океану. Очень тепло и даже жарко. Лежу я на своём плоту и слушаю , как гудит-завывает ветер в трубе. Так незаметно и Дрёма придёт, убаюкает.

   Ещё мы с Марком на кухне посмотрим, что в судновке. Нет там ничего интересного.

   На верхней полке тарелочницы, в стеклянной бочкообразной банке сложены рюмки, очень красивые.
Мы с Марком их не трогаем, не дай Бог разобъём.
В другой банке кусковой сахар. Куски большие. Чтобы его колоть, в ящике судновки лежат щипцы. Какая это замечательная вещь. Мечтаю иметь такие. На столе – допотопная плитка. Плитку мы не трогаем.

   Печь истоплена, от неё пышет теплом. Перед устьем русской печи шесток. Под шестком – ниша.   

   В комнате – комод, но мы туда не лезем. А на комоде переберём всех слоников, маленькие статуэтки. В спальне на столе радио. Мы его слушаем, но редко. Самое интересное вращать ручку, смотреть как ползёт указательная нить и слышать, как шумит мир, вдруг попадёшь на классную музыку, то какую-нибудь иностранную речь услышишь.

   На стене висит копия с картины «Три богатыря», сделанная дядей Юрой.
Я люблю её рассматривать.
Особенно мне нравятся ёлочки и Илья Муромец. Добрыня Никитич тоже пойдёт, а вот Алёша Попович как-то не то. Не могу понять, что он держит в руках.
А в комнате, за переборкой, что отгораживает прихожую, на стене висит портрет какой-то женщины. Это дядя Юра написал портрет своей матери, моей бабушки.
Ещё я помню, как дядя Юра приходил, собрал краски в этюдник, кисточки: что-то дома хотел писать, но этот порыв так ничем и закончился.

   Летом мы с Марком начинаем с сенок. А в сенках начинаем с судновки . Дверки её скособочились, плотно не закрываются. Выкрашена судновка в тёмно-красную краску. Главное богатство судновки – книги: учебники, по которым учились мама и дядя Юра, книга В. Кожевникова «Март-апрель», ещё «Политэкономия», учебники по литературе, по математике, Я чаще всего листаю литературу. Мне нравятся иллюстрации к «Песне про купца Калашнникова…».

   На судновке –кринка. Над судновкой в стене – окошечко в огород: можно ночью посмотреть, не лезет ли кто. В кладовку мы иногда заглядываем, но ничего не трогаем, опасаемся. Зато много лазаем по чердаку. Там духота, пыль, ничего подходящего нет.
   Ещё в сенках стоит железная кровать старинной работы. В жару можно полежать в прохладе и тишине. Над кроватью на стене висит холст-клеёнка, копия дяди Юры с картины Г. Сороки «Вид озера Молдино». Не могу объяснить, но она меня очень привлекает. Думаю: где же это дядя Юра побывал, чтобы нарисовать так интересно.

   Можно попрыгать на ступеньках крыльца и выйти во двор.
Во дворе – камешки самоцветные, всякие закоулочки.
В курятник не лезем: там один куриный помет.
А вот на сушилы обязательно.
Если тщательно порыться в сене, что-то найдёшь: сломанные деревянные вилы, грабли, остатки от плетёной детской коляски, железки разные, колёсики, крышку от чемодана и даже старый тулуп.

   Перед курятником стоит большая (для меня) колода, доверху полная воды.
Я из щепочек строгаю кораблики и пускаю их плавать.
В самую жару я залезаю в колоду, вода тёплая, хорошо плескаться.

   Во дворе у забора – поросль американского клёна.
Его можно ломать, только аккуратно.
Сломаешь веточку, очистишь от листьев, вот и есть палочка-помощница.

   В палисаднике растёт малина, очень хочется попробовать. Малину собирает дедушка в туесок. Этот туесок потом перешёл к маме. От мамы к нам. Теперь Людмила в него собирает чёрную смородину, крыжовник, малину. Сколько туеску лет? Наверно, скоро будет сто. Мы – охотники за малиной. Только надо делать всё с величайшей осторожностью, чтобы следов не оставлять. Итак, мы пробираемся в палисадник, стараясь не измять траву. Выбираем ягоды на поесть так, чтобы не было заметно. Старики придут:
-Опять по палисаднику лазили!
-Да нет, баушка, даже не заходили!

   Уже когда жили на Дубовой: период романтизма. Марк из «Огонька» повесил на стену фото из моряцкой жизни: паруса, ураганы, огромные волны, отважные моряки. И мне мечталось о море. И с восхищением читал А. Грина. Взял у Дрыгановых, тёти Клавы, книжку в зелёной обложке: читать нечего было. А начал читать – какие миры передо мной открылись: Зурбаган, Лисс, Гель-Гью! Это было что-то невообразимо прекрасное. А выйдешь на улицу – унылость, скучность. И в школе не с кем поговорить.



    Крышу красить

   Мама пришла к нам на Толстого, говорит, что бабушка просила прийти, надо красить крышу.
Не люблю, чтобы что-то висело над душой.
На следующий день отправился на Дубовую.

   Вот и бабушкин дом. Вся улица заросла низенькой травой, ближе к палисаднику много аптечной ромашки и у самого забора – конский щавель, кобылятник.
Небо высокое, просторное, такое же как и улица.
Солнышко поутру свежее, прохладное, ласковое.
   А бабушка уже ждёт:
-Ох, Алёшенька, пришёл, а я до пяти часов встала. Вот не могу спать, ногу ломит. Смотри, как нога распухла.

   Бабушка показывает своё распухшее колено.

   Во дворе травка и начисто выскобленные, вымытые доски.
На досках стоят банки с краской, кисти, железная щётка.
Двери в сенки и в избу распахнуты настежь. Пока ещё не жарко, и в дом идёт прохлада.

   В сенках пахнет старинным житьём.
Кровать застелена домотканым покрывалом.
На старой судновке –кринка, литровая банка с малиновой настойкой.
Это бабушка для работника приготовила.

   Бабушка предлагает поесть, а мне хочется приняться скорее за работу.
Я переодеваюсь и начинаю вскрывать банки, тщательно размешивать краску.

   Бабка уговаривает:
-Алёшенька, ты уж постарайся, чтобы краски хватило.
   Конечно, буду стараться.

   Лестница  у бабушки небольшая.
Чтобы красить, придётся привязывать верёвки.
Верёвки есть. Я лезу на крышу, закрепляю их на самом верху, концы опускаю на две стороны, со стороны сада закрепляю верёвку ещё под крышей.

   Солнце начинает пригревать.
Беру железную щётку, драю от ржавчины листы. Можно и красить.
Начинаю со стороны улицы.
В одной руке верёвка, банка с краской, в другой – кисть. Начинаю с угла. Чувства какие: как бы не свалиться, как бы краску не пролить.
Ботинки у меня хорошие, не скользящие. Добираюсь осторожно до угла и начинаю. Высоту я переношу плохо, начинает кружиться голова. Но деваться некуда. Трудно то, что надо крепко держаться за верёвку, и красить, причем тщательно растирая краску. Если красить толстым слоем, краска вся отлетит, её всю смоет. Мышцы затекают, руки дрожат, быстро не сделаешь.

   Бабка во мне уверена, что буду качественно делать, контроль не осуществляет. Только спрашивает, надо ли чем помочь.
-Бабка, лезь на крышу, вдвоём красить будем!
  Выкрасил со стороны улицы. Надо краски взять. Бабушка подаёт квасу попить. Зовёт кушать. Но какое там кушать, надо работать, ещё дел непочатый край. Солнце припекает, от запаха краски начинает болеть голова. Я спасаюсь квасом.

   Одну сторону покрасил.
Теперь крашу со стороны соседа,  с юга.
Здесь немного попроще, только возле трубы приходится потрудиться.
Правая рука, в которой держу верёвку, немеет. Уже хочется всё бросить, а ещё надо красить два ската: со стороны двора и со стороны огорода. Но здесь уже попроще: есть крыша крылечная и можно ходить по крыше сеней. И дело идёт быстрее.
   Но и жар усиливается. От железных листов калит, как от печки. Руки-ноги устали. Голова кругом. Пот течёт рекой. Сил нет, уговариваю себя, что надо доделать.
   А бабушка ходит по двору и уговаривает меня докрасить завтра. Ну уж нет, только сегодня. Кваску испил и вперёд. Крыша, где сенки, - здесь уже хожу пешком, без верёвки. Взбегу, держась за рёбра, на самый верх и вниз пошёл красить, хорошо идёт. Полосу прошёл – уже меньше, смотрю, сколько осталось.
   Вот и краска кончается, и крыша кончается, бабушка всё точно рассчитала. Да и я старался, красил тонким слоем.

   Пекло, пекло. Сползаю с крыши, пью квас без меры. Надо отмываться.
   И руки, и брюхо, и грудь в краске. У бабки есть какой-то растворитель, оттираюсь сначала им, потом моюсь.
   Бабушка приготовила и воду, и мыло, и полотенце. А я работник ценный, хорошо, когда вокруг меня бегают. Помылся, пришёл в себя, теперь можно и поесть. А у бабушки и стол уже накрыт: огурцы малосольные, сало, рыбные консервы, хлеб. Бабушка варит пельмени с мясом. Наливает настойку малиновую.
-Алёшенька, ты консерву-то раскубривай, сейчас пельмяне сварятся.

   Настоечка холодненькая, ароматная, градусов в ней самая малость.
   Выпьешь, так хорошо. Ем с аппетитом, чувствую, что заслужил.
   Конечно, я собой горжусь: бабушке помог, а сын Юра не помогает.
   Пельменей поели, пьём с бабушкой чай…

   Бабушка, живи ещё сто лет, чтобы приходить, помогать, что-то делать, а потом, с чувством исполненного долга сидеть обедать, чаи гонять.
   Пора и домой собираться.
   Бабушка, живи тысячу лет…



   Далее…   

   Когда бабушку взяли мама с папой к себе, то они уже за домом смотрели и в огороде хозяйствовали. Папа держал кур, кроликов. Развёл сад.
    Мама на грядках распоряжалась. Зимой иногда я ходил топить подтопок, снег убрать.

   Иду мимо завода, вечерняя заря в копоти и дыму, грязная, мутная. Завод, город в дымке. Улицы заснеженные, замороженные. Тропинку протоптал, дверь открыл – холодно, мёрзло.
   Принёс дрова, затопил подтопок. Надо ждать, когда прогорит. За окошком темень, на стёклах – ледяные ёлочки-узоры. Чувство такое, что изба стоит посреди бескрайнего поля и вокруг – Белое Безмолвие. Хотя какое оно, Безмолвие, когда в трубе гудит, завывает ветер.
   На кухне свет слабый: и лампочка маломощная, и напряжение слабое. Начистил три картошины, нарезал их кружочками, посолил - и на раскалённую плиту: подпеклись с одной стороны, переверенул на другую. Такие они вкусные, с дымком, подгоревшие. Ем, на сердце веселее становится. И за окном уже не такая чернота.
   Вот и угли догорают, закрываю трубу.
   А в комнате, в деревянных решётчатых ящиках сидят петушок да курочка, что-то тихонько квохчут.
   В избе потеплело, и им повеселее. Пора уходить:
-Не грустите, петушок да курочка, завтра ваш хозяин придёт.

   Снега, снега. Мы с папой поставили дровник, уклон крыши маленький. Снега надувало больше метра. Надо скидывать. Обычно уже в марте снег с крыши убираю. Снег намокнет, тяжеленный.
   Беру совковую лопату и начинаю физзарядку. Накидаю вровень с крышей, уже и кидать некуда. А ещё надо со двора убирать. Никто не выйдет, не скажет:
- Алёшенька, устал поди, иди отдыхать.

   Накидаюсь, даже в избу не захожу. Лопату уберу да и домой.

   А в следующий раз с крыши надо скидывать, с сенок, с крыльца. Было чем заняться.
   Домой иду, вспоминаю.

   Ходили с Людмилой за земляникой. Вечером идём к бабушке переночевать. Бабка уже ждёт:
-Ох, Алёшенька, Людмила, заходите.
У бабушки уже стол накрыт.
-Алешенька, консерву-то раскубривай. Сейчас чаю попьём.

   Бабушка уже варит пельмени с салом и картошкой.
Потом пьём чай с малиновым вареньем. Утром, ранененько, бабушка нас будит. Завтракаем, взяли бидончик и ведёрышко – за Редькин дол.
Роса, мокрущие до пояса. До обеда наберём литров пять и, довольные, идём домой. Бабушка нас встречает.
Обедаем, чай с земляникой пьём – хорошо у бабушки.



    Сентябрь

   Конец сентября. Междурядья заросли сорняками.
Картофельные плети подсохли, мама с папой собрали их в кучи.
Скоро зажгут костры. Лысые горы побурели, высветлились.
За Редькиным долом лес в насыщенно-жёлтом.
Небо в серых дымчатых рваных облаках.
Ветер чуть пролетит по саду, тронет листву и опять стихнет.
В садах расцвели вишни: листва багрово-оранжевая украсила деревья, украсила сад.
   Под тёрном в саду печка.
Угли догорают. Дымок тянет меж ветвей и дальше по-над садом.
На скамеечке сидеть, да смотреть, да созерцать, какие вишни в красном, оранжевом, багровом, какие сады, какие горы, какое небо, облака-тучи.
А ещё – серебристые брёвнышки сенок, покосившийся забор, крыльцо, бабушка, дедушка...
   Вот сядем на скамеечку,  посидим, да помолчим, да будем любоваться на осенний сад…
   День за днём пусть сентябрь не кончается…
   Пусть всегда стоит дом на Дубовой, а в палисаднике растёт малина.
   Пусть ворота серебристые, а на крылечке дед да бабушка…
   Пусть самовар на столе и чаепитие среди родных и близких…
   Дни былые, быль и небыль…
   Дедушка, бабушка…

   Я не о том, что было,  не о том, что помнится…
я о сегодняшнем, о настоящем, …