Сёрфинг по волнам... Или красавица Бокуку

                Когда это было, когда это было,
                Во сне? Наяву?
                Во сне, наяву, по волне моей памяти
                Я поплыву.
                Николас Гильен. Инна Тынянова, перевод.

      Что такое серфинг - современному человеку объяснять было бы даже для него несколько оскорбительно. Способ скольжения по поверхности, да ещё водной, да ещё на доске специально устроенной  - известен теперь едва ли не каждому, интересующемуся крутыми средствами самовыражения, по старинному говоря - выпендрежу на глазах у честнОго народа, даже если отдельные его представители не совсем и честны.
     Но не об этом, последнем, наш разговор. А о том, что имеются ли основания у автора, обладателя внушительной фигуры с несколько избыточным весом - причислять себя  к сфере спорта смелых да умелых, красивых, загорелых виртуозов доски и паруса; уж не фантазия ли это  его беспочвенная даёт о себе знать, да прихоть показать себя народу этаким классным мачо, разрушителем сердец экзальтированных барышень?
- Отнюдь! - спешу ответить я на последние сентенции этого взыскательного вопроса. Отнюдь не мачо, отнюдь не разрушитель, да и смелость, красивость не вполне выражены в характеристике автора, хотя загорелому белым своим телом случалось  быть в пору трудов на пленэре; а уж умелому - однажды - да, возжелалось побыть  во дни праздности, да на берегу водоёма, гидрографически сложного в определениях.
      Во-первых, это был  з а л и в  Мухор  м о р я, так и названного Малым - а уж там и о к е а н бы должен быть нами назван в соответствии с иерархией географической номенклатуры водных объектов дневной поверхности планеты. А оказалось  -  о з е р о , но воспетое в песнях как:
-Славное море, священный Байкал.
    Но оставим свои здесь терминологические придирки, не существенные в применении к  способности человека осваивать какие либо пространства силою собственных духа и тела. Сколько бы ты ни был могуч по этой части - всё даже залива невеликого тебе достаточно, чтобы была тебе  дадена возможность вдоволь потешиться - на начальном этапе постижения секретов мастерства в способах и технике развлечений.
     И было так.
    К тому времени мы с женой вдоволь натешились совместными упражнениями в ведении хозяйства, особенных здесь приобретений не совершили, хотя было, было одно мгновение, когда мы оказались в одном шаге от жизни сказочной. Тогда мы только что бежали на материк от Севера, где за год до отъезда очнулись от бездумного прожигания дня за днём и принялись изо всех сил зарабатывать деньги. В итоге получилось расчёта несколько тысяч рублей. Вот с ними-то мы и явились в народ  полными нищебродами и тройкой ребятни, разной степени готовности. Правда, крыша над головой у нас была обеспечена - это матушка дождалась детей со внуками в своём домишке. Но вот с обстановкой-мебелью был в доме, да и в магазинах, дефицит. Так что первое время наш первенец Ромашка в предшествии первого своего класса спал на шифоньере старинной добротной массивности. Разумеется мы, кроме поисков для себя работы, занимались ещё тем. что искали, куда же потратить свои быстро тающие сбережения, чтобы было всё как у людей: диван, кроватки и телевизор, подвернулось даже излишество в виде журнального столика. (Ну не дураки ли?)
      И вот однажды решили мы поехать в соседний город, славящийся в округе своим  товарно-продовольственным снабжением, московского щедрого распределения для нужд химических производств стратегического оборонного и прочего важного народно-хозяйственного назначения. Нас эти условности мало интересовали. Мы искали более насущные для здешней жизни предложения.  И вот среди дня поисков угораздило нас зайти в магазин спортивных товаров.  Уже прямо с порога я остолбенел: посреди торгового зала стоял катер! настоящий!! с каютой!!!  Как взыграло тогда ретивое сердце носителя несбывшейся мечты мореходной!
       И всего-то две тысячи рублей стоило это чудо. Но последних наших, при том что заработок в  сакраментальные сто тридцать рублей мне ещё предстояло найти, чтобы выжить пока спутница моя родит и восстановит после этого свои трудовые силы..
     Думай! Думай! Думай!
     Да тут и думать-то нечего. Я выбираю жизнь. Таким волевым усилием наши детки были спасены от  прозябания на растительной пище нашего придомового огородика.
     И стали мы жить дальше. Работа всё-таки нашлась вполне себе социалистическая. Ромашка наш  из привычной своей дружественной щенячьей стаи детишек тундрового посёлка   драматически внедрялся в волчью стаю городского школьного образования; малыш, только что рождённый нами, стремительно набирал привесы, дочка играла в свои девчачьи игры. Я же как-то резко заматерел, обратившись в полновесного бугая, а мамочка наша от всех этих пертурбаций становилась всё тоньше и звончей. Наша жизнь здесь, в городе, помаленьку налаживалась. Так что не грех было и подумать об отдыхе отпускном. К тому времени я крепко осел в конторе, имевшей на побережье Байкала собственную базу отдыха. Туда-то и заявились мы всей оравой, выбрали себе палатку на отшибе, хотя к тому времени были уже и вагончики. К чёрту вагончики! Палатка - самое то.
      База отдыха располагалась в уютной бухте, ограниченной  двумя скалистыми мысами. По верху проходил слабо облесенный склон с не богатым травостоем. Ходить здесь было интересно и легко, нередко спотыкаясь об артефакты, оставленные здесь людьми прошлых тысячелетий. В низу бухты у берега млело под небом небольшое озерко, названное сменой отдыхающих Лёшкино море - там мой карапуз пускал пузыри, пока старшие дети забредали в долго длящееся мелководье самого залива. Народ отдыхающий занимался кто во что горазд - просыпаясь к обеду после бурной ночи. Какая уж она была - в подробностях я не знал, так как с началом темноты мгновенно засыпал, чтобы проснуться рано утром и тем воспользоваться, да захватить вёсла и шлюпку для дневных наших путешествий вдоль берегов залива.
    Однажды я наткнулся на доску и парус виндсёрфа. Парус был в полной исправности. Чего не скажешь о доске. А ведь казалось бы - чему ломаться у доски-то. А вот колодец для шверта! Видимо предыдущие пользователи на полной скорости подходили к берегу, упираясь этим швертом в песок. Колодец от этаких перегрузок разбивался, так что шверт этот теперь болтался в нём как в проруби тюльпан.
      Но всё-таки он был в наличии. А ведь без шверта  удержать  доску под парусом на курсе сложновато.
      Забыв о детях, о жене, даже и о завтраке  - я приступил к постижению науки побеждать волну.
      Собственно, дело это нехитрое. Нужно забрести в воду при всём снаряжении, поставить доску перед собой, вставить  мачту паруса в мастбейс стрепса, вставить в колодец шверт и взгромоздить своё тело на поверхность доски;  теперь остаётся встать на доску и наклонившись вперёд, поймать рукой гик паруса, парус этот выставить вертикально и придать ему угол встречи с ветерком,  в соответствии с намеченным курсом. Подумать о  курсе уже не удаётся, потому что сёрфингист уже потерял равновесие и теперь летит спиной в пучину вод.
      Вода, мгновенно затекающая во все дырки головы - доминирующее  впечатление от бесчисленных попыток гармонизировать отношения водной глади, ветерка, паруса, доски и тела сёрфингиста - из которых  последняя субстанция самая бестолковая. Но упорная. Снова и снова тело - не человека даже, а  жирного моржа - прихотливо-похотливо наползает на доску; снова пытается встать и снова летит в воду.
        Мало-помалу упорство человека-моржа даёт свои результаты. Уже  не только стоять, но и парусом так манипулировать, что удаётся пройти некоторое расстояние, прежде чем снова лететь в воду.
        Но вот случается что-то такое, что лететь не обязательно, а даёт о себе знать восторг полёта по волне: ногой держать капризный шверт, норовящий ускользнуть прочь, руками держать парус и так и этак: не только в фордевинд, бакштаг, но и самый крутой бейдевинд, - галсами идти вперёд, к малым островам птиц, и дальше, к берегу противоположному и оттуда назад в бухту, чтобы видеть на берегу тонкую, звонкую свою родную женщину-мачту с болтающимся на ней знакомым сарафаном. Вокруг неё - твои детки, а младший привычно держится за подол. Все призывно машут рукой: - пора обедать, наш Одиссей. Проголодался небось без жены и без детей?!
      И ты стремительно приближаешься, эффектно закладываешь циркуляцию и у берега лихо ступаешь в воду, чтобы этаким героем приблизиться к свидетелям твоего триумфа.
      Сёрфингист: ловок и смел, да к тому же ещё и могуч телом. Три в одном. Круто!
     Обстоятельства же жизни дальше сложились так, что было уж не до отдыха, подобного тому.
     А память хранит былые эмоции, трансформируя их в образы, руководящие сознанием и чувствами многие годы спустя.
     И теперь, когда я думаю о былом, во мне рождаются  интенции, для которых случившиеся радости предстают ковром-самолётом, уносящих меня к истокам сегодняшних переживаний.
     Так я попадаю в бухту, где стоят сёрфы -  каждый из которых готов  нести меня по  курсу избранных аналогий.
      Что бы мог подумать читатель, если бы ему предложили в качестве продукта творчества такие слова песни:

И стояли  б а ш н и  у обочин
Им солдаты нравились очень-очень
И в каком  т у а л е т е  не живи
Никуда не денешься от  л ю б л и...

       А между тем перед вами пример интенции гораздо более глубокого содержания. чем просто нарратив о неком существе, понуждаемом обстоятельствами скрываться от - совершенно ясно же прозвучало - л ю б л и  в  т у а л е т е  даже самого изощрённого комфорта в одной из  б а ш е н  у обочины, облюбованных солдатами для не вполне ясных своих целей.
       Тогда как аутентичный текст содержал в себе несколько иное, гораздо более определённое

 И стояли  б а р ы ш н и  у обочин
Им солдаты нравились очень-очень
И в каком   с т о л е т и и   не живи
Никуда не денешься от л ю б в и...

       Теперь уж можно открыть автора первого варианта  текста.
Это девочка лет трёх-четырех. Она дитя чрезвычайно занятых собой и делами родителей. И это  б л а г о п р и я т н о е  обстоятельство ограждает её от мелочной опеки и завышенных ожиданий взрослых. Она растёт как бы сама по себе, познавая мир с чистого листа без спешки и дёрганий, а углублённо, как бог на душу положит.
      Уже состоялся в её сознании  неизбежный импринтинг, когда впечатывается в душу  износостойкая матрица мышления, и, чтобы не происходило с человеком дальше - всё это будут поверхностные изменения, не затрагивающие глубин его натуры.
     Получилось так, что девочка эта - совершенно неистребимый антиграмотей. То есть - как слышим, так и пишем. Все нормы правописания для неё - такая нелепица, что , например к А р о в а , к О р о в а  почему-то должна представать  к О р о в о й. Ведь сколько раз не пиши  к О р о в а , к О р о в а - она так и останется к А р о в о й настоящей, с рогами, хвостом и выменем, полным молоком вкусным, парным как деревне.
 Вот и рассказывает девочка  своим игрушкам сказку Гуси-лебеди

— П е ч е н ь, печень, спрячь меня!
Печень её спрятала, заслонкой закрыла!

     Действительно, когда во всём нашем посёлке нет ни одной печки, способной укрыть сестрицу с братцем, а, значит, и во всём мире нет ничего подобного. А есть неоднократно слышанное слово "печень", которое уж так таинственно, что от него можно всякого ожидать.
       Вот и ходит сестрица в поисках братца по  б а л к а м, по болотам. И где эти болота, когда  б а л к И  - вот они, выстроились в ряд на целую улицу посёлка. А из одного из них даже слышна песня:

Пора-пора-порадуемся на своем веку,
Красавице Б о к у к у, счастливому клинку!
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнем: Мерси Боку!
 
      Это так естественно, что мужественный герой радуется Бокуке, красавице хоть куда! Ну а к у б о к - совершенно чуждое и непонятное слово, которому неуместно в песне о радости,  ожидаемой от многообещающей красавицы.

     Таков целый мир девочки, которая к пяти своим годам доверила папеньке свою сокровенную тайну:
- Папа, когда я вырасту, то стану писателем.
     Это сизым морозным утром отвожу я её в детский сад. И на прощанье она протягивает мне малюсенькую записную книжечку, на страницах которой самовольными каракулями записана история о цветных карандашах.
 
     Надо же! А я вот и не помышлял ни разу о чём-то подобном. Да вот случилось так, что неведомая сила подтолкнула меня ко грехопадению. Тогда мало-помалу явились на свет и мои сочинения на разные темы. Одно из них и посвящено той девочке:

«Девочка юная, в платье из легкого ситца,
С взглядом, исполненным грусти-печали,
В эти мгновения - что тебе мнится?
Думы нелегкие - что набежали?

Час детских игр и веселья былого
Только недавно звенел колокольцем.
Ныне ж какого-то горя младого
Тень набежала, как туча на солнце.

Тайно тебя я увидел такою,
Дочь моя милая, мною любимая нежно.
Так навсегда обречен я лишиться покоя,
Зная, что жизнь нелегка столь безбрежно.
Столь же глубоко теперь я подвержен тревоге,
Хрупкую девичью суть уготовив тебе.
Скоро покинешь меня. И своею дорогой
Будешь спешить ты навстречу судьбе.»

     Оставим  мою девочку приготовляться в дорогу, навстречу судьбе. Всегда неопределённой, если взять для примера одну из стран доступного нам мира. И приударим дальше сёрфинговать по волнам...

    ...Не о ней ли, той стране  трудной судьбы, высказался Владимир Семёнович Высоцкий в своей песне к альбому " Алиса в стране чудес"  - завороживших нас, великовозрастных слушателей на краю земли, посреди тундр и гор. Тогда укладывались мы, за неимением мебели, своими разнокалиберными пузами на пол, и слушали, слушали историю Алисы, будто бы  мы сами и есть та девочка из страны чудес.

Много неясного в странной стране,
Можно запутаться и заблудиться,
Даже мурашки бегут по спине,
Если представить, что может случиться.

     Прошли годы с той поры. Из молодого, красивого, юного стал я достаточно зрелым , чтобы с пониманием отзываться на слова Микеланджело Буонарроти  в доступном  переводе Вознесенского Андрея Андреевича :

Я слышу - об стену журчит мочевина.
Угрюмый гигант из священного шланга
 мой дом подмывает. Он, пьян, очевидно.

    Да, это однозначно обо мне, когда я безмерно  - не столько устал, -  сколько напуган своей сильфидой сейчас вот стоящей не то чтобы  рядом, но, однако же, на расстоянии, приличном для дамы, и всё же позволяющем -таки контролировать ситуацию с "угрюмым  гигантом". Ещё совсем недавно она понуждала его изображать чуткого партнёра для демонстрации народу вечеринки своего танца стиля изощрённо латино-американского, а ему суждено было, совершая соответствующие телодвижения, думать лишь о том, как бы не грохнуть свою чаровницу об пол.
      Одновременно события на вечеринке развивались в типичном направлении: обычаи народа нашего в отношении напитков таковы, что человек непьющий  вызывающе ущербен, он как бы асоциален, или того хуже - физически не здоров; а таким не место в здоровом обществе. Сильфида же моя такова, что общественное мнение для неё мало значит. У неё свои виды на мои потенции, которые снижаются с каждой чаркой, принятой мною под восторженные вопли соучастников.
- Сколько много возможностей упущено тобою в угоду общественному мнению - с некоторым упрёком выскажется она однажды, годы молчания спустя. И мне остаётся только выкручиваться в том смысле, что надо было бы ей в этом случае недвусмысленно сигнализировать о своих планах на продолжение вечерних развлечений.
    Но у неё свои, не вполне ясные для меня, представления о женском достоинстве.
    Здесь даёт о себе знать  проблема коммуникации, наиболее  для меня убедительно раскрытая Куртом Воннегутом в романе «Завтрак для чемпионов, или Прощай, Чёрный понедельник!» (Breakfast of Champions, or Goodbye Blue Monday) рассказом «Плясун-дуралей». Во многих произведениях персонажа этого романа Траута, говорилось о трагической невозможности наладить общение между разными существами. Вот сюжет этого рассказа. Существо по имени Зог прибыло на летающем блюдце на нашу Землю, чтобы объяснить, как предотвращать войны и лечить рак. Принес он эту информацию с планеты Марго, где язык обитателей состоял из пуканья и отбивания чечетки.
Зог приземлился ночью . И только он вышел на землю, как увидал горящий дом. Он ворвался в дом, попукивая и отбивая чечетку, то есть предупреждая жильцов на своем языке о страшной опасности, грозившей им всем. Но хозяин дома клюшкой для гольфа вышиб Зогу мозги.
      В наших с сильфидой отношениях дело до таких крайностей не доходило. Однако же...    А, впрочем, позволим себе здесь некоторые умолчания.
     Помню что в этом конкретном случае мы удачно добрались-таки до дому. Сильфида устремилась стелить постель, а первое ( и последнее)  моё внимание было обращено на поголовье детей. Спящие их головки умиротворили меня до такой степени, что я включил на тихом уровне музыку из фортепианных концертов Людвига Ван Бетховена; скорее всего это был № 3, op 37.
     И вот так сидел я, сжимая в руке нуждающиеся в стирке  детские колготки, глубоко вдыхая неповторимый  их аромат и, натурально, лил слёзы умиления, смешанные с предчувствием неповторимости в будущем мгновений такого счастья.
     Неспроста была это моя минорная влага над записянными штанишками. Ох, неспроста... Ибо не дрёмен океан...
«...именуемый жизнь кто бросил нас в его пучины обозначив всего лишь один исход  неизбежный и безрадостный остается только странствовать по наитию не ведая  что ожидает тебя в конце пути итак ты обрел судно поставил парус и отправился что заставляет тебя пренебречь воле волн и беспрестанно меняя галсы вновь и вновь ловить ветер упрямо следуя к призрачной цели вряд ли удается кому пройти весь путь не изменив себе и другим весь драматизм нашего бытия  и составляют искания цели и направления вот уже ты научился искусству лавировки уже набрал достаточно скорости чтобы получить удовольствие от путешествия но меняется ветер и сносит тебя прочь тогда требуется умение правильно выбрать галс вовремя ослабить такелаж и в точное время перебросить парус чтобы не потерять ветер иначе обвиснут снасти потеряется скорость и трудно тогда выправить ход да и удастся ли не захлестнет ли крутая волна и глубины океана преждевременно прервут твой путь все твое существо утратит тогда связь со светлым миром темные толщи вод расступятся и поглотят тебя навеки только белая чайка пронзительно вскрикнет прощаясь и примет твою душу в себя чтобы отныне неприкаянно взмывать над миром не ощутившим потери и падать вниз в звуках рассекаемых воздушных струй растворяя жар утраченной жизни...»
....Предчувствия не обманули меня. И всё же я-то выжил, но уж заматерел настолько, что выставил себя первым придурком на фронт общественно-политической борьбы за достойную жизнь, хотя бы в радиусе собственного влияния. Видимо, я оказался в этом деле не одинок, ибо рутина жизни - страны! - рухнула в одночасье и мне не оставалось ничего другого , как принять на себя всю изощрённость процессов перестройки отдельно взятого хозяйственного механизма. О деталях своих здесь приключений я всё не решаюсь начать  рассказывать. Собственно останавливает меня избранный мною тридцатилетний период умолчаний о персоналиях, которым бы  навредили мои откровения. Тем более, что в те годы невозможно было себе представить сколько бы активную деятельность без криминальной составляющей способа выживания и себя и коллектива, даже и не думающего покинуть тонущую шаланду, проеденную червями социализма.
      Но в теперешнем моём положении: тридцать лет - однозначно – уж  никогда.
      А в тот симфонический миг своего, действительно, тридцатилетия, силы оставляют меня и я засыпаю, уж погружаясь в  бессознательное, совсем по микеланжеловски, кажется, что и саму свою
Кончину чую. Но не знаю часа.
      Плоть ищет утешенья в кутеже.
      Жизнь плоти опостылела душе.
      Душа зовёт отчаянную чашу!
Мир заблудился в непролазной чаще
      средь ядовитых гадов и ужей.
      Как черви, лезут сплетни из ушей.
      И истина сегодня - гость редчайший.
Устал я ждать. Я верить устаю.
      Когда ж взойдёт, Господь, что Ты посеял?
      Нас в срамоте застанет смерти час.
Нам не постигнуть истину Твою.
      Нам даже в смерти не найти спасенья.
      И отвернутся ангелы от нас.

     и уж дальше  через  раблезианское чревоугодие и естественно употребляемый творящий низ по подобию средневекового народа, открытые мне Бахтиным Михаилом Михайловичем - прямая дорога к Вольфрам фон Эшенбаховым словам, поведанным мне кудесником  Гинзбургом Львом Владимировичем через магию своего романа-эссе  "Разбилось лишь сердце мое..."  да к его переводам сокровищницы былых  эпох - кстати,  донёсшим соотечественникам ещё и слова некоего ваганта о том, что
"во французской стороне, на чужой планете предстоит учиться мне в университете".
       Но нет, университетов я не кончал и потому всю жизнь приходится изворачиваться, выдавая себя за человека просвещённого, но живущего своим умом, когда для веры, кажется, не найдётся и малюсенькой щелочки. А ведь Парцифаль эшенбаховский и начинается с увещевания о том, что:
Кого склоняет злобный бес
К неверью в праведность небес,
Тот проведет свой век земной
С душой унылой и больной.
Порой ужиться могут вместе
Честь и позорное бесчестье.
Но усомниться иногда
Еще не главная беда:
Ведь даже и в утрате веры
Возможно соблюденье меры.
Найдется выход для сердец,
Что не отчаялись вконец...
Иные люди, как сороки:
Равно белы и чернобоки,
И в душах этих божьих чад
Перемешались рай и ад.

       И, действительно, замечаю я, как часто душа моя бывает и уныла и даже больна. Но что поделать с собою, когда все: и носители и хулители праведности как-то мелки  передо мною; а бесовское во мне лишь проявляется во мгновенья гнева моего, единственным источником которого является пренебреженье кем-то даром ума, дарованным уж не важно кем - родителями земными, создателями небес, да и самим Создателем. Но больше уныл я бываю от этого и скорбен. До степени той, микеланджеловской же, угрюмости, когда

Полно во дворе человечьего шлака.
     Дерьмо каменеет, как главы соборные.
     Избыток дерьма в этом мире, однако.

Однако же это лишь некая  одиночная грань  человеческого естества, в которой шлак и, вправду есть, да куда же его денешь - нет места в свете, где принимают его отдельно, и если уж принимают, то в полном комплекте:

Издерганное «Я» я растворяю в свете
В траве,
       в лесах,
              в каменьях диких скал.
Моё дыхание отныне – вольный ветер,
А тело бренное – седой бурлящий вал
Немого океана мирозданья.
Там нету слов, а смыслы так темны
И вечны. Но остались раны,
Что мной нанесены на плоскостях страны,
Мне данной - как ребёнку - для занятий
Уединённых. - Пусть не плачет впредь!
Художества мои легли некстати,
И нескладно – просто не на  что смотреть!..
 
     Ну, уж это ты  изрекаешь здесь своё кокетство - такой-рассякой  нарцисоподобный -подобным видением проблемы экзистенции.  А как же другие творцы, когда-то тесно тебя окружавшие - неужто дремали их творческие потенции всё то время. пока ты заряжался подобными испражнениями своего, и вправду не совсем практичного разума?

    А что они? Писателями не стали. А стали много да изощрённо плодотворно продуцировать результаты своих исследований в области специфической, не всякому доступной для понимания, но имеющей сугубо практическое применение.

    Вот вам для примера произвольно взятый текст из работы нашей мамочки-сильфиды-певуньи:

-«Для зоны С характерна халькопирит-сфалерит-блеклорудная минерализация. В нижней части зоны в пирите, совместно с блеклой рудой выявлена примесь  тонкозернистых ромбо-октаэдрических агрегатов минерала, похожего на герсдорфит, почти белого, с розовато-фиолетовым оттенком изотропного (предположительно сульфид кобальта и меди?, предполагается определение на микрозонде). Достоверного галенита не выявлено, но присутствуют тонкие выделения сульфида или сульфосоли темно-серого цвета, низкий рельеф, поверхность плохо полирована, неоднородной окраски (предполагается определение на микрозонде). В гнезде крупнозернистого пирита  выявлен тонкий прожилок этого минерала с золотом. Золото выявлено 5 знаков. Формы выделения компактные, частично ограненные, кристаллоподобные, ксеноморфные (интерстициальные). Цвет густо-желтый с красноватым оттенком. Размеры золота от 5 до 40 мкм»

      Ну уж, если читатель сетует на тяжеловесность и неудобоваримость моих трудов, то что он скажет за этот, с позволения сказать, текст.
Правда надо быть справедливым в отношении знатока золотых знаков - иногда, да и когда-то довольно часто, на неё накатывало, и она легко рождало опус, который повергал меня в задумчивость на тему продолжения ли моих такого рода завихрений. Такова, например, история красавицы с катенькой изобретённым именем  Б о к у к у,  извлечённая фантазией  нашей присмиревшей сильфиды из глубин средневековья:
.
«Её я поселила в век Артура.
Решеньем этим я была довольна и горда.
Хотела я судьбы тебе получше, право, дура,
А вышло в результате, как всегда.
Да, воспевали трубадуры честь и долг,
Но если век жесток, какой в них толк?
И всё же - Законы жизни неизменны.
Какой ты век не избери -
Родиться должен ты и жизнь прожить достойно,
А срок придёт  - спокойно смерть прими.
Чем более живешь, тем больше понимаешь -
Неважно то, каких высот достиг.
Счастливый ты(ль), безжалостно страдаешь -
В итоге важен лишь последний миг.
Мы  все уверены, что только в наше время
Познало человечество, в чём жизни смысл.
Что в давние века не жили, а томились,
И недоступна им была благая мысль.
Но если личность мы возьмем хоть из какого века -
Увидим, мишуру смахнув, простого человека.
И мне не след себя корить.
Решила. Точка. Здесь ей жить.
Но век и вправду был жесток
(Что стоили походы на Восток).
И все ж меня пленила песня трубадура.
И не такая, в сущности, я дура…»

.
     Таким вот образом и мама и дочка составили  конструктивную оппозицию мне, их тайных операций угрозе. Оказывается, что уж не вполне же эффективной. О чём недавно частично узнал я от мамочки, когда она, едва ли не со слезами на глазах, поведала о своих нынешних переживаниях.
- Что так?
- Да плохо мы содержали мою любимую доченьку. Так плохо, что наряды  приходилось ей шить самой из подручных материалов. Да ещё Алёшеньку кинули на её воспитание.
-Ну, это – последнее - верно. Ведь приходишь, бывало, с работы – весь из себя как перегретый самовар. А он бежит с криком: Я, я, я открою!
Откроет дверь и прямо в лицо:
- А, явился, старый греховодник!
-?!
И сразу догадка:  значит, пластинку Остров сокровищ слушали.
-Голоден?
- Да нет - меня Катька блинами накормила.
-Мастерица!
    А что касается нарядов – так не пропала же замухрышкой, а всегда была заводилой у подружек своих.
    Только в школе у Катеньки возникла проблема - это умудрённые педагоги не допускают  её  для продолжения среднего образования, как ученика бесперспективного .
    Ну, мы поднапряглись, уговорили педагогов - окончила среднюю школу.
Осенью папеньку пробило на заботу о ближайших перспективах для дочери:
- Что делать будем?
-Учиться?
- Где?
- В у н и в е р с и т е т е.

Ну да -  "во французской стороне, на чужой планете"..

- Как поступать-то будем?
-Уже. Зачислена позавчера.
    Вот так новости! Стыдно, папаша до такой степени  пребывать замкнутым у себя в дурдоме!
Ну, да уж теперь-то учись. Твоя забота - мешать не будем.

-Что это ты, Катя, вроде как много экзаменов сдаёшь?
- Так это мы (всей своей компанией подружек) ещё и в техникуме сессию сдаём.
- Какой ещё техникум; а универ?
- Так я ещё и в техникуме на бухгалтера-экономиста учусь.
- Круто! Смотри, не перегрейся!

     А, между тем, время шло, внося в рутину дней свои коррективы. Лишь один наш Роман  всё ещё продолжает свои искания; я давно оставил свою бурную деятельность и обратился в овощ - изрекатель в никуда морализаторских сочинений; матушка наша продолжает держать себя на плаву академических научных волнений; лишь одна Екатерина, наподобие бульдозера Caterpillar на полный отвал грузит себя в проблемы дня насущного и тут уж у неё не до сочинительства: лишь теснят одна другую мало интересные для публике мысли о том, что
    «По текстурным и структурным признакам полагаем, что на западе площади
исследований в .лахское время находились прибрежная равнина, периодически
заливавшаяся морскими водами. В восточной части площади преобладали морские лагунные обстановки. Здесь, благодаря волновой деятельности, несколько улучшилась сортировка песчаного материала и на месторождениях У и В фиксируются коллектора IV-V и охватывает всю  юго-восточную половину площади исследований.»

Охолонись, говорю я ей иногда, подрывай отвал-то – не рви мотор.
Но не слушает  меня моя девочка. Что же  - отрезанный ломоть.
Думаю, однако, что уж теперь-то не перешивает она  себе юбку на кофту, а...
Но об этом умолчим...

…Да и вообще, хватит, наверное, этих твоих, сёрфингист сухопутный, разглагольствований. Даём тебе ещё одну страницу для завершения фантазий. Попробуй только не уложись!

Ну тогда, извольте видеть, отнюдь не забулдыг, выпивох - а всего лишь людей, выбравших от своих забот минутку, чтобы повеселиться, ведь каждого ждёт у меня

В потной банке
Светлое пивко,
Здесь на полянке нам
Славно и легко.
Здесь так клево,
Пиво и тепло,
Будто сегодня нам
Крупно повезло.
Здравствуй, Вова!
Подходи, садись.
Как хорошо, что мы
Пивом запаслись!
^....^
Птички свищут,
Ангелы поют.
Ох, и отличное
Здесь пиво подают!
Здравствуй, Ваня!
Подходи, Борис!
Здесь на полянке
Сущий парадиз!

Здравствуйте, Леша, Оля, Гена,
Лена, Саня, Валентин!

и Людвиг, и Лев, и Микель, который анджело, и Франсуа, Андрей, Вольфрам, Михаил и, и , и..
...да и сам Александр Левин, сочинивший для нас эту вот, к случаю весьма пригодившуюся песню. Пусть приходят все - наша земля светла да изобильна, и места для праздничных столов хватит на всех.
-Эй, подставляйте их ещё и ещё, да подсаживайтесь дружнее, ибо

Мы вас хорошим
Светлым пивом угостим.

Пиво в банке
Сладкое, как мед.
Тихий ангел нам
Басом подпоет...
     Не он ли когда-то давно, на лесной дороге, подслушал?  мои фантазии о том как
  « …я спешу в условленное местечко. Там ждут меня разноязычные мои собратья. И, когда я доберусь-таки до места, все шумно встретят меня, и мы будем пить свежесваренное пиво, пожирать горячие, брызжущие соком колбаски, читать свои вирши, ловя восторженные, или же одобрительные, или же кислые замечания своих товарищей. Хозяйка же - в простых пышных одеждах - всё будет подносить новые порции, и выставлять их на залитый вязкими хлопьями пены, вперемежку с недоеденными кусками и мокрыми листами бумаг - стол, поощрительно касаясь очередного своего избранника мощной своей грудью и тогда тот, не прекращая декламировать, по-хозяйски ухватит чувственной своей дланью ее верткий зад, прижмет покрепче, да зальет это дело  веселящим душу и холодящим нутро глотком. Тогда каждый не преминет блеснуть своим красноречием, да отпустит по сему поводу что-то такое забористое, от чего стены обители содрогнутся от взрыва хохота  нашего.»

-Эй, ты там, наверху - ангел, кончай тихушничать - спускайся с небес, да подсаживайся в компанию. Как раз твоего баса-то и не хватает нашему хору!
2 февраля 2019 г.  16:42:58