Линия жизни

   Зима еще не началась, но ее холодное дыхание пронзительно сковало осень,а  еще не опавшая листва была обожжена  первым морозом, и как только подул северный ветер, то березы Екатерининской дороги зазвенели опадающим хрусталем.Северный ветер принес суровую метель, заметая переметами дорогу так, что каторжане, с трудом двигались вперед. Офицеры зверели от ужаса, ведь они должны были передать последний, в этом году, арестантский обоз до морозов и снегопадов. До железнодорожной станции оставалось всего три дня да два ночлега, но метель усложнила все до непредсказуемости. Последний отрезок пути они шли по чувашский  земле обшитойпо краю березами с двух сторон, вдоль которой, то ли в насмешку, то ли для большой тоски идущих, но когда-то давно, сама Екатерина издала указ о посаде деревьев, и с тех самых пор по всей дороге гнулись от ветра тонкие березы.  Впереди колонны шли самые сильные, в конце плелись женщины, прижимались дети, а замыкающими всегда были полозья или телеги, на них провизия и самые слабые, то есть те, которых нужно было сдать и забыть на станции, а там уже не конвою решать - грузить их в столыпинские вагоны на этап, или отправлять доходяг в лазарет.
   В одной из саней, качаясь в такт движению, ехала немка, которую угораздило разродиться на этапе и ребенок ее - слабый мальчик, завернутый во все, что было под руками, тихо сопел слабым тельцем. Она не выпускала его из рук ни на минуту, молока едва хватало для поддержания его жизни. Белые волосы ее выбивались грязными клочьями, и она все время шептала молитвы своему новорожденному сыну. Унтер-офицер боялся смотреть в сторону этой парочки, они вызывали у него страх и жалость одновременно, высадить их в пересыльной тюрьме не получилось, те  теперь ему нужно было, чтоб они доехали до железнодорожного узла. Ему даже где-то внутри было жаль новорожденного мальчонку, и умом он понимал, что выжить в Сибири  у него нет никаких шансов, но пусть она его довезет, и может там их пристроят при лазарете.
 Ребенок был жив вопреки реальности. Унтер-офицер, внутри себя то же все время молился, чтоб ничего не случилось, ведь он то же человек, хоть и при исполнении.   Ну и ребеночек все ж душа Божья, живая, На все воля Божья, приговаривал офицер, но распорядился  про лишний тулуп, увеличил пайку еды, хотя это мало помогало, ведь немка  была такая тощая, что вся просвечивалась,а ее кожа была синей от холода, глаза запали, острый нос торчал обглоданной костью.Да и как ее угораздило с этим всем на каторгу,- было совершенно непонятно.
   Короткий день догорал  быстро, но неподалёку  виднелись крыши низких деревенских изб. В этой деревне у них не было плановой остановки, но из-за метели идти вперед не было ни сил, ни возможности. Унтер-офицер быстро впихнул свою колонну в два хлева, подвинув скотину, и сам ощутил тепло настоящего деревенского сруба. Тюремные пересылочные избы были продуваемы на сквозь, и единственное, что спасало людей в лютый холод- это они сами и умение затыкать щели. Теплый хлев согретый скотиной и сеном был настоящим подарком в злую метель для вех. Офицер распорядился установить караул, хотя мысли о побеге в такую ночь не могли прийти в голову ни одному живому человеку, но для пущей надежности все оставались в кандалах, отчего он был практически спокоен и за себя и за людей.
Немку с ребеночком он пристроил рядом в первую деревенскую избу. Она точно никуда не уйдет. Сердобольные хозяева согрели воды, искупали младенчика и быстро смазали прелые места настойкой, говорили быстро и непонятно,но немка светилась от тепла и счастья. Ребенок разомлел и моментально уснул сладко чмокая сытыми губами.
На следующее утро буран был такой силы, что открыть двери было невозможно, арестанты с радостью принимали передышку, но больше всех была рада немка. Она светилась счастливой отогретой улыбкой, ее сын ворочался во сне, а грудь наливалась молоком, хозяйка заботливо носила ей молока и еще с вечера и дала большую краюху хлеба. 
   Когда перед этапом ее осматривал врач, она просила его лишь об одном - оставить ее в лазарете, чтоб ребенок родился хотя бы в человеческих условиях. Но тот совсем недавно потерял и жену и ребенка при несчастных обстоятельствах,- был зол и непреклонен ко всей уголовщине, и политических недолюбливал по убеждениям, потому не тратил сил на разбирательства и повода для сострадания не находил никогда.
   Теперь, после родов, которые прошли для нее в полном тумане - это было первое место, в котором ей было тепло, и она, в тайне молила Бога о том, чтоб метель не заканчивалась, чтоб малыш окреп. Но через три дня все утихло, и унтер офицер поднял своих арестантов на рассвете. Конвойные, кряхтя, разгребали дворы, чтоб вывести лошадей и запрячь в сани, а немка страдальческим лицом смотрела на бескрайние поля.
   Обоз тронулся через два часа, унтер-офицер торопил всех: быстрее-быстрее,а немка пустыми глазами раскачивалась в санях шепча молитву. 
   В маленькой чувашкой избе пожилая женщина нянчила младенца, а маленький сухой мужчина молился на понятном ему языке, благодарил Бога за сына.
   Унтер-офицер сделал вид, что не заметил подмены, и немка всю дорогу качала полено и прикладывала его к груди, кутаясь в дополнительный тулуп до самой станции.

   Громкие слова революции- Земля народу! Бога нет! Равноправие! Братство!- эхом долетали в маленькую деревушку, но никто особо не понимал новую власть, да  и откуда она взялась. Белые волосы тонкого Николая трепал холодный ветер, и  в  новых веяньях, которые приносил ветер перемен, были и страх и любопытство.
Николая мало интересовала тайна его рождения. Как и все смутные разговоры, про подкидыша или там, что он какой то там немец- чуваш, как все. Просто альбинос,  как говорит мать, да и лицом, он весь в отца. К черту все эти разговоры,перерос давно, забыл про детские сомнения. Родители утирали детские слезы, любили его и не раздумывая, отдали его учиться в соседнюю деревню при церкви. Коля учился легко: читал на русском и писал, что делало его незаменимым в деревне человеком.
Когда заговорили о том, что будут делить землю по числу ртов и стали составлять списки для новой власти, то  никому и в голову прийти не могло, что он не член деревенской общины, кто б тогда списки писал?
  Недолгая радость от своей земли сменилась разочарованием. На смену растерянности бедняков, неурожайным годам - пришла коллективизация, и она быстро брызнула кровью по деревенским улочкам. Убеждения сейчас были самым страшным, что мог иметь человек. Скотину и посевное зерно забирали, а говорящих и умных расстреливали и ссылали в Сибирь. Опять по екатерининской дороге вдоль берез шли -ехали обозы разоренного купечества, комиссары лютовали по дворам и поседевшая  в страхе семья боялась за сына больше, чем за корову.
  Колхоз приживался трудно и больно. Председатели колхоза были опорой власти, потому из голодранцев и выбирали, а они хорошо знали местных и знали где искать по домам. В деревне погибло шесть председателей, а легенда, что прибирал их к рукам отмененный Господь, вызывала в районе большое сомнение.Выбор седьмого председателя был на носу, но тут по радио, голосом Левитана, сообщили, что началась война с фашисткой Германией. И шелестом по деревне полетело давно  забытое: немец, немец, фашист...
   Николай напряженно смотрел в пол, пять дочерей и сын, все погодки, мал, мала меньше - как война? Как и чем  прокормить? Мария, жена, смотрела доверчиво - ведь ее муж был  самый необычным на всю округу – белые, как лен волосы, голубые глаза, высокий, худой, да и грамоте обучен. Никаким немцем она его не видела, а беда уже вилась вокруг змеей. Решения свои муж особо не обсуждал, молча съездил в район и добровольцем подал документы. Военкому были нужны люди. Много. Больше чем их проживало во всех деревнях, брали всех, гребли без разбора.

   Война Николая была короткой. Смерть в бою - это то, что от него ждала Родина. Никому и в голову не приходило эвакуировать раненых, беречь людей.Последнее письмо было для Марии и  похоронкой, и завещанием, да и попало к ней  случайно по недосмотру и большой суете испуганных властей. Враг был кругом, отступали область за областью. Голод. Ужас. Смерть окутывала города и села, смерч фашизма стирал с земли целые поселения. В маленькую деревушку дошло письмо лишь к весне,вместе с великим голодом. За Николая писал его боевой товарищ – рук у мужа  уже не было.  Короткие слова врезались в память:" Я погибну в этом бою, руки мне оторвало в прошлом сражении. Волга красная от крови и стон стоит такой, что от него глохнет разум и темнеет в глазах Береги детей. Твой муж Николай"
  Слезы высохли на ее лице, кривые строчки, от мужа которого нет, крик который  застрял внутри, боль, которая не утихнет.Боль.Страх.Голод. Что еще есть у нее?  Война и дети. Да- выжить вопреки.      
   Для сына в памяти остались слова:
-Ты теперь до победы один мужик в доме...

   Иногда во сне ему мерещился большой отец и маленькие руки матери, отец вытаскивал из кармана хлеб. но он всегда просыпался ни откусив ни кусочка.
   Война пришла быстро и изменила все. Деньги, собранные на покупку коровы, обесценились, и когда голод придвинулся ближе еды не было совсем и продукты, закупленные на все деньги – заканчивались. Никто не знал, что делать и как быть.
 
   Новый председатель колхоза человек был чужой, от фронта забракованный с одной деревянной ногой, жестокий и не женатый и даже самые беспутные деревенские девки не хотели спать с ним.
   Нужно было просить в долг зерно, ее трудодней не хватало, за старшую дочь трудодни считали один к трем, больше работать никто не мог.
   Дочери все, как одна, похожи на отца с белыми волосами, голубоглазые, дивная красота в их тонких лицах, но взгляд у всех строгий, а руки крепкие, как нрав, а  вот сынок, последыш, ее, ее  малыш – смуглый, чернобровый,был совсем мелкий. Как для парня, так очень тонкий в кости, а тут еще  голод.
   Война набирала обороты, голод стоял страшный, в округе уже были ободраны все деревья, горячая вода не спасала. Старики – родители Николая умерли не выдержав потери, сначала мать у которой в минуту перехватило дыхание, потом отец который дальше не мог ни есть,ни спать без обоих. Ждать помощи Марии было не от кого. Старшая дочь взрослела быстро. Работала, как могла, но младшие были совсем,  дети, все время голодные дети, а Семен, кровиночка ее,опух от голода, весь и сразу.Умарии не было сил просить, она держала его на высохших своих руках и смотрела в самую душу председателю. 
 - Кидай в подводу, доедет - отвезу его в больницу в райцентр,- и простившись с сыном Мария положила ребенка  в подводу.


   Подвода шла медленно то и дело теряя колею, разбитая дорога с трудом давалась уставшей лошади, но председателю нужно было в район и он выехал засветло. Ребенок был без сознания, раздутый живот, исхудалые изогнутые руки и ноги крепко прижаты к тельцу.
   Председатель, который был жесток для людей согласился, только потому, что ответственности с него вроде никакой, а народ, может, оценит.Ведь смотрят на него, думают души у него нет,а она есть.
   По ночам перед ним стояли голодные глаза его деревень, и задремав,он в чутких снах вмдел всех тех, кто уже умер от голода. Нет, Боже упаси, он человек неверующий, атеист,но какой бы Бог допустил такое. Нет ЕГО, бога этого, а люди есть. Человек хозяин своего счастья, и если б не Гитлер, то он уже давно жил другой жизнью, по партийной линии б вырос, может и бабу какую нашел из надежных, но тут война. Партия послала его туда, куда могла, те смотреть и выжимать, собирать- отправлять продовольствие. Отжимать так, чтоб хватало на победу.
   Война штампует калек по сотне в день,а кто и того хуже уже в сырой земле. так что не до жалоб, только в глаза смотреть невозможно. Да не ест он ничего по ночам. Нет у него у самого. Сколько раз он выл в избе своей так, словно раненный зверь, от отчуждения, от сиротства, от молчаливого презрения их, голодных, но сильных. Но на людях он был кремень,опора партии и практически лично товарища Сталина, чтоб никакой контры ему тут, иначе расстрел- свирепел он в душе согревая себя этим воем- да, расстрел, без суда и следствия.
   Мальчишка болтался в телеге легким невесомым комком, как выехали за деревню, через лесок, да за пригорок, укрыл его своим тулупом, не дай Бог- замерзнет и помрет еще от холода, хлопот не оберешься и перед начальством и перед родней. Но на самом деле он хотел, чтоб тот доехал, просто потому, что от войны щемило сердце, и не помогали никакие лозунги, никакой боевой крик, ужас сковывал мысли, и тогда голова трещала грохотом прошлой войны, контузией и болью ноги, которую он в госпитале никак не мог нащупать. Жить не хотел, но товарищи убедили, что для мужика главное не ноги, а хозяйство, чтоб работало,да характер, бабы характер любят. А лютый он был и с двумя ногами, а теперь уж совсем с цепи сорвался, и никакие бабы его не любили, даже шалавы. Работал на партийной  линии, лютовал, разоблачал, казнил. А тут война и он уже на передовую не годен, отправили  воевать с  деревней. Пока порядок навел, пока партийную работу наладил, пока в курс дела вошел пол года пролетело. Его крепко не любили, боялись, да и он никого не любил, а мальчишку пожалел. Сильно странная семья - девки все тонкие, молчаливые, работящие, а малый смуглый, в мать и совсем  паршивый- мелкий, слабый, разберусь еще с ними, кем они нашей власти приходятся.
  К обеду подвода пошла ровнее и скоро он уже подъехал к районному центру, хотел сразу в партком, но вспомнил про мальца, и сделал крюк в больницу. Сдал живого, кажется, в приемный покой и рванул по делам партийным, хоть с людьми поговорю! душу отведу,  и с мальчонкой успел.

   Больничная сестра взяла на руки невесомого  человека, глянула- не жилец, но сейчас что- то попробуем, чтоб грех на душу не брать.
 Поселила его в палату ближе к медсестрам, согрела сладковатого чая и стала аккуратно вливать по глотку в обессиленное тело. На пятой ложке ребенок вздрогнул и потянул руки к чашке. Глаза ,на обтянутом кожей личеке, были огромные,а руки вцепились в алюминиевую кружку, дрожали веточками,ребенок  судорожно глотал обжигающую сладкую воду. Ребенок повел глазами вокруг и отключился, так же моментально, как очнулся. Врач усмехнулся - выживет, такой цепкий, точно выживет.
   И мальчик набирался сил поминутно, хотел жить, выпрямлял руки и ноги,  пробовал встать, и на третий день спросил ломаным языком: 
- Где мама ?
Откуда ж кто знал из сестер, где его мама
 - В деревне, поправишься и за тобой приедет мама.
   Через две недели он уже бегал по коридорам пел веселые песни, строил рожицы, танцевал на кривых ножках веселые придуманные танцы, ему очень нравилось в больнице, он никогда не знал, что еда бывает такая вкусная.
 - А можно еще моих сестер заберем в больницу? на немного, -просил он тихонько старшую медсестру, прижимаясь к ее ногам.
   И сестры смеялись, учили его русскому языку, потешный такой, умненький, но  как вернется в деревню, погибнет, кости слабые, мясо совсем нет. Персонал по умолчанию не торопился мальчишку выписать, да никто и не приезжал за ним, в весеннее окно опять билась метель, зима вернулась страшным морозом и люди только охали глядя за окно.
   Два  месяц отъедался на больничный харчах человечек, бегал слушать рассказы взрослых, но к тяжело раненым его не пускали. Выздоравливающие были разговорчивы, и так в его маленькой голове поселились большие города, были даже те, кто  видел  Москву и Красную площадь; были те, кто учил его цифрам и буквам, и те, кто рассказывал ему про море. Медсестры удивлялись, откуда в мальчике такая память,   а он на лету запоминал буквы, складывал слоги, оказалось,что мозги у него были хваткие, сильные, как ручки, что вцепились в алюминиевую кружку с сладким чаем.
- Ученным будешь- шутили раненые.
- Нет, моряком- отвечал он гордо выпрямляя тощую грудь.

   Как  подсохли дороги, заехал председатель узнать, жив ли его подопечный. В  смеющемся мальчике было трудно опознавать тот умирающий скелет, который он завез пару месяцев назад в госпиталь. Одна медсестра тайно подарила ему кусок сахара и он зажав ладошку с газетой ехал домой довольный. На нем была перешитая одежда с чужого плеча и почти новая тепла шапка ушанка,а в мешке лежали сухари на дорогу и эта неслыханная щедрость старой поварихи-  жменька крупы, что была для нее смой расстрельной статьей. Но Семен, ощущая опасность от председателя,молчал про это до самого дома. Хвастал лмшь почти новой рубахой и штанами, что подарили ему в госпитале от тех детей, что умерли.
  Так первый раз в возрасте четырех с половиной лет он привез домой еду и рассказы про другую жизнь и про всех, кого он узнал в госпитале, про то, чему его там научили.  Нужно ли говорить, что его сухари были очень во время, ведь по итогам года от не заработанных еще трудодней мать была должна колхозу 8 кг пшена, а сладкий кусочек позволил семье прожить месяц, потому что для каждого был глоток горячей сладкой воды.
   Война трепала народ еще два года, но становилось легче от мысли, что победа уже точно будет, что точно за нами, что закончится этот ужас, страх и слезы. Откуда всем этим маленьким деревенским людям было знать, что еще долго они будут крепостными в своем свободном государстве, что выжимать с них трудодни и налоги будут, как будто теперь власть на войне со своим народом. Закрытые ставни, спрятанная коза, утаенные цыплята, что только не приходилось делать, чтоб выжить после войны,  страх наказания и штрафа преследовало людей до самой смерти Сталина. От ужаса, что умер великий вождь, который казался Богом и бессмертным,-  выла вся видимая часть деревни и только умные перекрестившись, говорили – полегчает.
   Председатель, пустивший корни стал мягче, но от смерти Вождя сильно струсил,  вздрогнул от наступающего нового времени и чуток поджал хвосты своим деревенским, что б на всякий случай было построже.
   Семья  Марии за эти годы выросла, старшие  уже были  замужем, младшие ходили в невестах, а сын жил своими планами. Заканчивал школу отлично,и работы не чурался,  но от пережитого голода остался маленький рост, да худоба.


   С тех пор как в голове Семена Савельева поселилось многозначное слово – море, не было никому от него никакого покоя. В школе он перечитал про море все, что мог  и рассказы и учебники, от корки до корки, завороженно смотрел на глобус и не понимал, какое оно, это море. Мечтал про путешествия, но продолжал чистить коровник и выполнять всю  мужскую работу по дому. Окончание школы несло скромные перспективы колхозной жизни, да скорой женитьбы. Но слово "море" манило, плескалось, сияло и не было никакого от него спасу ни в огороде, ни в коровнике.
Он и в военкомате сказал сразу:
- Пишите - я в мореходную школу поеду.
   Товарищ его узнал адрес, и они написали в мореходную школу письмо. И все лето не было ответа, и уже утирая, иногда мокреющие от отчаянья глаза, он бормотал – ничего, после армии подам документы,а тонкие плечи и крепкие руки тянули грабли с навозом к выходу.
   В начале августа пришел ответ: так и так, приезжайте, берем.
   Собирали всей семьей и плакали, и радовались. Один зять отдал двухлетние валенки, большеватые конечно, но сойдет, а другой почти новую фуфайку, мало у кого в 17 лет есть такая вещь, великовата, но тоже ерунда, под ремнем будет  в самый раз,почти.
   И вот он уже на пороге взрослой жизни: фуфайка, валенки, деревянный чемодан,  а нем шесть буханок домашнего хлеба,а из- под кепки сияют счастливые и напуганные глаза.
   Билет в четвертом классе - это когда длинные лавочки на все пять дней пути заняты народом до отказа. Августовское солнце палит нещадно, метит специально в  растерянного юношу с чемоданом. Огромный дядька, видя несуразного пацана, двигает боком народ и  вот уже узкий краешек приютил пассажира.
- Садись, не дрейфь..
  И он мигом присаживается на выделенный край взрослой жизни. Устало снимает кепку и утирает  мокрое лицо. Шумный ход машины и волнующая палуба, все вокруг кипит и кружит и ему на минуту становиться страшно, но от любопытства глаза открываются сами собой и он вытянув шею рассматривает мир.
   Чуть успокоившись он стягивает с себя фуфайку и валенки и босыми ногами идет к правому борту. За бортом бурлит река, потревоженная пароходом «Петр Чайковский» и многоголосыми людьми, временно населяющими палубу.   
   Пять дней они шли по реке и дивные города выглядывали макушками из за деревьев, где то виднелись уцелевшие купола складов, причалы были наполнены суетой и народом, и сейчас, спускаясь по реке, он понял, что обратного пути уже нет, и в будущем огромном мире он один и шесть буханок хлеба- это все его имущество. Семен  чувствовал, как вылетает его сердце из под старой рубахи, и только глубокой ночью, устроившись на фуфайке, дремал каким- то чутким  прозрачным сном.

Астрахань.

  Сойдя на берег он огляделся и тут же оглох от шума. Шум стоял такой, что гудело все вокруг - река с пароходами, машины которые привозили- увозили что-то, подводы с лошадьми жались с другого края и там то же кипел людской муравейник.Из-за поворота выкатился трамвай: огромный, звенящий, красный, напиханный людьми ждо отказа. Все вздрагивало и гремело. двигалось и  говорило, легко,много, быстро. Пот лил градом, полуденная Астрахань в августе похожа на печку, а если на тебе еще зимняя одежда, то текает и всесь страх через пот. Он прижался к первому дереву, связал веревкой фуфайку и от этого вся поклажа стала похожа на воз, который он еле дотащил к ближайшей остановке.
   Адрес он знал на память и на сбивчевом русском спросил пожилую женщину, как добраться. Оглядев мальчишку она перевела его через дорогу, как маленького,за руку, дождалась с ним  трамвая, и попросила водителя подсказать пареньку, когда тому  выходить. Голова его крутилась на 180 градусов, он конечно видел в редких газетах фотографии города, и трамваи и машины, но откуда ему было знать, что все такое огромное  на самом деле существует сразу и кругом.
  Сердце колотилось, а в голове все плыло так, что половина казалась ему сном, он задыхался, радовался, боялся, волновался, и все сразу это происходило с ним уже сейчас, за одну прожитую минуту.  Мореходную школу он нашел сразу,только потому что в нее упиралась остановка. Поднимался по лестнице он весь мокрый  и переполненный впечатлениями.
   Ах, вот как оно все тут устроено, крутилось у него в голове целая карусель, но он уже  зашел в приемную комиссию и грюкнув чемоданом сказал:
- Курсант Савельев ....
И все, остановка, ступор,  вылетели слова из головы, ни одного слова не понимает от страха, ему что то говорят люди, что спрашивают, а он стоит пень- пнем и ни слов у него в ответ, ни голоса, только лицо то красное, то белое и пот градом...
Первое что услышал
- Порядок то будет?
- Будет - сглотнул он слово и его провели через двор в казарму, там он и обосновался на целый год.
   Никакие книги не могли привнести в его жизнь столько перемен и знаний, как наступившая взрослая жизнь, как город в котором он теперь жил и форма, которую он рассматривал, как величайшее богатство мира. Долго он будет помнить свой чемодан с хлебом, который ели в первый вечер всей казармой, нахваливая вкус и аромат. Хлеб душистый,Запах дома исчез вместе с съеденным хлебом, а эта неделя промелькнула минутой, перенеся его в другую, совсем чужую жизнь, и теперь  казалось, что к он уехал из дома давно, а все прошлое было далеким мягким сном. Мир переполнял его голову не только  новыми звуками,знаниями, картинками. бытом,  но и новым вкусом, и запахом. В столовой ему было вкусно,эта еда напоминала ему больницу, вкс жизни. Еще ему нравился запах духов, который й иногда всплывал  вслед за женщинам, ему нравились улицы с машинами,  и библиотека -огромная с книгами, и радио, которое было, и он вдруг первый раз в своем мире увидел театр. Как же он жил и не знал всего этого. в голове все время бежали восторженные мысли.
    Учился он старательно, худенький, маленький, деревенский - он был жадным к знаниям, к буквам, к цифрам и башка у него была светлая. Семен с легкостью узнавал, учил, зубрил, все в нем было наполнено стремлением и излишней доверчивостью к миру.
 Все реже во сне он видел деревню, их дом и луга, тонкую полосу цветущей земли и пригорок, за которым лес, и как он спешит быстрее домой, но добежав до калитки неизменно просыпался, но ему казалось,что он уловил запах сена, и слышал материнский голос, но потом наваждение отодвигалось и он включался в заботы своей жизни.
   Весной их распределяли на работы и ему предложил работать в Астраханском порту - старательный, руки золотые, но он заладил - море, море я ж хотел, я его никогда не видел, я ж в моряки настоящие хочу.
- Кто ж тебя пацан в море возьмет ????? Так. палубу драить ...
Но он собрал свой  деревянный чемодан, который теперь вместо хлеба вмещал нехитрые пожитки и двинул работать на море.

   Баку.
   Море было соленое. Большое, синее, соленое, теплое. Город казался огромным, а нефтяные вышки спускались с высоты, как великаны. Много было солнца, он приехал в июле и обалдел от жары, фруктов, языка, базаров, людей, но  больше всего от моря. Всего было слишком много, а базар похож на театр. Люди нарядные, просто одетые, но какие то, очень нарядные.
   Они жили на маленьком буксире, в каюте, которая была похожа размером на большой холодильник, каюта на четыре койки и все  малюсенькое. Ему конечно много места не надо– худой, мелкий, но и как- то все же душно совсем на железке, но идти то некуда.Обуви не было, потому он  носил деревянные колотушки по ноге, с одной широкой кожаной перемычкой. Сандалии морского флота, ох и влетало от начальства за это!! Но как? Ведь из обуви только ботинки и валенки, а жара стоит  40 градусов,да и денег еще нет. Старый механик Василий Иванович учил его работать в машинном отделение, на механика значит. К работе он подходил осмотрительно, приговаривал:
- Ты не спеши, всегда машину слушай сначала, а потом делай все аккуратно,а то враз без руки или без ноги останешься. Жизнь и так тяжелая,а калекам совсем тяжко.-  И вздыхал – война уже нам нарубила калек…
   Семен кивал, бегал в деревянных колотушках осмотрительно, по железкам скакал аккуратно, но подал больно, что было практически неизбежно. Домашних он вспоминал лишь вечерами, когда была минутка глянуть в небо. Звезды тут были полные, яркие, и летом низкие, а закаты и рассветы такие, что хотелось пересказать, но было некому и  писать про это в деревню было стыдно как-то.
   Еще одним соседом по каюте был бывший зэк, молчаливый, едкий на язык, говорил он всегда метко, крепким словцом, но юный Семен сторонился его, не понимал. Третий был обычный матрос- пьяница, учиться ничему не хотел, так тратил свое время,но на гармошке играть любил, играл душевно. жалостливо.
Получив свою первую зарплату, отправил Семен часть денег матери, да короткую телеграмму.
   Осень тут была мягкая, теплая, нежная, набитая урожаем. Он в жизни не видал и не ел такой фрукты. Удивлялся тому, как живут тут люди - вроде, как и тяжело, но и как будто легче. Гостеприимные. Хитрые. А ковры, какие тут у них ковры. Заработаю, привезу матери ковер. Вот обрадуется. А театр у них какой большой. А крепость старая. Улочки узкие и все каменное. А мечети, а дворцы! Восток. Красивый он. Другой.
   Зима выдалась сырая, неприятная, в море ходили реже, а разговаривать- то особо не о чем было. Так прожить жизнь Семен не хотел , и дороги другой для себя  не видел - только учеба. не будет же он все время в деревянных колотушках бегать до самой старости. Отнес он документы в Бакинскую среднюю мореходку. Поступил. И переселяясь в общежитие, с облегчением выбросил валенки. Фуфайку Семен оставил на буксире, подарил, удобная же штука, если на ней летним вечером прилечь глядя в море….
 Маленький Семен опять  стоял на пороге большой жизни с деревянным чемоданом, только теперь там были его личные вещи.  Семен с трудом  уже  помнил запах деревни,а прошло всего четыре года, но уже никакого другого запаха, кроме соленого моря, и не было вокруг. Еще, иногда он думал, что Отец гордился бы им, наверно.

   Он говорил на русском языке так, что никто и не помнил, что он чуваш. Языки давались ему легко и на немецком он шпрехал лучше всех в группе, казалось он с ним родился. Его азербайджанский был весьма поверхностным от приветствий, общих слов до самых обидных. Все качества, которые были заложены деревней дали всходы и его любили. Курсантская жизнь- это увольнительные по выходным, прогулки по городу, паркам, в кино. набережная. Девушки. Это была такая сложная страница, маленький рост выбивал его из круга красавиц, девушки кругом были крепкие, рослые, грудастые, и несмотря на классическую красоту и тонкие черты этого мальчика всерьез, как жениха, никто не рассматривал.
   Он иногда разговаривал  с собой, ну ничего не поделать, голод, выжил, значит, зачем- то. Но время бежало вперед и вот уже выпуск. Электромехник. Отправил в деревню телеграмму.
   С каждой получки отправлял  матери копейку. Ему самому на все хватает.
   Шумела молодая весна, звучала музыка. и кругом кружилисьв вальсе пары. Он решительно шагнул вперед к миниатюрноф светлой девушке, он уже видел ее и не раз, но никак не был готов. А сегодня махнул рукоф. ну будь,что будет. Иона расмеявшись положила ему руку на плечо. Земля качнулась и он оттоптал ей все ноги. как пологалось настоящему ухажеру.
 Закрутились свидания, разговоры. Дома у нее его угощали домашней выпечкой и чаем.Красивая тонкая посуда. фраже из серебра с завитками, бокалы  нежногостекла, манеры и человечья порода иного, не советского образца. Семья была до мозга костей интеллигентной, прошита историей и умолчанием.
Десятилетняя городская жизнь выветрила в нем деревенского парня, он был чист, подтянут с хорошими манерами, поэтому женская семья всматривалась в молодого человека без лишних расспросов, соблюдала дистанцию и чувство такта,не торопясь.

   Тонкое плетение.
   Семья корнями уходила в Германию,а выжила  во время войны только  благодаря молчанию, и потому, что в доме было нажитое до революции.
 
   В начале столетия все помнят, что мир был инфицирован  идеями развития и будущего  всего общество.  Молодая и энергичная фрау Клара с мужем своим были дворянского сословия, увлечены были естествознанием и работать предпочитали там, где было интересно. Из Берлина они не спеша добрались до Баку, ведь нефтедобыча была одним из самых прибыльных и перспективных отраслей промышленности.  Король в этом направлении, Нобель, успешно расширял свое дело. Работать у него было честью и молодая чета благополучно получила там должности. Приличная жизнь служащих и небольшое состояние, позволяли семье расположиться прямо в старом центре в достаточно большой квартире, в которой они проводили и долгие вечера за чтением книг и принимали друзей, с которыми ввели жаркие споры обо всем, начиная с религиозных вопросов, и заканчивая спорами про социалистов и первую революцию.  Мир сотрясали перемены, но родившаяся дочь временно примерила семью в разницах  во взглядах. Карл отрицал возможность равенства. Ведь его не было и нет в природе, так чем отличается человек - венец творения природы? Есть сильные и слабые, есть рожденные думать, а есть рожденные работать, при чем тут обида? В Бога, в семье,в принципе, не верили, однако соблюдали традиции, но без фанатизма. Современная семья жила по современному.
   Когда грянула революция семнадцатого года, Клара, будучи уже внезапной вдовой,  не дрогнула даже лицом. Ее глубокое убеждение в неприкосновенности частной собственности и в то, что землю нужно раздавать крестьянам, чтоб работали с душой,- смешались в полный идеалистический тупиковый коктейль, но она, с дочерью гимназисткой не уехала из страны. Компания Нобелей пока крепко стояла на своих ногах и сотрудники считали, что этот далекий выстрел Авроры не имеет к ним никакого отношения. Буря была неизбежна, но поверить в ее надвижение, несколько идеализированным разумом, - было невозможно. Само разрушение, царившее вокруг, не привносило никаких перемен ни в одну из сфер жизни людей, но грязевой поток, который уже несся с вершины, с самой Москвы, сметал все на своем пути. Все посыпалось к черту, и национализация прошла катком по всему Каспию, и поднялись красные флаги, и оказалось поздно, отступать было некуда.
  Но Клара, была уверена, что пересидеть шум можно и не закроют же большевики золотую жилу, и работать должен тот, кто знает и нужно просто потерпеть, чуть- чуть. Благо терпеть было с чего, но в глазах голытьбы с винтовками она была богачка еще та и откуда им было понимать, что жить умом и умением- это значит жить хорошо и в достатке.
   Но откуда Кларе было знать, что хорошо жить эти люди не будут никогда, пока в ходе эволюции номенклатуры не выделится тонкая прослойка партийной элиты, которая и сменит тех, кто жил умением и умом.
   Да и  откуда ей было знать, что этот шум от выстрела Авроры перерастет в кровавого монстра расстреливающего своих людей за инакомыслие.
  Режим пролетариата боролся за свое будущее, уничтожая все на своем пути, не брезгуя разбоем, грабежами, воровством под знаменем революции.
  Клара съехала подальше от столицы в поселок за городом, проносила жалкие пожитки не боясь соседей и лишь, в течении года, свезла от друзей и знакомых, запихнув по глубоким углам, остатки того, что было их прежней жизнью. Дочь повзрослела быстро, но ей никогда и негде не разрешали говорить, что она немка, или что ее родители бывшие служащие, или что у нее есть корни. Платья для музыкальной консерватории были перешиты, воротнички спороты, но, увы, все равно  было видно породу.
  Клара стала очень осторожна, работала счетоводом на новую власть и в длинные разговоры не вступала, не жаловалась, молчала на собраниях, но с внимательным лицом. Ей всегда было важно между строк понять, чего они добиваются в своей новой идеологии, кроме нищеты и равенства.
  Дочь свою Грету, переименовала в Галину. Двадцатилетняя Галина зацвела тонкими чертами лица, закружилась в романе с взрослым мужчинойи с легкостью вышла замуж за военного, за офицера. Клара была совсем не рада. Опасная связь, пусть и законная, и с военным, но  не несла ничего хорошего, однако остановить дочь она не могла. Любовь- разве такое ломают? Единственное, чего добилась разговорами - снимать им отдельный угол.
  Мужчина он конечно был  не плохой, но имел точку зрения, а это уже носило угрожающий характер. Как только начались серьезные чистки, так он во второй волне и был арестован. Сколько Грета не плакала и не пыталась узнать - за что и как же так- не помогало ничего. Политических везли строить Беломор канал, первые пятилетки, дешевый труд,бесплатный. Осужденные умирали прямо на трассе. их засыпал снег, их были тысячи умерших в доказательство силы социализма.
   Опасения все оправдались, Грета вернулась домой,но до конца жизни, помня свою первую любовь курила Беломорканал. Клара с трудом отбилась от конфискации всего видимого, и  уже обрастая тонкой паутиной отношений, старалась уберечь дочь. Те, кто пережили кровавые волны чисток и уничтожения, строили доверительные отношения малого круга, помогали друг другу, поддерживали, вопреки поднятому знамени идейности и бесконечно поиска врагов.
   Следующее замужество Греты было продуманным, обоюдно согласованным из близкого круга своих людей. Свадьбы не было, так тихий вечер молодых. Она скромный бухгалтер, он инженер, они далеки от власти и от решений. Главное не высовываться. Когда - ни будь, это закончится.
   Марта родилась в 1941- большая и настоящая радость, планы, надежды, мечты - все было в этой новой маленькой девочке, но через месяц война.
   Ужас, страх, смерть - все абсолютно придвинулось к кроватке новорожденной Марты. Мужчины не выбирали, они шли на фронт. Война была безжалостна к частным трагедиями, гибла нация, генофонд был  перемешан с глиной. Оборона Севастополя  растерзала тысячи людей. Груды без вести павших близких. Узкий треугольник уцпых слов.
 Трое женщин продолжали борьбу за жизнь. Шить парашюты, работать на заводе, и растить новорожденную дочь, было трудно, но в доме было что продавать. Продавали. Пять лет карточек и торговли, скудных слов и терпения. Уносили на рынки картины, книги, серебро,а взамен пересчитывали муку, сахар, и даже пару раз - яйца. Слезы победы.
   Хлеб. Белый, большой, круглый. Белая скатерть в пол на круглом столе и на большом розовом блюде круглая булка настоящего белого хлеба. Марта никогда такого не видела, она верещит,скачет на одной ножке:
- Бабушка, бабушка, скажи, скажи - это торт ???
- Это хлеб...
   Слезы мелкими ручейками бегут по лицу, за окном сияет весна 1948 года.
   Однажды Семен бойко обронил немецким устойчивое словосочетание и бабка  механически ответила на родном. Возникла пауза, удивление, неловкость, но Бабуля решила уточнить для себя еще несколько моментов. Еще через время ему показали семейный альбом, на одном из обедов,которые стали регулярными. Уже через  пол года  были очерчены  твердые намерения.
 
   Когда у Марты и Семена родилась дочь, то женская линия никак не могла понять, на кого похожа эта юная фрейлин.Она не повторяла чертами ни отца, ни мать, ни женскую линию жены, ни лица в фотоальбоме.

  И только во Вселенной улыбалась женщина, которая закончила свои дни в столыпинском вагоне.  Хрупкая линия жизни, тонкие черты лица, порода, все это пронеслось во времени и выжило.