Глава 22. 2

Следствие тянулось долго – забрали меня, когда мы с Капкой на пару копали бульбу. Пришли трое – два с автоматами, один в фуражке. «Фамилии, паспорта?» «Да какие могут быть у крестьян паспорта? А фамилия у нас одна на троих». «Любые документы, что есть». А у меня только липовая справка из госпиталя – клок бумаги с печатью. Её даже не особенно рассматривал тот, что в фуражке – просто сунул в карман и сказал: «Пошли!» «Разрешите хоть вещей собрать». «Три минуты!» Ну, минуту я с Колькой прощался, две - с Капкой, потом схватил свой сидорок, закинул за спину. И мы пошли. Едва отойдя от хутора, я обернулся, снял кепку и помахал жене и сыну. Капка сидела посреди борозды и заворожено смотрела мне вслед. Когда я, махнув на прощанье, надел кепку на голову, Капка закричала. Слава Богу, что этого я не услышал. Иначе бы эта история закончилась в погожий сентябрьский денёк сорок седьмого года. А ты бы выдержал? Хотя, лучше бы меня тогда убили. Жизнь моя в тот день и так закончилась.

Вестей от Капки я получать не мог. О себе сообщить тоже. Посылки, передачи, письма принимались только от родственников. А какой Капка мне родственник? Ну и что, что ребёнок. На ребёнка вообще документов нет. Так и сидел я до самого нового года. И лишь незадолго до праздника получил подарок. Военным трибуналом как военный преступник я был осуждён к десяти годам. Особого шума из моего «процесса» не извлекали. Слишком много было тогда по стране таких процессов. Если каждому посвящать заметку в газете, так и газет не хватит. А ещё и не очень хорошо получится – что народ подумать может, какие вопросы начнёт задавать, каждодневно читая «осуждён», «осуждён», «повешен», и снова «осуждён». Так что даже свидетелей на заседании не было. Письменные показания прочитали: «опознан по фотографии». Убийств мне, правда, не приписывали, но и того, что было, хватало с избытком. Наученный горьким опытом, причастность к партизанам я доказывать не стал. Это и без меня помянули, сразу же пояснив, что деятельность в интересах партизан кроме самого подсудимого подтверждает лишь его сожительница, укрывавшая подсудимого в течение двух лет и нажившая от него ребёнка. Понятно, что эта тема сразу стала неинтересна. А я догадался, что они и до Капки добрались. И половину заседания ломал голову над её дальнейшей судьбой. Дошло до того, что на вопросы стал отвечать сбивчиво, невпопад. Но, поразмыслив, пришёл к выводу, что раз меня про Капку ни о чём не спрашивали, значит, она МГБ неинтересна и ей с Колей ничего не угрожает. Остаток заседания я уже был спокоен. Повесить меня не должны, а лагерь? Что я лагерей не видел? И там люди живут. После оглашения приговора я просил разрешения написать письмо. Мне позволили. Целую ночь я думал, ворочался, прикидывал, а потом взвешивал каждое слово, составляя предложение, а потом полностью его отбрасывал. К утру письмо, раз десять повторённое в памяти, было готово. Лишь утром я сел, положив на подоконник бумагу, взял карандаш и всё забыл. Напрочь. Пытался вспомнить, но время уже поджимало.  И пришлось писать совсем простые слова: «Милая Капа! Мне дали десять лет. Если буду жив, вернусь. Береги Коленьку. Люблю. Целую. Твой Иван».
 
- Дай списать! – попросил один из сокамерников, заглянувший мне через плечо, - я тут вот бьюсь-бьюсь, поэму целую написал, а ничего сам не понимаю!

- Валяй, - сказал я хмуро от того, что в мои сокровенные мысли кто-то заглянул, и сам продиктовал по слогам: - Имя сына поставь… «А-лё-ша», то есть «-шу»! Так. А теперь своё имя поставь!

- Так я тоже Иван! Только Петрунец.

- Ну, вот и познакомились, тёзка!

А через час мы уже расстались, хотя до этого сидели вместе в одной камере добрый месяц.


Поезд шёл и шёл. Россия - страна не самая маленькая, а везли нас явно в самый дальний её закуток. Этап был смешанным: тут тебе были политики и урки, бытовики и ненавоевашиеся солдаты. Распихали всех по секциям вагона, как попало. Как это всё не походило на ту теплушку, в которой нас с Мишкой везли в концлагерь. Тут каждая группа была сама за себя и враждовала с остальными. Урки во всех секциях сразу, как только поезд тронулся, набросились трясти  остальных, отбирая всё, что люди смогли сохранить в тюрьме, особо то, что им передали родные перед отправкой. Урки брали кагалом, а те, кто шёл по пятьдесят восьмой, бытовики и прочие, были все по отдельности, каждый за себя. Правда, если в одной секции попадались деревенские, они сразу же узнавали друг друга, и, не хуже воров, сбивались в свою, крестьянскую кучу, оказывая действенное сопротивление блатным. Городские же были всегда сами за себя и молча ждали, когда, обобрав их соседа, воры доберутся до них. Теперь была их очередь возмущаться, а уже ограбленного соседа - молчать. Интеллигенция! Конвой не препятствовал «перераспределению ценностей» в виде тёплого белья и куска сала. Солдаты не вмешивались. Потом урки, воодушевлённые первым лёгким успехом, принялись трясти солдат. Тогда те оказали такое сопротивление, что пришлось вмешаться конвою. В одной из секций на пятерых воров оказался только один бывший лейтенант, и его сразу взяли в оборот, в отместку. Конвой снова не реагировал. Но солдаты опять, как тогда, в теплушке, доходчиво объяснили уркам, что сейчас же начнут убивать всех воров, которые есть в секциях. Воры решили, что их берут на понт и продолжили экспроприации. Тогда солдаты умело пустили первую кровь. Не до смерти, но перепуганный воришка, попавший под раздачу, визжал, словно его уже зарезали... Урки стихли, тем более, что конвой снова стал проявлять признаки жизни. Во всяком случае, лейтенанта от урок убрали, и от греха подальше перевели в другую секцию. Установилось перемирие.
Я вёз свою форму в сидоре и к солдатам не жался. Узнают в лагере за что сижу, их убьют за то, что защитили полицая. От нечего делать познакомился с парнем лет тридцати с Подмосковья. Крупный здоровяк в домашней одежде. Егором звали. Рассказал ему свою историю, он поведал в ответ свою. В переполненной секции под стук колёс не поговоришь так, чтобы до чужих ушей не доходило, но мы не особенно и стеснялись. Всё равно в делах наших было написано хуже, чем на словах. Дел нам, конечно, не покажут. Но вот общая история моего полицайского и его дезертирского прошлого, наверняка, станет достаточно известной в лагере. И те из наших соседей, кому довелось нас слышать, не проявляли особой вражды после того, что о нас узнали.

продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/04/913