Кн. 3, ч. 2, глава 16

               
Гера провалялся почти неделю. Он никому не говорил, что произошло, что его напугало. А порезы на щеке… неудачная попытка бритья. Да-с, представьте себе… Что с того, что щетина хилая – она всё равно щетина, а не птичий пушок. А он её ненавидит! Елена и смеялась, и рыдала.

Ну, а беспамятство в доме Коваци… Они прибыли туда на экскурсию, всего лишь. Развлечься. Полюбоваться внутренней архитектурой, антикварными вещичками на хозяйской половине – в конце концов, Елена имеет такое же право бывать в этом доме, как и другие! А Гера оказался натурой чуткой, чувствительной, нежной, мало ли что всплыло в памяти из того тёмного периода забытья.

Теперь он боялся темноты, боялся засыпать, потому что по утрам его мучили кошмары. Врач определил острый невроз. У него поднялась температура, пришлось сделать анализы и подлечить – Елена лично делала уколы (упрямо приучая Георгия не бояться их – она не могла смириться с неудачей).

- Мне почудилось, что всё это уже было, - говорил ей Георгий, и его чудные глаза наполнялись слезами. – Было, и я когда-то сидел в том углу… Моя память просто взбунтовалась, в ней прорвался такой калейдоскоп – и ни одной чёткой картины, точно во сне, когда всё смазано и расплывчато: не видишь, а лишь ощущаешь чьи-то фигуры, движения, предметы… И всё летает, мечется из стороны в сторону. Только мне начинает казаться, что что-то проясняется, как картина меняется, и я опять начинаю попытки сосредоточиться и разгадать загадку…

- Гера, тебе почудилось, уверяю тебя, - говорила ему Елена, и гладила по голове.
 
– Герочка, миленький, я свинья! Прости меня! Но я не подозревала, что ты такой чувствительный. Гера, это всего лишь дежавю. Всего лишь. Это ложь. Знаешь, в этом подвале, в этой комнате, такой тесной, в постоянном мелькании, всё так зыбко, мне тоже часто кажется, что кругом снуют привидения. Надо почаще гулять на природе. Давай прогуливаться вместе? Обещаю, всё дурное просто выветрится из твоей умной головки! На свете слишком много интересного, потрясающего, нового, чтобы забивать голову старым, прошедшим. Какие твои годы? Наживёшь ещё добра – и друзей, и девочек, и знаний, и красот, и опыта…

Происшествие прошло без последствий, Елена прониклась к Ангелу благодарностью и даже подарила к Рождеству прекрасные часы. Они избегали совместно вспоминать произошедшее, ни о чём друг друга не спрашивали, и Елена была за это признательна, и Ангел, похоже, тоже.

Правда, было несколько ненормально, что такое «громкое» и заметное событие оказалось нераскрытым. Падение донора с кресла, само по себе, явление редкое. Мендес наблюдателен – неужто он не заметил ни единого следа чьего-то постороннего присутствия? Поразительно и трудно представимо. Елена вздрагивала при появлении Виктора, сжималась, съёживалась и клялась сама себе, что непременно повинится перед ним. Да, она набедокурила, разбила партию, да, вошла без разрешения в святая святых, да, нанесла травму Георгию и «уронила» донора.

 Но, в конце концов, ничего предосудительного она не совершила, что преступного в стремлении к знанию, в желании действовать, а не прозябать! Так Елена то каялась, то оправдывала себя, мучилась и искупала вину, рьяно ухаживая за Герой.

Но время шло,  и чистосердечное признание в проступке становилось всё менее возможным. По Мендесу невозможно было вызнать правду, он был непроницаем и естествен, привычно отшучивался, подтрунивал и – любил. Иногда, правда, он, отстранившись, так странно - внимательно, даже с любопытством, и подолгу глядел на неё.  Словно решал какую-то задачу, разгадывал загадку – Елена ёжилась, иногда – краснела, но он не говорил ни слова, только улыбался, и улыбка не была весёлой или ироничной, скорее – усталой. Елена не могла отделаться от мысли, что он всё знает, но молчит, потому что ждёт, когда она признается сама. А ей легче было вытерпеть пытки, чем рассказать ему.

Она начала выгуливать Геру, как и обещала. Развлекала и, попутно, возобновила попытки «совращения».

В один из поздних вечеров, когда Мендеса не было дома, они сидели рядом на ковре, просто болтая, перелистывая альбом с репродукциями. Гера вообще любил сидеть на чём-то низком, или даже на полу, скрестив ноги и положив на колени папку.

- Сколько раз ты уже меня рисовал? – поинтересовалась она.

- Не помню. Не менее пятидесяти…

- А сколько рисунков выбросил?

- Больше половины.

- Почему?

- Тебя очень трудно рисовать. Потому что невозможно понять. Можно уловить сиюминутное выражение, но уловить истинное в этом сиюминутном… Душа ускользает, мысли разбегаются, желания меняются ежеминутно. Формально – это ты. А на самом деле – тебя там уже нет, проскочила мимо. Ты спряталась сама в себя. Настоящий портрет должен вытащить тебя из скорлупы. На нём ты должна как бы родиться на свет заново.

- По-моему, ты усложняешь. Всё гораздо проще, и я никогда не скрываюсь в скорлупе, я уже давным-давно родилась на свет. Гера, а почему ты меня рисуешь?

- Ну… сначала все так хотели. И ты тоже.

- Ты что, всегда делаешь то, чего хотят другие?

- Не всегда. Впрочем, я этого не помню, - признался он. – Но тебя пишу по своей воле. Вернее, ощущаю тягу - ты завораживаешь. В тебе есть тревожная загадка. Когда пишешь парадный портрет по заказу, берёшь с поверхности. Я бы мог давно написать тебя такую, обобщенную, но не хочу. С тобой это не пройдёт. Ты требуешь другого подхода.

- Гера, может, это оттого, что ты не видишь меня всю? Хочешь написать меня без ничего - как Венеру, например?

- Это - твой личный заказ?

- Предположим.

- Если ты так хочешь… можно написать, отчего же и нет…

Гера пленительно улыбнулся, обозначив ямочки. От прогулок он посвежел, на щеках заиграл нежный румянец. Лицо его было гладким, царапины уже исчезли без следа, слабая светлая щетина тщательно сбривалась и была почти незаметна, зато волосы лились мягкой, густой волной, почти как у самой Елены. Одень его в платье – и не отличишь от девушки.

-  Как Венеру… Это будет масло. Примерно метр на полтора. Воспользуюсь готовым холстом. У Луиса есть уже загрунтованные, и отличного качества. Но это потребует очень много времени. А ты не побоишься позировать нагой? То есть, тебе разрешат?

- А кто мне может запретить? Пусть попробуют не разрешить! – Возмутилась Елена, и тут же подумала о том, какой ужасной будет ревность Виктора.  – Впрочем,  - скисла она. – Всегда можно попросить маму и Пазильо, спрятаться у них – Виктор там точно искать не будет.

- Ну и ну. Думаю, мне не совсем удобно будет прятаться. Можно найти какой-то другой способ. Например, я буду прорабатывать эскизы отельных деталей. Или очень лёгкая, тонкая ткань – знаешь, мне несложно угадать твои линии даже сквозь плотную одежду, я знаю цвет твоей кожи. Можно надеть полупрозрачное – я листал ваши журналы, это сейчас в моде. Но потом обязательно понадобится несколько часов натуры – иначе тело не будет живым, мне необходимо чувствовать живое биение…

- Гера, а я тебе нравлюсь? – вкрадчиво спросила Елена. – Мы могли бы почувствовать «живое биение», не откладывая. Хочешь взглянуть на какую-нибудь деталь?

Сегодня она надела лёгкую блузу на кнопках и кружевной лифчик, не несущий почти никакой практической нагрузки - только смысловую. В течение всей беседы она незаметно, теребя ворот, расстегнула верхние кнопки. И теперь, когда она наклонялась вперёд или поводила плечом, грудь почти вываливалась наружу, не сдерживаемая никакими рамками приличия. Гера заморгал длинными ресницами, и на провокационный последний вопрос не ответил.

- Ты очень красивая, - признался он, слегка порозовев и опасливо отодвигаясь. – У тебя потрясающие ноги, глаза, руки… В общем, всё – мне просто не терпится взяться за масло! Но для этого надо обдумать обстановку… Мне надо подготовиться технически и…

Елена хихикнула про себя, потом не удержалась – и хихикнула вслух. Гера будто бальзам пролил на сердце. Но что же он такой стеснительный? Ни на грош - ни нахальства, ни настойчивости, ни кокетства, ни изощрённых уловок, ни изобретательности. Просто ангелочек какой-то! Святая простота – только рисование на уме! Она придвинулась ближе, ещё ближе, её голая левая коленка (она, против обыкновения, надела короткую юбку, а не брюки), словно ненароком прижалась к его ноге.

- Когда я была маленькая, мы с братом развлекались – рисовали друг на друге. Смешно и щекотно – а потом отгадывали, что нарисовано. Давай поиграем?

- Я тоже знаю эту игру. Можно не только рисовать – но и делать надписи, и пытаться их прочесть.

Елена взяла его руку и положила на коленку: - Хотя бы на ноге. Или… - она подняла ладонь и хотела переложить в вырез блузы, на свою грудь.

И тут дверь в гостиную открылась.

- Гера, Фернандес тебя ищет – кажется, пришёл портной, - Мендес широкими шагами входил в маленькую гостиную перед комнатой Елены.

Гера передёрнулся, поспешно вскочил и, красный, как рак, выбежал из комнаты. Елена тоже вскочила, торопливо запахивая блузку дрожащей рукой.

- Елена! Что ты делаешь? – вытаращился Мендес.

- Разве ты не видишь? Пытаюсь заигрывать. А ты его спугнул! – с досадой сказала она.

- Что ты пытаешься?

- Пытаюсь его очаровать и соблазнить, вот что. Бедный мальчик такой пугливый и скованный. Это был урок психотерапии. А ты мне помешал!

Мендес некоторое время ошеломлённо смотрел на неё, потом захохотал, неудержимо и во весь голос.

- Что в этом смешного? - Спросила она едва ли не со злостью. – По-твоему, я больше не способна никого очаровать?

Когда Мендес смеялся один, без неё, это сбивало её с толку, лишало ориентации в окружающем жизненном пространстве. Мендес же думал о том, что она - как ребёнок, постоянно требующий новых игрушек. И как ему сердиться за её самоуправство – нашалила и молчок, спряталась от испуга в тёмный чулан! Бедняжка!

Отсмеявшись, Мендес стал серьёзным, подошёл к ней, своей обычной железной хваткой ухватил за плечи. В этих руках она чувствовала себя абсолютно беспомощной.

- Извини. Просто самое большее, на что ты можешь рассчитывать в случае с Герой, это на крепкую женскую дружбу.

- Что? Он что, переодетый… 

- Он в своих, природных одёжках, но думаю, ему больше по вкусу придётся совращение со стороны Ангела… Или Чиллито… - Мендес поглаживал её грудь, - или даже Фернандеса…

Елена недоверчиво сморщилась: - Ты опять врёшь!

- Нисколько. Гера был единственным из моих доноров-мужчин, который влюбился в меня. Поэтому я и старался не попадаться ему на глаза в дни пробуждения.

Елена начала краснеть. Мендес пытливо заглянул ей в глаза: - Ты недовольна? Попробуй очаровать другого донора, из стареньких. Я даже могу тебе в этом посодействовать. Уверен – у тебя получится. Не всё же неудачи – как с проникновением в мою лабораторию.

Он сделал нажим на слове «мою», сурово насупил брови, тяжело задышал через нос, запугивая и устрашая. Она стиснула зубы и начала молча вырываться из его рук.

- Ты куда? Боишься, что я тебя накажу? Отшлёпаю, например? Только вот за что? За диверсию и разгром лаборатории, или за соблазнение невинного мальчика? Или за то, что не пришла, не созналась, а затаилась, как нашкодивший ребёнок, и подвела моего помощника Ангела, который мужественно тебя прикрывает и до сих пор не подозревает, что я всё знаю? Что я, по-твоему, должен сделать с ним? Тоже отшлёпать? Или – высечь? Или – казнить?

Елена всхлипнула.

- Что же ты молчишь?

- Ангел не виноват, прости его, это я виновата.

- Значит, казнить тебя?

- Но и ты – тоже хорош! Ты ничего мне не позволял!

- Не позволял играться со спичками, верно. У меня был друг детства, он любил шалить. Однажды он сидел под столом, покрытым такой длинной, тяжёлой скатертью, и в темноте зажигал спички, и бросал через голову. И нечаянно поджёг сам себя. Испугался, а, испугавшись, сидел тихонько, как мышь. Горел – и молчал. Его извлекли, когда занялась скатерть. С тех пор на его спине – шрамы от ожогов. Тебе не приходило в голову, что ты могла обжечься?

- Прости. Но позволь работать вместе с тобой! Вик, ты не принимаешь меня всерьёз, в этом вся причина. Я хотела сделать тебе сюрприз, я ведь ради тебя…

- Настырная девочка, упрямица, а за упрямство наказывают. - Мендес отстранился, любуясь ею, и одновременно лаская бёдра. – А бедный Гера? Что ты собиралась с ним делать? Учить сексу?

Елена взвизгнула и вновь сделала попытку вырваться.

- Спокойнее, спокойнее, мы только начали… - говорил он, запуская руку всё глубже под юбку. – Разве тебе мало меня?

- С избытком, - выдохнула Елена.

- Вот как? – он поймал её губы. Вот Елена наконец-то вздрогнула и расслабилась, поверив, что он не собирается казнить её, готовая сдаться, обмякла в его руках, закрыла глаза… Но Мендес вдруг оторвался от её губ, охнул и глянул на часы: - А время-то бежит! Увы, мне пора в лабораторию. – И он отпустил её, скрывая усмешку, сделал шаг назад.

- Виктор, ты уже уходишь?

- Да. Последние штрихи – хочу опечатать раньше, и отпустить доноров – они заслужили свой праздник.

- А можно я с тобой? – умоляюще пролепетала она. Если он её простил – то обязан взять! И воспоминания о любви в старом доме оставались такими притягательными и возбуждающими! – Вместе мы управимся быстрее. Я прекрасно сумею помочь…

- Охотно верю! Ты справишься! Но, детка, пожалуй, не стоит так утруждаться. Лучше дождись. Я скоро вернусь – а ты будешь меня ждать! Это так приятно!

И он вышел из комнаты, оставив трепещущую Елену посреди комнаты неудовлетворённой, раздосадованной, без блузки, в нелепо перекошенной юбке и спущенных трусиках…