Распоясался!

     Он сидел на возвышении и молча,  с укором наблюдал за тем,  как по кухонному столу передвигались  чашки и блюдца, насаживался на кончик вилки очередной лакомый аппетитный кусочек и потом плавно перекочевывал в чей-то  жующий рот.
Периодически Василий опускал взгляд своих жёлто-зелёных глаз в  тарелку, стоящую рядом с ним,    и   не наблюдая в ней того же, что было на столе напротив, шевелил белесыми бровями, но продолжал всё  так же спокойно, правда,  уже с наполняющим  всё  его существо праведным гневом,  наблюдать дальше.

Мысленно он прикидывал, как ещё  долго, вот так, вот,    нагло,  будут не затихать звуки, напоминающие какой-то шелест или даже лёгкое грохотание, раздражающие не его тонкий слух, а напоминающие ему  о недополученном им  утреннем удовлетворении.

      «Так нельзя, день не задался!»   —    говорил  он  себе.

Поэтому он  ещё   пристальнее   уставился в покачивающийся перед ним   затылок и подумал:

       —   Вот, если бы всё  происходило именно так, в таком режиме ожидания, лет  эдак,    пять,   назад, то он  прибывал бы  и дальше  в состоянии константы.
Но годы идут и теперь он уже не тот, а умудрённый не только жизненным  опытом, но и отягощённый    своими внушительными размерами и  шуточки с ним  плохи, «не проханже» такие варианты, невнимание  к его особе,  можно и схлопотать,  и  не мало.

        Но в это утро он пока  не сильно настаивал,  потому что с вечера уже всё   произошло, то есть он добился своего, и желудок его  не исполнял ещё  никаких  военных маршей  или диких шаманских  плясок.  Ибо,  ближе к ночи,  кто-то   потихоньку, в надетых мягких тапочках, прокрался к белому волшебству, называемому холодильником,  но,  не оставшись для его,   Васильего взгляда,  не замеченным, когда   оттуда  вынырнуло  всё   то, что сейчас прибывало на столе напротив.
Сменив гнев на милость, и томно переведя взгляд  жёлто-зелёных глаз  на потолок, по которому ровно никто и ничего  не передвигалось, Василий ударился в воспоминания, пытаясь проанализировать, как же он добился таких неслыханных успехов в этой всё  же очень не простой  жизни.

А начиналось все непросто…

               
                ***

             Ну, для начала его лишили общества его кровного брата, который отличался таким же спокойным и ровным нравом, как и он  сам,  Вася,  когда их нежная и ласковая матушка неожиданно покинула  их, то  Иван возможно,  и возмущался, но, как видно,   в глубине души, потому что он, вообще, если и обижался на что-то, то  виду никогда не подавал. И братья в тот раз, оставшись без горячо любимой  ими  матушки,  просто  ещё  теснее   прижались друг к дружке своими мягкими,  тёплыми боками  и  так и   пытались заснуть, в объятиях друг друга, сумев всё же  побороть   чувство голода и тоски. Так мало этого, потом, так как это  было ещё не   всё  —   осиротевшие в миг братья, на следующий день,   его, бедного Ваську, куда-то   отволокли, ещё и  в какой-то сумке, чем-то напоминающей авоську, с которой обычно ходят за покупками в магазин или  на рынок, потому что перед взглядом его тогда еще наивных глаз, всю дорогу мельтешила мелкая  сетка. Но потом и того хуже, его  усадили куда-то, что напомнило ему  нечто другое, совсем уж, зверское   —    зоопарк, в котором звери мечутся в одиночестве   в своих  клетках.
 
    Правда, как говорится,  недолго мучилась старушка. Ещё  какое-то время, послушав вопли таких  же  обездоленных и осиротевших, как  и  он сам,  продемонстрировав и не раз свой  мягкий и покладистый характер, Васенька   шустро перекочевал во что-то более удобное и комфортное, где  даже имел возможность почти в свободном полете, а не сквозь какое-то пластмассовое заграждение,  наблюдать за  маршрутом  своего передвижения. По дороге его,  зачем-то занесли в какое-то помещение,  но  это не было конечной целью их похода, и  там всё   напоминало происходящее в это утро.   Как и сейчас,  тогда  стоял  невообразимый   грохот, сопровождающийся   металлическим  звоном   переставляемых предметов. Ну, да ладно, в этой стрессовой ситуации он даже не вспомнил, что с утра не держал и маковой росинки во рту. Молча, насколько позволяло отверстие,   предоставленное  для его головы, он ворочал   ею из стороны в сторону, наблюдая за происходящим, и  втягивая, при этом,  распухшими от неожиданности ноздрями  все те  запахи, которые витали вокруг него и  того места,  в котором  он находился.

     Но,  наконец, испытания Васьки-путешественника закончились, и   настал культовый  для него  момент его жизни.

     Сначала, открывшаяся дверь его нового жилища,  почему-то  пропустила вслед не морозные пары, привносившиеся, по обычаю,  зимой, а  впустила вместе  с ним    жуткие вопли, которыми  он даже не успел насладиться в полной мере,   находясь только что в том, странноватого вида,   зоопарке, но которые не остались и на лестничной площадке, когда щёлкнул дверной замок, позади него.

Правда, спустя какое-то время Василий,  уже вальяжно раскинувшись, лежал   на незнакомом для него   диване,  довольно быстро привыкнув и освоившись с новой обстановкой. В общем, больше его никто не беспокоил, не нарушал его покой и сон. И он уже  даже  стал  почти забывать свою милую,  заботливую матушку,  правда, по привычке, а привычка дело такое, не избавишься вот так просто,  инстинктивно всё   же  производил похожие  движения, когда мял знакомые соски, пытаясь  заполучить из них побольше  вкусного и  питательного  молока. Родительницы его  давно уже не было с ним рядом, а Василий,  хоть и подрос, но с годами, как ни странно,  всё   больше и больше требовал к себе   того  внимания, которого его так бесцеремонно лишили почти в младенчестве.

 Более того, он выработал для себя определенный распорядок дня и сам  чётко  придерживался его.

Но становясь старше, он  всё  жёстче  закручивал гайки окружающим.  А, если те не желали следовать установленным им правилам, то всегда   помня о том,  как все свои молодые годы,  молча проглатывал обиды, нанесенные ему кем-то, и потому теперь-то,  молчать  он   не собирался,  и в таких случаях неповиновения  его некоронованной, венценосной особе,   он  громко и властно выражал своё  недовольство, причем, как оказывалось  на поверку,когда  по поводу, но больше, всё же без.

      Первым его пожеланием было, когда только  по утру  открывался  один его жёлто-зеленый глаз, а второй продолжал ещё  сонно щуриться, потянуться, потом бодро, но в то же время  мягко, так чтобы никто не слышал,  подойти к кровати, на которой всё  еще кто-то смел наблюдать десятые и двадцатые сны, протянуть свою ненаманикюренную лапу и для начала ласково, но потом,  со всё  большей  настойчивостью, что и  было неожиданностью для спящего,  потребовать внимания к своей особе.

Но так как  никто не реагировал на его настойчивые касания когтями, не особо церемонясь, успев только про себя подумать «Не хотите и не надо»,   Василий     сходу включался вместо будильника,  потому что,  кое-кому реально пора было вставать, и лучше бы ему это  сделать побыстрее. Потому что,   начав и так орать  гнусным голосом, будто   иерихонская труба,   хотя в его песенном  репертуаре  имелись и более приятные ласкающие слух нотки, он наращивал не только темп, но гнусность своего исполнения, от чего у членов его семейства появлялось желание, сначала накрыться с головой подушкой, не для того, чтобы спать дальше, а уже,  чтобы не слышать песнопения своего любимчика, ну, а  следом они уже просто безумно хотели покинуть не только тёплую постель, а и саму комнату, где только что так уютно проводили своё время.

           В общем, можно было начинать   бить в набат в честь одержанной победы,  всё состоялось, как и хотелось, у него,  у Василия, потому что   все  его желания, как по мановению волшебной палочки, уже  начинали исполняться с того момента, как он громогласно объявил о своём желании всем вставать.  Спектакль разыгрывался, как по нотам, а дирижировал  оркестром ни кто-нибудь, а он, Василий, вставший во главе этого немногочисленного семейного клана.

Тут  же  открывалась балконная дверь, это был второй пункт этого сюжета из написанного  им спектакля,  впускавшая в душное заспанное  помещение  всю свежесть утреннего дня.  И   дирижёр с  важным видом, одёрнув сзади фрак,    выходил наружу, где вдохнув пару раз легкими то, чего так хотелось его душе, так же размеренно возвращался обратно. Двери  при этом за собой не закрывал, не потому, что это был не трамвай, а просто  для этого у него были в доме слуги, и  он знал это чётко.

Правда,  в зимний период ему  не очень-то хотелось мёрзнуть и ощущать  на своей холёной  коже, укутанной длинной бело-чёрной  шерстью,  прикосновение холодных влажных снежинок,  равномерно опускающихся ему на спину, но порядок  есть порядок, главное, что он - то его не отменял. Поэтому он просто располагался в балконных дверях так, что голова его  дышала чистым, так  необходимым ему утренним  воздухом, а туловище продолжало греться внутри комнаты.

То, что кому-то от этого создавался легкий дискомфорт, чай не лето, Василия по большому счету, не сильно волновало, и он продолжал  получать плановое удовольствие.   Ну, а дальше  этот король почти   всея Руси, которым он явно себя считал,     давал сигнал к тому, что пора бы и подумать о хлебе насущном.   А,  так как,  на диване всё   так же,  почти неподвижно кто-то  продолжал  лежать, вернувшись обратно  в ещё не успевшую остыть постель,   с желанием таки   доспать, то Вася, приступал к следующей фазе своих изощрённых, садистских  манипуляций, которых имел  у себя в запасе бесчисленное множество,  начиная  бесцеремонные хождения туда и обратно, причем ясно было, что и  это не трамвай, как и балкон,  и что  двери сами собой не закрываются. Но, если и эти военные  манёвры   этого бессменного полководца в этом доме  не помогали, он просто усаживался где-то поблизости, следом  выбирал объект поважнее,    и не для себя,  конечно же,   и начинал производить раздражающие слух действа. То   скидывал на пол чужие вещи, которые с грохотом приземлялись,   то  просто сидя всё в той же позе, напоминая при этом   бронзового  будду  в каком-нибудь дацане,    громко перебирал   у себя на зубах и в лапах то, что не удалось скинуть вниз, но   шуму от этого  было не меньше, когда Василий с силой вгрызался в целлофан,  а потом начинал его яростно пережёвывать,  словно актёр, который при озвучке фильма  после  киносъёмки  создавал эффект хрустящего под  ногами снега.

В конце концов,  его наполеоновским  планам суждено было сбыться, и он даже не догадывался, а знал об этом  наверняка, когда всё, абсолютно  всё, все его желания   воплощались в жизнь, а  он вот так же, как сейчас,   сидел и с высот своих амбиций  наблюдал за происходящим.

        Ему совершенно не были понятны выражения, которыми называли такое   его поведение -  «распоясался»

     Что значит, распоясался?  Он просто делал то, что ему всегда и больше всего  хотелось, не считая себя при этом эгоистом. Ну, какой же это эгоизм, если двое на парочку заняли место, где он располагался на ночь и в определенное время суток? Это же просто не порядок!

И потому,   постояв  с  минуту так, и  не больше, поодаривав  сидящих не просто укоряющим, а  испепеляющим возмущенно-недовольным взглядом  своих огромных жёлто-зеленых глаз, Василий дожидался, когда его личное пространство освобождалось, что значит, все просто  сыпались гроздьями с дивана вниз, а он важно с видом барина располагался там, где полагалось по его планам.


               
                ***

             Ещё   какое-то время  посидев в раздумьях об ушедших  и сегодняшних временах,  Василий вспомнил о следующем  пункте своего распорядка дня, хватит уже молча созерцать это пренебрежительное  отношение к своей  особе, и потому широко    открыл  рот,  в котором сходу  отразились все  его,  не протезированные зубы,  и громко на всё помещение   издал клич индейца Джо, призвав всех к порядку и к вниманию к  своей особе.

    А дальше уже,  как по накатанной,    всё    происходило  в нужном режиме  —     он с удовольствием проглатывал свой утренний завтрак, правда дымок, исходящий от горячей пищи, не распространялся уже  по кухне, еда остыла,    но он всё равно  с наслаждением вкушал то, что было ему  положено, заранее зная, что сейчас получит и  то, что у него когда-то отняли, ласку и нежность, в общем, всю   заботу о его некоронованной, но венценосной   особе.

       Поэтому, очутившись в низах, он продолжил свои перемещения,   по ходу громко комментируя каждый  свой шаг и движения,  дабы не забывались, и   не важно, распоясался или нет, а главный здесь он, Василий, и это непререкаемо и неоспоримо.

03.02.2019 г.
Марина Леванте