Памяти недоживших

                Посвящается моему отцу
                и тем, кто уже не расскажет

Военная судьба моего отца, Георгия Дмитриевича Букаренко, замечательна тем, что в ней не было ни великих подвигов, ни великих трагедий. А была грязная, тяжёлая, кровавая, страшная работа. И немного особо памятных случаев, когда был уже списан в расход, да случай спас. А, значит, судьбу эту можно примерить к тем сотням тысяч воинов, которые уже не могут поделиться воспоминаниями.
Отец не любил говорить о войне. Но в день Святого 9 Мая за кружкой водочки он и его друзья, бывшие фронтовики, ворошили память. Как я теперь понимаю, не для того, чтобы похвастать, а чтобы ещё раз прочувствовать: вопреки всему - живы остались! Живы и почти здоровы. «Почти» - потому что ранения имели все, кого я знал.
Мне проще передать папины рассказы от первого лица, как если бы он сам с вами говорил. Жаль, что не его словами, но как можно ближе к тому:
«Летом 42–го убирал я под Варениковкой урожай на тракторе «Фордзон». Вместе с ним и был призван в артиллерию, когда немец попёр на Сталинград. Прицепили тяжёлую гаубицу, и двинулись мы без единого выстрела в отступление. Прямой путь на восток немцы уже перекрыли, поэтому ползли через Новороссийск по узкой дороге на Туапсе. Там можно было перебросить нас через Кавказ, загородить фрицам путь. Дорога переполнена днём и ночью, немецким лётчикам и целиться особенно не нужно, а наших в небе ни одного. Под самым Туапсе вываливает из–за горы юнкерс и пикирует прямо на голову. Я спрыгнул влево, к горе, а весь расчёт гаубицы, 5 человек, вправо. Тяжёлая бомба как раз в них и легла. Ребят в клочья, пушку и трактор вдребезги, а меня только контузило, ни одной царапины – родной «Фордзончик» спас. Дальше трясся я, лёжа в телеге, до Сочи. Там признали годным и переписали из тяжёлой артиллерии в горную.
Пришёл приказ: перейти Кавказ через Клухорский перевал. Была ещё тогда Военно-Черкесская дорога, а на самом деле – широкая полуразрушенная тропа, телега не пройдёт. Горную пушку можно разобрать и навьючить на лошадей. Но тут оказалось, что лошадей почти нет, а ишаков  хватает только для переноски пушек. А зачем пушка без снарядов? Пришлось нам самим ишачить. Горный артиллерист как пехотинец – всё своё несёт на себе. Вес амуниции около 25 кг. И тут ещё вручают тебе два снаряда по 8 кг весом. Хоть в зубах неси, а к месту доставь. На счастье, не было у нас сапог, а были ботинки с обмотками. Обмотка – это такая парусиновая лента для обёртывания ноги от ботинка до колена. Сделали мы из них лямки, подвязали по снаряду на грудь и спину – и вперёд!
Хорошо бы «вперёд» было просто – вперёд. А у нас по курсу перевал без малого 3 км высоты. И срок – перевалить вчера. И жарища под 40. И основная еда – солёные селёдка да таранка. Это сейчас я знаю, что рыба нас спасала – возвращала соль, унесённую потом. А тогда мы бы в клочья порвали того, кто такой рацион устроил. Потому что фляжку выпивали в первые полчаса, а ручьи попадались ох как не часто. На привал становились не раз, когда кто-нибудь от перегрева да перегрузки сознание терял. Понятно, что постарались выкинуть всё, без чего можно прожить. Оружие и снаряды не бросишь – расстреляют. Но противогазы, сапёрные лопатки, начинка вещмешков и прочая солдатская «бижутерия» усеяли весь путь. Некоторые умудрились «забыть» на привалах шинельные скатки и даже каски. Всё-таки на четвёртый день докарабкались до Клухорского перевала. Перевал – это не точка. Это корявый горный участок километров 40 длиной. А там вечные льды и метель! Целые сутки нам не давали останавливаться, гнали и матом, и зуботычинами, и стрельбой, к счастью, в воздух. Как мы командиров ненавидели! А ведь они нас спасли. Многие, конечно, поморозились, у меня ботинок порвался, чуть пальцы на ноге не отвалились. Но перегребли–таки на черкесскую сторону. Радовались несказанно – вниз, мол, легче шагать. А оказалось – хрена! Вниз идти куда труднее, чем вверх. Ноги прямо–таки разрезало болью, судороги хватали раз за разом. Ну, и кислородное голодание радости не добавляло. Откуда силы брались – уму непостижимо!
И вот спустились мы, наконец, в предгорья, как в рай земной. Воздух пить можно, птицы поют, грибы, каштаны, орехи разные, кизил, барбарис, кислица, груши, тёрен… Девушек разве что не хватает. Однако радовались недолго. Немцы к тому времени прошагали по степям мимо нас на восток, оставили вдоль хребтов румынскую армию. Румыны в бой особо не рвались. А у нас для наступления ни сил не было, ни смысла. Вот и закопались в землю по уши и глубже. Эх, была бы ещё осень подлиннее! Да кончилась. Перевалы позади пересыпало снегами, стали они непроходимы. Попали мы вроде бы и не в окружение, а так – на остров в море войны. Дары природы, до которых дотянулись, к ноябрю подъели, местные жители вместе со скотом и припасами потихоньку куда–то сгинули.  Подальше от нас, наверное. Ведь хочешь – не хочешь, а мы их вполне официально грабили. И начался голод.
На фронте единственная дичь – та, что по ту сторону нейтралки в тебя целится. Конечно, до каннибализма мы не опустились, но вот ночные вылазки за продовольствием были делом регулярным. Румыны наших разведчиков, понятно, хлебом–солью не встречали. И, может быть, зря. По крайней мере, не было бы повода убивать их за вещмешок, в котором – если повезёт! – лежит банка–другая консервов да хлеба краюха. Особо ценилась соль. Был у нас приказ по полку – расстреляли особисты одного разведчика, который соль добыл, а в общую кухню не сдал. Главным продуктом питания стали жёлуди. Если их 3 – 4 часа покипятить, то и горечь почти уходит, и разжевать уже можно.
Однажды румыны постреляли по нам из миномётов. Обозная лошадь сорвалась с привязи, выскочила на нейтральную полосу, там её на минном поле и убило. В соседней роте больше половины вояк были узбеки. Ночью они рискнули на эти мины заползти, верёвку привязать и лошадь вытащить. Понятное дело – они добыли, им и есть. Мы  узбеков не то, чтобы не любили, а свысока к ним относились. Как к туповатым дикарям. Уже тогда слово «чурка» в ходу было. А они в отместку прикидывались дуриками и, ссылаясь на «руски не понимай», всё старались отлынивать от тяжёлых и опасных дел. Так вот, разделывают они конягу, вываривают, а у нас слюнки текут. Заметил я, что они собирают с варева жир и сливают его в каску. Бог знает, откуда у той доходяги жир брался: рёбра торчали, как у стирального рубеля. Однако почти на полную каску натопилось. Каску узбек поставил под куст в снег остужать и отошёл. Я вроде бы невзначай к ней подгрёб. Осмотрелся – никто не возражает. Взял её, да и хлебнул хорошенько. Обжёгся страшно, но с голодухи ещё пару раз приложился. А потом еле успел до кустов добежать да шаровары скинуть. Продуло так, что чуть не взлетел на реактивной тяге. А узбеки по снегу катаются, хохочут. Это я им бесплатный цирк устроил. Отыгрались на «цивилизованном» за пренебрежение.
Так и просидели мы в окопах до января 43-го, пока не пошли наши основные силы от Сталинграда на запад. Тут мы к ним присоединились, и началась «обычная» фронтовая жизнь. Под Тихорецкой пушку нашу разбило снарядом. До получения новой стали мы пехотинцами и скоро закопались в траншеи – наступление остановилось. Однажды послали нас с Гришей за котловым довольствием в тыл. Кухня за перелеском стояла. Только мы лесок прошли, слышим – сзади мина упала, вторая ближе. Когда у фашистов было вдосталь боеприпасов, они часто лупили не прицельно, по площадям. Называлось это «беспокоящий огонь», на мозги нам давили. Стреляли по расписанию и методически – мину за миной в линеечку клали. Понятно, что без всякого «ложись» мы в снежную слякоть плюхнулись. Третья мина упала где-то в ногах, четвёртая уже в головах. И чувствую я – всё, отходился. Левую ногу под корень оторвало. Боль невыносимая, а посмотреть боюсь. Хотел Гришу попросить – сказать мне, что там с ногой. А Гриша рядом лежит, и полчерепа у него откинуто, как крышка с чайника. Всё ж таки решился я, глянул на ногу. Вроде с виду целая и на месте. Подвигал – шевелится. Кое-как встал и похромал к санитарной землянке. Там меня осмотрели, и старший санитар выматерил: «Ты, в ж… раненный, бегом в окопы, пока мы тебя особистам не сдали! Дезертир хренов!». Обнаружили они единственную дырочку со свежей кровью. Как если бы мне под коленку спицей ткнули. А это был осколок размером со спичечную головку. Железяка вошла под коленкой, пропахала мышцы всего бедра и застряла в паху. По пути, должно быть, какой-то крупный нерв задела, что так больно было. (Так мы папу и похоронили в 2000-м – с осколком). Выхожу из землянки, навстречу санитар спускается: «Эй, что это у тебя с плечом?». Глянул я на левое плечо – ватник разорван, а из тряпок розовые осколки кости торчат. Подарок от четвёртой мины. Из-за ноги я его не чувствовал. Ну, и ушёл в обморок.
Рана была тяжёлая, сустав раздроблен. Отправили в тыл. Санитарный поезд шёл на Ставрополь. Там пути-то полдня, а тянули нас несколько суток – всё пропускали более важные составы. Вагон был даже не теплушкой, а просто товарняк без нар. Народу набили так, что лёжа спать приходилось по очереди. В углу дырка в полу вырублена – туалет. Хуже всего лежачим было. Приходилось под себя ходить, если другие немощные не помогут. Потому что весь уход за нами – пару раз в день откатывали снаружи дверь, ставили вёдра с водой да забрасывали несколько буханок чёрного. А дальше – помогай друг другу, как кто умеет да у кого какая совесть.
Плечо загноилось, где-то на 2 – 3 сутки воспаление дошло до того, что в сознание иногда только приходил. Потому и не знаю, сколько дней мы тащились. Очнулся в госпитале уже после операции. И узнал, что опять мне небывало повезло. Когда поезд разгружали, раненых, конечно, сортировали. Эти уже холодные, этих срочно оперировать, эти потерпят, а этим и нужно помочь, да вряд ли выживут. Их откладывали в сторонку «на потом». Практически списывали в смертники, слишком уж длинной была очередь к хирургу. Вот и меня туда отложили. Да, на счастье, медсестра, что доктору помогала, оказалась Катюшей Петровой. Мы с ней все семь лет в одном классе учились. Упросила доктора меня оперировать. Опять верная смерть промазала.
После госпиталя комиссовали, как негодного к службе. Левая рука висит как плеть, считай, что парализована болью, даже пальцами шевелить невмоготу. Пристроился в Баку помощником кочегара в котельной. Там и ночевал. Одной рукой много не наработаешь, заработка считай, что нет. Хорошо хоть паёк давали, да по летнему времени из садов фрукты воровал, до которых дотянуться мог. Кочегар, старик-азербайджанец Али, говорит: «Ты боли не бойся, пусть она тебя боится. Шевели рукой, шевели, пока совсем не отсохла». Послушался я. Подойду к стене и пальцами по ней вверх «шагаю», тяну руку, пока терпежу хватает. Когда заметил улучшение, обрадовался. Очень старался разработать сустав. Ну, и достарался на свою задницу. Через полгода вызывают на комиссию, признают годным без ограничений и отправляют в накопительный лагерь.
Накопитель – это десяток бараков на голом склоне горы. Участок огорожен колючей проволокой, по углам вышки с часовыми. Воды вдосталь, ручей течёт через территорию. А с едой плохо. Два раза в день подъезжает к колючке полуторка, и солдатики через забор перебрасывают мешки с хлебом. Внутрь заезжать боялись – могли пострадать в свалке, которая за еду начиналась. Командирами среди нас были люди случайные и временные, из нашего же брата-фронтовика. Кто их слушать будет? Чекисты в наши дела не вмешивались, только охрану держали, чтобы мы не разбежались. Короче, дичь хуже, чем в концлагере. Периодически подъезжают «купцы» от разных родов войск. У них уже списки готовы. Как-то построили нас, лётчики ведут набор. Зовут какого-то Чумаченко, то ли Кухаренко, он не отзывается. Я стою и думаю: «В технике разберусь не хуже другого, а лётчиков хоть кормят прилично». Взял и откликнулся. Обложили меня матом, потом погрузили нас в ЗИС-5 и повезли. Как и ожидалось, на месте, за сотню километров, никто не озаботился везти меня обратно. Какая разница, кому в самолёте гореть? Подошёл под их требования – вот и оставили в авиации.
Определили в школу стрелков-радистов для бомбардировщиков. Сидеть мне в отдельной кабине ближе к хвосту и отстреливаться от истребителей, заходящих сзади. А в промежутках переговариваться с другими самолётами и аэродромом. Внутри самолёта по интеркому с экипажем можно голосом разговаривать, а внешняя связь была морзянкой. Учили раздельно: лётчики, штурманы, радисты. Потом, по выпуску, начиналась «слётка» в единый экипаж. Самолёт нам достался уже крепко битый на фронте «Бостон». Двухмоторный американец. Лётчик – цыган со странным именем Мушек. Первый полёт совершенно незабываемый.
Задание – полёт по треугольнику. Прошли первый поворот, я, как положено, отстучал на аэродром выполнение. Поднимаю голову – справа шлейф дыма. Ору по интеркому: «Мушек, левый мотор горит!». Они со штурманом в носу сидят, крыльев не видят. Мушек мотор выключил, топливо перекрыл, перевёл самолёт в скольжение. Грамотно отработал. Мотор потух. Я стучу по Морзе на аэродром о происшествии. Они приказывают садиться на ближайший аэродром – учебку истребителей. Закончил переговоры, голову поднимаю – что за дьявол! Теперь слева какая-то пелена, вроде тумана, от крыла тянется. «Мушек, что с правым крылом?!». В ответ слышу мат. Оказывается, чтобы облегчить левое крыло, он включил насос – перекачать бензин в баки правого крыла. Ну, и качал насос, пока пробку от переполнения не вышибло. И чистейший авиационный рядом с выхлопом двигателя распыляется. Ладно. Насос выключили, идём на посадку. Земля ближе, ближе, ближе… «Мушек, шасси!». Матернуться в ответ он ещё успел, а вот шасси выпустить… Шлёпнулись  мы на брюхо, и пошли винтом по такыру. Наверное, я отключился. Прихожу в себя – был солнечный день, а теперь ночь. И дышать вроде нечем. «Это что, уже на том свете?..». Потом вижу – в ногах вроде круг светлеть начинает. И тут дошло: самолёт на боку лежит, а при посадке сорвало люк, через который парашютируются. А темень - от пылищи, которую мы своим лихим приземлением подняли. Эх, как рванулся я к люку! Самолёт в любой момент загореться может, бензином крепко воняет. Рвануться рванулся, а с места не стронулся. Схватил меня кто-то за плечи и держит намертво. А кабинка крохотная, второму человеку никак не поместиться! «Неужто бесы держат?!». Не помню, сколько бился в истерике, пока не понял, что это парашютный ранец чем-то зацепило. Отстегнулся, нырнул в люк, подхватился и бегом, бегом куда подальше. Пыль всё редеет, и вижу – навстречу мне черти бегут. Чёрные, волосы дыбом, шкуры поблескивают. Опять думаю: «Всё-таки в аду!». Шарахнулся от них. Потом дошло, что это техники-механики аэродромные. Сами в саже, в масле, и робы промасленные. Еле они меня поймали. И вот ведь – был я и есть откомельный атеист. И раньше, и позже были отчаянные моменты, никогда ни Бога, ни чёрта не поминал. Отчего мозги именно тогда в религиозную тему шибануло? Может, оттого, что близко к небу побывал?
Самолёт разбит в металлолом, за нами приехала полуторка со спецами и особистами: на месте расследование провели. На родном аэродроме я сразу написал рапорт, чтобы перевели в пехоту. Налетался. Вызывают к командиру училища. Грузин-полковник, носом целину пахать можно, глаза шарами: «Ты, сержант! Под трибунал захотел? В землю закопаю, если не полетишь!». «Больше не полечу, лучше в окопах гнить». «Ну, смотри. С сегодняшнего дня – бессменным флажковым! Иди». У лётчика «Бостона» при посадке единственный навигационный «прибор» – собственные глаза. Начинающий лётчик не умеет ещё связывать скорость, высоту и направление в единое целое, не чувствует машину, как говорили. Поэтому почти все аварии – от неудачных посадок. Вот в помощь новичкам и высылают на поле флажкового. В руках у него два флага шахматной раскраски, они хорошо видны издали. Флажковый стоит на посадочной полосе, следит за садящимся самолётом и отмахивает флагами: выше-ниже, правее-левее. А когда машина близко, падает на землю – меньше шансов попасть под винт или колесо. Аэродромы в Азербайджане проще всего было строить на такырах. Это огромные плоские зоны такой солёной земли, что даже колючка не растёт. Земля – плотная глина, готовая взлётная полоса. Одна беда: после дождя покрывается слоем мылкой липкой грязи. А когда солнышко эту грязь прокалит, она превращается в солёную пудру. Вот и выходит, что флажковый либо в грязи весь день купается, либо в пыли задыхается. И каждая чужая посадка смертью грозит, а их за день – десятки. Короче, через месяц забрал я свой рапорт и в ноябре 43-го стал летающим стрелком-радистом.
Среди всех военных профессий самой смертоносной была специальность лётчика-истребителя. Сами истребители считали, что если тебя не сбили в первые 5 часов боевых вылетов, то летать будешь долго. Часов 10. Летунам-бомбардировщикам вроде бы было безопаснее. Но это если тебя хорошо прикрывают истребители, а это было далеко не всегда. И зенитчики огонь на нас сосредоточивали: и опаснее мы, и целиться легче. К концу 43-го «Бостоны» были слишком тихоходными для дневных полётов, поэтому в основном мы бомбили ночами. В воздухе, конечно, ты незаметнее, зато каждая посадка на грани смерти. Во-первых, поди найди родной аэродром, когда земли почти не видно. А там – попробуй сядь. Полосу подсвечивали прожекторами, но ночью оценить расстояние до земли глазами трудно, а альтиметры (высотомеры) были слишком неточными. Всё-таки при посадках гибли меньше, чем воздухе. Сколько было вылетов - не помню, сбился уже на первом месяце. Два раза нас подбивали. Один раз еле до дома дотянули на дымящем моторе, а в другой пришлось на парашюте приземляться. Слава Богу, над нашей территорией. В середине 44-го «Бостоны» кончились, пересадили нас на «Пе-2», пикирующий бомбардировщик. Хотя с пикирования мы так ни разу и не бомбили. Боялись лётчики этого рискованного манёвра. Стало больше дневных полётов. Один запомнился крепко.
Летали над Белоруссией, и был там один очень вредный железнодорожный мост через реку. Немцы его обсадили зенитками, и их истребительные аэродромы близко. Фоккеры всё время в воздухе. Наши нервничают, бомбят неприцельно, в мост никак не попадут, и уже несколько машин потеряли. Получили наши командиры приказ чуть ли не от самого Жукова: уничтожить мост немедленно любой ценой. Придумали так: залететь в сторонке в тыл к немцам, выстроить самолёты в цепочку над железнодорожным полотном и идти на бреющем полёте, как можно ближе к земле. Послали три звена по три самолёта. Наш был вторым в третьем звене. Первые два звена промахнулись, бомбы упали в воду. А наш ведущий положил-таки их на мост. Когда мы бомбили, попали под их осколки.  Хвост нам размолотило в мочалку, как домой дотянули и сели – до сих пор не понимаю. А третий самолёт влетел уже в осколки наших бомб и рухнул на мост. Я это видел, мне в хвост смотреть положено. Фотопушка наша разрушение моста не зафиксировала, слишком низко летели. На аэродроме взялись за нас особисты. Надёжных данных об уничтожении моста нет, а тут зашла нелётная погода, проверить результат невозможно. Что докладывать наверх? При любом сообщении в случае ошибки головы полетят. Я стою на своём: «Мост разбит», а у самого душа ледяная. Насколько мост  повреждён, я не видел, там каша была из огня, дыма и каких-то ошмётьев. Но ведь это и от поезда клочья могли быть, если он в тот момент по мосту шёл. Мысль про поезд чекисты на допросе подсказали. Стало мне совсем худо, но решил показания не менять - ещё сильнее прицепятся. На счастье то ли от партизан, то ли от разведчиков поступила информация, что мост разбит сильно, движение по нему прекратилось. Представили наши экипажи к орденам, да так это представление и замоталось где-то. Обидно, конечно, но лучше уж без ордена, чем без жизни. А лети я в третьем самолёте?..
Лётчики в армии считались элитой. С одной стороны, знаний и умений от нас требовалось больше, чем от пехоты, с другой – рисков вроде бы больше, с третьей – снабжали нас лучше, чем остальных. Да и сам престиж профессии… А если подумать – были мы такими же работягами, как танкисты, минёры, сапёры, да и те же пехотинцы. Загрузились, полетели, отстрелялись, если тебя атакуют, отбомбились, вернулись (Бог миловал), и хорошо, если отдохнуть дадут. Рутина.
Правда, ещё одна бомбёжка была необычной. Под Варшавой. Ночью приехала на аэродром спецкоманда, всех наших с поля убрали, подвесили под «Пешки» кассеты неизвестно с чем. Кассета по форме похожа на торпеду, но на самом деле это просто жестяная оболочка. Начиняют её мелкими бомбами. В падении кассета раскручивается воздушным потоком и раскрывается на высоте метров 50. Начинка разлетается веером. Сразу после погрузки дают нам команду «По машинам» - и на взлёт. Повезли мы это неизвестно что и перед рассветом сбросили разом с нескольких десятков самолётов. Не конкретно на какую-то цель, а по площади. Когда разворачивались, посмотрел я вниз, а там по земле как бы молнии голубые километровые во все стороны летают, не затухая. Через неделю перенесли наш аэродром на запад, как раз в те места. Картина была страшная. Не только всё сгорело, что на земле было, но и сама земля сантиметров на 5 вглубь выгорела на чёрный прах. Потом ходили слухи, что немцы применили на фронте газы, а мы в отместку засыпали их фосфорными бомбами. Очень похоже на правду. О таких бомбардировках я больше не слышал и не читал нигде. Обе стороны замяли факт применения запрещённого оружия. Но я-то видел и бомбёжку, и её результаты своими глазами!
Когда пересекали границу с Польшей, нам внушали, что поляки – братья-славяне. Ждут, не дождутся освобождения от фашистского ига и встретят нас пирогами. Что-то пирогами там не пахло. Не потому, что страна была разорена, а потому, что не видели поляки особой разницы между нами и немцами. До революции Польша была в составе России, и русские «любили» поляков так же, как евреев. Очень похожи эти нации.  В Гражданскую повоевала Польша с нами. Кстати, победила, добилась долгожданной независимости.  И после нахального раздела её между нами и немцами в 1939 году вряд ли население радовалось оккупации, что по ту, что по эту сторону. Смотрели на нас волками, саботировали, мелкие пакости нам строили регулярно. А я так и вовсе чуть голову там не сложил. Отпустили наш экипаж в увольнительную. Выпили самогонки в каком-то занюханном шинке. Лётчик и штурман местных девушек сняли, а мне не досталось. Я обиделся и отправился домой один. Уже темнело, вокруг развалины, хмелёк быстро выветрился. Я со страху наган из кобуры вынул, в карман сунул и так и шагаю с рукой в кармане. Как на меня напали, что не слышал? А только трахнули по затылку, и, чую, за кобуру хватают. Так через галифе и выстрелил в землю. Слава Богу, напугал, убежали.
Когда бомбили Варшаву, к ней и подлетать-то было страшно – столько в воздухе висело самолётов. Недаром нас наградили медалью «За освобождение Варшавы». А потом был Берлин. По крышам домов ползают штурмовики, выше этажами легкие, средние и тяжёлые бомбардировщики, разведчики. И истребители, истребители, истребители... Четыре страны выплеснули на один город концентрат своей авиации. А снизу лупят зенитные пулемёты, артиллерийские автоматы, тяжёлые зенитки. И в этой каше, невзирая на угрозу элементарного столкновения, нужно не потерять своих, найти и отработать цель! Каждое возвращение было подарком, и чуть ли не в каждом самолёт получал хоть малое, да повреждение. Их тут же латали, но бодрости к следующему вылету это не добавляло. Так что медаль лётчикам «За взятие Берлина» дорогого стоит.
А самое памятное, что на войне было, – конечно, ночь на 9 мая. Стреляли из всего, что стреляет. Пили всё, что льётся, кроме бензина. Орали, свистели, пели, хохотали, плакали, не стесняясь. Не найти слов, как в душах кипело – теперь тебя не будут убивать! Да, страшного врага победили, да, страну отстояли, да, теперь мирно заживём, к семьям вернёмся. Это тоже было счастьем. Но как бы второго плана. Главное – теперь тебя не будут убивать! И знаете, чего я вам желаю? Чтобы вам никогда такой радости  испытать не довелось! Ну их к чёртовой матери, эти войны! Выпьем за Родину, за Сталина и за мир во всём мире!».