Паровоз

               

                Приходько Григорию Степановичу               
               
                посвещается.







        Когда, я был маленький, я возил в основном царственных особ. Это не бахвальство. Это, правда. Споры о моих родителях уходят в далекое прошлое. Что, можно сказать более пафосное и неприятное. Но, я должен с чего-то начать!
Я - Паровоз. Да, так случилось! И не мне рассуждать, как и почему, именно так. Я - Паровоз, и с этим надо смириться.

        Я - чудо, рожденное паром, и ни чего с этим поделать нельзя. Имя мое гордое и непонятное для многих рожденных в двадцать первом веке. Я могуч, резв, как конь и голосист, как солист венской оперы. Конь-  это не зря. Мне стыдно, когда говорят, будто их во мне их пятьсот пятнадцать. Врут, это же надо сказать такую глупость! Я гораздо слабее, но духом я на все восемьсот. И дело не в том, что я душой похож на табун лошадей. Дело в том, что я похож на табун, управляемый умелой рукой пастуха. Бывало, идешь на подъем с каким-то важным пассажиром, типа, любовницы императора и думаешь. Еще чуть-чуть - и сдохнешь, а ради чего? Да горы, да природа, но кислорода конкретно не хватает! И пускай, она прелестна, как горный цветок. И пускай, она даже не глупа. И ты определенно чувствуешь через два вагона тепло ее дивной попы. Но дышать-то нечем! И тут я собираю волю в кулак и буквально на «КИЯ» преодолеваю очередной подъем. Думаете, она это заметила? Нет, никогда, в лучшем случае машинист.  Ты чем виноват? Ты только испытываешь несравненное упоение от сознания собственной силы и возможности везти с ветерком такую прелестную попу. Да, ты, а не император, имеешь власть над этой прелестницей. Конечно, понятно, что смотрит она на меня не иначе, как на транспортное средство, благодаря которому можно с комфортом доехать до модного магазина или любовника в другой город, а это обидно.
 
          Никак не могу смириться с этим положением. Но есть люди, которые видят меня со стороны и оценивают по достоинству. Постороннее мнение очень важно для меня. Если меня похвалить, я могу многое. Я однажды слышал восхищенный шепот крестьян на большой станции: «Как красив, вы посмотрите на колеса. Какие огромные, красного цвета. А как он трогался, сколько раз он провернулся на месте?». А я специально…, знал, что на меня смотрят. Я делал все что мог: отдувался паром, пыхтел, задумчиво вздрагивал, посапывал, переливался всеми цветами радуги на солнце, выбрасывал сноп искр в небо, делал вид, что вот-вот тронусь, стучал вагонными сцепками... Конечно, очень просто быть чудом невиданным в глазах необразованного человека, но, черт возьми, приятно!
 
          Что особенно поражает обывателя, так это заправка водой без остановки. Лето, прекрасная погода, идешь не снижая скорости, опускаешь водоприемник в канал с водой и брызги воды летят веером, ложатся на меня освежающим душем. В воздухе материализуется  радуга вперемешку с паром, который мечется и бьется под моими колесами. Я жадно пью до полного насыщения, довольно фырчу и полный сил бегу дальше, предвкушая следующее купание. А мой голос становится похожим на радостное УУУУУУУУРРРРРРРРААААААААА!!!!!!!!! Все меня слышат, и на душе у людей легко и весело. Это момент счастья, ощущения полной радости и безмятежности, желание посильнее разогнаться и, наконец, взлететь в голубое небо, оставив на земле тяжелые, надоевшие вагоны, которые то тянут назад, то больно толкают в спину. Ради таких моментов хочется жить, когда совсем невмоготу.
 
          Больше всего в работе меня тяготит предсказуемость пути, невыносимо ощущать себя заложником рельс. Единственное оживление у меня вызывают стрелки. Когда их вижу, у меня есть пять - десять минут томительного ожидания, я лихорадочно гадаю, на какой путь попаду, хотя, если задуматься, то какая мне разница? Каждый раз на стрелке надеешься, что новый поворот приведет тебя в волшебную страну, где все паровозы живут счастливо. Но не это главное. Самый кошмар - это попасть в тупик. Даже когда я был молодой, и меня на время ставили в тупик, я испытывал страшное беспокойство, что если это навсегда? Я готов был идти с любым грузом в самый крутой подъем, только не тупик.… Это ужасно, но рельсы дают уверенность в твоей необходимости. Если их здесь положили, значит, ты нужен. Как совместить ненависть к предсказуемости и желание стабильности?
 
          У меня есть свой набор фобий. Вы не представляете, какой ужас, когда несешься со скоростью сто километров в час ночью… Полная тишина, мрак непроглядный - хоть глаз выколи, изо всех сил напрягаешь зрение, луч прожектора светит максимум на километр, а дальше - неизвестность. Вот когда начинаешь молиться, чтобы рельсы никогда не кончались. А этот кошмар, когда вдруг ни с того ни с чего земля под колесами уходит, и ты летишь над пропастью, а внизу неторопливо течет густая, черная, жирная, молчаливая холодная вода большой реки, мост трясется, звенит, дергается, а у тебя одна мысль: только бы не рухнул, черт знает, кто его проектировал? И ты уже забыл, глупые придирки по поводу некачественного угля, которым тебя кормят уже вторую неделю, не беда, что замучила изжога, главное проскочить, доехать до следующей станции, где можно попить и отдохнуть. Я не брюзга, просто очень страшно постоянно доверять свою жизнь незнакомым людям. Народ разный, начиная с уголовников, кончая  царскими инженерами. Кто знает, что у них было на душе, когда они строили пути? Может быть полное самопожертвование, как у Пашки Корчагина, а может глухая ненависть и желание максимально навредить бывшего белого офицера.
 
          Еще один кошмар, который преследует меня - это встречный паровоз ночью. Страшная игра, никогда не знаешь, по одному пути идешь или нет. Еще издалека ты замечаешь сородича, первая мысль - как здорово, что в этой ночной глуши ты не один, потом начинается тревога - видит ли он тебя и что думает по этому поводу. А вдруг мы на одном пути? Тормозить бесполезно, кажется, что идиот-машинист спит, прозевал семафор. И вот мы встречаемся лоб в лоб. Какое счастье, когда благополучно расходишься! Тугой ветер бьет в лицо, ты благодаришь всех святых за подаренное счастье жить дальше. Господи, как это страшно!!! Бесконечная русская рулетка.
 
          Единственный плюс в этой ситуации, это когда скорость не такая большая и можно рассматривать пассажиров встречного поезда. Об этом можно писать книгу…Освещенные окна мелькают перед тобой, как кадры короткометражного фильма. Чего только не увидишь…Чаще всего фильм о том, как люди пьют водку, спят и играют в карты. Редко-редко какой-нибудь эротический сюжет в СВ или драка в тамбуре. Ну, иногда воровство или заранее подготовленный арест. Но зевать особенно не надо, потому что в мгновение ока можешь стать участником этого фильма - то бутылкой по лбу, то помои в глаза. Но самый кошмар со мной случился под Конотопом, и роль мне досталась незавидная - непредумышленное убийство. Только и успел заметить, вылетающего из тамбура цыгана, наверно за воровство. А мне каково? Вмятина на двери котла, весь в бренных останках…Мрак. Потом, как обычно, экстренное торможение, отставание от расписания и тупая транспортная милиция из Конотопа. Привязались к машинисту - Из какого вагона выпал пассажир? Он отвечает: - Не видел. - Что вы сделали для предотвращения инцидента? Он говорит: Тормозил, - хотя врет бессовестно. Они ему опять: Из какого вагона выпал пассажир? И так целый час.
 
          Вообще смертность на ж.д. транспорте это особая тема. Ладно, когда несчастный случай или преднамеренное убийство - тут все ясно, но больше всех достают суицидники. Бывало, подходишь к вокзалу, настроение хорошее - сейчас отдохнешь, послушаешь слова благодарности, правда не тебе, а машинисту…  И вдруг…, эта идиотка на путях! Ну какого черта? Что, не хватает фантазии? Или не понимает, что будет представлять из себя, когда я наеду? Есть же проверенные способы: яд, петля, пистолет, наконец! Нет ей обязательно надо под паровоз! Видимо, тут срабатывает эффект публичности. Как же, репортеры, камеры, фотовспышки, статья на первой странице в местной газете. В общем, все, чего не хватало при жизни… И конечно же, дикие страдания нехорошего молодого человека, который довел ее до этого безобразия. И вот, когда видишь такую картину, лично я на долю секунды задумываюсь, то ли ход добавить, то ли срочно тормозить? Но это я, а у машиниста инструкция. Экстренное торможение, визг железа по железу, истошный гудок... Приходиться подчиняться. Но самый прикол, это когда в последнюю минуту человек вскакивает и с истошным криком рвет в сторону. Для меня вообще загадка, почему не все так делают. Это же очень страшно, холодные рельсы, грохот, свист... Больше всего в этой ситуации мне жалко машиниста, вы представляете какие должны быть нервы?

         Однажды присутствовал при трагикомическом случае. Ситуация, как описал выше. Мой Степаныч весь на нервах, на путях какой-то мудак. Тормозим по полной, может быть успеем остановиться до него. Он видит, что мы тормозим, встает и бежит мне навстречу и опять ложится, и так раза два. Когда мы уже почти встали, Степаныч не выдержал, схватил огромный ключ и с невообразимым матом выскочил на ходу. Для чего ему нужен был ключ я так и не понял. То ли мне не доверял, то ли лично хотел помочь гражданину, не знаю. Только гражданин, увидев Степаныча, быстренько поднялся и побежал в сторону… в аккурат под встречный товарняк… На Степаныча страшно было смотреть: весь белый, руки трясутся, зубы клацают, и твердит как заведенный: я убил человека, я убил человека… Хорошо помощником у него нормальный мужик был, он так сказал: «Степаныч, я конечно не понял, что ты хотел сделать, когда с ключом к нему бежал. Но, не переживай. Если б не встречный поезд, на него сегодня упал бы кирпич. Это точно судьба, ты здесь ни причем!»
И я так думаю, что судьба. У всех есть свои рельсы и никуда тут не денешься!         
Только объяснить это милиции было крайне затруднительно, они, видишь ли, материалисты и в судьбу не верят. Так что вы думаете, его посадили! Посадили, только не за это…. Я же говорю - судьба.
         Оказывается, у нас в депо благожелатель был, так он на Степаныча донос в НКВД написал. Будто Степаныч в вагонные буксы песок сыпал, что приводило к пожарам и катастрофам. Что это полный бред, даже я понимал, только видимо время такое было…  Но Степаныч мужик упертый, мы вообще с ним чем-то похожи, ушел в несознанку и точка. За девять месяцев девять следователей поменяли, а он ни в какую! Нет, не шпион я и не вредитель. Так и отпустили, только Степаныч с тех пор мрачным стал. Говорят, били и издевались по-черному. А стукача самого посадили, и он уже не вернулся, вот так.
 
         Я тут на жизнь жаловался, но все мои неприятности оказались мелочью по сравнению с войной. Чего только не натерпелся! Да, кстати, Степаныча перед самой войной опять на меня посадили, уж как я радовался, одному Богу известно. С ним я всегда был исправен, смазан, бодр, чист как надраенный пятак - одно удовольствие. И потом, спокойно с ним как-то, знаешь, что не бросит, если что подремонтирует и - в путь. Хотя один раз он меня напугал до смерти.
 
         Отступали мы тогда. Немец пер как оглашенный, будто и не существовало нашей армии, одни песни остались: «Несокрушимая и легендарная …» и т.д. Шли мы тогда литерным, нашим снаряды везли и тут как назло, авианалет. Страшно, это не то слово. Разрывы бомб совсем рядом, пулеметные очереди - жуть. Подходим мы к небольшой станции, а на нашем пути, в аккурат между рельсов бомба упала и не разорвалась. Мы же не самоубийцы, встали, а со станции уже НКВДэшник бежит, пистолетом размахивает, мать-перемать!!! Вперед, всех перестреляю!!! А я говорил, Степаныч упертый, да и жить хочется, это я его уважительно Степанычем величаю, а лет-то ему всего ничего, тридцать. Ровесники мы. Дома жена с двумя детьми малыми, да старуха мать, что делать?  А НКВДэшник скотина, визжит как резанный, на жалость давит. Из-за тебя, орет, люди гибнут, а ты здесь жопу свою бережешь?!!! Ну, куда деваться? Надо ехать. Вот тут меня Степаныч первый раз в жизни бросил. Дал малый ход, а сам в метрах пятидесяти от меня бежит. Вспомнил я дамочек в кружевах, заправку водой на ходу - ну все хорошее, что мог, и пошел. А погода, как назло: солнце, небо синее, бездонное, и страшно от этого еще больше. Хочется разогнаться, заорать во все горло: «Пан или пропал!», а Степаныч, сволочь, поставил на малый ход - мука нестерпимая. Это я потом уже понял, что если б рвануло - всем конец, вместе с придурком НКВДэшником - снаряды ведь везли. А тогда чувствовал себя как Матросов. Пусть погибну, а товарищей сберегу (надо же придумать оправдание своей собственной смерти).
 
          Как проехал не помню. Очнулся, когда Степаныч открыл на полную регулятор и дал гудок. Ехали молча, каждый о своем думал. Вообще этот рейс несчастливый был: километров за двадцать до Гомеля на пути выбежал окровавленный боец, кричит, из автомата вверх стреляет… Встали. Оказывается, через километр уже немцы, уходить обратно надо, зря страха натерпелся. Степаныч ему, давай мол с нами, а он орет что-то, руками машет, наверное контуженный. Так и пошли задним ходом, а боец исчез где-то в лесу. Ну, настроение на нуле, приказ не выполнили, и ждет нас все та же бомба и свирепый НКВДэшник. С другой стороны, что, немцам целый состав снарядов отдавать?
 
          Мне то что, а мужиков, как пить дать расстреляют. Только подумал, а тут, опять бомбежка. Как я этого не люблю! Мужикам-то все одно, а мне жить хочется. Как все-таки, быстро меняются  обстоятельства в жизни. Отбомбились гады мимо, слава Богу. Мужики перекрестились, хотя казалось бы и коммунисты. Только чувствую,  в меня попали, вроде бы все в порядке, а что-то не то, силы уходят, по брюху горячая влага течет и с каждым метром мне все тяжелее и тяжелее. Потом температура начала подниматься, лихорадит, бьет, чувствую хана мне скоро… Состав, этот гребаный, совсем тяжелый стал - прямо невмоготу, задыхаюсь. Степаныч тоже заприметил неладное, видит, давление падает. Закрыл регулятор, встали. Все выскочили, давай меня осматривать, как бригада врачей, какие-то мудреные слова говорить. Вот как получается: пока здоров, нахрен не нужна собственная анатомия, а тут стоишь и к диагнозу прислушиваешься. А понять-то ничего и не можешь. Мука, одно слово. Потом смотрю - в лес побежали, колышков зачем-то нарубили и давай их в меня забивать. Только чувствую, бока подсыхать стали, температура падает, в общем, оживаю. Хорошо, когда рядом такой доктор, как Степаныч!
 
           Через минут десять пошли потихоньку. Самочувствие вроде бы нормальное, но чувствую, Степаныч меня жалеет. Тут увидел свое отражение в озере  - и обомлел. Весь в кольях, как ежик, или еще хуже вурдалак после гибели, колья-то осиновые. Жалко себя стало до слез, только недавно покрасили, профилактику сделали... А ну к черту! Хорошо хоть так, неблагодарный я все-таки.
 
           Пока таким образом размышлял, гляжу, подходим к моему «любимому» месту с бомбой между рельсов. Мужики напряглись, в ожидании НКВДэшника, кочегар побежал вперед, не знаю зачем. Степаныч поставил меня на малый ход, сам с помощником рядом идет. Все как в прошлый раз. А на меня какое-то безразличие напало, что будет - то будет, все равно. Устал я за этот день бояться. Совершенно не к месту вспомнил, как в прежние времена у англичан это называлось. Видишь ли, сплиииин….  Но разница, если задуматься, огромная: у них от скуки и меланхолии, а у меня от страха. То-то! Но вещь эта оказалась очень кстати, потому что реагировать на все уже не было сил. Вот не торопясь проехали над бомбой, вот показался развороченный взрывами, весь в огне вокзал, а вот и свирепый НКВДэшник лежит на спине, руки разбросаны в стороны, глаза голубые открыты и нет в них ни тревоги, ни тем более злобы, а только полное удовлетворение и спокойствие. Гляжу, мужики опять тихонько перекрестились, то ли за покойного, то ли за себя  и идут себе дальше, тихо так. Стало мне как-то не по себе, будто не паровоз я, а катафалк, и везу я не снаряды, а целый состав покойников, и бригада моя – единственные, кто пришел их проводить.

           Не знаю, как далеко мы могли так идти, только Степаныч случайно пнул ногой бутылку и оказалась она…., ну, конечно же полной, да еще и с водкой, поднял он ее и задумался. Наверное, из буфета привокзального выкинуло. Только почему не разбилась? Помощник с кочегаром подошли, стоят, думают, а я иду... Тут Степаныч молча догоняет меня, запрыгивает в кабину, остальные за ним. Остановились, достали стакан, по очереди выпили и задумались.
 
           На станции тишина, никого, только вокзал гудит догорая. Где весь народ непонятно: может, в подвалах попрятались, может, в деревню ушли от бомбежки, а главное ни одного доблестного военного. А у Степаныча в этом городишке вся семья. Ну, смотрю - очухался, говорит, что за семьей сбегает, тут недалеко, и дальше пойдем. Только он ногой на подножку, а тут как черт из табакерки, капитан бежит. Степаныч ему про семью, а он опять орет, автоматом размахивает, требует в тыл состав уводить. Степаныч ему, мол, пять минут и вернусь, а тот затвор автомата передергивает, и лицо у него стало совсем нехорошее. Степаныч посмотрел как-то тоскливо сначала на капитана, потом на НКВДэшника вдалеке, потом на ключ…, да, да на тот самый, и хотел уже что-то делать..  Только в этот момент помощник, а я говорил, что он мужик башковитый, открыл регулятор и мы тронулись.
 
          Едем бодро, с ветерком, только Степаныч еще помрачнел. А я подумал, все будет хорошо, у всех свои рельсы…  Ну и накликал. Эшелон-то я толкал впереди себя -  смотрю, на повороте передние вагоны заваливаться вправо начали. Степаныч по тормозам, куда там!? Пока суд да дело, половина эшелона под откосом, и судя по всему, следующие мы. Видно не один я такой умный был, первым без команды выпрыгнул на ходу помощник, вторым кочегар, последний с криком «Твою мать!» выпрыгнул Степаныч. Что обидно, я почти уже остановился, но вагоны видимо уперлись во что-то, вздыбились и меня за собой утащили. Очень верно я про рельсы сказал, в этом месте их просто не было, бомбой разворотило…
 
          Лежу на боку, обидно, себя жалко. Хотя если разобраться, могло быть намного хуже, ну, на пример, снаряды сдетонировали или прямое попадание бомбы. Пока я так размышлял, мои мужики подошли, встали, о чем-то поговорили, вижу, Степаныч обратно к станции пошел, а помощник с кочегаром вперед. Обидно стало невозможно, даже никто не подошел. Не хорошо бросать раненного товарища, хоть бы пристрелили… Я пытался им что-то сказать, остановить, но кроме пара из меня так ничего и не вышло.

          Вот оно как бывает: рассуждаешь о нелюбви к тупикам, к утилизации, а тут просто бросили, и плевать они на меня хотели. Опять же, у каждого своя дорога, и потом война, на нее многое можно списать.

          Буквально дня через два дня пришли немцы, вдоль всей дороги поставили посты, нагнали народу с города, пустой состав и перегрузили из разбитых вагонов все снаряды. Пути отремонтировали. На меня ноль внимания - видишь ли, я неудачно упал, далеко от насыпи, да еще на половину в болоте увяз. А народ наш смешной, один другого спрашивает: «Ну, как? Немцы зверствовали?». Другой ему в ответ: «Да нет, всех жидов и коммунистов перестреляли, а так все тихо…». Это при том, что евреев в том городишке было, чуть ли не треть от населения, вот и думай...

         Насмотрелся я за три года пока лежал, черте чего. Немцы вдоль путей весь строевой лес попилили и в Германию вывезли. Якобы для того, чтобы партизаны незаметно не могли подойти. Партизаны - это отдельная песня. По началу я переживал и сокрушался от своего положения, потом смекнул, что это мне только на пользу. Сколько моего брата подорвали те самые партизаны - и не сосчитать. Причем делалось это каким-то непостижимо бестолковым образом.
 
          Например, подрыв пути прямо напротив меня происходил так. Началось все ночью, часа в два. Подъехали на лошадях к тому болоту, где я лежал. Мало того, что шум от лошадей в полной тишине, как от меня на полном ходу, так еще один из партизан, слезая с коня, зацепился ногой за стремя и упал головой вниз в воду. Пока «бесшумно» подбежали остальные, горемыка захлебнулся, подняться ему не дал ручной пулемет, который висел за спиной. Я напрягся всем корпусом - сейчас начнут стрелять немецкие часовые, мало мне дырок от бомбежки, а герои прятались прямо за мной. Не знаю, то ли часовые были глухие, то ли наоборот очень хорошо все слышали, только они развернулись и пошли в другую сторону.
 
         Дальше было еще веселее. Старший группы, видимо политработник, хорошо поставленным голосом давал наставление юнцу лет семнадцати. Значит так, выползаешь на полотно, мы тебя прикрываем, выкапываешь ямку под рельсом, закладываешь тротил, поджигаешь шнур и быстро бежишь к нам. Шнур короткий, надо экономить, поэтому беги быстрей. Я себе даже не мог представить насколько короткий.
 
         Полз на насыпь и копал юнец довольно тихо и оперативно, но когда дело дошло до поджигания шнура, выяснилось, что спички сырые, а других нет. Пятиминутное смятение закончилось предположением, что спички могут быть у Сашки, который неудачно упал с лошади и захлебнулся. Действительно они у него нашлись. Юнец пополз обратно на насыпь и поджег шнур. В этот момент немцы уже были на подходе. Малец бежал вниз со всех ног и споткнулся. Прозвучал взрыв. Кусок рельса длиной около метра пролетел над головой мальчишки и воткнулся в землю у ног политработника. Политрук истово перекрестился и дал очередь из автомата по немцам. Дальше все выглядело так: немцы лежат, уткнувшись в насыпь, малец бежит быстрее ветра, политрук со страха сандалит в белый свет, как в копеечку, а отвязавшаяся лошадь уносит в неизвестность утопленника. Большего абсурда представить невозможно. Партизаны, слава Богу ушли, пути утром за два часа отремонтировали наши путейцы, а меня заминировали и поставили пост. Надо отдать должное немцам - везде поставили таблички «Осторожно, мины!», поэтому до прихода наших меня побеспокоили всего один раз.
 
          Вообще, времени подумать на разнообразные темы у меня было более чем достаточно. Плюс к этому немецкий почти выучил. На посту стояли то немцы, то полицаи из наших, и очень они любили меж собой поговорить. Немцы полицаям об успехах вермахта на фронтах, а полицаи о количестве пойманных партизан и пущенных под откос поездов. Причем рассказывали они об этом с такой гордостью, как будто они сами пускали паровозы под откос. Слушая эти разговоры, я очень переживал за Степаныча - как он там, ведь на паровозы в основном сажали наших машинистов.
 Был среди немцев один забавный, звали его Гельмут. Любил он байки травить о своих победах над женщинами, причем, то бельгийка, то голландка, то полька, я сначала думал - врет. Потом  стал прислушиваться и понял, человек он не простой, чуть ли не аристократ. И сюда он попал собственно из-за женщины. В Париже угораздило его связаться с любовницей какого-то генерала, сам он был в ту пору капитаном. Все бы ничего, но попался, как мальчишка, в шкафу со спущенными штанами. Генерал оказался злобный, и, несмотря на извинения Гельмута, лез в драку и размахивал пистолетом. Что оставалось Гельмуту? Набил морду генералу. Потом крики, разбитые окна, стрельба, патруль, суд, разжаловали и отправили на восточный фронт.
 
           Все эти байки не были бы так интересны, если бы попутно бывший капитан не рассказывал о городах, театрах, парках и замках, где он побывал. Создавалось впечатление, что все это время он не воевал, а был в захватывающем туристическом турне, чем вызывал у своих нынешних сослуживцев явное неудовольствие. Один из них буркнул себе под нос: «Его бы под Сталинград с его рассказами, посмотрел бы я». Второй поинтересовался, почему у Гельмута сейчас нет женщины? Ответ был удивительный даже для меня: «Я слишком много видел женщин, чтобы бросаться на первую встречную, к тому же, куда ее пригласить? Здесь нет оперы, да и с ресторанами беда…»  «Первый» не вынес этого цинизма и уже вслух предложил Гельмуту отправиться на передовую, чтобы не скучать. А тот спокойно отвечает, что мол был и не раз, тоска смертная, в прямом и переносном смысле! Тогда «Второй» буквально завопил: «Как можно находясь на кровавой бойне рассуждать о театрах?!!»  Ответ был: «Тяжелые времена надо не пережидать, а переживать!». Развернулся и ушел на пост, оставив сослуживцев в полном недоумении.

          Я почему о нем так долго рассказываю, не потому, что он был мне симпатичен, нет, всех их перестрелять надо бы. Только был он в этой обстановке совершенно не к месту, общался с простыми солдатами, буквально метал бисер перед свиньями, причем вызывая у них классовую ненависть своим самодовольством, барством и философствованиями. Его, мне кажется, пристрелили бы свои же, но однажды ночью, когда Гельмут стоял на посту, появился тот самый малец-счастливчик, но уже без политрука и лошадей, посмотрел на таблички, прицелился из винтовки, выстрелил в голову аристократу и скрылся в лесу. Гельмут упал, как подкошенный и покатился ко мне прямо на минное поле.
 
          Пуля попала в каску, и видимо поэтому, звук был смешной - как будто вилкой ударили по кастрюле. На выстрел прибежали еще двое, забыв вызвать по телефону подмогу, выпустили в кусты по автоматной обойме и неспешно пошли смотреть, что с Гельмутом. «Первый» и «Второй» постояли, посмотрели и «Второй» выдал: «Ну, что, ****ун, допрыгался? Теперь кому врать будешь?» До чего ограниченный народ! Солдат даже не удивило, что лежит он на минном поле и не подорвался, в глазах только злорадство и нескрываемое удовольствие от того, что нет больше человека, который каждый день напоминал им об их ничтожной жизни. Они нисколько не беспокоились, что делает в этот момент мальчишка-партизан, а напрасно… Малец-счастливчик уже держал их на мушке. Выстрел, второй, - и оба лежат на траве. Парень закинул винтовку за плечо, плюнул со словами: «Вот так то лучше…»  и удалился в сторону болота. Не часто меня баловали такими представлениями, поэтому я тяжело, минут на пять, задумался о том, как глубокая истина о равенстве людей в бане и перед смертью, была проиллюстрирована в полном объеме.
          Размышления мои нарушил тихий стон, я вздрогнул всем корпусом и увидел картину, от которой захотелось весело, по-детски рассмеяться, схватиться за живот и кататься по траве. Гельмут сидел по-турецки и внимательно рассматривал вмятину на каске, которую оставила пуля. Он раскачивался, поскуливая, и в такт движения тихонько приговаривал: «Ну повезло, ну повезло….», добавляя при этом видимо какие-то эксклюзивные немецкие ругательства. Мне показалось, что я засмеялся в голос, когда Гельмут наконец-то оторвался от каски и увидел себя в центре композиции: минное поле, два убитых сослуживца и гогочущий паровоз. Я никогда не видел такого выражения лица у человека: поврежденный мозг пытался осмыслить увиденное и не мог, а все потуги понять произошедшее отображались на физиономии. От помешательства его спасла дрезина с немцами, которая совершала объезд. Пока они съездили за сапером, пока разминировали, я все никак не мог успокоиться - как такое могло случиться. Видимо, у Гельмута были свои рельсы и тупик у него не здесь.

             До самого освобождения ничего интересного не происходило. Однажды утром немцы не появились на посту, и как-то тихо и буднично появились наши солдаты. От родной речи на меня нахлынули теплые, тихие слезы и даже заготовленная, темными, холодными ночами  фраза: «Ну, где же вы, суки, были столько времени!», трансформировалась во всхлипывание: «Пришли, родненькие…»
Меня и правда не забыли, пригнали откуда-то здоровенный железнодорожный кран, поставили на рельсы и отбуксировали в депо, в тот самый городишко, от которого мы так недалеко отъехали. Но перед этим я испытал чудовищный страх во время разговора двух начальников, которые осматривали меня. Один говорил, что бесполезно доставать этот металлолом, другой резонно замечал, что в тяжелое военное время его разговоры являются саботажем, и первый довольно быстро согласился.
         
          Депо, как ни странно, оказалось в полном порядке, и я с тайной надеждой ожидал увидеть Степаныча  - кто его знает, может, сгинул на другом паровозе, от рук мальца-партизана, может, немцы расстреляли, ведь характер у него неуступчивый. И вот однажды утром появился Степаныч, он сразу узнал меня, обошел вокруг, погладил мои развороченные бока, теплой рукой взялся за поручни и сказал: «Ничего, поставим тебя на ход». Я урчал, как старый кот, который соскучился по ласкам хозяина и свято верил в нерушимость его обещания. Потом подошли остальные механики и стали обсуждать способы моего оживления. В обеденный перерыв зашел разговор, кто откуда и почему не на фронте. Больше всех пришлось оправдываться Степанычу: во-первых, здоров как бык, во-вторых, был в оккупации, в третьих, почему до сих пор жив. Рассказывать он не мастак, но история получилась трагикомическая.
 
            Оказывается, Степаныч, когда пришли немцы, первым делом рванул в партизаны, видимо сила долга была сильнее страха за жену и детей. Добираться до народных мстителей пришлось три дня, два из которых он пролежал в болоте, пытаясь переждать, пока немецкая колонна пройдет по дороге. Наконец он их нашел. Я, например, плохо себе представляю поиск партизан в глухом лесу – то ли на крик, то ли на дым от костров, то ли на удачу, ну, словом, нашел. Для начала его чуть не расстреляли, углядев в нем немецкого шпиона, затем, когда немного успокоились, поинтересовались, имеет ли Степаныч оружие и еду? Ответ был отрицательный и тогда бравый командир партизан посоветовал Степанычу, мягко говоря, идти домой. Мол, сначала найди оружие, потом запасись провизией, тогда и приходи. Один из слушателей истории, как бы вскользь, поинтересовался, не знает ли Степаныч фамилии того командира, а Степаныч молча посмотрел на него своим особенным взглядом и вопрос отпал сам собой.
 
           Дальше совсем просто: Степаныч обратным порядком вернулся к семье и вспомнил свою первую профессию кузнеца, которой научил его отец. На его счастье, ни в округе, ни в самом городке кузнецов не было, поэтому, когда пришли немцы забирать его на паровоз, за него вступился сам комендант, потому что Степаныч успел сделать для него шикарные ножи. При этих словах, «слушатель-интересант» уже открыл рот, чтобы спросить, но осекся, видимо, решив дослушать до конца. Но Степаныч встал и молча удалился.

            Все время моего ремонта я был счастлив. Я шел на поправку, меня латали, меняли запчасти и самое главное, рядом был Степаныч, которому пообещали посадить на меня после ремонта. Такого внимания я не видел со времен своего рождения. Особенно радовали обеденные перерывы, когда народ собирался и рассказывал военные истории, а иногда байки из далекой мирной жизни.
Обеды Степанычу  приносила старшая дочка лет десяти, очень милая и сообразительная, но однажды она чуть не подвела его под монастырь. На вопрос «внимательного слушателя» откуда у девочки немецкие галеты,  та бесхитростно ответила: «Дядя Гельмут угощал». Степаныч поперхнулся супом, а остальные уставились на него, ожидая объяснений. Напряженную тишину прервала девочка: «Это очень хороший немец, он жил у нас в доме и иногда угощал нас с сестрой галетами и тушенкой, а еще он всех предупреждал о бомбежках, мы всегда успевали спрятаться в погребе на огороде».  Все вздохнули с облегчением и сосредоточенно застучали ложками, только «внимательный слушатель» пробурчал, опустив голову: «Сте-па-ныч…., по тебе тюрьма плачет».  А я подумал, ну надо же какой тесный мир, как я скучал по Степанычу и не знал, что Гельмут живет у него…  Девочка решила, что пауза затянулась, достала откуда-то пудреницу с изображением Эйфелевой башни и произнесла: «А еще мне дядя Гельмут подарил зеркальце», и с совершенно счастливым видом вытянула руку вперед, чтобы всем присутствующим было видно. На Степаныча было больно смотреть, на его лице одновременно отобразились раздражение, стыд и досада. Мужики, чтобы не обижать ребенка, похвалили зеркальце, причем никто не понял, кроме меня конечно, что на крышке Эйфелева башня и стоит она в городе Париже, стало быть Гельмут не врал.

           После демонстрации этой роскоши, доставшейся от оккупантов, у Степаныча ночью был в доме обыск, но поскольку утром он вышел на работу, видимо ничего не нашли, а в место прелестной девочки обеды приносить стала жена Степаныча.

          День за днем, довольно быстро продвигалось мое выздоровление. Все оставалось по прежнему, однажды куда-то исчез «внимательный слушатель», то ли на другую «работу» перевели, то ли случилось чего… , но ни кто на это внимания не обратил, только работать стали веселей и чаще смеяться. Еще один раз Степаныч развеселил и напугал всех историей о своей матери, прихожу, говорит домой, слышу с огорода крик: «Гришка! Иди сюда, здесь чего-то торчит!». Подошел и вижу такую картину, мать держит обеими руками стабилизатор от авиабомбы, торчащий из земли. Судя по размеру, килограмм на пятьдесят, наверное, и тянет за него изо всех сил. Я, говорит, как стоял, так и рухнул, ноги от страха подкосились, язык онемел, сижу, как дурак, руки вытянул и мычу. А мамаша у меня строгая, говорит, ты что, напился? На ногах не стоишь? Я то Степаныча понимаю, прекрасно помню, как два раза над бомбой проезжал - страх, врагу не пожелаешь, а мужики от смеха покатываются. Конечно, можно теперь смеяться, когда все закончилось. Еле оттащил мамашу, вызвал саперов, однако всех соседей в радиусе километра эвакуировали.
       
          Вот так, с шутками, прибаутками, закончили мой ремонт, открыли ворота депо, и в глаза мне хлынул бесконечно яркий и теплый солнечный свет. Я зажмурился и полной грудью вдохнул свежий ветер, пахло молодыми листочками огромных, старых тополей и озоном после недавней грозы. Я стоял бы так вечно, но Степаныч открыл регулятор и я попробовал тронуться. Ощущение было такое, будто заново учишься ходить, колеса как чужие, рельсы непрочные, и каждое мгновение боишься потерять равновесие. Степаныч видимо понял мое состояние и дал гудок, чтобы меня подбодрить. Я привык ему доверять, поэтому пошел шыбче, казалось, мы несемся с непозволительной скоростью по запасным путям, мимо отстроенного заново вокзала, и я очень боялся смогу ли я вовремя затормозить. Все получилось отлично, люди, как и раньше, смотрели на меня с восхищением, а я был безмерно благодарен моему Степанычу за новую жизнь.

            Потом начались рабочие будни. По причине моего почтенного возраста и слабосилия после ранения, таскали, в основном, санитарные поезда. Сколько горя и страданий я насмотрелся! Было даже как-то стыдно за мои прежние железные переживания и недуги. Война откатилась далеко на запад, и нам приходилось делать дальние поездки. И так день и ночь, день и ночь... Чувства притупились, окружающий мир изуродован войной и совершенно не хотелось глядеть по сторонам. Так и идешь, как ослик на мельнице. Только шпалы, стук колес на стыках и тяжелая одышка на подъемах. Нет, я не жаловался, просто очень хотелось, чтобы прекратились эти бесконечные санитарные поезда и мой Степаныч начал улыбаться.
         
           И вот наступил праздник! Кончилась война, и я впервые увидел на лице Степаныча улыбку. Я сразу даже не понял в чем дело. Однажды мы прицепили эшелон с нашими солдатами и повезли их …домой !!!??? Песни, слезы, гармошка, цветы на станциях и очень много спирта. Я так торопился довезти их, что боялся споткнуться на стрелках, было такое ощущение, будто задние колеса забегают вперед, а Степаныч периодически дивился моей прыти и притормаживал на поворотах. Я очень спешил увезти их как можно дальше, мне все время казалось, что вот-вот меня развернут, и прикажут везти обратно. Я шел мощно, будто в топку мне накидали невиданное доселе топливо, замешанное на горе и радости, надежде и страхе, а гудок мой звучал гордо, победно, иногда срываясь от накативших слез. Такие эшелоны таскать стало одно удовольствие, даже появилась какая-то привычка: на каждой станции цветы, девушки и оркестры. А уж как меня украшали!…. От запахов цветов кружилась голова, и я порой забывал, кого везу, куда, одна нега, лень и мечты и полное ощущение, что весь этот праздник для тебя.
 
           Только одна вещь отравляла мне тогдашнее существование - дикое количество иностранных паровозов. Пришлые всегда раздражают. То промчится здоровенный и нахальный, как бык американец, то скучный и бесчувственный англичанин, а хуже всего это - затаившие злобу трофейные немцы. На них смотреть вообще спокойно не мог. Идет навстречу, взгляд исподлобья... Злющий как черт, а на котле сквозь новую краску орел со свастикой проступает. Жуть, да и только! И самое обидное, что вся эта нечисть очень занимала Степаныча. Мол, в два раза мощнее, скорость до ста двадцати, да и вообще новое слово в технике. И как он не понимает, вот случись что, где брать запчасти? Где на них антрацита набраться? Они же сволочи, видишь ли, только на высококачественном угле желают трудиться! И потом, кто сможет лучше меня почувствовать настроение, где надо притормозить, где наоборот добавить и все это без его участия. Еще очень меня обижало, когда он сетовал, что мол, на мне много не заработаешь. Да, тихоходный! Да не больше десяти вагонов! Но! Если б не я, его бы, как бывшего врага народа и бывшего в оккупации, вообще ни на один паровоз не посадили!!!  И потом, я дико везучий - сколько раз выходили сухими из воды? То-то!!!. У другого, глядишь только клапан обратный заклинило, бах… и котел разорвало, страшное дело…  Ну да ладно, будет он меня еще вспоминать!
 
          Шло время, и помимо проклятых гастарбайтеров, появились не менее противные тепловозы и электровозы. Это совершенно бездушные машины, которые по большому счету ни на что не годны. Одни на соляре, другие вообще по проводам… Не то чтобы я не верил в электричество, нет, просто понять, как по проводам текут заряженные частицы, не могу. А если опять война? Где провода? Где дизель? То ли дело, накидал в меня разобранную хату, воды из речки и вперед! А эти, важные из себя, чистенькие, гладенькие, да и машинисты на них наглые, чуть не в белых рубашках на работу. Это где же видано?
   
          Не знаю, может, кто подслушал мои речи и настучал куда следует, то ли время пришло, только сняли меня с рейсов и загнали в тупик. А на последок мальчишка-кочегар отмочил, мол, пора дать дорогу прогрессу и молодым. Это он, наверное, себя имел ввиду, тупица безграмотная! Я сначала даже не понял, что случилось - смотрю Степаныч с бригадой меня надраивают, как перед парадом, потом топку погасили, слили воду, недоучка кочегар прочистил каждый колосник, а дальше совсем чудно, стали поршни и все блестящие детали промасленной бумагой оборачивать… Никогда я так паршиво себя не чувствовал, у меня началась паника, полное ощущение, что хоронят заживо. Я мешал им, как мог, заклинивал двери, цеплялся за их ноги каждой заклепкой. Степаныча зацепил регулятором за фуфайку и порвал ее. Ничего не помогало - они только весело матерились и продолжали «закапывать». Они были явно рады избавиться от меня. Я плакал, и вместе со слезами остывало мое пламенное сердце. Мне было нестерпимо больно от того, как легко прощаются со мной. Каждый хоть раз в своей жизни представлял, как его будут хоронить, это конечно, море цветов, военный оркестр, траурный салют. Неутешная вдова, милые детки, которые не понимают что происходит, угрюмые и молчаливые друзья, а где-то невдалеке пара, тройка бывших возлюбленных, тихо вытирающих набежавшие слезы. Ну, так вот! Ничего этого и в помине не было, а это обидно…
 
            Когда закончили, Степаныч выгнал всех и остался со мной, достал бутылку водки, нехитрую закуску и в первый раз в жизни поговорил со мной по-человечески. Он налил себе полный стакан, выпил, а второй вылил мне в топку. Я никогда его не видел таким нежным. Он долго говорил про заслуженный отдых, про стратегический запас страны, что пусть поработают молодые, а самое главное обещал навещать меня. Мы долго болтали о прошедших временах, вспоминали войну, и я потихонечку успокоился от его слов и от водки. И в самом деле, чего я бурчу, это наверное старческое - быть всем недовольным. А потом, может быть, еще пригожусь, хотя не дай Бог война, или в кино когда снимут, а ведь могли просто порезать на куски и отправить в печь. Сидели мы долго, Степаныч рассказал, что отправил старшую дочку в Питер учиться и что ее не хотели принимать. А я еще подумал, что, наверно из-за того подарка Гельмута. Потом, говорил о необходимости ехать на север, чтобы заработать денег на учебу дочке и пропитание семьи. Я слушал его, и на душе становилось спокойно, как будто говорил с добрым и мудрым священником. И только было обидно, что я не могу помочь Степанычу. Напоследок, он обнял меня, поцеловал и ушел, не оглядываясь.

            Зря он пообещал приходить ко мне, ожидание было пыткой. Чего я только не передумал, где он, что он? Может, что случилось? А если не случилось, то он меня просто забыл? Потом появится, ласково меня погладит, достанет закуску и начинает рассказывать, вся моя обида куда-то улетучивается, стою как дурак, разинув топку и слушаю его байки, а на душе тепло и весело.
 
           Так продолжалось несколько лет, рядом со мной ставили других старичков и они мне по-доброму завидовали, когда ко мне приходил Степаныч. Но однажды, появилась целая куча начальства, и стали они ходить вокруг нас и обсуждать наши достоинства. Оказывается, скоро должны были отмечать восьмидесятилетие нашей железной дороги, и они задумали поставить кого-нибудь из нас на постамент.
         
           На меня сразу обратили внимание, так как я был самый старый и в хорошем состоянии, потом вроде задумались на счет тяжелого товарника,  еще позже на счет пассажирского и так до бесконечности. Вот как странно все устроено: стоишь в тупике и, казалось бы, какая разница, где век доживать, но не тут-то было…  Мои старички устроили целую дискуссию, что лучше. Один молокосос, наверное, самый молодой и нахальный из нас, говорил, что, стоя на консервации, есть реальная возможность вернуться в строй, а с постамента уже никуда не денешься. Второй, чуть постарше, поддакивал и ни за что не хотел стоять пугалом огородным на потеху толпе. Другой, наоборот, с радостью выказывал готовность красоваться перед людьми и наблюдать происходящее, мол, что в тупике увидишь? Только жопу товарища, которую давно изучил, как свои пять осей. Тут отозвался паровоз, чью жопу (т.е. тендер) наблюдал предыдущий оратор, он работал на КВЖД и набрался от китайцев всяких премудростей. Речь его была крайне витиевата и запутанна, но закончил он русской пословицей, о том, что на миру и смерть красна. А мне было как-то все равно, лишь бы Степаныч меня не забывал. Бурное обсуждение прервал самый маленький и толстый из начальников: «Все, хорош, берем этот!» И ткнул пальцем в меня. На вопрос почему, очень резонно заметил, что я самый старый, я самый легкий, а у них нет большого крана, чтобы поднимать остальных! Вот так просто решилась моя судьба. А я всегда говорил Степанычу, что я везучий, и что у  каждого свой путь!

            Поставили меня на почетное место. Расположили лицом на улицу, которая проходила мимо депо, тендер отцепили, для экономии места и прилепили табличку с надписью, которая несла информацию, не имеющую ничего общего с моей биографией. Прямо перед отбойником разбили клумбу и посадили мои любимые «Майоры».  Летом, когда спадала жара, и солнце начинало мягко светить мне в лицо, а запах «Майоров» дурманил, я закрывал глаза и вспоминал самое прекрасное, что было в жизни. Незабываемое ощущение аристократичной попы через два вагона, красоты довоенной природы, чудного поклонника женщин Гельмута, заправку водой на ходу и конечно задушевные беседы со Степанычем.  Грех на него обижаться, но когда Степаныч проходил мимо, больше он со мной не разговаривал, видимо было не удобно выпивать в памятнике, он только подмигивал мне и шел дальше по своим делам.
           Однажды, когда я дремал по своему обыкновению, я почувствовал тепло маленького человечка, который нежно обнимал мое большое колесо, рядом стоял Степаныч и улыбался. Я как-то сразу понял, что это его внук, восхищенные глазенки смотрели с замиранием, а ручки не переставали меня гладить. От умиления я расплакался. Должно быть, Степаныч рассказал ему про меня и что у каждого свой путь.