Кирюша

   Двухгодичник, младший лейтенант Кирилл Кириллов прибыл в авиационную воинскую часть после окончания авиационно-технического училища ГВФ.
   Офицеров, призванных из запаса и оставшихся в армии для дальнейшего прохождения воинской службы, в авиационной части было много. Служили они, как правило, хорошо, и не только на первичных офицерских, технических должностях, но и на руководящих – инженерных. Бывшие двухгодичники достойно несли марку гражданского Воздушного Флота и в Военно-Воздушных Силах.
   Кириллов в начальный период службы целиком и полностью придерживался традиций, заложенных предшественниками. На равных влился в коллектив. Никто из сослуживцев не сомневался в том, что Кирилл после окончания обязательных двух лет воинской службы останется в армии и дальше будет служить не хуже своих старших товарищей.
   Худощавый, среднего роста, Кирилл отличался женственностью фигуры и лица. Когда он смеялся, на щеках образовывались ямочки, а симпатичный курносый нос мило морщился. Женоподобность тела смущала Кириллова, и если он слышал намёки на это, всегда краснел, смущался и очень обижался.
   Женился Кирилл рано на девушке с необычным именем – Муза, еще в начале своей учёбы в училище. На момент призыва на службу в армию у него была уже двухлетняя дочь.
   Кирилл очень любил свою жену, даже в какой-то степени гордился ею.
   – Владимир Высоцкий пел: «Муза его посетила, посидела и ушла», – любил говаривать своим хорошим знакомым Кириллов. – Моя Муза всегда со мной!
При этом он отождествлял Музу Высоцкого и свою.
   Жена Кириллова ласково называла своего благоверного супруга Кирюшей, как пупсика или второго ребёнка, сыночка. Вслед за Музой мужчину стали так называть и сослуживцы.
   По «Положению о прохождении воинской службы офицерами, призванными из запаса на два года», двухгодичники имели некоторые привилегии перед кадровыми офицерами, выпускниками военных училищ. Так, жильё двухгодичникам полагалось предоставлять вне очереди из служебного фонда. Жилищный вопрос в военных гарнизонах во все времена являлся очень сложным. Но семье двухгодичника, несмотря ни на что, жилая площадь изыскивалась и предоставлялась почти сразу после его прибытия в воинскую часть. В то же время семьи молодых кадровых офицеров лет по пять, а то и семь, мыкались по частным квартирам.
   Семья Кириллова исключением не стала. Им выделили отдельное жилье: небольшую комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире с общей кухней и туалетом. Кирилл и Муза были рады своей первой в жизни, пусть и малюсенькой, квартирке.
   Медицинская сестра по специальности и образованию Муза, в силу своей профессии, была чистоплотна и трудолюбива. Очень быстро её стараниями маленькая квартирка, ужасно запущенная предыдущими жильцами, засияла чистотой и порядком, как в аптеке.
   Соседями по коммуналке Кирюши была семья коллеги Кирилла – техника по радиооборудованию лейтенанта Александра Плотникова, у которого подрастали двое уже большеньких сыновей.
   Александр, хоть и носил лейтенантские погоны, но по годам и жизненному опыту имел значительное превосходство над Кирюшей: три года срочной службы он прослужил матросом-радистом на корабле. Там же остался на сверхсрочную и стал мичманом.
   С палубы корабля судьба перебросила его на военный аэродром. Переучился и стал обслуживать радиосвязное оборудование военных самолётов. И здесь прослужил солидный срок, стал грамотным авиационным радиомехаником, экстерном окончил военное авиационно-техническое училище. И лишь только после этого, наконец-то, увидел первые лейтенантские звёздочки, которые несмело опустились к нему на погоны почти к тридцати годам, прожитым им на земле-матушке.
   Несмотря на то что лейтенант Плотников в авиации служил уже давно, сердце его по-прежнему принадлежало морю и оставалось на корабле. «Старый» лейтенант не расставался с морскими привычками, с морской формой.
   – Морской офицер на ранг выше пехотного, – шутя говорил он.
   Командование авиачасти на прихоти «моряка» закрывало глаза, отчего он длительное время продолжал оставаться единственным морским офицером в сухопутной военной авиационной части. Коллеги по-доброму называли его «лейтенантом Шмидтом».
   В третьей комнате коммуналки жила пожилая женщина с сыном. Работала она в местном домоуправлении дворником. Полноватая, неповоротливая баба Поля была излишне любопытна и простовата. Выглядела женщина древней старухой, хотя сын её совсем ещё был подростком.
   Этажом выше этой коммуналки проживала семья командира первой эскадрильи полковника Ракитина Семена Михайловича, огромного русского мужика с пудовыми кулаками.
   В течение обязательных первых двух лет службы Кириллов служил надлежащим образом. Его повысили в должности и в воинском звании, теперь он стал старшим техником группы обслуживания и полным лейтенантом. Своё повышение Кирюша воспринял как само собой разумеющееся, как первый, но твёрдый шаг на пути восхождения вверх по служебной лестнице.
   По окончании двух лет службы Кириллов подал рапорт по команде об оставлении его в кадрах ВВС Вооружённых Сил СССР. Рапорт был подписан, и лейтенанту было присвоено очередное воинское звание – старший лейтенант. Он был переведён в кадровый состав Министерства обороны. Вновь испечённый старший лейтенант почувствовал силу в «крыльях», отчего несколько изменился и его внешний вид: немного пополнел, стал выглядеть солидно.
   Значительно изменился Кирюшин характер, в нём стало доминировать высокомерие. Начал попивать спиртное. Водка взбадривала организм старлея как «озверин» взбадривал организм кота Леопольда, и Кирюша начинал чувствовать неимоверный прилив сил. При этом окружавшие его люди неимоверно уменьшались в своих значениях и размерах до презрительно малых величин. Единственным уважаемым человеком для Кириллова оставалась только Муза.
   Через несколько дней после зачисления в армейские кадры Кирюша пришёл домой веселее, чем когда-либо в прежние времена. Мило разговаривая с женой, готовившей на кухне ужин, он громко смеялся.
   – Кирюша, тебе не кажется, что ты слишком часто начал выпивать? – с состраданием, как врач к больному, обратилась к нему Муза.
   – Офицер всегда должен быть слегка пьян! И иссиня чисто побрит! – многозначительно заявил он жене и поднял вверх правую руку с оттопыренным указательным пальцем.
   Проследив за реакцией жены, пришёл в небывалый восторг. Время было уже позднее, поэтому Муза начала уговаривать мужа: «Тише, тише Кирюша, баба Поля-то, наверное, спит уже».
   – Да что ты, милая, не спит она, а подсматривает за нами в замочную скважину, – ответил он и вновь громко засмеялся.
   Подошёл к двери бабы Полиной комнаты. Немного постоял возле двери, покорчил рожи, отвернулся от двери и ни с того ни с сего со всей силы ударил в дверь её комнаты каблуком армейского ботинка.
   Дверь оказалась незапертой и резко пошла вперёд. Но полностью не открылась, ударилась во что-то мягкое и самостоятельно возвратилась в исходное положение. Кирюша с видом победителя, важно и не спеша, направился к жене на кухню.
   За дверью соседки кто-то тяжело охнул и упал на пол. Муза почувствовала неладное. Строго глянула на мужа и пошла в соседскую комнату.
   – Ой-й! Что ты наделал! – воскликнула она.
   Кирюша, глубоко засунув руки в карманы брюк, медленно пошёл по коридору. Не перешагивая порога, заглянул в комнату соседки: баба Поля, распластавшись, бесчувственно лежала на полу. Муза со знанием дела оказывала ей первую медицинскую помощь, приводила в чувство. Хмыкнув, Кирюша пошёл обратно на кухню.
   На шум в коридор выскочили Плотников с женой.
   – Что случилось? Что случилось? – затараторил «лейтенант Шмидт», заскочив на кухню.
   – Да можно сказать ничего. Я как-то подсознательно, случайно задел ногой дверь соседки, а она, падла, подсматривала за нами в замочную скважину. Дверной ручкой ей врезало между глаз – потеряла сознание. Ничего страшного, Муза сейчас её быстренько в чувство приведёт. Так ей и надо, не будет подсматривать и подслушивать, – пояснил причину возникшего шума Кирюша.
    «Шмидт» косо улыбнулся и ушёл к себе. Следом за ним ушла его жена.
   Бабу Полю Муза вылечила, поставила на ноги помолодевшей и похорошевшей, так как лечила её не только от удара, привнесённого в её организм мужем, но и от всех печалей, нажитых соседкой не за один десяток прожитых непростых лет. Баба Поля в накладе не осталась и жаловаться на хулиганскую выходку соседа начальству не стала, о чём впоследствии очень сожалела.
   Через некоторое время Кирюша в очередной раз пришёл домой подшофе, с наполовину опорожнённой бутылкой шампанского в руке. Свою Музу дома не обнаружил. Это обстоятельство вывело Кирюшу из состояния праздничной абстракции. Недовольный, он «лёг» на обратный курс, в поисках ненаглядной. Идя мимо окон одного из соседских домов, чуткое Кирюшино ухо уловило людскую многоголосицу, в которой он вроде бы уловил голос жены.
   Домостроевщины в Кирюшином доме не было, но порядков он придерживался строгих: любил видеть супругу перед очами всегда. Так что у выпившего мужчины что-то замкнуло, и не так, как нужно. Отступив на несколько шагов, он размахнулся и с огромной силой запустил бутылку из-под шампанского в окно.
   Толстостенная тяжёлая бутылка с остатками шампанского, словно снаряд, прошила стёкла в оконной раме на первом этаже. Пролетела через всю комнату, по счастливой случайности никого не задев, ударилась в стену и с глухим звоном разбилась Во все стороны полетели большие и мелкие осколки и брызги шампанского. А в квартире праздновали свадьбу...
   Не успев ещё осознать, что он натворил, Кирюша сделал пару шагов. Перед его глазами возникли несколько молодых мордоворотов. Без каких-либо объяснений молодые начали безжалостно волтузить его по полной программе современного бандитского жанра. Били кулаками, ногами и всем, что попадалось под руки. Били до тех пор, пока он не перестал подниматься с земли и подавать какие-либо признаки жизни.
   Погода в этот день была дождливой. Держиморды схватили валявшегося в грязной луже Кирюшу за ноги и волоком, как мешок с дерьмом, оттащили бесчувственное тело за дом до ближайшего дорожного кювета. Там и бросили.
   Через какое-то время старлей пришел в себя. Охая и кряхтя, избитый Кирюша кое-как добрался до дома. Шатаясь от стены до стены, он наконец-то дошёл до входной двери своей квартиры. Вслед за ним по стенам тянулись мазки грязи от соприкосновения с частями его тела – рук, спины, головы. Такое тяжёлое преодоление нескольких десятков метров в жизни у старшего лейтенанта Кириллова было впервые и показалось очень и очень долгим.
   Муза по складу характера была смелая и очень решительная женщина. Несмотря на свои вполне ещё молодые годы, ей не единожды доводилось видеть, как на её руках умирает человек. Однако она чуть не упала в обморок от испуга, когда увидела перевалившегося через порог комнаты мужа.
   – Ой-й! – воскликнула она и, закрыв глаза, опустилась на пол.
   Остатков хмельных паров в голове у Кирюши давно уже не было. Он понял, что не на шутку испугал ненаглядную супругу.
   – Муза, Музочка моя, это я – твой Кирюша, – гнусавя и всхлипывая, запричитал он.
   Услышав голос суженого, молодая русская женщина моментально пришла в себя. Всплеснув руками, начала облагораживать своего непутёвого не на шутку разбуянившегося супруга. Отмытый и переодетый в чистую одежду, Кирюша расчувствовался. Положив ещё мокрую голову на колени жены, расплакался как маленький напроказничавший, но прощёный ребёнок. Четырёхлетняя дочка бегала вокруг отца, гладила его по спине маленькими ручками и приговаривала: «Папа, папочка, лодненький наш, не плачь! Не плачь, папочка!..»
   От доброго отношения к себе со стороны жены и милого сердцу щебетания дочки Кирюше стало нестерпимо жаль самого себя: слёзы побежали из его глаз ещё пуще, как две большие струи из водопроводного крана.
   Полковник Ракитин, Кирюшин сосед сверху, на службе был очень строгим командиром, но отутюжив небеса за лётную смену, придя после полётов домой, любил покопаться в земле. У себя под балконом, ну и у Кирюши под окном, он вскопал пустующее пространство, сделав нечто вроде небольшого палисадника, где у полковника росло много чего.
   Кирюша, изредка посматривая в окно, видел у себя перед глазами пышные дары природы: цветы, овощи. С некоторых пор он начал считать всё, что растёт под его окном – своим. «Раз растёт и благоухает на моей территории, значит, это моё», – рассуждал он сам с собой. И когда Кирюша выпивал более ста граммов водки, вина или авиационного спирта, что в последнее время случалось всё чаще, он выходил на улицу под своё окно и начинал собирать созревающий, как на дрожжах, урожай: лучок, чесночок, помидорчики. Брал всё то, что подходило ему в данный момент для «сервировки праздничного стола».
   Настоящему хозяину огородика Кирюшины действия не нравились. Несколько раз он культурно одёргивал оборзевшего соседа, пытался стыдить его. Кирюша с доводами полковника соглашался, но после очередной выпивки повторял набеги на овощную «плантацию».
   В конце концов Ракитину надоели не столько поборы соседа, сколько его невежество и наглость. Полковник всё, что воровски отнимал у него сосед, без каких-либо ощутимых материальных издержек мог купить на рынке. Но дело касалось жизненных принципов, и Семен Михайлович решил принять действенные меры к пресечению беспредела. При очередном Кирюшином «наезде» на охраняемую территорию Ракитин вошёл туда же, вослед за нарушителем своего спокойствия.
   – Наглец! – сказал он Кирюше, дергающему с грядки зелёный лук. – Ты сажал его?
   – Я наглец? – выпрямляясь, визгливым голосом выкрикнул Кирюша. – Это ты наглец!
   Старлей стал приводить контраргументы в своё оправдание. В результате полковник за короткое время узнал о себе такое, о чём даже не догадывался за всю прошедшую жизнь. Всё было поставлено с ног на голову.
   Только выкрики полковника не тронули. Он просто попытался вытолкнуть Кирюшу из своего огорода. Не очень учтиво толкнул старлея в грудь огромной ручищей. Кирюша, конечно, не удержался и упал на спину, выронив из рук всё собранное. Вскочив с земли, как с раскалённой сковородки, он с кулаками бросился на обидчика. Только кулаки полковника по размерам были почти одинаковыми с Кирюшиной головой.
   Ударь полковник как следует старлея по голове, наверняка убил бы одним ударом. Такие перспективы Ракитина не устраивали. Схватив хама за грудки, Семен Михайлович без особых усилий вновь положил его на землю.
   Кирюша почувствовал себя маленьким зверьком, жёстко прижатым к земле рогатиной. Он извивался, как уж под медведем, пытаясь вывернуться. Но не тут-то было, все его усилия шли не в счёт по сравнению с нечеловеческой силой, придавившей его к земле.
   Жена полковника, стоя на балконе, сверху контролировала всё происходящее на «поле брани» и, пытаясь помогать мужу, корректировала его «боевые» действия.
   – Сеня, свяжи его верёвкой, а то если вырвется, снова драться полезет, – советовала она мужу.
   – Давай верёвку, – согласился с предложением жены Ракитин.
   Если сказать, что Кириллов был связан бельевой верёвкой, то это не будет соответствовать действительности. Драчун был опутан верёвкой по рукам, ногам и всему телу как паутиной, которая являлась для него панцирем. Старлей мог лишь пошевелиться, как куколка какой-нибудь бабочки. Подняться, перевернуться с одного бока на другой без посторонней помощи он не мог.
   Полковник, хотя и без особых усилий завершил свою «операцию», а всё же приустал: на лбу у него выступил пот. Не поднимая пятой точки с Кирюши, как с бревна, он развернулся на девяносто градусов и поудобнее уселся на лежащем, поверженным врагом.
   Одной рукой он начал вытирать выступившую на лбу испарину, вторую, не глядя, положил на торс поверженного. О чём тут же и пожалел: отставленная Ракитинская рука легла на Кирюшино лицо, а большой палец руки Ракитина оказался прямо у Кирюшиного рта.
   Долго не раздумывая, Кирюша тут же вцепился в полковничий палец, словно акула – всеми зубами сразу.
   – У-у-у, – взвыл полковник, словно изголодавшийся волк при виде убежавшей от него добычи.
   Теперь уже он извивался, как червяк на крючке, пытаясь силой вызволить свой палец из Кирюшиного рта. Но Кирюша от причиняемой ему боли только сильнее сжимал челюсти, давая понять обидчику, что при необходимости может и совсем откусить палец.
   – Может ножик принести? – вновь с балкона подала голос жена Ракитина, наблюдавшая за происходящим внизу.
   – Зачем? Голову отрезать ему? Я и так могу её оторвать. Но он ведь, стервец, палец мне откусит и оторванной головой, – сквозь зубы, превозмогая боль, выдавил из себя полковник.
   – Да нет, чтобы зубы ему разжать, – ответила жена.
   – Нет, не надо, – тихо проговорил Ракитин, при этом с молниеносной скоростью, как компьютер, выискивая подходящие варианты выхода из создавшейся ситуации.
    «Попался, карасик, теперь я буду из тебя верёвки вить, – думал Кирюша, жуя, словно гаванскую сигару, полковничий палец. – Правильным путём идёте, товарищи!» – радостно подбадривал он себя в уме.
   Про себя думал, что прикажи он сейчас полковнику развязать себя, тот немедля исполнил бы его команду. Но сказать это он всегда успеет, думалось Кирюше, лучше будет, если сосед сам додумается до этого.
   Расставаться с собственным пальцем полковнику не хотелось, лишать Кирюшу жизни из-за каких-то помидор ему тоже не хотелось. «Водой его отливать надо, как бульдога», – подсказал ему внутренний голос.
   – Воду неси, – крикнул он жене.
   Та вновь спустилась вниз и принесла стакан воды.
   – Воды много надо… ведро, – простонал с раздражением он.
   Помощница, как никогда в своей жизни не переча мужу, быстро побежала обратно и вскоре вернулась с ведром воды в руках.
   – Потихоньку и постоянно лей воду ему на морду, в рот, – со знанием дела распорядился Ракитин.
   Когда вода непрерывной струёй полилась Кирюше на лицо и в рот, то он некоторое время не дышал, плотно сжав губы вокруг чужого пальца. Закрыв глаза, он собрался в комок. Съёжившись, вновь лежал как придавленная к земле маленькая зверушка. Но природа брала своё: дышащему воздухом положено дышать воздухом. Кирюша начал пускать сквозь зубы воздушные пузыри… забулькал… зафыркал. А затем, широко разинув рот, начал вертеть головой, намереваясь убрать лицо из-под поразившей его дыхание водяной струи.
   Ракитин дальше испытывать свою судьбу у Кирюши на зубах не стал, моментально выдернул палец из чужого рта и начал дуть на него.
   Невесть откуда появившаяся на «поле брани» Муза тут же начала лечить очередную жертву – своего ненаглядного.
   Баба Поля, везде сующая свой нос, увидела окровавленную руку Ракитина, прослезилась и поведала присутствующим о своих недавних страданиях, пока Муза обрабатывала и перевязывала, не жалея бинтов, полковничью рану.
   – Всё, дальше терпеть хулигана не будем! Я этого дела так не оставлю! – строго и однозначно заявил полковник, когда Муза наконец-то закончила свою процедуру.
    «Лейтенант Шмидт» в этот выходной день находился в наряде, нёс гарнизонную службу в качестве начальника военного патруля.
   Время подходило к обеду. Начальник патруля вместе с патрульными, по заведённой в гарнизоне традиции, стоял недалеко от солдатской столовой и останавливал всех солдат, одиночно шатавшихся от солдатских казарм до столовой и обратно.
   Начальник патруля останавливал каждого одиночку. Вначале внимательно выслушивал пояснения, почему солдат вне строя посетил столовую, делал внушения, наставляя на установленные Уставом правила и порядки. Кое-кого брал и «на карандаш».
   Вдруг до слуха начальника патруля донёсся могучий топот. К нему бежал по асфальтовой пешеходной дорожке комендант гарнизона капитан Афанасьев (или просто Афоня, как любя звали коменданта «за глаза» буквально все солдаты и офицеры гарнизона).
   – Что-то случилось, – подумал «Шмидт».
   Не закончив своего дела до конца, он отпустил очередного задержанного им солдата.
   – Патруль, патруль, ко мне! – кричал на бегу комендант.
   Теперь уже и «Шмидт» сорвался с места и, сломя голову, понёсся навстречу начальнику. Патрульные солдаты трусцой последовали за ним.
   – Патрульных оставь здесь! Пусть самостоятельно несут службу. А сам – мухой в автопарк! Бери дежурную машину и срочно поезжай в военный городок (так назывался ДОС, где жили семьи офицеров и прапорщиков гарнизона), к первому подъезду девятого дома, – на бегу кричал комендант гарнизона. – Остальные указания получишь на месте, – досказал до конца свою мысль запыхавшийся комендант, когда они наконец-то добежали друг до друга.
   Поравнявшись с начальником патруля, Афанасьев руками развернул его за плечи на 180 градусов в сторону автопарка, легонько ударил в плечо со стороны спины, как бы придав ему новый импульс для движения.
    «К девятому дому, к первому подъезду», – как бы боясь позабыть, повторял «лейтенант Шмидт». Вдруг его сознание осенила мысль и ослепила одновременно как луч яркого света идущего в темноте. Он резко остановился и замер, как вкопанный.
   – Постой, постой, – сказал он сам себе вслух, – так девятый дом – это ведь мой дом! А первый подъезд – это ведь мой подъезд! Там что-то случилось, – понял он и, сорвавшись с места, понёсся дальше ещё быстрее.
   На подъезде к дому «Шмидта» остановил Ракитин. Кисть правой руки и большой палец у него были перебинтованы, через бинты проступали кровавые пятна.
   – Открой задний борт и вплотную подъезжай к нашему подъезду! – без лишних разъяснений, командным тоном приказал полковник.
    «Лейтенант Шмидт» исполнил приказание, ничего не понимая. Он во все глаза смотрел на полковника, имевшего в этот раз нереспектабельный вид. Семен Михайлович, ничего не поясняя, кивком головы приказал следовать за собой. Вошли в ЕГО подъезд, в ЕГО квартиру. В груди у «Шмидта» учащённо забилось сердце.
   – Муза, Муза-а-а, жена моя, развяжи меня. Я все рога пообломаю этим козлам. Я им покажу, – услышал начальник патруля, перешагнув порог входной двери своей коммуналки.
   Это был пьяный голос соседа Кирюши. У «Шмидта» отлегло на душе.
   Дверь в комнату Кирилловых была открыта настежь, посередине комнаты на полу, опутанный верёвками, лежал Кирюша и громко ругался. Увидев начальника патруля, своего соседа, он истерично закричал: «Муза, Му-за-а-а!»
   Но помочь своему непутёвому Кирюше Муза не могла. Она стояла у окна, смотрела на своего ненаглядного и плакала. Ей было жаль своего Кирюшу, в то же время ей было стыдно за него. Было жаль себя и обидно, что он так незаслуженно позорит её.
   – Берём его, как бревно, грузим в машину. Ты отвезёшь его в гарнизон на гауптвахту, – кратко пояснил Ракитин план дальнейших действий.
   Дежурная машина, в срочном порядке выделенная в автопарке для неотложных дел, не была подготовлена для перевозки людей, на полу кузова лежали остатки мелкого угля.
   – Семен Михайлович, может в кузов коврик подстелить? – нерешительно спросила у Ракитина Муза.
   – Никаких ковриков! – в своей манере ответил полковник.
   Затем, искоса глянув на зарёванную молодую женщину, добавил уже более мягким тоном:
   – Сударыня, для вашего мужа за его проделки этого транспорта много! Его нужно было бы зацепить за ноги арканом и волоком тянуть до самой гауптвахты.
   Кирюшу запихнули в кузов грузовика. «Лейтенант Шмидт» закрыл задний борт машины и медленно тронулся в сторону гарнизона, находящегося от военного городка немногим менее чем в десяти километрах. Возле гауптвахты машину поджидал комендант гарнизона капитан Афанасьев.
   На гауптвахте офицерских камер предусмотрено не было. Поэтому, чтобы не создавать дополнительных трудностей для себя и в силу исключительности случая, комендант перевёл всех арестованных солдат в дисциплинарном порядке в одну, большую общую камеру, и запер её дверь на замок.
   Чтобы не привлекать к происходящему посторонних глаз, комендант гарнизона подогнал машину задним бортом к воротам «губы».
   Когда «лейтенант Шмидт» вновь открыл задний борт машины и увидел буяна, то не смог удержаться от смеха: Кирюша весь был перемазан углём. Лицо чёрное, как у негра или шахтёра, только что вышедшего из пыльного угольного забоя на-гора, только белели зубы да блестели глаза. Видимо, из-за отсутствия опоры при движении машины он катался по кузову из стороны в сторону как настоящее бревно, но сообщить об этом водителю не имел возможности.
   Тем же способом и порядком начальник патруля и комендант гарнизона спустили буяна с машины, занесли на гауптвахту в заранее подготовленную одиночную камеру, положили на «вертолёт» (переносной деревянный топчан). Когда Афанасьев остался с арестантом один на один в одиночной камере, закрытой снаружи на висячий замок, он приступил к развязыванию пут.
   Многие из тех, кто хоть непродолжительный срок служил в армии, считают, что в головах у военных комендантов гарнизонов головного мозга нет. Поговаривают, что коменданты думают костным мозгом или вообще ничем не думают. Каждый человек вправе иметь по этому вопросу сугубо личное мнение. Одно скажу, к коменданту нашего гарнизона капитану Афанасьеву такая «народная» характеристика явно не подходила. Он с незапамятных времён служил комендантом гарнизона, и его мозги, как и прежде, оставались не закостенелыми. Он постоянно развивал свой умственный потенциал: отлично играл в шахматы и заочно учился по гражданской специальности в институте. А уж каким психологом и знатоком человеческих душ был капитан Афанасьев, ни в одной академии такого не сыщешь!
   Словом, распутывая на Кирюше верёвку, комендант без малейшего намёка на иронию, доброжелательно улыбался и ворковал:
   – Изверги, ох и изверги! Как же они тебя, Кирюшенька, разукрасили, – полушёпотом, ласково говорил комендант. – Ах ты бедняжка, ах ты бедняжечка… А под глазиком-то, однако, синячок будет? Да-да, будет! – продолжал говорить комендант, развязывая и освобождая арестанта от пут.
   Кирюша после всего случившегося с ним от такого ласкового обращения со своей персоной со стороны начальства расчувствовался и пустил слезу, поскольку ему очень жалко было самого себя.
   Наконец, окончательно распутав верёвку, Афанасьев поставил Кирюшу на ноги и попросил его снять поясной ремень.
   Кирюша до этого момента думал, что комендант, освободив от ненавистных пут, отпустит его с богом. Но понял, что жестоко ошибся: «Афоня» свой хлеб зря не ел! Просьба снять поясной ремень означала, что свободы сегодня ему не видать, как собственных ушей. Сегодня он, старший лейтенант Кирилл Кириллов останется ночевать здесь, на «губе». Поэтому-то ему и надлежит сдать на временное хранение все режущие, колющие и другие «вешательные» предметы его сегодняшнего «платья» и «туалета» – таковы здесь правила и порядки.
   – Может, тебе и штаны тоже снять? – с обидой в голосе, по-хамски пророкотал Кирюша.
   – Снимай, снимай, Кирюшенька, так даже ещё и лучше будет, – всё так же улыбаясь, ответил комендант.
   Кирюша снял с себя штаны и, скомкав их, зло бросил в лицо коменданта.
   Комендант имел хорошую реакцию, моментально поймал их одной рукой.
   – Может, и трусы тоже снять? – уже с нескрываемой неприязнью, на повышенных тонах, прокричал Кирюша.
   – Снимай, снимай и остальное, – смеясь, ответил комендант.
   Кирюша с остервенением сорвал с себя рубаху, майку. Скомкав, так же яростно бросил их в «Афоню». Затем снял последнее одеяние – трусы – и метнул их в своего заточителя.
   Комендант, как футбольный вратарь, то одной рукой, то другой ловил летящую в него одежду и складывал на пол в кучу.
   Кирюша остался, в чём мать родила и, грубо обругав коменданта, завалился на «вертолёт».
   – Ну, вот и хорошо! Отдыхай, отдыхай, Кирюшенька! – невозмутимо обобщил комендант.
   Собрал в охапку одежду арестанта и вышел. Начальник караула гауптвахты захлопнул решётчатую дверь одиночной камеры, закрыл её на большой висячий замок.
   Кое-кто из солдат караула гауптвахты от любопытства заглядывал в Кирюшину камеру и хихикал над голым офицером. Кирюше визитёры не нравились, он громко ругался на них и, шаря рукой по голому полу, пытался найти что-нибудь, чем можно было запустить в нарушителей его спокойствия. Но в камере совершенно ничего не было.
   Заметив баловство караульных, комендант строго отчитал их: «Что вы к нему лезете? Вы что, никогда не видели голого и пьяного мужика? Оставьте его в покое, пусть он проспится и протрезвеет!».
   Озорники требованию коменданта подчинились и больше не беспокоили нового арестанта.
   После ночёвки на «губе» и драки с комэском первой эскадрильи у Кирюши не стали складываться взаимоотношения с непосредственными командирами и с товарищами по работе. Те начали сторониться его и почти в открытую называли его «КаКа» (аббревиатура по первым буквам его имени и фамилии). По их мнению, придуманное прозвище соответствовало сути Кирюшиной натуры и его поведению. Все начали подсмеиваться над ним. Его, как в трясину, всё сильнее затягивало в череду дрязг и ежедневных неразрешимых проблем. В конце концов старлей решил, что ратная служба не для него. Написал рапорт, в котором просил командование уволить его из армии как двухгодичника, выслужившего обязательный срок воинской службы.
   Все Кирюшины командиры и начальники пошли ему навстречу – подписали его рапорт. Через месяц с небольшим Кирюша стал гражданским человеком. При этом был уволен из армии не как разгильдяй и нарушитель воинской дисциплины а со всеми почестями.
   Напоследок, перед самым отъездом в свой родной и дорогой его сердцу город, город невест Иваново, Кирюша ещё разок, но основательно, вытоптал соседский огородик и отбыл восвояси.
   Полковник Ракитин, увидев после Кирюшиного отъезда любимое своё детище, решил, что через его палисадник проходят все дороги земного шара, по которым постоянно ходят дикие животные. Ну, если не все дороги, то одна, по которой постоянно ходит стадо баранов, это уж точно. Поэтому он забросил своё безнадёжное, обречённое на погибель дело. А выйдя с воинской службы в запас взял настоящий садово-огородный участок, на котором его поистине агрономический талант раскрылся в полную меру: он начал выращивать и снимать в небольшом саду небывалые урожаи. А опыт, приобретённый в борьбе с Кирюшей, пригодился ему для защиты небывалых урожаев от набегов «орд Мамая» – вконец спившейся и оголодавшей части населения, не желающей жить на земле так, как жили веками их предки.
   Муза с маленькой дочкой какое-то время после Кирюшиного отъезда жила ещё в военном городке гарнизона. Но через непродолжительный срок и она тоже засобиралась в дальнюю дорогу, вслед за мужем.
   Перед отъездом она рассказала жене «лейтенанта Шмидта», что Кирюша взялся за ум: совершенно бросил выпивку, устроился на работу каким-то инженером. На слова подружки та развела руками и очень мудрёно сказала: «Чудес у нас на Руси сколько хочешь. Наверняка твой Кирюша кем-то будет», – чем несказанно обнадёжила терзавшуюся в сомнениях Музу.
    «Лейтенант Шмидт», через положенный срок стал капитан-лейтенантом, затем и майором – начальником связи Ракитинской авиационной эскадрильи. Ему всё же пришлось сменить морской мундир на обычный, авиационный. После этого он повторно влюбился и, видимо, окончательно, в авиацию.
   Баба Поля перед отъездом Музы как будто искренне расплакалась. «Кто же меня теперь лечить будет, Музочка?» – глотая слёзы, проговорила бывшая соседка. Муза, никому и никогда раньше не дерзившая, тут не удержалась: «Теперь вам, баба Поля, лечиться не будет необходимости. В дверь-то пинать больше некому!». Бывшая соседка намёк её поняла и сильно обиделась, решительно закрывшись платком, не попрощавшись, ушла к себе в комнату.
   После отъезда Музы командование гарнизона распределило освободившуюся комнату семье кадрового офицера, измученной бесквартирьем, чтобы из комнаты как можно тщательнее выветрился Кирюшин дух – дух двухгодичины и временщины.