Summary Подводя итоги

В.А. Беляков










Summary


(Подводя итоги)














Н.Новгород, 2018


О Г Л А В Л Е НИ Е



Страницы

Предисловие
3-4

             КНИГА ПЕРВАЯ
          Моя жизнь в наркозе

Глава 1
Что пережито при наркозе и операции
5-37
Глава 2
Посвящение в профессию
37-86
Глава 3
Работа в Областной клинической больнице им. Н.А. Семашко. Анестезиологи и хирурги
87-92
Глава 4
Алжир. Достопримечательности
92-117
Глава 5
Мое знакомство с достижениями мировой анестезиологии. Французский вклад. Моя концепция тотальной внутривенной анестезиологии (Тиарет)
161-219
Глава 6
Внедрение тотальной внутривенной анестезии в больнице им. Н.А. Семашко, области и городе. Друзья и враги новых методик
219-230
Глава 7
Работа в ГИТО
233-250

         КНИГА ВТОРАЯ

Глава 1
Преподавательская деятельность
256-272
Глава 2
Пора и на покой
281-332






Предисловие
В 21-м веке со мной произошли три события, определившие мою дальнейшую жизнь. Вообще, двадцать первый век представлялся мне веком особенным, веком ломки сложившегося, привычного, в общем-то, приемлемого. Наряду с фантастическими открытиями в науке, немыслимым извержением новых технологий, двадцать первый век какой-то безудержно азартный. Все можно, все доступно. Надо только напрячься, рискнуть – и все получится. Как карточная игра, как очко. В самом деле, 21 век, это двадцать одно – очко. Выиграешь! Или проиграешь! И в нашей стране стали происходить такие пертурбации, что не разбери – поймешь. И это ударило по медицине. Было закрыто много научно-исследовательских институтов, упразднены участковые больницы. И многое-многое другое, о чем и говорить-то не хочется.
Первое событие 21-го века. Меня, заслуженного врача России, профессора, лауреата премии Нижнего Новгорода в 2010 году уволили из института. Новый директор просто издал приказ, о чем мне сообщили в отделе кадров. Я сначала, когда мне позвонили, даже засмеялся, не поверил: это было 1 апреля – и я решил, что меня разыгрывают. Так бесславно завершилась моя жизнь а институте травматологии и ортопедии, где я проработал тридцать четыре года. (Какое совпадение: я родился в тридцать четвертом году – 1934 г.). А обезболиванием хирургических операций я занимался пятьдесят два года (1958 – 2010).
Более полувека провел я в операционных за наркозным аппаратом, а теперь мне осталась только одна отдушина – обучение врачей анестезиологов-реаниматологов на курсах анестезиологов-реаниматологов на кафедре анестезиологии-реаниматологии в институте усовершенствования врачей при НГМА. Кроме того, я стал вести курсы обучения медсестер-анестезистов города и области. Эта вторая моя жизнь длилась до 1 июля 2017 года.
В 2011 году, через год, когда я перестал проводить наркозы, а стал лишь учить наркозу, мне самому пришлось учиться выживать, бороться с болезнью, не поддаваться депрессии. В мае месяце мне был поставлен диагноз иноперабельной опухоли аденомы простаты (e – r) с прорастанием в прямую кишку, а также злокачественной опухоли левой почки. Была сделана паллиативная операция - билатеральная овариоэктомия. Звучит это красиво, безобидно, но, по сути, попросту – кастрация.
Первого июля 2017 года я последний раз принял экзамены у курсантов, получил отпускные и был предоставлен самому себе, семье уже в качестве пенсионера. Было мне уже 82,5 года.
Вот эти мои «жизни» я и хочу описать. Старый, в ожидании смерти, «безработный пенсионер» - но я продолжаю жить, мне  по-прежнему светит солнце, любят жена, дети, внуки. Жизнь продолжается, но сколько она продлится? Пора подводить итоги.


КНИГА ПЕРВАЯ
Моя жизнь в наркозе

Я не буду описывать мою работу руководителя службы анестезии-реанимации в городе и области, больнице Н.А. Семашко и в ННИИТО, достижения отделений, давать характеристики своим сотрудникам. Об этом мною написано в других книгах. Я хочу в этой книге рассказать не о том, как я давал наркозы, а как складывалась моя жизнь в больнице и институте.
Жизнь моя как анестезиолога складывалась достаточно удачно, но забирала много сил, времени, энергии, сопровождалась нервными потрясениями. Как показал А.И. Вайсман, даже введение в наркоз больного сопровождается таким же напряжением, как при запуске космонавта на орбиту.
Я проводил обезболивание и на Крайнем Севере, в полюсе холода в городе Верхоянске, и на границе с пустыней Сахарой в городе Тиарет в Алжире, не говоря уже об ОКБ им Н.А. Семашко и ННИИТО.
О том, что за мою жизнь пережито при наркозе и операции, об осложнениях наркоза, о необычных случаях, потрясших меня, я расскажу вам сейчас, чтобы потом сделать заключение, что это все менее страшно, чем постоянная борьба внутри коллектива с инакомыслящими, с хирургами, начальством, с завистниками-коллегами.



Итак, Глава 1
«Что пережито при наркозе и операции»


«Прошу тебя, Господи, благослови руки и этот ум, дабы они смогли заботиться о безопасности тех, кого доверили им в этот день.
Сохрани руки мои умелыми, ум мой острым и глаза мои зоркими, чтобы никакие осложнение анестезии не случились с моими пациентами. Хотя они в моих руках, но руки мои в твоих, управь их, Господи, ко благу.
Аминь»
(молитва анестезиолога в редакции и по благословению Митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, нынешнего Патриарха Русской Православной Церкви)

Благословляясь и  прочитав молитву анестезиолога, «на старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною» (Пушкин А.С. «Борис Годунов). За долгую жизнь в анестезиологии, целых пятьдесят пять лет, накопилось много такого, что требует исповедального рассказа. Я имею ввиду случаи из моей врачебной практики, которых лучше бы и не было. Но Бог своим промыслом послал мне их в испытание. Я ретроспективно выделяю их в несколько ипостасей и первыми считаю те, которые не были связаны с моими ошибками, небрежностью, халатностью, а с отсутствием необходимых препаратов, оборудования и, наконец, просто с тем, что в те времена еще не знала наука многого, что известно сейчас.

Итак, смертельные исходы при наркозе и операции, из-за отсутствия препаратов:
Феохромоцитома

Жена моего школьного и на всю жизнь друга Миши Симкина Рита Смирнова поступила к нам в клинику с диагнозом опухоли мозгового слоя надпочечников. На вскрытии оказалось, что был поражен весь надпочечник и это квалифицировалось уже не как феохромоцитома, а феохромобластома. Но от этого мне не легче. Клиника характеризовалась гипертензией и тахикардией, выраженных очень значительно. За границей при операции применялись препараты, блокирующие выброс катехоламинов - адреналина и норадреналина. Это был режитин или фентоламин. Мы же ничего подобного не имели. У нас в 1961 году кроме гексенала и эфира даже закиси азота не было. А эфир сам по себе активирует выброс катехоламинов и противопоказан при данной патологии. В.Д. Троицкая, несмотря на это, настаивала на операции в клинике профессора А.И. Кожевникова, не соглашаясь направить Смирнову в Москву на операцию к профессору Николаеву (?), который разрабатывал операции при эндокринологической патологии. Я объяснил Мише все, но может быть не сказал ему прямо: SOS, не соглашайся, езжай в Москву. Он целиком доверился хирургии. Уже после интубации, при подключении  эфира, развился адреналиновый криз: был выраженный спазм сосудов, даже руки посинели, АД и PS «зашкаливали». Операцию все-таки сделали, а через 2 часа после нее произошла остановка сердца. Сердце удалось «запустить», но на третьи сутки Рита, не приходя в сознание, умерла.
Второй случай имел место уже в 1972 году, в новой «Обуховской» больнице. Наркоз урологическому больному давала Таня. Я был рядом. После интубации развилась «зашкалившая» гипертензия и тахикардия, гангиоблокаторы не помогли, фентоламина не было. Я не сомневался, что это проявление недиагностированной до операции феохромоцитомы. Остановка сердца произошла на операционном столе. Реанимационные мероприятия эффекта не принесли. На вскрытии наш диагноз подтвердился.
Третье наблюдение касается больной с 6-ти месячной беременностью при наличии у нее диагностированной феохромоцитомы. С.С. Добротин решился не операцию кесарева сечения, оставив феохромоцитому. В это время я вернулся из Алжира, у меня был фентоламин, гангиоблокаторы. Это был 1969 год. Операцию и наркоз с профилактическим введением фентоламина и пентамина больная перенесла хорошо, а через 3 часа после операции и до утра мы тщетно боролись с адреналиновым кризом. Извели все алжирские препараты, а женщину потеряли. Потом я нашел описание аналогичного случая, когда одновременно сделали две операции с хорошими результатами.
Вот мое печальное знакомство с феохроцитомой в таких случаях, какие можно только представить.
Вроде я и не виноват, но по большому «гамбургскому счету» вина есть: не убеждал профессоров о реальной опасности операции да и Мишу не убедил.

Злокачественная гипертермия

Давно известный в хирургии синдром Омбредана «гипертермия паллаида» («гипертемия бледная»), наступающий при ингаляции хлороморма  и эфира, был забыт в связи с использованием новых анестетиков. Но с широким распространением фторотана стали появляться описания смертельных исходов при этом наркозе. Клиника напоминала синдром Омбредана. Была установлена причина гипертермии, синтезированы препараты для ее лечения, которых мы никогда не получали раньше и не получаем сейчас. При использовании трихлорэтилена у мальчика 3-х лет Торопова гипертермия  развилась по завершении операции и привела к смерти через двое суток. Это было в 70-е годы. В 80-е годы мне в мое дежурство в ГИТО был доставлен больной из 33-й больницы после полостной операции, прошедшей под фторотановым наркозом, с диагнозом сепсиса. Доставлен он был к нам потому, что у нас работало отделение гнойной остеологии, то есть сепсис к нам был, что называется, «вхож».  Высокая за 40; С температура, бледность при такой гипертермии насторожили меня на гипертермию. На консилиуме со мной согласились, но для этиопатогенетического лечения препаратов не было. Больной умер. Известный Герценовский вопрос «Кто виноват?» и Чернышевского «Что делать?».

Алкоголь и летальные исходы при наркозе и операции
Антабус    

В экстренное мое дежурство был доставлен попавший в дорожно-транспортную катастрофу прапорщик Лемке. Он был без сознания, АД 80/40, PS – 110. Имела место черепно-мозговая травма и катастрофа в брюшной полости. Вводный наркоз интранарконом (1961 год), листенон, интубация.  АД и PS  практически не претерпели существенных изменений. Подключен эфир, начата операция. Через 10 минут – остановка сердца. Поскольку брюшная полость уже была вскрыта, хирург Г.Ф. Баранов начал проводить открытый массаж сердца, завершившийся восстановлением сердечной деятельности. Но сознание после операции не восстанавливалось более суток, после чего последовала вторичная остановка сердца и летальный исход.  На вскрытии установлена вшитая в мягкие ткани капсула с антабусом, применяемая для лечения хронического алкоголизма. Во время курса антабусом противопоказано использование алкоголя даже в микродозах.
Этиловый эфир и этиловый спирт (алкоголь) имеют одну общую группу – этил, который и дал реакцию на эфир как на алкоголь, что и вызвало остановку сердца. Мои предположения впоследствии подтвердились: в Балахне и Дзержинске наблюдались остановки сердца у больных, лечившихся антабусом. В инструкции по лечению антабусом в числе противопоказаний этиловый эфир не числится.

Шоковое течение молниеносного респираторного
 дистресс-синдрома      

С Московского вокзала был доставлен в тяжелой степени опьянения мужчина 36-ти лет с закрытой травмой живота. При поступлении АД 90/60, PS – 110/мин. Он оставлен в приемном покое до утра. Утром у больного АД снизилось до 60/40 мм рт. ст.,  PS участился до 140 в минуту. Были все данные за начинающийся перитонит. Синдром Щеткина был резко положительный. Больной весь серый, число дыханий – 40/мин.  Я начал наркоз с введения 4-х граммов оксибутирата натрия с тем, чтобы поднять давление, мышечной фибрилляции не наблюдалось. После промывания желудка и удаления желудочного зонда произведена интубация на фоне введения листенона. Во время операции больной начал синеть, произведено отсасывание незначительного количества слизи из трахеи, дыхание прослушивалось справа и слева, но очень ослабленное. Заподозрен респираторный дистресс-синдром, проведены все рекомендуемые в данном случае мероприятия, не изменившие общей картины. Больной остался на операционном столе. На вскрытии – на каждые десять капилляров 6 – 8 были забиты тромбами. В доступной нам литературе случаев такого молниеносного развития шокового легкого (за 14 часов с момента получения травмы) мы не нашли. Можно полагать, что свою роль сыграла тяжелая алкогольная интоксикация и недостаточная инфузионная терапия в приемном покое.




Липемия

В реанимацию Областного геронтологического центра был доставлен больной 40-ка лет с явлениями кишечной непроходимости. Состояние его было оценено как средней тяжести. АД – 95/70, PS – 100, дыхание 20-22/мин. Была взята «кровь» на анализы. Но это была не кровь, а молоко, более того, почти сливки. Ничего не оставалось, как идти на операцию с диагнозом: кишечная непроходимость – липемия. И без анализов явствовало, что больной в состоянии алкогольной интоксикации. Он рассказал, что где-то в пути их машина потерпела аварию, они чуть не замерзли, а, добравшись потом до ближайшего поселка, он выпил  спирта, заедая его свиным салом. И на подъезде к Горькому у больного появились острые схватки, кишечные колики, что и явилось поводом к госпитализации. Больной взят в экстренную операционную, интубация трахеи, оксибутират натрия, релаксанты. В животе данных за обтурацию кишечника, заворота, опухоли не нашли. Крови не было, из разреза – то же «молоко» с блестками жира. Не было ни одной капли красного. Стала развиваться картина дыхательной недостаточности и при доставлении в ОРИТ больной умер. Вскрытия не было. Остался диагноз липемии. Фантастика?

«Прости их, Господи, не ведают ибо, что творят»

  Был в нашей с Димой практике и такой случай, когда мы лечили больного с точностью наоборот – не по халатности, небрежности, а по незнанию многих нервно-психических заболеваний, в частности, тех, где для лечения используются ингибиторы моноаминооксидазы (МАО). И уж тем более не знали, какие используемые в анестезиологии препараты им можно применять. Нас вызвали в приемный покой к больному, доставленному из загородной Ляховской психбольницы. У него была сильная почечная колика. Мы ввели ему промедол с атропином. Но ожидаемого нами эффекта купирования колики не получили. Может, боли и прекратились, но из-за того, что развился коллапс с неопределенным артериальным давлением, этого нам узнать было уже не дано. Естественной реакцией было введение в вену адреналина. В ответ мы получили такую гипертензию, которую на аппарате Рива-Роччи не зафиксируешь. И буквально на  наших глазах произошла остановка сердца. Мы около часа занимались реанимацией, но безрезультатно. Нас никто не осуждал, что мы что-то сделали не так. Напротив, мы получили благодарность за оперативность действий. Но сами мы были в недоумении: что же случилось? Только когда мне попалась в руки монография по экстренной анестезиологии английского издания, там был описан подобный случай смертельного исхода у психического больного, лечившегося ингибиторами МАО (Thornton H.L., Knight P.E.  Emergency Anaesthesia. Baltimore, 1965). При этой патологии исключаются наркотические анальгетики и катехоламины, а мы как раз оба эти препарата и применили. Таким больным или отказывают в операции на две недели с тем, чтобы подготовить их небольшими инъекциями наркотических анальгетиков (привыкание) или же наркоз проводят без них. Я лично провел две анестезии таким больным, используя фторотан и отказавшись от промедикации с промедолом и от фентанила для анестезии. Вспомнил старое время мононаркоза фторотаном. Впоследствии мною был написан литературный обзор «Особенности анестезии у больных с сопутствующими нервно-психическими заболеваниями», опубликованный в журнале «Анестезиология и реаниматология», 1983, 3, 72-77. Это была первая в СССР статья, предостерегающая анестезиологов страны от фатальных ошибок, подобных нашей.

Остановка сердца с последующим смертельным исходом урологического больного после вводного наркоза, интубации и поворота больного на левый бок

Это случилось в самом начале моей работы анестезиологом, когда я уже научился давать стандартные наркозы барбитуратами и эфиром и мне была определена операционная в отдельном одноэтажном корпусе, где размещались урологические и стоматологические больные. Из барбитуратов в это время был только тиобарбитурат интранаркон, гораздо слабее тиопентала натрия. Я провел вводный интранарконовый наркоз, был введен листенон и свободно, с первой попытки, больной был интубирован. После интубации дыхание в обоих легких было одинаковым, АД, ЧСС были нормальными. Операция должна была быть на правом мочеточнике, поэтому больного надо было повернуть на левый бок. После поворота на левый бок ни пульс, ни давление не определялись, но проведенные реанимационные мероприятия позволили восстановить сердечную деятельность через 1,5 часа, проведена правосторонняя литомия. Последующие двое суток я находился с больным, так как он не приходил в сознание. Развилась постреанимационная болезнь, приведшая больного к смертельному исходу. В начале 1962 года при аналогичных обстоятельствах, при таком же вводном наркозе, закончился остановкой сердца поворот на левый бок нейрохирургического больного. Анализ изменений гемодинамики при поворотах больных на левый и правый бок был проанализирован за все прошлые годы. С абсолютной, статистической достоверностью мы нашли разницу: АД, PS изменялись в левой боковой позиции. В доступной нам тогда литературе мы не нашли работ, где бы шла речь о левобоковых постуральных реакциях. Только в монографии А.П. Зильбера о постуральных реакциях при наркозе и операции мы нашли некоторые данные, говорящие о том, что имеются определенные изменения при боковых позициях, без дифференциации, на какой бок был совершен поворот. Но мы нашли указание, что Бурштейн предложил производить интубацию подобных больных сразу же в операционной позиции. Я написал Бурштейну в Нью-Йорк, и он мне выслал монографию «Fundamental considerations in anaesthesiology» (Фундаментальные положения анестезиологии). Однако, мы не нашли там обоснований интубации в боковой операционной позиции. И сейчас ни в одном из руководств по анестезиологии, отечественном или зарубежном, об этом не пишется. Мы полагаем, что при повороте на левый бок происходит некоторое смещение сердца вследствие массы правого легкого. Потом происходит раздражение введенной в трахею трубкой ветвей блуждающего нерва (nervus laryngelis  superios et inferios) с передачей n.vagus (ваго-вагальный рефлекс ). Как бы то ни было, мы с того времени интубируем в положении больного в операционной позиции, и ни одного серьезного осложнения не имели.
С течением времени я забыл фамилию того больного, который почил, но до сего дня я чувствую боль не только за то, что не знал об интубации по Бурштейну, но и за то, что позволил себе высказывание по поводу того, что В.Н. Петров был против интубации трахеи. Если бы был простой эфирный наркоз, не было бы смерти. Прав Амвросий Оптинский: «Где просто, там ангелов со ста…». Иногда новации в медицине не обходятся без жертв.


Благоприятные исходы наркоза при тяжелой
хирургической и терапевтической патологии
Молниеносный сепсис

После майских праздников в отделение гнойной остеологии ГИТО доставлен милиционер, который, догоняя нарушителя, ободрал свою левую руку (выше локтевого сгиба) об острые колючки и кусты. Вернувшись домой, ощутил острую боль, стал лечиться старым русским способом – большими дозами алкоголя – а через сутки после травмы доставлен в приемный покой с раздутым, как валенок, плечом, с АД 40/20, PS – 100/мин. Я должен был дать наркоз, предстояло сделать только широкие лампасные разрезы. Наркоз было давать нецелесообразно. Я попросил нашего лучшего в городе и области специалиста по регионарной анестезии провести проводниковую  анестезию. Валерий Иванович Загреков попросил меня начать с проведения наркоза  пропофолом.  После пунктирования вены на здоровой руке я сначала прокапал допамин. Когда давление поднялось до 150 мм рт.ст., ввел 50 мг пропофила. АД снизилось до 60 мм рт.ст., но это не помешало Загрекову сделать блокаду, что позволило хирургу сделать широкие лопастные разрезы. Продолжена инфузионная терапия, АД постепенно пришло к норме. Были применены мощные антибиотики и больной выжил.

Уретеретолитотомия у больного с тяжелым острым
инфарктом миокарда и анурией


У больного в возрасте свыше 70-ти лет, находящемуся в Областном геронтологическом центре (плановая госпитализация для обшеукрепляющего лечения), имевшего в анамнезе три инфаркта миокарда, развился тяжелый обширный инфаркт миокарда, подтвержденный электрокардиографически. Инфаркт осложнился обтурационной анурией правого мочеточника. Несмотря на тяжелое общее состояние больного (АД – 75/50, PS – 112, аритмичный, одышка – 28-30/ мин), решено удалить камень по жизненным показаниям. С целью профилактики постуральных реакций при наркозе, его начали в положении больного на левом боку. Из-за опасности ваго-вагинальных реакций и осложнений при использовании релаксантов наркоз провели без интубации трахеи. Мышечная релаксация была достаточной при использовании небольших доз седуксена и оксибутирата натрия. Проводилась оксигенация через воздуховод. Осуществлялось мониторирование сердечно-сосудистой системы. Разрез был сделан профессором Е.В. Шаховым под дополнительной  местной анестезией без каких-либо нарушений дыхания и гемодинамики. Камень успешно удален через 30 минут. Больной пришел в сознание в ОРИТ через час. Несмотря на успешно проведенное обезболивание и оперативное вмешательство, больной скончался через сутки, что лишний раз подтвердило правильность утверждения, что оперативное вмешательство при остром инфаркте миокарда противопоказано.

Наркозы у больных, которым операции не были
сделаны из-за остановок сердца во время вводного
наркоза и интубации

Сразу оговорюсь, что всем подобным семерым больным закрытый массаж сердца был проведен немедленно и в последующем, после соответствующего лечения, больные стали адекватными настолько, что стали настаивать на проведении операций. Их всех из разных больниц города и области направили в клинику профессора А.И. Кожевникова. После обследования всем больным были проведены наркозы согласно возрасту, исходному общему состоянию, гемодинамике и характеру предстоящей операции. Все операции прошли без осложнений ни в интра-, ни в послеоперационном периоде. Я далек от мысли приписать все это моему профессиональному мастерству. Просто два раза снаряд в одну воронку не попадает и потом я надеялся на промысел Божий, что значит – умрет он не от наркоза, а совсем по другой причине.
Наверное, надо было бы рассказать о всех наркозах, проведенных больным, которые были доставлены в больницу в терминальном состоянии из-за травмы и кровопотери, но об этом я многое писал в специальных научных журналах, выступал на съездах и конференциях.





Наркоз у больного с запущенным гнойным
перикардитом

В экстренном порядке был прооперирован больной с гнойным перитонитом, АД – 90/60, PS – 140-150. Практически трудно считаемый. Оперировал кардиохирург профессор Каров из клиники профессора Б.А. Королева. Интубация – 20 мг седуксена, 5 граммов оксибутирата натрия, ардуан. При операции тахикардия снизилась до 130-140, но от моего предложения ввести больному обзидан Каров отказался: тахикардия дает достаточный минутный объем кровообращения, при значительном снижении ЧСС может развиться коллапс. В это время АД было уже равно 115/80 мм рт.ст., поэтому я не боялся незначительного снижения АД за счет обзидана, но логика Карова меня убедила. Было удалено значительное количество гноя, но Каров предупредил, что прогноз «pessima», неблагоприятный. Больной умрет из-за общей интоксикации и последующей депрессии кровообращения, как это наблюдалось в их клинике в подобных случаях. Наркоз и операция прошли благополучно, но прогноз Карова оправдался. Больной не выжил, да и не мог выжить при так далеко зашедшей болезни. Жаль таких больных, но только Бог всесилен. Меня часто удивляла такая «хирургическая смелость», когда шансов нет никаких, даже в тех случаях, если операцию удается сделать, но шансов на то, что больной умрет при операции, еще больше. Чем рискует хирург – жизнью больного. Смелыми надо считать больных, доверившихся хирургу. Правда, хирург иногда ведет себя как Всемогущий Бог. Об этом даже анекдот есть: «Какая разница между Богом и хирургом?». И ответ: «Бог не считает себя хирургом!».

«Дурные примеры заразительны»


 В Алжире кубинцы научили меня достигать высокого уровня анальгезии при спинальной анестезии путем «барбитажа»: введя в спинномозговой канал 100 мг лидокаина, потом 20-ти граммов шприцем отсосать эти 20 мл обратно – и форсировано ввести обратно, при некотором наклоне стола в позицию Тренделенбурга. На 41-ой «барбитажной» анестезии я, выводя больного из состояния Тренделенбурга, взглянув на его лицо, похолодел: он жадно хватал воздух раскрытым ртом. Я быстро стал проводить ИВЛ через маску наркозного препарата и после гипервентиляции, насытив больного кислородом, на фоне вводной анестезии тиопенталом, заинтубировал его.  Получилось, как по поверью охотников за медведями, когда 41-й медведь обязательно их «заломает». Больше я кубинской методики не придерживался, еще раз получить тотальную спинальную анестезию не захотел. Так и вышла у меня спинальная анестезия с интубацией трахеи.   

Наркозы, повергшие меня в смятение и сознание своей
профессиональной несостоятельности
Тяжелые осложнения при бронхоскопиях у детей          

В 60-70-е годы все бронхоскопии детям делались в клинике ЛОР-болезней, руководимой доцентом В.А. Симолиным. Техникой бронхоскопии владел только один Владимир Юрьевич Шахов, тогда кандидат медицинских наук, потом доктор медицинских наук, почетный профессор Нижегородской медицинской Академии. Бронхоскопии Владимир Юрьевич делал детям города и области по поводу инородных тел («тельцев») легких. Это проходило в ЛОР-клинике. Наркозы давали мы, Беляков и Назаров. Кроме того, Владимир Юрьевич в поисках материала для докторской диссертации предпринял попытку применить новую тактику лечения детей с хронической пневмонией («хроников-пневмоников»). Тактика заключалась в лечебной бронхоскопии с эвакуацией гноя, слизи и другого отделяемого, с последующим промыванием легких антибиотиками. Эти бронхоскопии проводились в научно-иссле-довательском институте педиатрии. Там наркоз давал я. Бронхоскопии мы проводили ранним утром, чтобы к 9.00 быть в клинике. Работать с ним было легко. Надо было только дать наркоз, а дальше все он делал сам. У него была дыхательная приставка к сконструированному им же бронхоскопу. Таким образом, он создал детский дыхательный бронхоскоп по типу дыхательного «взрослого» бронхоскопа Фриделя, которого ни в городе, ни в области, конечно же, не было.
Обычно бронхоскопии делались маленьким, плачущим детям. Им применялся циклопропаново-кислородный наркоз, оказывающий молниеносное засыпание. Вот кричит ребенок: «А-А-А-А», потом «А-А-А», а потом «А» – и задышал спокойно и ритмично, через 3-4 вдоха. Для получения релаксации при сниженной концентрации циклопропана начинали давать постепенно флюотан до  исчезновения глазных рефлексов, что являлось сигналом для начала бронхоскопии. Владимир Юрьевич делал все быстро, точно, продуманно. Несколько минут – и все заканчивалось. Ребенок быстро просыпался, и его увозили в палату. Делалось иногда по 15 бронхоскопий. Но в одно «ненастное» утро делали бронхоскопию годовалой дочке операционной сестры Б.А. Королева Каменевой. У нее скопилось много гнойного отделяемого, манипуляция затянулась и фактически девочка уже проснулась перед удалением бронхоскопа и, как реакция на извлечение его, развился тотальный ларингоспазм: ее, как «заперло» - ни вдохнуть, ни выдохнуть при массаже грудной клетки (нажатие справа и слева на грудную клетку) Девочка посерела, посинела, стал чернеть. Тогда Владимир Юрьевич снова ввел ей бронхоскоп, я провел ИВЛ, цианоз прекратился, девочка неосмысленно глядела на Шахова, он ее успокаивал и потихонечку удалял бронхоскоп. Реакции на его удаление не было. Девочка задышала сама. Задышали и мы. Пот лил с обоих. Но мы провели все бронхоскопии, их оставалось, правда, всего три.
Второй тяжелый случай был при удалении инородного тела у 9-месячного мальчика. В этот раз бронхоскопию делала врач  Т.Удобникова, моя однокурсница, я ее звал про себя «Сдобникова» (она такая и была). Она делала бронхоскопию впервые и В.Ю.Ша-хов ввел бронхоскоп сам, а она проводила ревизию бронхов. Ну, конечно, невероятно долго, Шахов безрезультатно ей пытался помочь. И в это время произошла остановка сердца.  Мне самому стало плохо, у меня ведь у самого был маленький Костик, но я стал делать массаж сердца, а Владимир Юрьевич – «дышать» через дыхательную приставку. Сердце «завелось» быстро, а в это же время Владимир Юрьевич нашел и извлек инородное тело. Такого стресса, страха, отчаяния я больше никогда не переживал в жизни. Мне представлялось, что я теряю своего сына. С тех пор я как-то неохотно проводил наркозы у детей.

«В чужом дому – потемки»

Приехав в Алжир на научную конференцию анестезиологов стран французского влияния за неделю до ее начала, я остановился у Матвеевых. На следующий день я напросился пойти с Матвеевым на дежурство в травматолого-ортопедическую клинику Биша-Нелато, руководимую профессором Ферраном. Я уже писал, как Андрей  потряс его тем, что за дежурство репонировал 30 переломов без наркоза, под местной анестезией. «Бедные арабы» - вот все, что только мог сказать Ферран. Я хотел ему помочь. Первый поступивший был с торакальной травмой, переломом нижних конечностей, ушибом головного мозга, без сознания. АД едва определялось, вся одежда была в крови. Больной стонал. Я рекомендовал делать долозал, наркотический препарат, напоминающий наш промедол. Медицинский работник, инфермьер (без специального медицинского образования, «натасканный» коллегами) был против. И он оказался прав. После внутривенной инъекции ампулы долозала больной перестал стонать, дышать, исчез пульс. Моя интубация, ИВЛ эффекта не дали, так же, как и инфузионная терапия с ведением реомакродекса и вазопрессоров. Массаж сердца в связи с множественными двусторонними переломами ребер и обширными ранами грудной клетки был невозможен. Больной погиб. Интересно, что Ферран на утренней конференции поддержал инфермьера, а не меня, хотя во всех французских руководствах рекомендовано больным с травмой внутривенное введение долозала для профилактики и лечения шока. Ну, что же, «в чужой монастырь со своим уставом не ходи», в «чужом дому для тебя всегда потемки».

«Первый блин – комом»

Сильное душевное потрясение испытал я и в начале ноября 1976 года, когда возглавил руководство отделом анестезии и реанимации ГИТО. С первых же дней я стал показывать свои методики, начав с ортопедических операций. Довольно серьезная операция предстояла женщине зрелого возраста, очень крупной и массивной, с короткой шеей. С большим трудом с проводником удалось мне произвести интубацию трахеи под листеноном на фоне внутривенного тиопенталового наркоза и оксибутирата натрия. После было введено 30 мг d-тубокурарина. После того, как я затампонировал ротовую полость и включил объемный респиратор РО-6, операционная заполнилась пытливыми студентами: «Что, как, почему?». Объяснения стал давать доцент Воскресенский, с большим жаром, экспансивно размахивая руками. Во время одной из красноречивых тирад он взмахнул рукой и выбил эндотрахеальную трубку из трахеи практически на пол, я поймал ее на лету. Больная находилась под действием недеполяризирующего релаксанта, с отключением ИВЛ она стала синеть. Я в это время готовился к повторной интубации под еще действующим релаксантом. Но при такой его дозе полного мышечного расслабления, позволяющего свободно ввести трубку в трахею, не было, но оперировать было возможно, что и делали хирурги, короткая шея, плохая релаксация, уже появившаяся фонация голосовых связок (смыкание и размыкание) не позволили мне ввести трубку в трахею. К тому же при попытках интубации я травмировал слизистую оболочку ротовой полости, появилось кровотечение, надо было его остановить, тампонировать, что я и быстро сделал, начав проводить ИВЛ через наркозную маску, введя воздуховод. Я должен был выждать время, чтобы остановить кровотечение, после чего ввести снова листенон и провести интубациию в благоприятных условиях. Кровотечение не останавливалось минут десять, дыхание через маску было неадекватным, появился цианоз, пульс участился, давление упало, почти не определялось, тогда я решился, ввел листенон и, к моему счастью, заинтубировал тотчас же. Больная порозовела. АД постепенно стало подниматься и к концу операции было равно исходному. Дыхание было адекватным, но в сознание больная пришла только к 20.00 часам. Домой я уже не пошел и остался наблюдать до утра. Утром «повинился» Михаилу Григорьевичу Григорьеву, тот выругал… Воскресенского и в кабинете, и на утренней конференции.
И это было в первую мою неделю пребывания руководителем в ГИТО. Вот уж точно, первый блин – комом.

«Нельзя, но если очень хочется, то можно»

 Поскольку при работе в Алжире и в больнице Семашко, и в ГИТО мне приходилось применять вместе с Димой или без него новые анестетики, которые я заказывал как главный анестезиолог Облздравотдела, мне первому и приходилось анализировать осложнения при их использовании. Как говорится: «на своей шкуре». Мы – я, Назаров, Шадруков из Областного онкологического диспансера испытали флюотан. Мы же первыми наблюдали коллапсы при использовании его как вводного анестетика с целью интубации трахеи без мышечных релаксантов. Когда за наркозным аппаратом сидели мы, то проводилось тщательное наблюдение за гемодинамикой после интубации трахеи в первые минуты, так как при дыхании мехом (объемных респираторов еще не было) наркоз мог углубиться до коллапса. Следовало сразу отключить подачу фторотана, давать один кислород, а для профилактики остановки сердца сделать несколько нажатий на грудину по методике Коувенховена, Джуда, Книккер Бокера. У нас с Димой было таких коллапсов три. Да у курсантов столько же. Замечательно, что при всем этом больные просыпались на операционном столе. С флюотаном мы работали с 1964 года. С 1966 по 1969 гг. я был в Алжире, а когда вернулся, на следующий же день мне позвонил Дима и просил проконсультировать больного с остановкой сердца во время операции по поводу рака прямой кишки, проводимой под флюотановым наркозом. Операция осложнилась массивным кровотечением, коллапсом и, наряду с инфузионно-трансфузионной терапией, Дима применил адреналин – чисто русская черта: «нельзя, но если очень хочешь, то можно» или же по премьер-министру Черномырдину: «хотели, как лучше,, а получилось, как всегда». Прав Задорнов – для русских запрета нет, им все можно. Вот и случилась фибрилляция с последующей остановкой сердца. Массаж сердца, 3 сеанса дефибрилляции «запустили» сердце, а вот последствия остановки сердца мы лечили полмесяца. А ведь в инструкции по фторотану строго запрещено использование адреналина на фоне фторотана.

Неожиданные побочные эффекты
правильно примененных препаратов для наркоза
Фентаниловый тризм

В инструкции упоминается вскользь, что при его использовании иногда усиливается тонус жевательной мускулатуры. При экстренной операции у молодого мужчины во время вводного наркоза я ввел 2 мл фентанила, после чего я увидел не усиление тонуса, но жесточайший тризм: зубы сжались так, что я не мог их разжать, даже после введения листенона (100 мг), причем дыхание выключалось. Я проводил ИВЛ через маску без воздуховода. По истечении 10 минут действие листенона кончилось, но тризм остался. Он прошел только после введения 30 мг d-тубокурарина. Не знаю, может, дело было вовсе не в тубокурарине, а просто кончилось действие фентанила, но время это совпадало.

D-тубокурариновый коллапс

В инструкции даны указания, что для достижения мышечной релаксации он применяется из расчета 1 мг/кг массы тела, в среднем 60 мг. У пожилого урологического больного с аденомой предстательной железы мы с Таней после интубации под листеноном ввели 60 мг – и получили остановку сердца ( или коллапс – АД не определялось, сердцебиение не выслушивалось). Стандартные реанимационные мероприятия помогли быстро справиться с этим осложнением. Больной проснулся на операционном столе.

Повторная листеноновая брадикардия

У пожилого больного проводилась серьезная брюшнополостная операция. Этот больной был VIP-персоной, отцом заведующего Облздравотделом Василия Ивановича Резайкина. После индукции тиопенталом и введении 100 мг листенона развилась серьезная брадикардия, ЧСС доходило до 20/мин. Ввели атропин, провели интубацию, ЧСС – 90/мин. Для разреза ввели фентанил и, памятуя о реакции на листенон, применили новую методику: ампулу листенона развели в 10 мл физиологического раствора и медленно ввели 50 мг Пульс вообще исчез. Внутривенно сестра вводила атропин, я делал масссаж сердца. Буквально на «кончике» иглы появился пульс (я имею в виду то, что пульс появился не в результате массажа сердца, а за счет ваголитического действия атропина). Somers в 1946 году доказал в эксперименте двуфазность действия листенона: в первые 10-20 секунд он усиливает активность парасимпатической нервной системы, приводя к брадикардии и аритмии, а в последующем происходит стимуляция симпатической нервной системы с тахикардией и аритмией. Крайней манифестацией первой фазы может быть остановка сердца в диастоле, второй – фибрилляция желудочков сердца и остановка сердца в систоле. Двукратной парасимпатической реакции на листенон не описано. Я специально занимался этим вопросом и опубликовал в журнале «Анестезиология и реаниматология» литературный обзор «Влияние деполяризующих мышечных релаксантов на сердечно-сосудистую систему», постоянно цитируемый специалистами (работа опубликована в журнале «Анестезиология и реаниматология», 1981, № 6, стр. 55-59). Да, прав был Гамлет «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

Резистентность к фентанилу

Нигде, никогда и никем не написано, чтобы  фентанил не смог блокировать боль. Однако у молодого человека при операции по поводу гнойного остеомиелита голени на фоне внутренней анестезии с сохраненным спонтанным дыханием была реакция на разрез после последовательного внутривенного введения 3, 6, 9 мл фентанила! Опасаясь развития апноэ от таких высоких доз, после введения 9 мл фентанила больше его не применяли, а просто углубили наркоз дополнительной подачей фторотана. Интересно, что для фентанила это достаточно большая доза, обычно мы применяли 2-4 мл, а здесь доза превышала практически в два с лишним раза. Первое, о чем я подумал, что молодой человек наркоман, принимающий наркотические анальгетики. У таких пациентов дозы могут быть гигантскими. Но не было никаких объективных данных, что он «колется». Принять на веру, что имеет место врожденная нечувствительность, резистентность к наркотическим анальгетикам, было бы абсурдом. Более реально предположить, что мы просто не смогли установить пути введения в организм наркотиков.

Коллапс после введения стрептомицина
в виде порошка в брюшную полость после операции


В хирургической литературе еще продолжалось восхваление интраабдоминального введения антибиотиков, когда в начале 60-х годов доцент Игорь Леонидович Ротков применил эту методику при своих операциях на желудке. Надо сказать, что это продолжалось не больше месяца, до того случая, когда в ответ на введение стрептомицина у больного развилась аллергическая реакция с последующим коллапсом. Внутривенно введены антигистаминные, кортикостероиды в больших дозах. Естественно, массаж сердца и вазопроцессоры. После трехчасовой «борьбы за жизнь», как выражаются журналисты, больной пришел в сознание. Потом подобного рода сообщения стали появляться в печати. Мы же, как всегда, были «первыми».
Коллапсы после пропофол-листеноновой индукции
у пожилых больных с гипертонической болезнью


В первые годы после разрешения использовать пропофол в нашей стране появились многочисленные публикации по использованию пропофола у пожилых больных, в том числе и с сопутствующей гипертонической болезнью. Мы применяли его у разных категорий больных и применяем сейчас. Я решил применить его у больных при операциях тотального эндопротезирования тазобедренного сустава, которые обычно являются пожилыми больными, с возрастными и сопутствующими заболеваниями, чаще всего с гипертонической болезнью. Я провел три анестезии, и каждый раз у больных после интубации АД снижалось в интервале 70-80 мм рт. ст. От дальнейшего применения пропофола у этой категории больных я отказался. Гипертензия, брадикардия, присущие пропофолу, могут потенцироваться в первую фазу воздействия листенона на парасимпатическую нервную систему. Введение трубки в трахею активирует верхний и нижний гортанные ветви блуждающего нерва. Возбуждение с гортанных нервов передается блуждающему нерву, оказывающему влияние на сердце с развитием гипотонии и брадикардии. Сочетание всех этих трех факторов и способно привести к развитию коллапса после фракционного введения пропофила с последующими воздействиями листенона и ваго-вагальной реакции. Первым такую реакцию описал Барака в 80-е годы, предостерегая от фракционного введения пропофола с последующим введением листенона. Однако такая выраженность гипотензии у наших больных связана с возрастом и гипертонией. После этих «волнительных» наркозов я стал использовать другие методики, но на базе пропофола, снижая дозу, меняя комбинации препаратов и так далее. Как-то так происходит, что чужой опыт не учит, надо самому пережить, чтобы поверить.

Необычное осложнение обычного наркоза:
пневмоторакс

Больному, полностью обследованному, в плановом порядке проводилась ортопедическая операция. Через 40 минут после интубации справа стало прослушиваться ослабленное дыхание. Затем прослушивалось дыхание только слева. Поскольку мне часто приходилось заставлять хирургов перед эндотрахеальным наркозом у больных с торакальной травмой проводить дренажирование грудной клетки с тем, чтобы при ИВЛ не развился коллапс поврежденного легкого, я заподозрил пневмоторакс. Контрольный рентгеновский снимок подтвердил диагноз. Оперировавший хирург произвел дренажирование справа и легкое расправилось. Необычайность дан-ного наблюдения состоит в том, что у больного не было травмы до операции. Консилиум врачей поставил диагноз спонтанного пневмоторакса, который встречается очень редко, а при наркозе, я сообщаю, вообще не встречал.
Такая вот у меня судьба. Нелегко мне дались мои 55 лет в анестезиологии.

Невероятные, скандальные и курьезные случаи
при наркозе
Белка

В мое дежурство в больницу Семашко прибыл на своих ногах охотник из  глухих Семеновских лесов. Он охотился на белок. Как-то раз белка укрылась от него на высокой сосне и он, чтобы не испортить шкурку и попасть ей пулей прямо в глаз, решил, взобравшись на дерево, подползти к ней поближе. Курок он поставил на взвод и, когда нога у него подвернулась, ружье выстрелило. Пуля прошла через подбородок, верхнюю челюсть и выбила глаз. Охотник перезарядил ружье и выстрелил уже в беличий глаз. Белка упала на землю, а охотник спустился вниз с дерева, спрятал белку в мешок, лег на какую-то тряпицу лицом, чтобы стекла кровь. На железнодорожной станции в медпункте ему оказали первую помощь и он на электричке прикатил в Горький в Областную новую клиническую больницу. Дежурила по челюстно-лицевому отделению молодая врач стоматолог. Как мне надо было давать наркоз? Интубация  с релаксантами исключалась: при развитии апноэ и проведении искусственной вентиляции легких возможно было  получить синдром Мендельсона – попадание содержимого желудка и глотки (кровь) в трахею и легкие. Остановить кровотечение в ротовой полости стоматолог не смогла. Мне пришлось осторожно ввести больному 20 мг седуксена, 6 граммов оксибутирата натрия и потом интубировать больного при спонтанном дыхании больного. Когда я «вошел» с ларингоскопом в ротовую полость, передо мною «колыхалась» кровь, голосовой щели не было видно. Я присмотрелся и заметил, что в точно локализованном месте из-за крови выделялись пузырьки – то есть это выходил воздух из трахеи. По этим  путеводительным пузырькам я и устремил эндотрахеальную трубку. Когда больной вдруг напрягся и кашлянул, я понял, что трубка в трахее. Туго затампонировал ротовую полость, отсосал кровь из трубки, проверил дыхание справа и слева в легких и уже потом ввел недеполяризующий релаксант. Оперировала Катичева (стоматолог) долго, вызывали окулиста для удаления глаза, шинировали челюсть и так далее. В реанимацию я отправил больного с трубкой, но он утром сам ее удалил, дыхание было адекватным. Через пару недель он уехал к себе в леса.

«Легче прыгнуть, чем обойти»

Поступил мужчина с прободной язвой. Рост, как говорится, «метр с кепкой», но невероятной толщины. Третья степень ожирения. Никаких вен, «голова-грудь» (никакого подбородка). Нужна релаксация, чтобы интубировать и ввести релаксант. Это было в старой больнице Семашко. Тогда еще не делали катетеризации подключичных вен, но мы практиковали в таких ситуациях введение листенона в подчелюстную область, чтобы игла была в ротовой полости, в частности, под языком, где очень развита сосудистая сеть. Но при таком объеме жира надо бы инъекцию делать иглой для спинномозговых пункций! Поэтому решили применить введение листенона в кавернозные тела полового члена. По сути, кавернозные тела – это и есть сосуды, которые заполняет кровь во время полового возбуждения, и этим осуществляется эрекция. Когда же происходит тромбоз сосудов пениса, развивается «хроническая эрекция» - приапизм, которую мы однажды пытались лечить (безрезультатно) спинно-мозговой анестезией. А вот для введения листенона кавернозные тела оказались очень подходящими, и необходимые нам инъекции мы сделали.





Катетеризация правой подключичной вены
через пункцию левой

Я учил Таню катетеризации вен. Взялся показать пункцию слева. При пункции имел место кашель, потом мы получили кровь в игле, провели катетер и всю операцию осуществляли инфузионно-трансфузионную терапию. При удалении катетера опять появился кашель. Мы поняли, что катетер прошел через трахею и мы катетеризовали противоположную подключичную вену. Когда мы сопоставили длину катетера, извлекши его, что она точно совпадает с тем расстоянием, которое было от места пункции с одной до другой стороны. Тоже никто никогда ничего подобного не описывал. Главное, что все прошло благополучно, без каких-либо осложнений в послеоперационном периоде.

«Было бы сто лет в обед…»

Когда я в Алжире изучал внутривенные анестетики, то мне хотелось, очень хотелось когда-нибудь в статье о  оксибутирате натрия написать: «Мы с успехом использовали его у больных самого разного возраста – от новорожденных до стариков преклонных лет от 1 часа жизни до 100 лет».
Ну, у новорожденных оксибутират применял при заращении ануса и других операциях. А вот со стариками старше 90 лет не было. И вдруг поступает старик в возрасте 100 лет и 3 месяцев! С аденомой простаты, аденокарциномой. Из знатного арабского рода. Решили оперировать через сутки – после и нфузионной терапии, благо поступил он в 15.00 часов, а утром в 10.00 – операция. Я подготовился, ночь не спал, не приехал, а прибежал в госпиталь. Вхожу в палату, а он уже покрытый с головой белой простыней. Горе и счастье. А если бы он умер на операционном столе во время индукции!

«Покойник в отпуске»

В той же ситуации в Алжире я по французской методике проводил анестезию валиумом. Методика заключалась во внутривенной индукции молодым – 1 мг/кг, пожилым – 0,5 мг/кг, но в общей сумме до 60 мг препарата. После такой анестезии 80-ти летний старик, оперированный по поводу аденомы предстательной железы, двое суток лежал, не входя в контакт с окружающими. Ему проводилась инфузионная терапия, парентеральное питание. Глаза его были открыты, он реагировал на болевое раздражение, гемодинамика и дыхание были адекватными. На утро вторых суток он как будто бы проснулся, стал есть, говорить, никаких жалоб не предъявлял. В 1966 году, когда я исследовал валиум, считалось, что эффект его длится 15 минут. Повторное введение эффект продлевает до 20-25 минут. Мое наблюдение с использованием во время операции 60 мг валиума (седуксена) – 30 мг для индукции (вес больного 63 кг) и повторным введением через каждые 25 минут по 10 мг препарата на фоне подачи 50% закиси азота опровергало это бытующее во Франции мнение. Поэтому я пожилым больным впоследствии не использовал большие индукционные дозы. Как потом оказалось, я был прав: полное выведение препарата из организма длится около двух суток, варьируя от возраста и физического состояния человека. Более того, при валиуме отмечен феномен «энтеропеченочной рециркуляции», когда большая часть препарата действительно разрушается печенью за 15 минут, но оставшаяся часть его выбрасывается в кишечник, всасывается в кровь и через 5-6 часов валиум снова начинает действовать усыпляюще. Вследствие этого возникали судебные разбирательства, когда пациенты, получившие валиум в качестве седативного средства при амбулаторных операциях, уезжали потом на автомобиле, а через 6 часов засыпали за рулем, попадая в дорожно-транспортные происшествия. Некоторые из них погибли, став уже не «покойниками в отпуске», как мой пациент, а настоящими покойниками. Поэтому на смену валиуму пришли рогипол и дормикум, без нежелательных эффектов.

«Ложный бронхоспазм»

В советское время, когда стали летать искусственные спутники земли, наши инженеры отрыли новые технологии автоматических сшивателей кишечника, желудка, но особенно ушиватели культи бронхов (УКБ) и ушиватели культи корня легкого (УКЛ). Их называли «Советские искусственные спутники в хирургии». В больнице Семашко их применял доцент Игорь Леонидович Ротков. Во время одной операции он резецировал долю легкого у больного со злокачественной опухолью. Оперировал он в этот день что-то очень нервно, постоянно просил менять операционную позицию, и в один из таких моментов у больного развился «тотальный бронхоспазм» - ни правое, ни левое легкое не дышат. Более того, несмотря на введение релаксантов и стоящую в трахее (как я думал) трубку вдоха произвести было нельзя. Была какая-то обтурация или бронхоспазм. Не зная как, но я должен был исключить обтурацию, так как при попытках отсосать из трубки слизь, я утыкался в препятствие. В сомнениях я всегда иду на смену трубки. Я стал поти- хоньку вынимать трубку. Не получилось. Тогда я дернул ее достаточно сильно, и она вышла … «раненая»: в ней торчали металлические скобки, которыми Игорь Леонидович прошил трубку вместо бронха. Я спокойно сменил трубку. Игорь Леонидович ругнулся, но ему дали другой УКБ и он прошил бронх. Я полагаю, что во время перемен операционной позиции трубка попала в правый бронх: он крупнее левого и находится ближе к голосовой щели. А операция была именно на правом легком. Выходит, какое-то время у меня был правосторонний наркоз, потому я и подумал о бронхоспазме, но, слава Богу, что все обошлось.

«Утреннее похмелье и дырка в голове»

В травматологии бывают такие ситуации, когда тяжелая алкогольная интоксикация при наличии черепно-мозговой травмы приводит хирургов к постановке ложного диагноза: отсутствие сознания за счет большой дозы алкоголя да еще травма головы. Это и заставляет  хирурга делать трепанацию черепа, которая, по сути, является диагностической. Утром больной проснется, а у него голова разрывается от тяжелого похмелья и дырки в голове. С такой ситуацией я столкнулся в ГИТО в 1976 году. Тогда я предложил две вещи: 1. Определение концентрации алкоголя в крови, что стала делать врач-лаборант Н.В. Милица; 2. Внутривенно вводить KMgO4 (марганцовку). При ее введении, как мы установили, происходит резкое снижение  метаболического ацидоза за счет кислорода, поступающего в кровь. При этом больной «осветляется» на 1-2 минуты и с ним можно контактировать. Больной в сознании должен наблюдаться хирургом до появления частных симптомов церебральных нарушений, а не ставить диагноз, сверля дырки в голове. Она ведь у нас одна.


«Что лучше – напиться или насиропиться?»

Говорят, русский человек – пьющий, но он не хочет, чтобы его за это упрекали. Был даже такой анекдот: алкоголь вводили через клизму, видя в этом то преимущество, что от тебя не пахнет. Методика не привилась. А как же чокаться, а как же пить на брудершафт, а хлеб нюхать?! Мое детище, оксибутират натрия, в СССР для детей стали  выпускать как сироп с содержанием 33% препарата. Мы с тем же Медведским А.Н. и Сергеем Александровичем Калачевым применяли его для премедикации детей. Как сироп в 70-е годы он продавался в  аптеках свободно. И вот на моем дежурстве в отделение гнойной остеологии ко мне обратилась палатная сестра с жалобой на больного, который ведет себя как пьяный, но от него не пахнет и никакой пустой «стеклотары» нет. Я пошел в отделение. Лежит на полу, правда, у своей кровати бессмысленный мужик, что-то то ли мычит, то ли пытается петь. Я заглядываю в его тумбочку, а там из-под этих сиропчиков-сиротинушек пузыречки стройными рядами стоят. А что, хорошее рационализаторское предложение. Михаилу Задорнову оно бы понравилось, про себя уже не говорю. Так что же лучше, напиться или насиропиться. Конечно, насиропиться. После оксибутирата натрия похмельного синдрома не наблюдается. И сон после него хороший. Великий Лабори, творец этого препарата, употреблял его именно как снотворное.

Эпонтол (сомбревин) и секс

Немногие препараты обладали такими качествами, какие были у эпонтола в наше время. С него мы начали широкое применение наркоза при обезболивании абортов, экстрепации зубов, амбулаторных операциях. Я же хочу рассказать о том, почему я перестал применять мононаркоз эпонтолом в 1970 году. Во-первых, потому, что при даче наркоза для производства выскабливания полости матки любимой медсестре-анестезистке бывшего первого главного детского анестезиолога города и области у нее развилась выраженная аллергическая реакция: верхняя половина тела прямо пылала, в красных пятнах были лицо и руки. Развился коллапс, потребовавший производства комплекса реанимационных мероприятий. Пришедшая в себя девушка только и спросила: «Что, уже все?» Да все! Больше мы мононаркоза медицинским работникам не применяли, не считая того наблюдения, когда по просьбе Святослава Сергеевича Добротина, профессора, акушера-гинеколога, использовали эпонтол для искусственной дефлорации дочери доцента кафедры фармакологии и жены сына профессора зав. кафедрой госпитальной хирургии. Дефлорация проведена мануально (по-русски – «пальцем») из-за ригидности девственной плевы. Покойный Дима Назаров, наблюдая за действиями Добротина, весь исстонался! И смех, и грех!

«Поперек батьки в пекло не лезь…»

Исследуя методику наркоза си-о-эн (циклопропан – кислород – закись азота), заключающуюся в том, что для «мгновенного» усыпления наркоза в дыхательный мешок наркозного аппарата набиралась смесь этих газов, а потом они подавались больному через маску. Достаточно было больному только 3-5 раз вдохнуть их, как больной терял сознание, но при этом почти всегда развивалось двигательное возбуждение, почти, но не всегда. Процента возбуждения мы не знали, так как число наблюдений не превышало десяти. Но два раза возбуждения не было. Поэтому мы всегда были наготове, чтобы анестезистка ввела листено, а мы после проведения ИВЛ заинтубировали больного. В это раз листенон по моему указанию должна была ввести в вену анестезистка из Ворсмы, находившаяся у нас на специализации. Она была ослепительной блондинкой, знала это и использовала время работы в Горьком для демонстрации своей красоты. И, по-видимому, выслушала она меня вполуха и, не ожидая моих указаний, ввела листенон, когда я только успел приблизить маску к лицу больного. И он даже раза не вдохнул. А листенон уже начал действовать: подергивание мимической мускулатуры лица, грудных мышц, затем нижних конечностей! Как это переживал больной? Маску я на лицо накинул и стал проводить ИВЛ – и для того, чтобы усыпить больного и чтобы дышать! Конечно, когда газы поступают под давлением, эффект их наступает быстрее, чем когда больной начинает осторожненько, боязливо вдыхать сам. Поэтому больной быстро потерял сознание и после операции, к нашему счастью, ничего не вспомнил.
А красавица получила «втык» по Тарасу Бульбе: «Поперек батьки в пекло не лезь».


«Пьянству – бой»

В 60-е годы прошлого века, когда кроме эфира никаких других анестетиков не было, большой проблемой среди так называемых «малых» оперативных вмешательств было двигательное возбуждение до и после наркоза, тошнота и рвота, ознобы, длительное засыпание и просыпание пьяных пациентов, которым было необходимо проведение экстренных и оперативных вмешательств. Пьяный мог вообще отказаться от медицинской помощи, матерясь и кидаясь на всех с кулаками, мог спрыгнуть с операционного стола с иглой в вене и еще многое – многое натворить в пьяном безумии. Но мы должны были оказывать ему помощь. Лучше всех выполнение этой миссии удавалось, конечно, физически крепким хирургам - мужчинам и анестезиологам, которые объединяли свои усилия. Но и санитарки тоже здорово знали свое дело. Раньше они были, не в пример нынешним, прямо скажем, здоровенными бабами (вспомним Распутина, русского «деревенщика», который писал, что «русские бабы» выиграли войну, а не «женщины», у которых «кругом одни нервы»). Даже в 70-е годы я застал таких санитарок в ГИТО. Когда случалась необходимость применить определенные физические усилия (переложить больного, удержать на столе и так далее), хирург, ныне покойный Лев Иванович Соколов, которого мы просили оказать помощь, обычно говорил: «Нет, здесь нужна мужская сила, Катя, иди!». И Катя шла, помогала. Когда такая вот «баба» наваливалась на буйного больного в экстренной операционной всей своей массой, да еще и перекрывала ему дыхание своими «молочными железами (грудями), то самый пьяный и буйный как-то недоуменно затихал, то ли дышать было нечем, то ли «подкорка» напоминала ему о том, как он, малышка-сопляк, сосал «мамкину сиську».
Но бывало и так, что если наркоз давал не штатный анестезиолог, а хирург (а такое случалось довольно часто), то он, возмущенный нежеланием пациента засыпать, продолжавшего буянить, иногда вступал в настоящий бой. Так, чемпион СССР по конькам, мастер спорта В. Сахаров, ударил пьяного наглеца наркозным железным адаптером в лоб, что резко ускорило засыпание больного. Но этот пьяница оказался каким-то знатным рабочим, партийцем, за него написали в парткоме завода жалобу, и Володя был «сослан» на два года в глушь, в лесхоз Пижанку. Так что в те годы лозунг «пьянству – бой» не проходил. Меня проблема проведения наркоза  у  пьяных пациентов заинтересовала, когда я в 1976 году перешел работать в ГИТО и вот с какой целью. Мы в ГИТО принимали всю «пьяную травму» и, конечно же, должны были усыпить больного, затем промыть ему желудок, чтобы при наркозе не получить рвоты или регургитации, следствием чего могло быть или развитие пневмонии, или синдрома Мендельсона, который еще носит название аспирационного синдрома. Нам всем знаком свадебный марш Мендельсона, но вот после развития синдрома Мендельсона в 70% наблюдений играют траурный Марш Шопена. А промыть желудок у пьяного - это вообще задача не из легких, мягко говоря. В старой больнице Семашко, Мартыновской, Анатолий Семенович Комаров, отличный хирург старой закалки, который всем своим оперированным больным «наносил ежевечернюю визитацию», решил прооперировать больного с острым расширением желудка. У больного был химический ожог пищевода, развился стеноз и поэтому мы не смогли ввести желудочный зонд и эвакуировать содержание желудка. Когда же хирург стал осматривать желудок, применяя определенное давление, содержимое желудка вдруг изрыгнулось из него, каким-то образом преодолев стенозированный участок и помимо эндотрахеальной трубки попало в легкие. Мы отсосали все, что смогли из интубационной трубки, и вызвали профессора Владимира Ивановича Шахова для бронхоскопии и удаления всего, что попало в трахею и бронхи. Профессор все проделал тщательно, но тщетно. Через трое сток пациент скончался. Вот что значит синдром Мендельсона, вот почему страшны рвота и регургитация, «немая рвота», пассивное затекание желудочного содержимого в трахею и бронхи!
На первом этапе мы стали буйным пьяным внутримышечно вводит нейролептик дроперидол и анксиолитик и релаксант центрального действия седуксен (венгерский препарат, аналогичный французскому валиуму или теперешнему сибазону) Через 20-30 минут больной успокаивался, засыпал, давая нам возможность проводить необходимые мероприятия: 1. Войти в вену, чтобы добиться адекватного обезболивания; 2. Промыть желудок спящему больному.
Второй этап наступил, когда в конце 80-х годов к нам в СССР стал поступать кетамин. Это дало нам возможность не только усыплять пьяных, проводить промывание желудка, но внутримышечно введенный кетамин уже через несколько минут вызывал анальгезию, давая возможность проводить непродолжительные неполостные операции – 30 минут. При необходимости можно было повторить введение кетамина. Для потенцирования анальгетического эффекта кетамина мы в одном шприце с ним вводили или валиум, или дроперидол, в зависимости от массы тела и выраженности моторного возбуждения.

«Веселая неделька ларингоспазмов»

В Алжире я работал по закрытому и полузакрытому контуру, для чего с целью профилактики гипоксии использовал поглотитель выдыхаемого в процессе дыхания  воздухом углекислоты. Это была гранулированная натронная известь. По инструкции натронную известь в наркозном аппарате фирмы Robet et Carrier надо было менять при появлении розоватого цвета. Я в понедельник сменил натронную известь, провел один эндотрахеальный наркоз. Вторник у меня прошел под эгидой спинальной анестезии. Но вот со среды до пятницы зимнего январского месяца у больных при масочном наркозе во время индукции стал развиваться кашель, ларингоспазм в силу чего я вынужден был применить релаксант, интубировать больного и применять ИВЛ. Так было и в четверг, и в пятницу. Я было уже подумывал о какой-то респираторной инфекции и наблюдал за этими больными до понедельника. Все у них было хорошо. Когда же я стал давать наркоз как обычно – 300-400 мг пентотала (тиопентала натрия), N2O : O2 = 1:1 – опять та же картина. Больного перед операцией я тщательно осмотрел, расспросил – никаких данных о простуде и инфекции. Когда больной стал кашлять, я не стал прерывать кашель и ларингоспазм листеноном, а взял наркозную маску и сам стал вдыхать закись азота с кислородом и … так стал кашлять, что сбросил маску. А из нее, как дым, пыль вылетала. Это была натронная известь, измельченная до порошка – белое облако, безо всякой розоватости. Вот тебе и индикатор безопасности! Что же, как говорится, доверяй, но проверяй. Следующая партия натронной извести была нормальная.




«Сопля Медведского»

Под этим названием я расскажу об осложнении, которое наблюдал безвременно ушедший из жизни любимец женщин и любитель их красоты Александр Николаевич Медведский, который проводил наркозы в Первом детском отделении. После операции открытого выправления врожденного вывиха бедра у пятилетнего мальчика появились нарушения дыхания. Оно выслушивалось и справа, и слева при ИВЛ, но вот вдох был, а выдоха – нет. И грудная клетка стала расширяться. Была какая-то обтурация. Перешли на ручную ИВЛ с малым объемом дыхания, чтобы не повредить легочную паренхиму, нескольку раз отсасывали из эндотрахеальной трубки слизь, но ее практически не было. Когда мне все это рассказали, то первое, что я сделал – это извлек эндотрахеальную трубку. И, о чудо, ребенок задышал самостоятельно, совершенно свободно. В чем же было дело? А вот в чем:




Густая желтая слизь (по-русски  «сопля») «оседлала» кончик интубационной трубки. Когда воздух нагнетается в легкие, он отодвигал «соплю», когда же он шел из легких, он прижимал ее к концу трубки, закрывая его. Вот и все!


«Пусть даже и во сне не приснится…»

Мой друг и коллега Дмитрий Александрович Назаров попросил меня провести наркоз «по-французски» двоюродной сестре своей жены, серьезной молодой женщине, достаточно привлекательной, но с выраженным варикозным расширением вен нижних конечностей. Я провел наркоз при сохраненном самостоятельном дыхании больной, с достаточно частым введением фентанила на фоне оксибутирата натрия. Гемодинамика была стабильной, дыхание ритмичным. Больная проснулась через 10 минут после операции и была доставлена в свою палату. Наутро оперировавший хирург Александр Иванович Фирсов, мой приятель еще со времен наших общих отпусков в Крыму, подал мне мелким почерком исписанный лист бумаги, где описывались все разговоры, которые были при операции Диминой родственницы, когда мы смеялись, а ей в это время было больно!
Можно было бы привести много доводов, чтобы доказать, что больно ей не было и что она могла бы проявить двигательную активность, заговорить, наконец, релаксанты же не применялись. Можно полагать, что анестезия была поверхностной, но анальгезия адекватной: ни давление, ни пульс, ни дыхание не изменялись.
Другое дело, если бы использовались релаксанты, в трахее же была интубационная трубка, тогда во время операции больной «не имел бы возможности ни пихнуть оперирующего хирурга, ни плюнуть в лицо анестезиологу и при этом использовать нецензурную лексику за неадекватное обезболивание» - так я говорил своим ученикам анестезиологам. Такие осложнения при эндотрахеальном наркозе, когда больной в сознании и ему больно, есть изменения в гемодинамике, являются предметом судебных разбирательств на Западе. Но нет ни одной публикации, чтобы недостаточная анельгезия была у больных, которым релаксанты не использовались. Это казуистика, но тем не менее, не дай Бог, чтобы подобное случилось с кем-нибудь еще, пусть даже и во сне не приснится.

«Судорожный новокаиновый наркоз»

Перед отъездом в Алжир, в 1964 году, я проходил курсы усовершенствования в Москве, в центральном институте усовершенствования врачей, на кафедре анестезиологии, возглавляемой тогда еще доцентом Еленой Амировной Дамир. Там я познакомился с Гербертом Оттовичем Вальером, который работал анестезиологом в Якутском противотуберкулезном диспансере, изучая внутривенный тиопентал-новокаиновый наркоз своих западногерманских коллег по наркозу и крови. Потом мы часто встречались и на всю жизнь остались друзьями, даже когда он уехал работать в клинику Шедлиха и Варнке, предложивших методику новокаинового наркоза. Мы с ним сошлись потому, что были «якутянами», во-первых, а, во-вторых, что он помогал мне в немецких, а я ему в английских переводах. После завершения курсов я и Дима около года исследовали наркоз по Шедлиху и Варнке, проведя 96 наркозов. Нет, пожалуй, ни одного такого трудного внутривенного наркоза, как новокаиновый. Он вызывал гипотонию, продлевал апноэ после всех релаксантов, а самым неприятным было то, что после превышения дозы новокаина, своей для каждого пациента, развивались такие судороги, что человека «складывало» пополам. Создавалось впечатление, что он, лежа на спине, пытается руками коснуться стопы, тренирует брюшной пресс. Ну, конечно, игла из вены выскакивала, судороги же можно было купировать только внутривенными инъекциями тиопентала или другого барбитурата, в крайнем случае, ввести релаксант. Но во всех ситуациях нужна была вена. И вот в операционной шла борьба не на жизнь, а на смерть, чтобы уложить больного, удержать его на операционном столе и войти в вену. Всего таких случаев было два у меня и три у Димы. Мне в моей урологической операции помогали гигант уролог Петров Владимир Николаевич и анестезистка Устюжанина. Назарову – Галина Васильевна. После внутривенного новокаинового наркоза нам все другие внутривенные наркозы были нипочем, мы «щелкали их, как семечки». Этот наркоз сейчас забыт, но М.С. Акулов сумел воспользоваться возможностями новокаинового наркоза, изучив его экспериментально и клинически, как один из разделов его докторской диссертации. Г.О. Вальтер защитил кандидатскую диссертацию. Но мы были с Вальтером первыми и в одном из институтских сборников есть наша статья в соавторстве с Вальтером, первая в СССР.

«Верю, верю всякому зверю, белке и ежу,
а тебе, хирург, погожу»
(Поучительная история)

Как бы ни была сильна дружба между хирургом и анестезиологом, хирург всегда склонен считать анестезиолога причиной всех хирургических осложнений. А между тем, как сказал Джон Бирд, хороший хирург заслуживает хорошего анестезиолога, а плохому он так и совсем необходим. Анестезиологи различают хирургов по четырем категориям:
1.Хирург, оперирующий быстро и хорошо;
2.Хирург, оперирующий не очень быстро, но хорошо;
3.Хирург, оперирующий быстро, но плохо;
4.Хирург, оперирующий и долго, и плохо.
Хирурги первой и второй категории заслуживают хорошего анестезиолога, а третьей и четвертой – не могут  без него обойтись: длительность и плохое оперирование требуют интенсивной терапии.
В понятие «плохо» входит травматичность и кровопотеря. Хирурги прошлого не считали кровопотерю опасной. Бильрот, например, писал: «Во имя грядущего льется здесь кровь! Долой милосердие, к черту любовь». Но анестезиологам такое отношение к кровопотере неприемлемо. Ее надо восполнять согласно существующим стандартам. Но кровь обязательно должна быть всегда так же, как и анализы крови больного на группу, резус и при переливании – предварительная реакция на совместимость. Это столь примитивные и въевшиеся в кровь правила обязательно надо нарушать хирургам. Берут больного даже на плановую операцию без анализов, а в экстренных – без группы крови и резуса, причем довод всегда только один – «нечего время терять», «я сделаю быстро, без кровопотери». Вот и мой друг-хирург Виктор Алексеевич Терентьев, очень порядочный в обычной жизни человек, умолил меня взять больного без анализов. При операции – массивная кровопотеря, кровь все заливает. Терентьев не знает, что делать, приходится мне самому определять группу, резус, гонять санитарку за кровью в приемный покой. Еле-еле справились. Обращаюсь к Виктору: «Ну что ты-то мне говорил?!» - А он в ответ: «Мало ли что я говорил. А если бы я сказал: «Прыгай из окна операционной с четвертого этажа вниз, ты что, тоже бы прыгнул?!» Я остался виноват, а он прав. А лучше бы было наоборот. Поэтому будьте строгими, жесткими в подобных ситуациях, как бы сейчас при рыночных отношениях хирургия не упростилась бы просто до погони за оборачиваемостью койки и взятками, которые берут хирурги приватно, а не медицинское учреждение официально, с уплатой в больничную кассу.
Как бы ни была наша специальность сложна, что бы мы ни переживали при наркозе и операции, мы гордимся ею. Ведь именно анестезия, обезболивание стала одной из достижений человечества. Об этом я и рассказал молодым врачам в своем выступлении «Посвящение в профессию». Я описал и задачи нашей работы, и историю, и взаимоотношения в коллективе. Читайте! И запоминайте!



Глава 2. Посвящение в профессию

Рассказано студентам младших курсов НижГМА  24 декабря 2015 года в аудитории биолого-физиологического корпуса (БФК) НижГМА

        1.Наша специальность – анестезиология, интенсивная терапия, реаниматология -  является и уникальной, и универсальной. Уникальная она потому, что, пожалуй, является одной из самых молодых. В 2014 году исполнилось только 55 лет, когда она была признана официально. Уникальна она и потому, что вмещает в себя не одну, а целых три отрасли медицины – анестезиологию (науку об обезболивании), интенсивную терапию – спасение, лечение больных в критических состояниях, то есть тех, кто без такого лечения погибнет. А такими являются больные кардиологические, терапевтические, неврологические, нейрохирургические, акушерско-гинекологические и многие-многие другие, не говоря уже о пострадавших в результате чрезвычайных ситуаций, катастроф, дорожно-транспортных происшествий. И, наконец, реанимация, оживление человека при остановках сердца как в больницах, так и на догоспитальном этапе. Внезапная остановка сердца может являться результатом инфаркта миокарда, инсульта, а также и при хроническом заболевании, как его осложнении. Поэтому врачи нашей специальности работают и спасают больных, оказывая скорую медицинскую помощь в специальных реанимационных бригадах, вызываемых по телефону 01.
           Таким образом, наша специальность едина в трех ипостасях, в каком-то смысле божественна, ведь и Бог тоже един в трех лицах.

2. Я попытаюсь осветить лишь одну ипостась этого триединства – анестезиологию – обезболивание.
Думаю, что не допущу слишком большого преувеличения, если заявлю, что вся медицина, ее подлинное лицо, основное призвание состоит в борьбе с болью в ее самых разнообразных проявлениях и поисках наиболее эффективных средств болеутоления.
3. Что такое боль, знает каждый. Нет человека, который бы в своей жизни не испытал ее в той или иной форме – упал, ушибся, поранился, Ну, подрался, наконец. Но это все лишь, как говорится, эпизоды!
4. Но есть боль, которой мучаются почти все люди. Очень, очень мало «счастливчиков», которые хотя бы раз в жизни не мучились, не страдали от зубной боли, не находя себе места, проклиная все и вся! Обращаюсь к аудитории! Поднимите руки, «счастливчики», сколько вас здесь, юных и прекрасных? Ну, поздравляю вас! Но дай вам Бог, чтобы и в дальнейшей жизни миновала Вас чаша сия. Но учтите, что есть еще одна разновидность зубной боли – Любовь, особенно несчастная. Великий немецкий поэт еврейского происхождения Генрих Гейне не нашел более впечатляющих слов, как назвать Любовь «зубною болью в сердце».
Необходимо сказать, что и сейчас, когда есть наркоз и местная анестезия, визит к стоматологу сулит всегда неизбежные неприятности и боль, и страх, особенно не при экстракции зубов, когда обычно прибегают к наркозу, а при лечении зубов.
А представьте себе, что до 1844 года стоматологи вообще не применяли никакого обезболивания, и по большей части не лечили, а только удаляли зубы. Так как обезболивания не было, экстаркции зубов часто осложнялись поломками зубов, а оставшиеся корни продолжали болеть. И Америка потихоньку-полегоньку становилась беззубой. И вот тогда Мортон, зубной фельдшер, дантист, купил патент во Франции на протезирование зубов и пригласил 29-летнего зубного врача Горация Уэллса заняться совместно  с ним протезированием, что сулило большие деньги. Было снято помещение на 3-м этаже, дано объявление в газете штата Коннектикут. И вот в означенный день все три этажа лестницы были забиты людьми. Но как известно, прежде, чем делать протезы, надо убрать корни. А это без обезболивания очень мучительная процедура. И вот, как ошпаренный, вылетает из кабинета первый пациент, не выдерживший «пытки». За ним второй. Третьего уже не было. Все три пролета лестницы мгновенно опустели. И Вильям Мортон и Гораций Уэллс «прогорели». И  Уэллс продолжал заниматься своей мучительной профессией. В эти годы бродячие фокусники, балаганные артисты стали на своих представлениях применять «веселящий газ» - закись азота. На одно из таких представлений с «веселящим газом» и попал Уэллс 10 декабря 1844 года в городе Хартфорд, где он жил и практиковал. Рядом с Уэллсом оказался молодой человек по имени Кулей из аптеки, которого Уэллс хорошо знал.
Газ подавали в резиновых мешках. Вдыхали его через грубые деревянные мундштуки. Из числа любопытных, пожелавших на себе испытать, был и Кулей. Как только ему дали вдохнуть несколько крупных глотков газа, Кулей опьянел, стал подпрыгивать, приседать, танцевать, а затем, вообразив присутствие какого-то врага, стал энергично размахивать в воздухе руками, нападать и отбиваться. Когда наркозное опьянение закончилось, Кулей очнулся и старался понять, где он и что с ним. Кулей сел на свое место рядом с Уэллсом, почувствовал боль в колене, засучив штанину, увидел зияющую и кровоточащую ушибленную рану ниже колена. Уэллс объяснил ему, что, будучи в наркозном возбуждении, он перепрыгнул через скамейку, споткнулся и ударился ногой. Было очевидно, что для столь значительной раны нужен был весьма сильный удар, который тем не менее прошел совершенно нечувствительным для аптекаря. Публика со смехом следила за поведением и выходками каждой жертвы экспериментов. Один лишь Хорас Уэллс сидел молчаливый и задумчивый. В голове его все яснее созревал вывод, суливший громдные перспективы и славу. «Скажите, Сэм, неужели вы совершенно не почуствовали боли при столь сильном ушибе ноги? – спросил он. «Абсолютно нет», - ответил Кулей. По окончании представления Уэллс отправился провожать Кулея домой на окраину города к неудовольствию своей жены, которая, конечно, предпочла бы скорей вернуться домой. Уэллс всю дорогу выпытывал у Кулея подробности того, как восстанавливалась чувствительность и неожиданно обнаружилась протекшая незамеченной значительная травма. Выводы были сделаны твердые. Убежденность была полная. И Уэллс решил приступить к немедленной практической проверке этой идеи на самом себе. Ранним утром он отправился в гостиницу, где остановился проводивший сеанс с веселящим газом Кольтон, чтобы попросить у него для пробы некоторое количество закиси азота. Получив согласие, Уэллс  решил испробовать обезболивающее действие закиси азота прежде всего на самом  себе. Сгорая от нетерпения, он тотчас отправился вместе с Кольтоном к дантисту Джону Риггсу (John M.Riggs) с просьбой удалить у него один здоровый зуб, поскольку в свои 29 лет зубы у него не болели. Все они собрались в приемной Риггса, Кольтон сделал ингаляцию большой дозы газа, а Риггс, воспользовавшись хорошим наркозом, удалил зуб. Уэллс очнулся вскоре после этого и с крайним энтузиазмом воскликнул: «Наступила новая эра в экстракции зубов». Он уверял всех присутствующих, что не почувствовал ни малейшей боли, а в процессе самой ингаляции он испытывал замечательно приятные ощущения (С.С.Юдин, 1960). Вот как это было 11 декабря 1844 года:


И Гораций Уэллс начал применять «веселящий газ» при удалении зубов. В середине января 1845 г. Уэллс уже располагал 15-ю наблюдениями экстракции зубов под наркозом с полным обезболивающим эффектом. Уэллс не был человеком, способным спокойно и планомерно провести дальнейшие испытания газового наркоза. Это было чуждо его порывистому, нетерпеливому характеру. Работая в Хартфорде, он мирился с тем, что успешное обезболивание было лишь в половине случаев. Но вместо того, чтобы пристально изучить дело и выяснить причины неудач, Уэллс поехал в Бостон, чтобы выступать со своим открытием перед учеными кругами медицинского факультета. Он добился возможности проделать публичную демонстрацию в городской больнице, где один из студентов согласился послужить объектом такого опыта при зубной экстракции.
В январе 1845 г. Уэллс публично демонстрировал наркоз веселящим газом в Массачусетском госпитале в присутствии известного хирурга профессора Уоррена и студентов. При этой демонстрации Уэллс был и хирургом, и наркотизатором. Сделав короткое сообщение о действии закиси  азота, он поднес подушку-мешок с газом больному. Последний хорошо вдыхал закись азота и вскоре потерял сознание. Тогда Уэллс взял щипцы и совершенно безболезненно всадил их низко под десну. Однако при экстракции зуба больной кричал, затем продолжал стонать. В аудитории раздался смех, свист, выкрики: «Выскочка, обман»!» Демонстрация оказалась неудачной, наркозный эффект не был достигнут в полной степени.
В настоящее время можно утверждать, что в провале демонстрации повинна не закись азота, а техника наркотизирования. Уэллс не смог создать достаточной концентрации закиси азота во вдыхаемом воздухе, так как он пользовался мешком Колтона, который давал возможность получить только кратковременное опьянение (оглушение). Кроме того, нельзя было давать наркоз и делать операцию одновременно. Ведь закись азота очень быстро после прекращения ее введения выдыхается, и больной приходит в сознание. Отсутствие знаний о механизме действия закиси азота, о возможных осложнениях в клинике этого наркоза привело к тому, что, когда официальная демонстрация метода наркоза перед хирургом оказалась неудачной, наркоз закисью азота по существу на долгие годы был дискредитирован (типичный пример того, что неграмотное и неумелое использование самого ценного метода приносит не пользу, а вред). Но, несмотря на неудачу, Уэллс продолжал опыты. При своей экзальтированности, неуравновешенной психике он то давал чрезмерные концентрации  закиси азота и больной синел, то проводил поверхностную анестезию, и больной ощущал боль. С.С. Юдин (1960) пишет, что он не одолел неизбежные первые неудачи, а наоборот, повторные неуспехи «выбили его из колеи» и побудили преждевременно и окончательно отказаться не только от исследований наркоза, но вообще от медицины. Он стал коммивояжером: закупал в Париже, на Монмартре, картины и продавал в Америке. Дело оказалось прибыльным. В Париже Гораций познакомился с американцем, дантистом, который преуспевал во Франции, был членом общества дантистов и вообще уважаемым человеком. Когда он узнал всю историю с неудачным дебютом коллеги, то уговорил его вновь продемонстрировать использование закиси азота для экстракции зубов с учетом допущенных им ошибок. И Уэллс после короткого выступления о своей методике провел анестезиию, а один из французских дантистов безболезненно удалил зуб. Успех был полный. Ученые  медики закрепили за ним право и честь великого открытия газового наркоза, ему было присвоено звание доктора медицинских наук. Все это привело Уэллса в крайнее возбуждение. Он стал считать себя благодетелем человечества, выступал с взволнованными  призывами, ожесточенно обвинял Мортона и Джексона в плагиате. Ну как же, его прежний партнер, молодой бостонский дантист Вильям Мортон, который помогал Уэллсу при ингаляции закиси азота в Бостоне и был свидетелем горькой неудачи, «вдруг» достиг полного успеха при операциях с ингаляцией серного эфира и уже запантетовал это средство. Для болезненно чувствительного Уэллса это извести было ударом почти непереносимым, и прежняя его неуравновешенность стала переходить в психическое заболевание. Оно прогрессировало и закончилось ужасной трагедией. Однажды теплым весенним вечером на Бродвее в Нью-Йорке к проходившей женщине подошел крайне возбужденный человек, подхватил ее под руку и другой рукой плеснул ей в лицо какую-то обжигающую  жидкость. Виноватый Уэллс был задержан и приговорен за ожог кислотой на улице к тюремному заключению. В припадке исступления в тюремной камере он перерезал себе лучевую артерию и умер в возрасте 33 лет, возрасте Христа. На могильном памятнике запись: «Хорес Уэллс, изобретатель анестезии, декабрь 1844».
Интересно, что бродячий фокусник Колтон, давший впервые наркоз не на арене для увеселений, а для экстракции зуба Уэллсу, увидел его возможности и уверовал в него как средство обезболивания. И в 1863 году, через 19 лет после Уэллса, он организовал особое общество дантистов, применявших закись азота, а уже в 1867 году он обладал статистикой в двадцать тысяч таких наркозов без единого смертельного случая. И в таком качестве закись азота дошла и до нашего времени. Была решена задача обезболивания в стоматологии. В известной мере человечество было спасено хоть и не от зубной боли, но от боли при лечении и экстракции зубов.















Обезболивание родов

Вторая задача, которая стояла перед врачами, касалась половины человечества – женщин. Они терпели муки при родах, а в 20 веке – и при абортах. Помните народную песенку «Сладку ягоду брали вместе, горьку ягоду – я одна». А горькие слова Марины Цветаевой: «О вопли женщин всех времен! Мой милый! Что тебе я сделала?!» И, наконец, считалось, что «женщина распята на Голгофе гинекологического кресла». И с этим трудно не согласиться. Но, с другой стороны, Ева Бога обманула. Нарушила Его заповедь – не есть яблоко с древа познания добра и зла. Ан нет, скучно что ли ей стало с Адамом, со змеем-соблазнителем нашла общий язык. И не только сама съела яблоко полностью, но и Адама, как он ни сопротивлялся, заставила. Он не хотел нарушать заповедь, Не съел яблоко, оно у него в горле застряло, Pons Adamii называется Адамово яблоко (кадык в просторечии). Съела яблоко-то одна Ева, а пострадали оба. Изгнал их Бог из рая, сказав: «Идите и размножайтесь. В поте лица своего добывайте хлеб, а ты, женщина, в муках и боли рожай детей». Но если Ева Бога обманула, то добиться того, чтобы рожать без боли, женщинам было гораздо проще. Первым врачом, применившим наркоз для обезболивания родов, стал Джеймс Янг  Симпсон.
Джеймс Янг Симпсон
В Англии эфир впервые применил Д.Сноу. Впоследствии он стал и первым профессиональным анестезиологом мира. Симпсон

с воодушевлением воспринял весть о том, что появилось средство для обезболивания, которое, возможно, поможет справиться и с болями при рождении. К целенаправленному поиску обезболивания родов толкала, по его словам, история его собственного рождения. Джеймс был последним (седьмым!) ребенком пекаря Симпсона, и его мать едва не умерла в родах, которые
были крайне долгими и мучительными. Симпсон стал энтузиастом наркоза после того, как 16 октября 1846 года Вилли Мортон продемонстрировал эфирный наркоз в Бостоне. После открытия наркоза он уже 19 января 1847 года, через  3 месяца после Мортона, впервые в мире применил наркоз эфиром для обезболивания родов. В связи с тем, что у женщины было значительное сужение таза, он использовал эфир с целью выполнить внутренний поворот плода за ножку и его извлечение. Именно поэтому акушерская внестезиология отмечает дату 19 января 1847 года как  день рождения акушерской анестезии. Необходимо отметить, что рожала женщина, у которой предыдущие трехдневные роды заканчивались перфорацией головки ребенка. А в этот раз она родила через 25 минут после начала ингаляции эфира, взглянула на новорожденного ребенка и спокойно заснула здоровым сном.

Хлороформ

Если родиной эфира и закиси азота была Америка, то Шотландия дала миру третий ингаляционный анестетик – хлороформ. Открыт хлороформ был еще в 1831 году в качестве растворителя каучука Самуэлем Гутри. Автором хлороформного наркоза был 36-летний профессор-гинеколог из Эдинбурга Джеймс Симпсон.


В выборе препарата, который мог бы быть использован для обезболивания, он обратился за консультацией к химику Уолди. Тот посоветовал ему использовать для исследования хлороформ. Будучи осведомлен о скандале с эфирным наркозом – многолетней тяжбе дантиста Мортона и химика Джексона, которая привела Мортона к разорению и преждевременной смерти в 49 лет, а Джексона
в сумасшедший дом, он по-приятельски договорился с химиком Уолди, что он будет исследовать хлороформ, но в случае удачи победа открытия будет принадлежать только ему. Свой первый эксперимент с хлороформом он выполнил на любимой собаке матери, изрезав к тому же ее дорогой ковер, чтобы сделать из  него ветошь, которую он смачивал хлороформом, чтобы укутать ею собачью морду. Видимо, мать забыла свои последние роды (все-таки прошло 36 лет) и запретила одержимому идеями наркоза пользоваться для своих фокусов ее собакой, коврами и вообще ее гостиной. Разработав в эксперименте хлороформ, Симпсон собирался применить его в клинике.
Но ассистент, которому было поручено  вести наркоз, случайно разбил банку с хлороформом, приготовленным для анестезии. Операцию пришлось делать без наркоза, и она закончилась очень печально. Едва был сделан первый разрез, как наступил глубокий обморок, пульс исчез и больная умерла. Трудно представить, какое впечатление произвело бы это несчастье, если бы оно случилось при первом опыте хлороформирования.
В ноябре 1847 года жена его коллеги-врача родила под хлороформным наркозом девочку, которая была крещена в церкви как Анестезия.
Симпсон ввел в акушерскую практику хлороформ, потому что эфир его не устраивал своим запахом, периодом возбуждения, раздражением дыхательных путей и, самое главное, медленным развитием наркозного сна. Впоследствии профессор Оллмер метко сравнил эфир с вином, а хлороформ – со спиртом. После родов Анестезии церковь опомнилась и начала свой крестовый поход против сатанинского изобретения – обезболивания родов. Тем более, что здесь же, в Эдинбурге, за 250 лет до Симпсона, леди Юфания Мак-Элайнт   была по осуждению церкви сожжена на костре за попытку устранить боль при родах. Положение спас первый профессиональный анестезиолог Англии Джон Сноу: королева Великобритании Виктория, которой Джон Сноу давал наркоз в родах, успешно и без болей родила своего восьмого ребенка – принца Леопольда. Это случилось через роды под наркозом с предыдущими 7 родами без наркоза. Церковь отступила, хотя наркоз в родах долгое время называли королевским наркозом.
Да и сам Симпсон нашел яркий довод за использование наркоза. Он объявил, что первым наркотизатором был Бог при сотворении Евы из ребра Адама, когда он его усыпил.




В России Н.И. Пирогов 30 ноября 1847 года применил хлороформ для хирургического обезболивания, используя его и в акушерстве.
 Таким образом шло обезболивание родов эфиром и хлороформом в Шотландии.
Но Россия явилась родиной использования закиси азота для обезболивания родов. Эту задачу

По задании ю русского клинициста С.П. Боткина побочно удалось решить С.К. Кликовичу.

Закись азота при обезболивании родов



Известный русский клиницист С.П. Боткин решил проверить эффективность применения закиси азота в терапевтической клинике. Ординатору клиники С.К. Кликовичу было поручено прежде всего изучить терапевтические свойства закиси азота в эксперименте. В 1880-1881 гг. С.К. Кликович изучал растворимость закиси азота в воде и в крови, влияние чистой закиси и закиси, смешанной с кислородом, на функции организма. В этих опытах

смесь закиси азота с кислородом впервые вводилась  в легкие через трахотомическое отверстие. Таким образом, С.К. Кликович первым применил закись азота эндотрахеально. Он изучил в эксперименте влияние закиси азота на рвотный акт, установил, что наступление рвоты действительно как бы тормозится, задерживая вдыхаемую закись азота. Эти же явления отмечены им и в клинике.
Интересны наблюдения С.К. Кликовича над влиянием закиси азота на рвоту во время родового акта. У некоторых рожениц после каждой схватки наступала рвота; когда же им давали вдыхать закись азота, рвоты не возникало. Это клиническое наблюдение и заставило автора поставить опыты с апоморфином на собаках. Опыты подтвердили наблюдение клиники. Даже рвота при перитонитах прекращалась при вдыхании закиси азота с кислородом.
С.К. Кликович не ставил перед собой задачи достигнуть наркоза. Он должен был выяснить влияние вдыхания закиси азота на организм, так как имел в виду использование ее только для терапевтических целей. Он применял вдыхание закиси азота при бронхиальной астме, коклюше, ревматическом  полиартрите, нервных заболеваниях и даже при перитоните. Убедившись в обезболивающем эффекте вдыхания чисто закиси азота, Кликович решил испытать последнюю при  родах. Это было им успешно выполнено в 1880 г. в акушерской клинике проф. К.Ф. Славянского.
(Прокол кожи булавкой не ощущался), но сознание при этом сохраняется. Это навело его на мысль о возможности обезболивания нормальных  родов, что впервые в мире и было осуществлено им в 1880 году в Петербургской акушерской клинике, руководимой проф. К.Ф. Славянским. На основании результатов применения газовой анестезии при 23 родах он пришел к выводу, что закись азота при родах безвредна для матери и плода, не замедляет родовой акт, несомненно снимает боль, не подавляет сознания, не вызывает и даже предотвращает рвоту и может быть применена и не врачом, а любым медицинским работником. Далее, он впервые сделал вывод, что закись азота может купировать «припадки, провоцированные неврологией внутренних органов», и применил ее при грудной жабе, бронхиальной астме, коклюше, ревматическом полиартрите, различных нервных заболеваниях, получив большой или меньший, но всегда положительный эффект. После опубликования диссертации С.К. Кликовича «Закись азота и опыт ее применения в терапии» (СПБ, 1880) анальгезию этим газом при нормальных родах начали применять как в С.Петербурге, так и в Германии.
Коллеги!
Я рассказал вам только о болеутолении, которое испытывают люди в обчной жизни – зубная боль, родовая и т.д. Но есть ведь и хирургическая боль, когда надо спасать человека только посредством оперативного вмешательства.

Хирургия

Современное обезболивание позволило настолько уверовать в силу хирургии, что больные сравнительно легко решаются на предлагаемую операцию. Не то было прежде – операция без обезболивания обрекала больного на настоящие пытки и мучения. Недаром в сознании людей операционные приравнивались к застенкам инквизиции. Люди боялись хирургов и не доверяли. Буквально за три года до открытия эфирного наркоза известный французский хирург Велько заявил: «Избегнуть боли при операциях – химера, от которой чем раньше откажешься, тем лучше. Нож хирурга и боль – неотделимы друг от друга. Сделать операцию безболезненной – это мечта, которая никогда не осуществится». Великий венский хирург Теодор Бильрот написал даже стихи, в которых с пафосом воззвал: «Во имя грядущего льется здесь кровь. Долой милосердие, к черту любовь». Каким ужасом веет теперь от рассказов о способах оперирования Мейсонье: «Думайте о чем-нибудь другом « - говорил он изнемогающему от мук больному, а в случае особенно сильной боли давал ему покусать компресс. Тот же Бильрот признавал, что врача любят, а хирургов боятся: первый своими рецептами приносит облегчение болезни, а второй сам несет боль. В связи с этим хирургические вмешательства на протяжении тысячелетий требовали большой выносливости больных и очень крепких нервов хирургов.
Еще Авл Корнелий Цельс, живший в 1 веке до нашей эры, в «Трактате о медицине» писал: «Хирургу следует быть молодым или недалеким от молодости: рука его должна быть опытной и твердой, никогда не дрожащей: он должен уметь одинаково пользоваться правой и левой рукой; его взгляд должен быть точен и проницателен, сердце – недоступным страху и состраданию, имея главной целью излечение больного, не давая ему смутить себя криками, не показывая больше поспешности, чем того требует от него случай, и не рассекая менее, чем следует. Он должен вести операцию так, как если бы жалобы пациента до него не доходили». И мы убедились, что действительно до хирургов жалобы больных часто не доходили совершенно. С.С.Юдин (1946-1947 гг) с недоумением замечает: «Самым поразительным было то, что против идеи обезболивания раздавались даже голоса врачей, убежденных, что боль при операциях – явление даже желательное, по крайней мере для большинства случаев; другие утверждали, что сам вопрос о болях имеет настолько второстепенное значение, что изобретение наркоза представляет лишь слабый интерес.
В донаркозную эру длительные хирургические вмешательства без обезболивания нередко приводили к смерти оперированных от операционного шока. Вот почему в период, предшествующий открытию эфирного наркоза, хирурги стремились устранить опасность хирургического вмешательства укорочением его длительности. Так, Н.И. Пирогов делал ампутацию бедра в течение 3-4 минут, secta alta за 2 минуты, удаление грудной железы при раке – за 1,5 минуты. После Бородинского боя француз Ларет сделал 200 ампутаций без обезболивания.

Эфир

Развитие анестезиологии было целиком связано с развитием науки химии. Ведь и закись азота, и хлороформ, и эфир были открыты и досконально исследованы в эксперименте задолго до их применения в медицине. Эфир, сыгравший самую революционную роль в развитии хирургического обезболивания, был не только открыт Майклом Фарадеем, но и исследован в качестве препарата, способного привести к усыплению.
Первоначальное знакомство врачей с эфиром относится к тому времени, когда впервые стали интенсивно заниматься проблемами газов и  паров. Великий английский естествоиспытатель        Майкл Фарадей, которому многим обязана наука об электричестве, занимался и газами, превращением их в жидкое состояние, и другими проблемами физики и химии. Он открыл, в частности, что вдыхание паров серного эфира приводит  к состоянию, аналогичному с усыплением, вызываемым закисью азота. В 1818 году он опубликовал даже работу на эту тему. Студенты, занимающиеся в химии ческой лаборатории, сделали из этого открытия развлечение, вдыхая время от времени пары серного эфира, после чего покатывались со смеху, когда кто-нибудь, чрезмерно надышавшись, качался, как пьяный, и говорил несусветную чушь, которую забывал, как только приходил в себя. Таким образом, сернистый эфир оказывал эффект, аналогичный «веселящему газу» - закиси азота. И так же, как закись азота, признание сернистого эфира как средства для обезболивания получило не в клинике, а на увеселительных мероприятиях. Именно такие «эфирные шалости» и послужили тому, что доктор Лонг использовал эту идею для целей хирургического наркоза. Из всех действующих лиц наркозной эпопеи Крауфорд Лонг выделяется в двух отношениях: он безусловно первым и вполне успешно использовал эфирный наркоз для хирургических операций и спокойнее всех остальных претендентов относился как к самой проблеме хирургического обезболивания, так и к собственной роли в этом крупнейшем научном открытии. Спокойное благополучие и медленно, но неизменно нараставшее богатство характеризует весь его жизненный путь. Он был обеспечен в юности в родительской семье и прожил долгую счастливую жизнь со своей женой, имея четырнадцать детей. Даже события войны 1860-1865 годов между южными и северными штатами за освобождение негров, которые порой захватывали тот район, где жил Лонг, мало коснулись размеренного хода его жизни и экономического обеспечения его семьи. Он прожил 63 года и умер 16 июля 1878 года на квартире пациентки, у которой только что провел роды и принял живого ребенка. Громадное событие – открытие эфирного наркоза – как бы нечаянно вторгалось в его биографию.
После получения диплома доктора медицины Лонг поселился в поселке Джефферан, в штате Джорджия. Ему было 26 лет. Он быстро стал душой общества. Его приемная была любимым местом встреч с друзьями. Тут обсуждались местные дела и события: тут же проводились и всевозможные вечеринки и развлечения.
Случилось, что зимой 1841 г. какой-то из самых посредственных кочующих лекторов-антрепренеров забрел со своей расписной крытой повозкой в окрестности Афин и, проезжая по улочкам Джефферсона и поглядывая на ветхие домики маленького поселка, прикидывал, наберет ли он здесь себе очередным представлением на самый скромный ужин. И в тот же вечер доктор Лонг, который не был на представлении, так как ожидал больного, слушал оживленные рассказы своих друзей и соседей о восхитительном действии «веселящего газа», который некоторые из них испробовали на себе. Они уговаривали Лонга воспользоваться своими знаниями химии и попробовать самому приготовить закись азота. Тогда Лонг вспомнил, что в бытность свою студентом-медиком в Филадельфии он как-то был на лекции химика и выдел искусственное опьянение, вызванное не закисью азота, а эфиром. Недолго думая, Лонг достал пузырек с эфиром и, закрыв дверь от взоров своих домашних хозяек, они стали забавляться, опьяняясь эфирными парами. Вот что говорил сам Лонг, через много лет в своем докладе в Медицинском обществе штата Джорджия:
«…Компания побаивалась вначале пробовать эфир, но все же все присутствующие по очереди вдыхали его. Всем им так понравилось это действие, что впоследствии они часто применяли его и привлекали других делать то же самое, так что обычай этот вскоре стал совершенно принятым в нашем и в некоторых прилегающих районах. И сам я много раз нюхал эфир мз-за его веселящих свойств».
Так как эти «эфирные шалости» привлекали в приемный кабинет Лонга мужскую молодежь два-три вечера в неделю, то, разумеется, они не могли укрыться от глаз и слуха дамского общества, которое сгорало от любопытства уж если не попробовать самим, то хоть воочию увидеть, что из этого получается. И вот накануне нового года компания молодых дам и девушек, собравшись для праздничных увеселений, окружила Лонга и настойчиво стала упрашивать его принести немного эфира и продемонстрировать его восхитительное опьяняющее действие. Джеймс Томас Флекр (James Thomas Flexne) так описывает дальнейшую сцену.
«После притворного колебания Лонг отправился в свою приемную, весело присвистывая, ибо ему пришла в голову восхитительная забава. И ровно через десять минут к дамскому обществу вернулся с важностью суровый доктор, который заявил окружавшим его девицам, что хотя он и принес с собой лекарство, но решил не давать его для ингаляции, ибо невозможно было угадать, что человек станет проделывать, находясь под воздействием эфира, а небесные силы запрещают хотя бы чем-нибудь затронуть честь хоть одной из этих чарующих прелестниц. На это все юные леди дружно возражали, что они не обратят на это внимание, даже не заметят этого, забудут это и что, наконец, это будет не его вина, а вина эфира. И дружные возгласы: «Пожалуйста, просим, мы все так хотим на это поглядеть!».
«Хорошо, - сказал Лонг, - я приму ингаляцию, если все вы обещаете не ставить мне в вину то, что может случиться». И никогда еще в Джефферсоне не было слышно такого хора обещаний. Тогда с крайней торжественностью изящный доктор вылил жидкость на полотенце и приложил его к лицу. И, приняв вид лунатика, он стал важно ходить вокруг комнаты и по очереди целовать каждую из девушек. Рассказывая об этой проделке впоследствии, он шлепал себя по бедру и покатывался со смеху». «Девушкам самим это понравилось, - говорил он, они так боялись пробовать лекарство на самих себе!»
Надо думать, что шалости эти не выходили за пределы благопристойности, тем более, что среди девушек находилась и его невеста.
Развлечение с ингаляцией эфира продолжались и после Нового года. Лонг посылал за ним в аптеку, в городок Афины. А вот и письмо, подлинник которого сохранился и по которому видно, что тот пузырек эфира, которым был дан первый в мире наркоз для производства хирургической операции, был выписан за месяц до того через приятеля Роберта Кудмана (Robert A.Coodman) незадолго перед тем переехавшего в столицу Джорджии Афины.
Дорогой Боб!
Мне необходимо Вас немного побеспокоить. Я оказался совершенно без эфира и хотел бы, если окажется возможным, достать его завтра к вечеру. У нас сейчас в Джефферсоне есть несколько девушек, которые жаждут поглядеть на действие эфира, а Вы знаете, что ничто не доставит мне больше удовольствия, как принять его в их присутствии и получить несколько поцелуйчиков.
Пожалуйста, вручите мой заказ доктору Рису (Reese), если Вам представится возможность переслать лекарство ко мне завтра, Вы окажете  мне эти большое одолжение. Если вы не сможете прислать его завтра, поручите доктору Рису прислать его мне посылкой в среду. Я могу убедить девушек подождать до среды вечером, но предпочел бы получить эфир пораньше.
Ваш друг Крауфорд В. Лонг

В большинстве статей и брошюр о Лонге и открытии эфирных наркозов это письмо либо замалчивается вовсе, либо из него выпускают фразу о поцелуях девушек. Правильно ли это? Ведь к практическому испытанию эфирного наркоза Лонг пришел не путем предварительных фармакологический исследований и кропотливых экспериментальных работ на животных. Все подлинные документы говорят, а сам Лонг не отрицает, что обезболивающее и наркозное свойства эфира были отмечены им во время увеселительных ингаляций среди шумной компании молодежи. Стоит ли осуждать их строго за проказы, столь естественные в юные годы?
Веселая юность с «эфирными шалостями» и прочими проказами для Лонга закончилась спокойной жизнью и долгим семейным счастьем.
Предки Лонга были выходцами из Северной Ирландии, переселившимися в штаты Пенсильвания и Вирджиния. Его отец Джемс Лонг стал довольно известным и влиятельным человеком в штате Джорджия. Своему сыну он обеспечил максимальные возможности для школьных и университетских занятий. В 1839 году Крауфорд Лонг закончил медицинский факультет Пенсильванского университета и получил диплом доктора медицины. С ним он отправился для усовершенствования в Нью-Йорк, где пробыл около года «путешествуя по больницам». Оттуда он приехал в Джефферсон и в 1841 году купил приемный кабинет и клиентуру у доктора Гранта.
Нет сомнения, что эти «эфирные шалости» повторялись часто, что в них участвовали многие, в том числе и сам Лонг. Много раз при этом люди вдыхали эфира слишком много, теряли сознание, падали, ушибались и получали различные повреждения и ссадины. Сам Лонг указывает, что именно эти неоднократные травмы, прошедшие совершенно незамеченными под эфирным опьянением, и дали ему мысль использовать такое состояние для обезболивания при операции.
Случай представился в марте, когда один из постоянных участников эфирных развлечений Джемс Венебл (James Venebles) обратился к Лонгу с жалобой на две небольшие подкожные опухоли на шее. Лонг предложил вырезать их, но больной отказался из боязни болевых ощущений. Но через несколько дней рано утром 30 марта 1842 г., когда Джемс Венебл шел в школу, Лонг окликнул его и предложил произвести операцию под эфирным опьянением. Венебл дал согласие, решено было сделать это во второй половине дня, после окончания школьных занятий. Лонг разрешил присутствовать при этом трем классным товарищам Венебла, но настоял на приглашении в таком случае и школьного учителя, из почтения  нему.
И вот в послеобеденные часы по главной улице Джефферсона трое молодых людей в сопровождении своего преподавателя шли по направлению к приемной доктора, приветливо раскланиваясь со всеми встречными по сельскому обычаю. И никому из местных жителей, смотревших на проходившую компанию, даже и в голову не могло придти, что здесь, в квартире их сельского доктора, должно совершиться научное событие, имеющее мировое значение.
В приемной Лонга был стол, несколько жестких стульев и софа, на которую и положили взволнованного Джемса Венебла. Предоставим слово двум главным участникам этой первой в мире операции, выполненной под наркозом. Вот выдержка из доклада Лонга, прочитанного им в 1849 г. (!) в Медицинском обществе штата Джорджия.
«Первый пациент, которому я дал эфир при хирургической операции, был мистер Джемс Венебл, который тогда жил в двух милях от Джефферсона, а теперь проживает в Коббском районе, Джорджия. Мистер Венебл неоднократно консультировал меня по поводу удаления двух маленьких опухолей, расположенных на шее, но раз от раза откладывал операцию из боязни боли. Наконец, упомянул ему о получении мною ушибов в состоянии опьянения парами эфира; болей при этом я не испытывал. Так как я знал, что он обожает эфир и привык к нему, то я внушил ему уверенность, что операция может быть сделана без боли, и предложил оперировать его под такой ингаляцией. Он согласился на удаление одной из опухолей и операция была произведен в тот же вечер. Эфир был дан мистеру Венеблу на полотенце, и когда тот полностью опьянел, я удалил кистовидную опухоль, имеющую около половины дюйма в диаметре. Больной продолжал вдыхать эфир в течение операции и не поверил, что операция окончена, пока ему не показали опухоль. Он не проявил признаков страдания во время операции и уверял меня после ее окончания, что он не испытал ни малейшей степени боли от ее производства. Эта операция была выполнена 30 марта 1842 г.
Вторую операцию под эфиром я произвел на том же больном 6 июня 1842 г. для удаления опухоли. Операция заняла больше времени, чем первая, ибо киста имела спайки с окружающими тканями. Больной был нечувствителен к боли в течение операции вплоть до отсечения кисты, когда он проявил легкие признаки страдания, но удостоверил после окончания операции, что ощущение боли было настолько слабым, что едва воспринималось. При этой операции ингаляция эфира прекратилась до производства первого разреза».
Было и письменное удостоверение самого больного, заверенное нотариусом 23 июля 1849 г. Но сам Крауфорд Лонг не был уверен, что безболезненность операции была обеспечена прямым наркозным действием эфира  и допускал мысль, что значительную роль тут играет внушение, гипноз. Случай показал, что обезболивание при операции достигается не гипнозом, а наркозом. 3 июля 1842 г. к Лонгу привели негритянского мальчика восьми лет со столь тяжелым ожогом двух пальцев на стопе, что их необходимо было ампутировать. И вот то, что может быть, не совсем удобно было пробовать на белых односельчанах, можно было проверить на негре-рабе. И опыт удался поистине блестяще. Несчастный мальчик был рад получить хоть что-нибудь для уменьшения болей при ампутации. Он заснул от эфира и спокойно лежал при операции. Для ампутации второго пальца ему дали проснуться, и Лонг оперировал уже без эфирного наркоза. Ребенок кричал неистово, извивался и вырывался так, что его пришлось привязывать к кушетке. Сомнений больше не оставалось, и Лонг мог бы уверенно продолжать и развивать свое замечательное открытие и опубликовать его в медицинской прессе. Но к этому времени обстановка и отношение к этому делу и к самому Лонгу в Джефферсоне резко изменились.
Успехи Лонга и восторженные рассказы о них не могли быть восприняты равнодушно местными и соседними  врачами-старожилами, которые не без оснований усматривали в этих успехах Лонга угрозу для их собственной врачебной практики. И вскоре распространилась молва о том, что молодой доктор обладает «дьявольским средством», способным усыплять людей вопреки их воле, и что лица, подвергшиеся подобному усыплению, могут навсегда потерять рассудок.
Другие из почтенных местных врачей, имеющие долголетний собственный опыт, недоверчиво покачивали головой, считая опыты Лонга не столько «вздором», сколько «опасной затеей», которая рано или поздно, но обязательно приведет к смертельному отравлению какого-нибудь больного. Их отзывы не могли не повлиять на местное общественное мнение.
Молва делала свое дело. Вскоре из прославленного героя Лонг сделался предметом преследования и травли. Практика его падала. Даже его друзья, присутствующие при первых операциях, стали избегать общения с ним. И когда он проезжал верхом на своем коне по тропинке среди полей цветущего хлопчатника, веселый и приветливый, работающие фермеры не кивали ему головой, как прежде, а чаще отворачивались.
Дома в Джефферсоне, завидев его, дети убегали и прятались, а старики склоняли седые головы над раскрытыми томами библии, чтобы защитить себя от «нечестивца-колдуна», умеющего погружать людей в непроизвольный глубокий сон, отнимающий у них все природные чувства. Наконец старшины поселка вызвали его к себе и убеждали прекратить «легкомысленные опыты» и «опасные безрассудства». Они предупреждали Лонга, что если хотя бы один из его больных умрет  после усыпления эфиром, то он рискует стать жертвой суда Линча.
Практика Лонга продолжала падать. Хирургических больных у него бывало мало и прежде, а те, кто обращался к нему, не соглашались принимать эфирный наркоз. За четыре года он сделал всего восемь небольших операций под наркозом. Приходилось смириться. Он не был природным борцом за идеи.
У него не хватило истинной веры в свое открытие. А сомнение всегда малодушно и боязливо. Оно уменьшает цену наблюдений даже в собственных глазах, подрывает уверенность, разрушает доказательства. Сомнение трусливо, оно боится новаторства, воздерживается от признаний, отгораживается от опасностей, смелых нововведений. Сомнение можно осилить только безотчетной храбростью. Ее-то у Лонга и не хватило.
Он был у самых «врат царства». Его не надо было даже завоевывать, а он побоялся в него просто войти…
Не надо забывать о том, что Крауфорд Лонг происходил из пресвитерианской семьи, которая придерживалась сурового режима пресвитереанской церкви. Отец Джемс Лонг, никогда не появлялся даже в собственной семье с незастегнутыми пуговицами, нося круглый год черную пару тонкого сукна с черным сатиновым жилетом и высокую шелковую касторовую шляпу. Он владел плантацией, промышленной мельницей и заседал в законодательной палате своего штата, принадлежа к партии вигов. Идеологом пресвитерианства, как вообще протестантизма, явился Жан Кальвин (1509-1564гг.) Он так определяет жизнь верующих: «Смелость в защите учения о праведности есть сладкая жертва Богу. Почти все извращения учения происходят от человеческой гордости. Верные, находясь в этом мире, всегда среди волков. Начало веры есть … смирение и размышлительное подчинение Слову Божиему. Вера … праздна и даже мертва без молитвы. Более всего вере противостоит трусость. Победа веры наиболее величественное проявление в презрении к смерти». Пресвитериане отрицают монашество, обращая прежде всего человека к практической деятельности, а не к умозрительным построениям, требуя от него соблюдения строгих нравственных норм и правил. И, хотя в молодости, как мы смогли убедиться, он, Крауфорд Лонг, мог и позабавиться, но все прекратилось, когда Лонг женился. Он стал отцом многочисленного семейства – четырнадцать детей. Это же какую жизнь он вел: днем на работе, а ночью, волей-неволей, а исполняй «супружеский долг», который заключается не только в любви, но и в воспитании детей, уходе за ними. Куда уж ему было бороться за торжество первооткрывателя, только бы справиться с текущими делами. А уж пойти против все и вся, в том числе и против сурового пресвитерианца отца, а, главным образом, оставить семью голодать – это было выше его миропонимания и воспитания, его совести. По-евангелистски смирение, терпение, послушание и борьба с гордыней – вот то, что делает человека человеком.
Двенадцать лет прошло с тех пор, как Лонг провел свои первые эфирные наркозы. Уже пять лет, как он со своим обширным семейством покинул Джефферсон и, прожив год в Атланте, окончательно поселился в Афинах. Сюда он прибыл уже опытным, умудренным жизнью человеком в полном расцвете сил и скоро стал первым врачом столицы. К этому времени его собственная розничная аптека постепенно стала самой крупной не только в Афинах, но во всей северо-восточной части штата Джорджия.
С.С. Юдин также в итоге приходит к выводу, что К.Лонгу было чуждо тщеславие, стремление прославиться. Для него важна была семья. Вот что он пишет:
«Обширная квартира Лонга в Афинах была многолюдной. Собственных детей всех возрастов было множество, но, помимо них, дом был вечно переполнен гостями, которые приезжали жить на недели, а оставались на месяцы. «После захода солнца, когда папа обычно возвращался, - вспоминает в своих записях его жена, - мы все собирались на веранде, дожидаясь его. Радостные крики раздавались при его появлении и все возрастали при его приближении».
Видимо, Лонг по своей натуре и характеру больше тяготел к тихой семейной жизни, чем к широкой общественной деятельности или научным исканиям с их неизбежными волнениями и неприятностями. И возросшая личная  ответственность как главы обширной семьи, всецело находившейся на его содержании, удерживала его и от своевременных настойчивых усилий в развитии открытого им наркоза и от запоздалых попыток закрепить за собой формальный приоритет».
6 ноября 1860 г. президентом США был избран горячий противник рабовладения Авраам Линкольн. В ответ на это шесть южных «невольничьих» штатов (Джорджия, Флорида, Миссисипи, Луизиана, Алабама, Южная Каролина) отделились. В феврале 1861 г. в городе Монтгомери штата Алабама организовалась «Конфедерация», избравшая своим президентом Джефферсона Дэвиса. И через несколько дней южане первыми атаковали и взяли город Чарлстон в Южной Каролине. Чрезвычайно ожесточенная война велась больше пяти лет. Тревожно становилось в Афинах. Чем очевиднее было, что Северные штаты выиграют эту бесконечную, изнурительную войну, тем все с большей ненавистью защищались рабовладельцы.
Когда его мобилизовали, протоколы анестезий он отдал дочери, чтобы она их сохранила до лучших времен. Она их сохранила до окончания войны 3 апреля 1865 года. Как ни скромен был Крауфорд, но иногда он сожалел о том, что не стал отстаивать свой приоритет. Чем ближе к старости, тем сознание этого все чаще вызывало грусть. Жена его внушала детям никогда не говорить об эфире в присутствии отца. Они знали, что если их всегда веселый и приветливый отец возвращается домой с угрюмым видом и молчаливо поднимается один наверх, на антресоли, там он раскроет заветный зеленый саквояж и будет перебирать и перечитывать подлинные документы о его первых эфирных наркозах. А каждому ребенку, когда он вырастал, мать показывала этот сундучок и говорила: «Когда-нибудь эти документы сделают вашего отца великим человеком».
Лонг прожил 63 года. Он успел восстановить материальное благополучие своей семьи, пострадавшее в период гражданской войны. Он умер 16 июня 1878 г. в Афинах, на квартире пациентки, у которой только что провел роды и принял живого ребенка.
В 1910 г. его Alma mater – университет Пенильвании в Филадельфии – выбил специальную медаль в честь открытия Лонга. А в 1902 г. Конгресс США издал закон о том, что каждый штат может поместить статуи двух из своих наиболее знаменитых деятелей в круглом зале Капитолия. Штат Джорджия в своей законодательной палате избрал Крауфорда В. Лонга.
«Кто изобрел анестезию?» - спросил английский  король Эдуард VII, проснувшись от эфирного наркоза после операции аппендицита. Его лейбхирург сэр Фредерик Тревс ответил: «Это был американец, ваше величество, - Крауфорд Лонг».
Так ли это? Столь выдающиеся американские врачи и деятели, как Вильям Ослер (William Osler) и Вильям  Х. Уэлгу (William H.Welch) детальнейшим образом  изучившие все документы и все обстоятельства, решительно отвечают: «Нет!». Никто не может оспаривать фактического приоритета Лонга, но честь и слава величайшего открытия и благодеяния, доставленного всему человечеств, принадлежит не Лонгу, а бостонскому дантисту Вильяму Мортону.
Лонг ни от кого не скрывал своих наркозов, но и за все эти годы не удосужился их опубликовать . Он молчал о них не только тогда, когда Мортон и Джексон патентовали такое же открытие, но даже тогда, когда споры о приоритете повторно разбирались в Сенате Соединенных Штатов. Только в 1854 г., уступая уговорам своих друзей, Лонг написал сенатору Доусону историю своего открытия, не требуя ни почестей, ни денежных премий. Это бескорыстие невольно привлекает к образу Лонга много симпатий, особенно ввиду событий, разыгравшихся по тому же поводу с другими героями этого открытия. Однако трудно понять это замалчивание в течение ряда лет завоевания в научной и практической хирургии, все значение которого Лонг не мог не понимать. Хронологически он безусловно первым и вполне успешно применил на практике общий эфирный наркоз, но человечество получило избавление от вековечных операционных мучений на от Лонга, а от Мортона и Джексона.































Вильям Томас Мортон родился 19 августа 1819 года в штате Массечузетс. Отец его имел торговую лавку и сельскохозяйственную ферму. После начального образования он поступил в первую в Америке зубоврачебную школу в Балтиморе. Мортон после ее окончания стал учеником Горация Уэллса и студентом-медиком. Эта совместная работа привела их к мысли заняться протезированием зубов. У Мортона был патент на протезирование, выкупленный им за 500 долларов. Как мы знаем,  этот проект провалился, так как для постановки протеза необходимо было провести санацию полости рта и удалить сломанные ранее зубы и корни. Это очень болезненные манипуляции, что и побудило Мортона искать способ, устраняющий боли при экстракции зубов и других операциях в полости рта. В 1844 году Мортон получил диплом врача. Удивительно, что оба врача, изучавшие наркоз эфиром, очень рано женились и были счастливы в браке. Элизабет почти четверть века шла с мужем рука об руку, деля с ним краткие моменты торжества и долгие годы тяжелой борьбы бесплодных усилий, полного разорения и нищеты. Мортон занимался своим делом с большим увлечением и достиг мастерства в зубоврачебном деле и протезировании.
Можно думать, что успехам в своей зуботехнической специальности Мортон обязан был врожденной сноровке и мастерству. Так, например, современник Мортона доктор Натан П. Райс (Nathan P.Rice) в подробной биографии описывает, как Мортон сделал искусственный нос одной женщине, имевшей несчастье лишиться своего собственного: «Сделав тщательную форму с одного карлика, известного в городе своей красотой и симметрией носовых выступов, доктор Мортон приготовил точную копию из платины и эмали. Затем подкрашенный под натуральный цвет, насколько допускает искусство, нос этот был прикреплен к ее очкам. С помощью этого дополнительного хорошо прилаженного приспособления, а также добавляя на лоб родинку из английского пластыря, дабы эта мушка отвлекала внимание на себя, он добился того, что дефект мог быть едва заметен».
Мортон также организовал мастерскую для изготовления искусственных зубов, где работа проводилась по конвейерному методу. Доходы с этого дела были значительны, а вместе с основным занятием в своей приемной по зубным болезням и платой от нескольких частных учеников Мортон, по словам того же Райса, в эту пору, т.е. 1845-1846 гг., зарабатывал до 20 тысяч долларов в год.
Но основной целью Мортона было во что бы то ни стало добиться обезболивания как при зубных экстракциях, так и при обработке зубов для протезирования. Горькая неудача бывшего партнера Хораса Уэллса, протекшая на его глазах, не только не расхолодила Мортона, но, наоборот, показала ему, что нельзя рассчитывать на скорое и легкое разрешение проблемы без настойчивых опытов, упорного труда и терпения. Напротив, неоднократные безболезненные экстракции у отдельных больных Уэллса показывали, что успех возможен и что есть над чем трудиться и пробовать далее.
В ту пору в Бостоне жил Чарлз Джексон (Charles Jackson), преподаватель Харвардской медицинской школы, весьма образованный человек. Мортон был знаком с ним с первых месяцев своего студенчества, но, кроме того, Мортон, когда еще не обзавелся отдельным домашним хозяйством, питался и даже жил в квартире Джексона. Это создавало особо выгодные возможности для интересных бесед со своим преподавателем не только за обеденным столом, но и после ужина, в семейной обстановке. А по диапазону и разнообразию своих специальных знаний Джексон мог быть исключительно интересным собеседником.
Джексон родился в Plymouth Mass в 1805 г. Он получил законченное медицинское образование в Харвардской медицинской школе в 1829 г., три последующих  года он провел в Европе, усовершенствуясь при многих университетах. Между прочим, в 1832 г. в Вене он находился в период эпидемии холеры и присутствовал при многих аутопсиях. Эти свои наблюдения Джексон опубликовал в октябрьском номере Бостонского медицинского журнала (Boston medical magazine, 1832). Вернувшись в Америку, Джексон никогда не занимался врачебной практикой, а все свое внимание и интересы отдал химии, минералогии и геологии. В Бостоне он имел собственную химическую лабораторию, был казенным испытателем пробирной палаты для металлов и в разное время последовательно занимал официальную должность руководящего геолога в соседних штатах: Мэн, Род Айленд и Нью Хемпшайр. В середине сороковых годов Джексон исследовал берега озера Мичиган и первым обратил всеобщее внимание на богатство этих мест медными рудниками.
Джексон интересовал Мортона как опытный химик.
Не раз, конечно, за ужином Мортон слышал от Джексона о различных свойствах серного эфира и о существующих в то время его медицинских назначениях. Джексон упомянул также о местном понижении чувствительности при испарении эфира на коже. На прямой вопрос Мортона о возможности использовать локальное применение обезболивания эфиром в зубной практике Джексон ответил утвердительно и снабдил его стеклянной капельницей.
Через несколько дней к Мортону обратилась некая мисс Паротт из Голчестера по поводу сильных болей в кариозном зубе и умоляла облегчить страдания. Мортон начал капать эфир в дупло и, конечно, достиг этим некоторой степени понижения чувствительности. Он повторял это неоднократно и однажды, истратив эфира больше, чем обычно, он смог отметить явную нечувствительность смежных отделов дентина. К сожалению, эффект был очень кратковременным, ибо обуславливался быстрым испарением эфира и вызванным этим местным замораживанием.
Тогда у Мортона зародилась мысль попробовать не локальное, а общее воздействие эфира на целый организм, хотя бы с помощью погружения в ванну. Он сам вскоре понял практическое неудобство такого мерорприятия. Зато, когда на его глазах развернулась краткая эпопея Уэллса с наркозом закисью азота, закончившаяся столь грустной неудачей для его товарища и бывшего партнера, то Мортон в отличие от полного уныния и окончательного разочарования, овладевших Уэллсом, твердо решил продолжать дальнейшие поиски и не отчаиваться.
Он помнит, что многие из больных хорошо засыпали от закиси азота и что Уэллс и Ригс полтора десятка раз вполне успешно провели наркозы веселящим газом и совершенно безболезненно вырывали зубы. Надо было либо испробовать для ингаляции что-нибудь более надежное, чем закись азота. Уж не попробовать ли эфир?
Конечно, кое-что о действии эфира Мортон мог бы узнать у Джексона, но у них произошла размолвка и они перестали видеться. Вышло так, что каждое воскресенье Мортон, который ко всем своим разнообразным занятиям прибавил еще и роль воскресного проповедника, систематически опаздывал к обеду, чем сильно раздражал пунктуального хозяина квартиры. И однажды вследствие очередного опоздания Мортона к воскресному обеду между ними про изошел неприятный разговор, закончившийся тем, что Мортон собрал пожитки и вместе со своей молодой женой покинул дом Джексона. Происшедшая размолвка надолго исключала возможность консультаций по вопросам эфирного наркоза.
Мортон стал и скать в книжках. В тогдашнем справочнике Перейра (Pereir) «Materia Medica» под заголовком «Эфир» Мортон прочел:
«Пары эфира вдыхают при спазматической астме, хроническом катаре, коклюше и диспепсии и чтобы помочь при случайной ингаляции хлорного газа»
Очевидно, Мортон прочел и работу Фарадея, в то время работавшего у Дэви, опубликованную в 1818 г. в «Трехмесячном журнале науки и искусств» («Quarterly journal of science and arts”) сказано так:
«V. Эффект ингаляции паров серного эфира.
Если вдыхать пары эфира, смешанные с воздухом, они производят эффект, весьма похожий на тот, который называется закисью азота. Подходящий способ употребления: вдыхание через трубку, введенную в верхнюю часть бутылки, содержащей эфир. Стимулирующий эффект отмечается прежде надгортанником, но вскоре он уменьшается, а обычно появляется ощущение полноты в голове с последующим эффектом, подобным вызываемому закисью азота. Опуская трубку в бутылке, достигают большей ингаляции эфира при каждом вдохе, действие наступает быстрее, а ощущения еще более отчетливо похожи на те, которые дает газ.
Испытывая эффект эфирных паров на лицах, кои особенно поддаются закиси азота, отмечено совершенно неожиданное тождество ощущений. Одно лицо, которое уже испытало душевную депрессию при ингаляции газа, имело сходные ощущения при вдыхании паров.
Необходимо быть осторожным при опытах такого рода.
Неразумным вдыханием эфира некий джентльмен был  подвергнут в летаргическое состояние, которое с отдельными промежутками улучшений продолжалось больше 30 часов; большая душевная депрессия длилась много дней, пульс был так понижен, что было значительное опасение за его жизнь».
 Заключительная фраза Фарадея должна была, конечно, очень огорчить и озадачить Мортона. Зато обе приведенные цитаты давали немало оснований попытаться настойчивыми опытами с помощью эфира добиться лучших результатов, чем с закисью азота. Окажутся ли пары эфира сильнее веселящего газа по своим обезболивающим свойствам? И если да, то можно ли подыскать способ ингаляции и безопасную дозировку? Наконец, не станут ли эфирные наркозы оказывать непоправимые последствия на  б у д у щ е е здоровье и   р а з у м  пациентов? Все это требовало тщательных, многочисленных экспериментов. Мортон это понял и с большой настойчивостью приступил к исследованиям.
По существу ему не о чем было уже спрашивать Джексона. Последний безусловно не мог добавить ничего существенного к тому, что было уже давно напечатано у Перейра и Фарадея, а еще раньше, в 1800 г., Дэви о закиси азота.
 В работах Перейра и Фарадея ясно высказаны основные данные о возможности ингаляций эфира и его действия, в работе же Дэви давались  п р я м ы е  указания об использовании закиси азота для  х и р у р г и ч е с к и х  наркозов. Полвека почти эти указания остались втуне. Теперь настало время для практической проверки и подлинной реализации всей проблемы настоящим энтузиастом экспериментатором.
Мортон дни и ночи обдумывал способы испытаний и совещался со многими из своих друзей и знакомых. Ассистентами у него были два студента: Томас Спир и Вильям Левит. Первый из них не раз участвовал в «эфирных шалостях» молодежи, развлекавшейся в Лексингтоне. Он рассказывал своему шефу о приятном возбуждении и полной безвредности ингаляций на основе собственного опыта и по наблюдениям за своими приятелями.
Когда однажды Мортон с энтузиазмом рассказывал про свои мечты об обезболивании своему знакомому доктору Кулду, то последний ответил: «Если вы это осуществите, вы сделаете больше того, что до сих пор осуществила человеческая мудрость, и что, как я думаю, она сможет сделать когда-либо». Другой его знакомый Уитмен, мастер по хирургическим инструментам, выслушав планы Мортона, отнесся к ним менее скептически и шепнул своей жене: «Вот увидишь, Мэри, этот  молодой дантист сможет рвать наши зубы, не мучая нас».
Наконец, решив подробно изучить задачу в экспериментах на животных, Мортон собрался выехать за город, для чего надо было передать свой зубоврачебный прием другому дантисту. Он обратился к своему коллеге Кренвилю Хайден (Crenville C. Hayden) , который и согласился заместить Мортона в его кабинете на время отъезда.
С тех пор, как практика Мортона создала ему порядочные заработки, он купил небольшой земельный участок в Западном Нидхэме (ныне Уэллслей) в пятнадцати милях на юго-запад от Бостона. Здесь, в дачном домике сплошь обвитом плющом и окруженном старыми липами, Мортон поселился с женой и детьми и приступил к своим опытам без чьей-либо посторонней помехи. Он начал с домашней собаки Нига. Намочив вату эфиром, он засунул ее в намордник собаки, которая быстро заснула и в течение трех минут лежала в руках Мортона, часто, глубоко и судорожно вдыхая воздух, но совершенно парализованная и без сознания. Мортон начал было уже тревожиться, как вдруг собака очнулась, вырвалась и потом в течение нескольких часов боялась близко подходить к своему хозяину. От жены он скрыл опыт, проделанный над ее любимой собакой.
Но на другой день, к своему ужасу, Элизабет застала мужа при опытах с другими ее любимцами: на столе лежала уснувшая золотая рыбка. На протесты жены Мортон должен был обещать, что оставит в покое ее домашних животных, зато каковы были и радость, и удивление, когда пущенная обратно в шаровидный аквариум золотая рыбка вскоре ожила и снова начала плавать.
Тогда Мортон начал ловить рыбок в ручье и на каждой из них пробовать усыпляющее действие эфира. Затем он отправился в лес и целыми часами искал и ловил всевозможных насекомых, гусениц и червей. «Он набирал в банку все сорта этих забавных существ и насекомых, - писала впоследствии его жена, - пока весь дом ни наполнился этими ползающими созданиями. Он пытался усыплять эфиром всех насекомых, особенно крупных зеленых червяков, которых он нашел в винограднике… Мне самой в ту пору было лишь восемнадцать лет и я не имела ни малейшего представления, чем он собирается заниматься. К тому же вряд ли бы я поняла значение его опытов, если бы он рассказал мне. Я только знала, что одежды его постоянно пропитаны запахом эфира, и это мне не нравилось.
Но однажды неудовольствие Элизабет сменилось тревогой. Она заметила исчезновение Нига и заподозрила, что муж нарушил данное обещание. На ее стук он раздраженно ответил, что занят делом и просит не мешать ему работать, но вскоре все стихло, и, постояв несколько минут у двери, Элизабет не вытерпела и вошла в комнату. Действительно, Ниг был здесь, в комнате, и забился в угол. Зато сам хозяин лежал ничком на полу, в полубессознательном состоянии. Думая, что случилось несчастье, она начала кричать и звать на помощь. Но Мортон быстро очнулся и тогда выяснилось, что он в самом деле собирался экспериментировать на собаке, но, как только она почуяла уже знакомый запах эфира, она стала вырываться из рук хозяина, и при этом он выронил из рук пузырек с эфиром. Увидев, что эфир пролился на пол, Мортон, не раздумывая, вытер его носовым платком, лег на пол и стал пробовать ингаляцию на самом себе.
«Вы делаете ужасные вещи», - протестовала с отчаянием Элизабет. На это он ей ответил: «У меня есть задача в этом мире. Придет время, моя дорогая, когда я изгоню боль из вселенной».
Но время шло и пора было возвращаться в Бостон. Они вернулись, и тут Хайден и оба студента узнали о проделанных опытах и о намерениях Мортона продолжать свои эксперименты теперь уже на людях. Спир, уже имевший собственный опыт по ингаляции, уговорил Левитта участвовать в опытах Мортона. По указанию последнего студенты купили полгаллона эфира в аптеке. Когда все собрались и была начата ингаляция, то после первых же порций паров оба студента впали в состояние невероятного буйства и двигательного перевозбуждения. Они беспорядочно размахивали руками, скакали через столы и стулья, как бы полностью потеряв рассудок. Мортон с большим трудом удерживал их, чтобы уберечь от нанесения повреждений.
Он был чрезвычайно озадачен и не мог понять, почему оказалась такая разница в действии паров на студентов по сравнению со всеми его предшествующими наблюдениями. От опытов на себе оба ассистента отказались.
Не находя решительно ни одного волонтера за деньги, Мортон решил еще раз попробовать действие паров на самом себе и, придя домой, сделал несколько глубоких ингаляций. Немедленно его охватило сильное возбуждение, точно такое же, как и в опытах с его учениками. Мортон терялся в догадках и пошел за советом к своему приятелю, инструментальному мастеру Уитмену. Он полагал, что, может быть, нужно сконструировать какой-нибудь прибор или маску для улучшения техники ингаляции. Но с не меньшей вероятностью Мортон допускал мысль о том, что причина неудач с последними опытами кроется в   к а ч е с т в е   полученного эфира.
«Вам бы лучше посоветоваться с доктором Джексоном, - ответил ему приятель, - ведь Джексон является бесспорно наиболее авторитетным химиком в нашем городе». Очень не хотелось Мортону обращаться за советом к Джексону. И дело было не столь в их недавней размолвке, а именно в том, что Мортон боялся, что кто-нибудь перехватить раньше приоритет и прибыли от его открытия. Несколько дней он был в раздумье, но делать было нечего. Он отправился, надеясь осторожно выведать у Джексона необходимые сведения и не выдать ему своих планов и намерений. Поздоровавшись, Мортон попросил у Джексона газовый мешок, якобы потому, что одна женщина, нуждающаяся в экстракции зуба, боится боли и просит дать ей ингаляцию газа.
«Газовый мешок находится в моей комнате», - ответил Джексон. Когда Мортон вернулся с мешком, Джексон заметил: «Если вы хотите послушать моего совета, лучше не пробуйте вещи, подобные этому, иначе вы попадетесь точно так же, и даже в еще худший просак, чем бедняга Уэллс со своей закисью азота. Почему бы вам не дать вашей пациентке ингаляцию паров эфира? Тогда она заснет и вы сможете делать все, что вам нравится».
Разумеется, Мортон был потрясен тем, что Джексон вплотную подошел к его заветной мечте и сокровенному решению. Чтобы спасти свою тайну, он прикинулся незнающим и спросил притворно равнодушным тоном: «Это те эфирные капли, которые вы мне уже раз рекомендовали? Но они не дали ничего хорошего, я уже их полностью проверил».
«Речь идет не об эфирных каплях», - возразил Джексон, - то был  х л о р и с т ы й   э ф и р,   который обладает только местным действием. Для ингаляции вы должны применять серный эфир высшей ректификации. Его можно достать только в аптеке Барнета. Неочищенный эфир даст сомнительный эффект».
Все было сказано. Надо было или признаваться Джексону во всех проделанных опытах, т.е. вводить в полный курс дела этого опасного конкурента, или же продолжить комедию наивного простака, прикидываясь ничего не понимающим новичком. Мортон избрал последнее.
Серный эфир? Что это такое?
- Это газ.
- Покажите мне его, - воскликнул Мортон с притворным изумлением, совершенно не предполагая, что в соседней комнате двое ассистентов Джексона отлично слышат весь этот диалог.
- Я никогда не слыхал про серный эфир. А сами вы когда-нибудь наблюдали такое действие на живых людях?
- Наблюдал? – задорно переспросил Джексон, - Что же в этом особенного? Я сам вдыхал его не раз. – И Джексон, говорливый по природе, стал рассказывать Мортону один за другим всевозможные случаи и происшествия, бывшие якобы с ним самим. То однажды к нему зашел пить чай тот самый аптекарь Барнет, а в лампе не оказалось керосина. По ошибке вместо него налили эфир, а сами начали играть в карты. На следующее утро пришедший на работу ассистент нашел их обоих сидящими за столом и спящими с картами в руках. Другой раз, зимой 1841 г., экспериментируя с  хлорным газом, он разбил сосуд и нечаянно глубоко вдохнул эфир. Почти задохнувшись, он хотел спастись, вдыхая аммиак, но безуспешно. Зато вспомнив, что эфир является антидотом при хлорных отравлениях, он проверил его на себе и сразу получил облегчение.
Мортон слушал эти басни и с нетерпением ждал повода уйти домой. Разгадка была найдена: в его опытах на даче все наркозы удавались потому, что он брал с собой чистый серный эфир именно из аптеки своего соседа Барнета. Вернувшись в Бостон, он нарочно посылал своих помощников за эфиром в другую аптеку, дабы не обратить внимания на частые покупки больших количеств эфира и тем обеспечить большую секретность. Надо было непременно вернуться к своему прежнему надежному поставщику.
Но сама эта встреча Мортона с Джексоном должна была сыграть и другую весьма тяжелую роль как в самих взаимоотношениях этих двух лиц, так и в той серьезной тяжбе, которая разыгралась впоследствии по вопросу о приоритете. Больше всего боялся Мортон открыть свои истинные намерения именно Джексону. И если для этого ему пришлось прикидываться ничего не знающим об эфире, то именно эти самые притворные утверждения и послужили главным обвинительным материалом в распоряжении Джексона в их последующих долголетних спорах о приоритете. Оба конкурента и двое ассистентов Джексона, слышавшие их переговоры, с разными оттенками описывают дело в своих официальных показаниях Сенату. Но, несмотря на противоречия, из всех этих материалов можно довольно уверенно восстановить сцену именно так, как она была изложена в приведенном диалоге.

Выйдя от Джексона, Мортон тотчас же отправился в аптеку Барнета. С трудом сдерживая волнение, он заказал различные лекарства и в заключение, как бы кстати, пузырек эфира высшей ректификации. Вернувшись домой, он дал распоряжение никому не беспокоить его в кабинете и тотчас приступил к решительному опыту на самом себе. Вот текст из доклада Мортона, пересланного им много позже в Парижскую академию искусств и наук:

Я приобрел эфир у Барнета и, забравши трубку и флакон, заперся в комнате, уселся в операционное кресло и начал ингаляцию. Я нашел, что эфир чрезвычайно крепок и что он частично удушает меня, но не производит желаемого действия. Тогда я намочил мой носовой платок и стал вдыхать из него. Я глянул на свои часы и вскоре потерял сознание.
Когда я очнулся, я почувствовал оцепенение в членах с ощущением, похожим на мурашки, и я отдал бы весь свет за то, чтобы кто-нибудь пришел и разбудил меня. На миг я понял, что я умру в этом состоянии и что мир только пожалеет и посмеется над моим безумием. В дальнейшем я почувствовал легкий зуд в конце моего третьего пальца и сделал попытку тронуть его большим пальцем, но без успеха. При второй попытке я дотронулся, но при этом не ощутил чувствительности. Я поочереди поднимал руку и пощипывал бедро, но мог отметить, что чувствительность была неполной. Я попытался встать со своего кресла, но упал обратно. Постепенно у меня вернулись силы в конечностях и полное сознание. Я тотчас посмотрел на мои часы и нашел, что я был нечувствительным приблизительно 7-8 минут. Я твердо убежден, что в течение этого времени зуб можно было бы вырвать без ощущения боли или сознания».

Радость Мортона не имела границ. Он танцевал, обнимал своих ассистентов и подробно обсуждал с Хайденом замечательные перспективы этого открытия. Только тут Хайден осознал, ради чего Мортон столько времени и столь непонятным образом запускал свои дела и недостаточно времени уделял приему больных. Теперь Мортон сгорал от нетерпения, просматривая список пациентов, записанных на завтра, и готов уже был на самом себе пробовать экстракцию под наркозом, как вдруг судьба послала им экстренного пациента.
Это было 30 сентября 1846 г., в среду, в шесть часов вечера. Молодой музыкант, дюжий парень Ибен Фрост настойчиво звонил в дверной колокольчик. Лицо его было перевязано и выражало ужас и потерянную надежду, столь знакомые зубным хирургам. Он умолял применить обезболивание с помощью месмеризма… Но предоставим слово самому Мортону:

«К вечеру мужчина, живущий в Бостоне, пришел, испытывая большие боли и желая удалить зуб. Он боялся операции и просил его месмеризировать. Я сказал ему, что имею кое-что получше, и, смочив мой носовой платок эфиром, дал ему для ингаляции. Он сделался бессознательным почти немедленно. Было темно, а доктор Хайден держал лампу, пока я вырвал крепко сидевший малый коренной зуб. Больших изменений пульса и релаксации мускулов не было. Он очнулся через минуту и не знал ничего, что было ему сделано. Он остался не некоторое время, разговаривая по поводу эксперимента. Это было 30 сентября 1846 г.».

А вот и текст расписки самого Фроста, заверенного подписью Хайдена:

«Настоящим удостоверяю, что я обратился к достору Мортону в шесть часов нынче вечером (30 сентября 1846 г.), страдая невыносимой зубной болью; доктор Мортон вынул свой карманный платок, намочил его своим составом, которым я  дышал около полминуты, а затем впал в сон. Через мгновение я очнулся и увидел мой зуб  лежащим на полу. Я не испытал ни малейшей боли и, оставшись двадцать минут в его приемной после того, не почувствовал никакого неприятного эффекта от операции».

Сбылись давнишние мечты и надежды Мортона. Успех был полный. Надо было немедленно закрепить за собой все выгоды крупного открытия и не допустить возможных конкурентов. Этому могли служить пресса, реклама и патент. То, другое и третье были в полном расцвете в пору начавшейся индустриализации в Америке, а погоня за наживой не только не  вызывала косых взглядов, а, наоборот, делячество и денежная нажива считались чуть ли не добродетелью.
Мортон не был врачом. Ему были совершенно незнакомы и чужды какие-либо ограничения и стеснения, накладываемые врачебной этикой и моральным долгом на путях общего развития медицинской науки и практики. Напротив,  использовать свое открытие наркоза с максимальной выгодой означало для него не только совершенно справедливое и заслуженное личное обогащение и обеспечение своей семьи, но и выдвижение на высшие ступени общественного положения в тех господствующих слоях, где истинную цену каждому человеку определяли его средства. Мортон напряженно обдумывал и планировал, как с максимальной пользой утилизировать свое открытие. 
Он стал действовать чрезвычайно энергично, не теряя буквально ни одного часа. В тот  же вечер, 30 сентября, он уже был в редакции большой бостонской газеты, а наутро, чуть свет, явился  к дверям Бюро патентов. В качестве свидетелей в редакцию газеты Мортон привел с собой Хайдена и самого Фроста, и на следующий день, 1 октября, в утреннем выпуске бостонской Daily Journal была напечатана следующая заметка:

«Вчера вечером, как о том мы были информированы джентльменом, который присутствовал при операции, у некоего субъекта был удален кариозный зуб без малейшей боли. Он был погружен в сон путем ингаляции особого состава, эффект которого продолжался около трех четвертей минуты – ровно столько, чтобы произвести экстракцию зуба».

Таково было первое в мире печатное извещение об удачном хирургическом наркозе. Хотя в нем нет ни фамилии Мортона, ни адреса, весть об авторе и месте происшествия, конечно, быстро  распространилась по  Бостону, и это стало привлекать много любопытных и больных.
К сожалению, не все сразу пошло гладко, и уже следующий пациент, мальчик, не заснул, а почувствовал себя весьма плохо: у него появилась неукротимая рвота. Родители увезли ребенка к врачу, который заявил, что мальчик отравлен. Через час разъяренный отец вернулся к Мортону и угрожал судом за попытку убийства ребенка. Вскоре еще одна дама легко сделалась сонливой, но не засыпала совсем. При дальнейшей ингаляции она впала в возбуждение и с упрямой настойчивостью монотонно выкрикивала слова. Мортон не мог приложить щипцы, он много раз почтительно просил ее успокоиться, но она голосила все громче. Как это ни курьезно, но она стихла лишь тогда, когда Мортон предложил ей в награду несколько долларов. Зуб был извлечен без боли.
Еще одна больная, 25-летняя особа, мгновенно переменила свой облик и характер под действием эфира, «она взлетела в воздух, взвизгивая, как краснокожий индеец». И оторопевший дантист с трудом боролся с ней, пытаясь водворить ее обратно в зубоврачебное кресло. Очнувшись, она снова стала исключительно корректной и покойной, не помня ничего о своем возбуждении. Мортон предложил ей еще несколько глубоких вдохов эфира, от которых она сразу заснула, и два моляра были вырваны без всяких затруднений и помех.
Но подобные случаи были все же исключениями. Как правило, наркозы протекали отлично.
И вот, в числе приходивших любознательных лиц, на квартиру Мортона для ознакомления с безболезненными зубными экстракциями, явился Генри Джэкоб Бигелоу (Henry Jacob Bigelow), один из известных хирургов знаменитого Массачузетского главного госпиталя в Бостоне. Положение создалось довольно щекотливое. Ведь для того, чтобы рассчитывать на апробацию и поддержку Бигелоу, Мортон должен был сообщить ему состав своего наркотического средства, без чего положительно нельзя было рассчитывать на то, чтобы больничные врачи стали применять такой наркоз на своих больных в городской больнице. А Мортон, не будучи сам врачом и следуя общепринятым для зубных врачей правилам, стремился засекретить и запатентовать свое открытие. Поэтому трудно понять, как мог согласиться на применение такого «секретного средства» на своем больном главный хирург Массачузетской общей больницы Джон Коллинс Уоррен (John Collins Warren). По-видимоу, Бигелоу либо сам понял, что «состав» Мортона в основном есть серный эфир, либо по полученным впечатлениям он смог уверить Уоррена в достаточной безопасности этого средства. Что ни говорить, а как в те времена, так и теперь, нельзя не подивиться той смелости, с которой Уоррен и Бигелоу позволили неизвестному молодому дантисту применить свое секретное средство для усыпления больного при большой, тяжелой операции. И хотя победителей не судят, тем не менее, в поднявшейся шумихе, неизбежной вокруг всякого важного события, конкуренты и всевозможные присяжные критики и моралисты не раз и в довольно резкой форме осуждали хирургов Массачузетской общей больницы за проявленную излишнюю доверчивость и либерализм.
Через десять дней со времени визита Бигелоу к Мортону последний получил письмо дежурного интерна больницы, письмо, которому суждено было стать историческим документом в мировой истории медицины.. Вот оно:

Дорогой сэр!
Я пишу по поручению доктора Уоррена, приглашая Вас прибыть в пятницу в десять часов в больницу, чтобы применить на пациенте, который будет оперирован, состав (preparation), изобретенный Вами для ослабления чувствительности и боли.
                С почтением к Вам
                К..Ф. Нейвуд, хирург Общей больницы
                14 октября 1946 г.
Доктору Мортону

Итак, дата была фиксирована: пятница, 16 октября, 10 часов утра. Можно понять волнение Мортона, который, бывши когда-то живым свидетелем горькой неудачи Уэллса с применением закиси азота в этой же больнице, ныне рисковал сам попасть в столь же смешное положение. Что за больной предназначен для этой пробы? Уж не пьяница ли он, который станет буйствовать, и, пожалуй, не заснет как следует или попадется какая-нибудь женщина-истеричка, которая поднимет вопли заранее, от испуга, как это уже бывало при зубных экстракциях. Ведь из письма Хейвуда нельзя угадать, по какому поводу будет делаться операция и кому – мужчине или женщине.
Чтобы увеличить шансы на успех, Мортон решил попытаться усовершенствовать свой ингалятор, для чего обратился к своему хорошему знакомому, известному бостонскому натуралисту доктору А.А. Гульду, который тотчас же любезно начертил ему схему аппарата с клапанами, препятствующими обратному выдыханию эфирных паров. И хотя Гульд не рекомендовал Мортону пробовать новую модель на больном в столь ответственный момент, т.е. при публичной демонстрации наркоза в больнице, Мортон помчался с чертежом к инструментальному мастеру и торопил его выполнить заказ.
И вот настал тот исторический день, когда человечеству суждено было навсегда избавиться от невыносимых страданий и болей, совершенно непредотвратимых до того при каждой хирургической операции. Эти нестерпимые боли от ножа хирурга представлялись столь неизбежными и естественными, что казалось невероятным и даже смешным пытаться ликвидировать устроенное самой природой. Каждая новая попытка уничтожения боли при операциях в широкой публике заранее представлялась «вздором» или «надувательством». Когда же ареной испытания подобного сомнительного изобретения оказалась солидная городская больница и операционная одного из наиболее известных и заслуженных хирургов города и штата, то посмотреть на заведомую наудачу и «очередной скандальчик» нашлось достаточно охотников.
В то утро, 16 октября, в операционный амфитеатр Массачузетской общей больницы собралось много зрителей. Тут были врачи больницы и студенты – однокашники Мортона. Все с нескрываемым любопытством ждали «спектакля», который не мог, по общему мнению, окончиться ничем, кроме неудачи. К тому же и главное действующее лицо само как бы подавало повод для недоверия и даже насмешек, ибо, занятый доделкой своего нового ингалятора, Мортон непростительно опаздывал к назначенному ему времени. Впоследствии выяснилось, что на случай какой-либо неудачи Мортон сбегал на квартиру Фроста и привел его в больницу как живое доказательство своего первого наркоза.
Предоставим описание этого исторического события одному из очевидцев – доктору Вашингтону Айри (Washington Aery) из Сан-Франциско, как это изложено им в «Докладе о полустолетии обезболивания в Харвардском университете (1896) «Account of the Semi-Centennial of Anaesthesia»:

«И день наступил. В назначенное по расписанию время больной был подан в операционную комнату и доктор Уоррен с группой наиболее выдающихся хирургов штата собрались вокруг страдальца.
Было объявлено: «Должно быть проведено испытание некоего состава, о котором сделано  у д и в и т е л ь н о е   заявление; этот состав делает оперируемого больного нечувствительным к болям», - таковы были слова, которыми доктор Уоррен прервал молчание.
Все присутствующие оставались недоверчивыми, а так как доктор Мортон не прибыл вовремя и прошло уже лишних пятнадцать минут, то доктор Уоррен произнес многозначительно: «Я полагаю, что он занят где-нибудь в другой больнице». Это заявление вызвало общий насмешливый возглас и доктор Уоррен, взяв свой нож, готов был приступить к операции. В этот момент доктор Мортон вошел через боковую дверь, а доктор Уоррен, повернувшись к нему, сказал строгим голосом:: «Ну, что же, сэр, наш больной готов».
Через несколько минут он был подготовлен для ножа хирурга и доктор Мортон тихо произнес: «Ваш больной готов, сэр».
Теперь наступила наиболее величественная сцена, когда-либо происходившая в операционной, с больным, который сам, добровольно лег на тот стол, который отныне становился алтарем вечной будущей славы. Конечно, он делал это не для надобностей прогресса медицинской науки и не блага людей-собратьев; поступок его был чисто личным, эгоистическим. Но ему суждено было участвовать в решении новой и важной лечебной проблемы, благодеяние которой должно было распространиться на все человечество. А сейчас в полном бессознательном состоянии он не мог испытывать ни всей торжественности происходившего события, ни роли, которую он в нем играл.
Это был кульминационный пункт в самом изумительном открытии, и умри больной во время операции, науке пришлось бы долго ждать открытия наркотического действия какого-нибудь другого лекарственного средства равной мощности и безопасности; и справедливо спросить себя, смог ли бы тогда хлороформ войти в употребление так, как это ныне имеет место.
А героическая храбрость человека, который добровольно сам лег на стол как объект хирургического ножа, должна быть отмечена, а его имя вписано на пергамент, который должен быть вывешен на стенах того хирургического амфитеатра, в котором эта операция была выполнена. Его имя было Джильберт Эббот.
Операция производилась по поводу врожденной опухоли на  левой стороне шеи, распространившейся вдоль челюсти к подчелюстной железе и в рот, захватывая край языка.
Операция прошла успешно. И когда больной проснулся, он заявил, что не испытал никакой боли, а доктор Уоррен обернулся ко всем присутствующим и произнес: «Господа, это не обман».
Итак, свершилось … чудесное, невероятное… Нечто настолько неправдоподобное, от чего все присутствующие сидели в немом изумлении, почти не веря собственным глазам. Это всеобщее недоумение и должно было рассеять слова самого Уоррена, которыми он нарушил торжественную тишину: «Господа, в этом нет никакого обмана».
Все ужасы операционных страданий отныне навсегда исчезнут. Операционные перестанут внешне походить на средневековые застенки. А хирурги под благодетельным покровом наркоза смогут  спокойно оперировать многое из того, что немыслимо было делать. истязая больных, корчившихся и вырывавшихся от непереносимых болей, с громкими криками и нечеловеческими стонами  и воплями, или на утихших страдальцах, почти без пульса, в холодном поту, с застывшими, широкими зрачками …
Восторженное изумление очевидца вылилось также и в реплике Бигелоу, произнесенной тотчас вслед за первой фразой Уоррена: «Сегодня я видел кое-что такое, что обойдет весь свет».





Но вернемся в некоторых подробностях к двум из трех главных персонажей: к больному и оперированному хирургу. Вот, во-первых, подлинная история болезни.

Джильберт Эббот, возраст 20 лет; живописец; холост; врожденная опухоль под челюстью слева. Она занимает все пространство спереди шеи, доходя кнутри до средней линии, снаружи – до края челюсти, книзу – до уровня адамова яблока и фронтально, по степенно суживаясь, до уровня челюсти; с кожными покровами не спаяна; кожа мягкая и естественной окраски; опухоль однородно мягкая, кроме центра, где можно прощупать небольшой плотный узел, соответствующий по величине и по положению подчелюстной железе; при сдавлении опухоль исчезает, но, очевидно, скорее за счет смещения, чем опорожнения.
Край нижней челюсти может быть прощупан сквозь опухоль и кажется неровным. При исследовании внутри рта находят мягкую ровную опухоль, полуокружность коей диаметром около пяти линий, багрового цвета на левой доле языка, не доходя около дюйма до кончика. Эта часть органа спереди и под опухолью имеет темно-пурпурную окраску. Опухоль опорожняется при слабом давлении, но наполняется снова в 1-2 секунды, если одновременно не производится давление на наружную опухоль.
На расстоянии пяти линий от угла рта справа нижняя губа имеет багровую окраску. Это представляется продолжением той же каймы, которая распространяется от угла челюсти на правую сторону примерно до уровня нижних зубов; она около четырех линий шириной и слегка приподнята: ее цвет, по-видимому, определяется маленькими крапинками, вроде грануляций, багрового цвета, расположенных на нормальной слизистой оболочке.

Случай это замечателен в анналах хирургии. Это была первая хирургическая операция, произведенная под действием эфира. Мортон в отличие от Лонга не был ни филантропом, ни богобоязненным пресвитерианцем. Он был истинным американцем. Поэтому он решил запантетовать эфир, добавив в него некие дополнительные ароматические смеси, назвав получившийся раствор «летеоном». Это уже была фальсификация, уголовно наказуемая. Это была его первая глупость. Вторая же – взять в соавторы Джексона.
Генри Бигелоу 9 ноября сделал официальный научный доклад «Нечувствительность во время хирургических операций, произведенная ингаляцией». Сам Мортон в порядке торговой рекламы печатал Circulars on Mortons сначала краткие карточки, а затем рекламные брошюры с отзывом американских врачей и больниц, а затем и целый сборник под названием «Голос из Европы». Вот текст первого издания мортоновской карточки.

ХИРУРГАМ И ВРАЧАМ. Нижеподписавшийся готов полностью подготовить врача для дачи наркотического состава больным, предназначенным для хирургических операций, если желательно для оператора, чтобы пациент был нечувствительным к боли. Обращаться лично или письменно.
                У.Т.Г . Мортон, дантист
                № 19, ул. Тремон, Бостон

Нельзя отрицать, что эти неприкрытые меркантильные стремления Мортона портили впечатление  и умеряли естественные восторги от замечательного научного открытия, являющегося небывалым, беспрецедентным в истории хирургии. К тому же это открытие сразу так повышало значение Мортона по сравнению с остальными дантистами Бостона, что последние не могли равнодушно относиться к монопольному торжеству и грядущим барышам этого всеобщего конкурента. И вот, вместо того, чтобы стать крупным общечеловеческим праздником и торжеством науки, открытие наркоза на первых же порах вылилось в ожесточенную кампанию протеста, травли и склоки.
Среди дантистов неистовую кампанию против Мортона возглавил Флагг, бывший профессор анатомии и физиологии зубоврачебного колледжа в Филадельфии. Указывал, что «летеон» Мортона» является просто эфиром и как таковой не подлежит патенту, Флагг писал с неприкрытой иронией:

 «Хирурги Массачузетской общей больницы в компании с некоторыми инициаторами проявляют необыкновенную горячность в расхваливании «изобретения», которое потребовало соединенных усилий научных познаний и механического искусства для своего развития. На помощь была призвана классическая эрудиция, и с некоторых пор добрый старый «серный эфир» должен был уступить имя «Летеону».
Вдоль и поперек страны рассылается извещение, что найден «состав», который путем вдыхания в легкие вызывает столь глубокий сон, что допускает производство наиболее болезненных операций в полном бессознательном состоянии пациента. В связи с этим извещением находятся имена доктора Джексона и доктора Мортона, в качестве  с о в м е с т н ых (?) изобретателей.
Получен патент и под прикрытием заявки по стране разъезжают агенты, продающие  в с я к о м у,  к т о  х о ч е т  к у п и т ь  право пользоваться «составом». Таким образом», кому угодно и каждому доверяется применение этого могущественного средства по следующей таксе:
В городах свыше 150 тысяч жителей – 200 долларов за семь лет;
В городах свыше 50 тысяч, но меньше 150 тысяч – 150 долларов за семь лет.
 И так далее, до городов менее 5 тысяч – 37 долларов за семь лет».

На этом дело не ограничилось. Организовавшиеся дантисты сумели состряпать «свидетелей», в большинстве слабых, болезненных девушек, кои якобы после ингаляции эфирных паров у Мортона делались «одержимыми» и оставались в таком состоянии по нескольку дней; у них развивалось легочное кровохарканье, меланхолия и прочие неприятности.
Однако достаточное количество больных Мортона уходило в полном восторге от совершенно безболезненных зубных экстракций; в противовес всей травле они служили живой и яркой рекламой. Приемная Мортона была вечно переполнена и он не поспевал обслуживать своих клиентов.
Но конкуренты-дантисты не унимались. То находились родители, подтверждающие, что их ребенок чуть не погиб от эфирного наркоза, то поднималась серьезная кампания со стороны религиозных кругов, где знатоки-евангелисты легко доказывали, что наркоз явно противоречит божественному предначертанию и естеству человеческому, обреченному страдать и терпеть. Но это были только малые укусы, не мешавшие делу.
Нельзя не отметить трогательной заботы и участия, которые проявили врачи Массачузетской общей больницы во всех злоключениях Мортона. Эти почтенные люди не могли помочь Мортону в реализации или защите его авторских прав и привилегий патента. Дела подобного рода были им чужды, но благодарное сознание подсказывало необходимость хоть как-нибудь помочь человеку, который хотя и запутался в своих коммерческих оборотах, но тем не менее дал человечеству драгоценное, ни с чем не сравнимое средство – хирургическое обезболивание. Врачи больницы подарили Мортону серебряный кошелек с тысячью долларов, и они же составили и подписали вместе с группой руководящих медицинских деятелей Бостона, четвертого города Америки, петицию Конгрессу США о достойном премировании Мортона за сделанное и замечательное открытие.
Но прошение Мортона, только поступив в Вашингтон, немедленно было опротестовано сразу двумя претендентами, оспаривавшими приоритет и право на премирование. Это были Хорас Уэллс из Хартворда и Чарли Джексон из Бостона. Что касается Уэллса, то он сошел с ума и покончил жизнь, вскрыв себе лучевую артерию. Джексон же был соавтором патента на «летеон». Вот та очевидная глупость, какую сделал Мортон. Уж очень он «перемудрил»! Ассистенты Джексона подтвердили, что  именно он «подарил» идею использовать не солянокислый, а сернокислый эфир, а не то долго бы мучился Мортон из-за «качества» эфира. А все это произошло потому, что он не был врачом, несмотря на диплом. Ведь он не знал того, что должен был знать. Лонг, например, сразу же нашел замену закиси азота сернокислым эфиром, потому что этому его научили. А Мортону приходилось хитрить и изворачиваться из-за своей безграмотности. Если бы он был поумнее, то сразу бы понял, что с такими «картами», как у него, «банк не срывают» Надо было согласиться и разделить 100 тысяч долларов на двоих. И не было бы  скандалов, нехорошей славы – задумался бы протезированием и экстракцией зубов. А он забросил работу и целиком влез в тяжбу. Взыграло в нем тщеславие, гордость неуемная, даже злоба. Не было в нем богобоязненности, глубокой порядочности Лонга. Ведь в действительности-то он открыл эфир, и воочию наблюдал, как два одержимых готовы растерзать друг друга. Когда Парижская академия наук присудила крупную денежную премию поровну Мортону и Джексону, Мортон предпочел отказаться от своей половины. Вся эта неистовая кампания не только подвергла Мортона в тяжелое нервное возбуждение, но повела и к полному разорению. Репутация его в родном городе так пострадала, что зубоврачебная практика совершенно упала. Наконец даже собственные ассистенты Мортона вынуждены были его покинуть и увели  с собой большую часть клиентуры. Он испытывал жестокую нужду. Изредка помогали друзья  и сборы, проводимые различными общественными организациями. Нужда временами была такая, что Мортону приходилось закладывать в ломбард дорогие для него вещи: личные зубоврачебные инструменты, даже золотую парижскую медаль и орден св.Владимира, присланный ему царем Николаем I. В конце концов все его имущество было описано и продано с молотка. Положение не улучшилось и после гражданской войны 1861-1865 гг., во время которой Мортон неоднократно давал эфирные наркозы раненым. Несмотря на всю очевидность благодетельной роли эфирных наркозов при операциях, военное министерство осталось совершенно безучастной к судьбе самого Мортона.
В июле 1868 г., в то самое время, когда происходила общественная подписка в пользу Мортона в Нью-Йорке, в одном из ежемесячных журналов появился новый пасквиль, автор которого пытался доказывать, что истинным изобретателем наркоза является не Мортон, а Джексон. Статья эта, по словам жены, взволновала Мортона так сильно, как этого не случалось раньше. Он поехал в Нью-Йорк, где в то время была необычайная жара. От этой ли духоты или от чрезмерных переживаний Мортону стало так плохо, что он телеграммой вызвал жену. Под влиянием лечения он стал довольно быстро поправляться и решил переехать в гостиницу. Когда они проезжали через Центральный парк, он жаловался на сонливость, но отказался отдать вожжи жене или повернуть обратно.
«Только что мы должны были выехать из парка, - писала его жена, - не говоря ни слова, он выпрыгнул из экипажа и несколько мгновений стоял на земле в большой растерянности. Увидев, что собирается толпа прохожих, я вынула из его кармана часы, кошелек, а также два его ордена и золотую медаль. Вскоре он потерял сознание и я была вынуждена позвать на помощь полисмена и проходившего аптекаря, которые помогли мне. Мы положили моего мужа на траву, но он был уже в безнадежном состоянии».
В течение часа Элизабет Мортон искала подходящий транспорт и, наконец, перевезла мужа в больницу св. Луки. Он был уже без признаков жизни.
«С первого же взгляда, - пишет она, - старший хирург узнал его и спросил меня: «Это доктор Мортон?». Я просто ответила: «Да». После минутного молчания он повернулся к группе интернов и сказал им: «Молодые люди, вы видите лежащим перед вами человека, который дал роду людскому для освобождения от страданий больше того, чем кто-либо из когда-либо живших на земле. Да, и вот все, что он когда-либо получил за это».
Похоронен Мортон в Бостоне, на кладбище Monnt Quburn. На его похоронах присутствовало много известных бостонских врачей. На могиле Бигелоу поместил следующую надпись: «Вильям Т.Г. Мортон, изобретатель и создатель анестезирующих ингаляций, кем боль в хирургии была предупреждена и уничтожена, до которого во все времена хирургия была ужасом, после которого наука получила управление над болью».
Как видно из представленных нами данных, судьба первооткрывателей наркоза была тяжелой, Уэллс сошел с ума и покончил самоубийством, Мортон умер в 49 лет, его противник Джексон умер в сумасшедшем доме. Один Крауфорд Лонг дожил до 63 лет, но его прижизненно не увенчала слава пионера эфирного наркоза.
Никто прижизненно не был признан первооткрывателем эфирного наркоза и увенчан славой и деньгами. История же присудила эти лавры Мортону. И с этим нельзя не согласиться. Только у одного и первооткрывателей – Джемса Симпсона все прошло отлично: он открыл хлороформ, ввел его в практику обезболивания в акушерство, а уже потом Чальз Сноу, первый профессиональный анестезиолог мира, стал применять его при общехирургических операциях. Симпсон уже при жизни был канонизирован, получил дворянство, был признан знатоком археологии, написал много работ на эту тему. Очень разносторонний и талантливый шотландец.
И эфир, и закись азота, и хлороформ более ста лет служили хирургии. Первым сошел со сцены хлороформ, в послевоенные годы. Эфир – к концу двадцатого века. И только закись азота находит еще себе   применение. Но и ее может заменить ксенон.
Хлороформ оказался наиболее токсичным из ингаляционных анестетиков. Он относится к группе галогенов – это бром, фтор, хлор. Про него можно сказать такие слова: он умер, но дело его живет. В 60-е годы прошлого века был открыт и внедрен в практику фторотан – трибромфторхлорэтан. Он до сего времени еще применялся в анестезиологии. В настоящее время появились галогены третьего поколения (хлороформ, фторон), являющиеся методом выбора ингаляционного обезболивания в хирургии – энфлюран, изофлюран, севоран. Их бы не было, если бы Симпсон не открыл хлороформа. И если о Мортоне анестезиологи знают хотя бы потому, что 16 октября, когда он впервые дал наркоз и Уоррен сделал операцию; празднуется как «День анестезиолога», то о Симпсоне, который применил впервые для наркоза галоген, от которого и произошли все современные галогены, мало кто знает. Пожалуй, только работники кафедр анестезиологии и реаниматологии.
На этом, будущие мои коллеги, я заканчиваю свое «Посвящение в профессию». Оно было долгим, чуть ли не лекционный день, Но теперь вы уже подготовлены к тому, чем вы будете заниматься, если станете анестезиологами.



















Глава 3
Работа в Областной клинической больнице
им. Н.А. Семашко
Анестезиологи и хирурги

           А теперь я уже пишу и обращаюсь к врачам анестезиологам с объяснением, почему всего труднее в моей профессии было не само проведение обезболивания, с неизбежными, сопутствующими осложнениями, о которых я уже рассказал, а общение с хирургами. Хирурги анестезистов не любят, хотя должны были бы уважать: ведь мы спасаем больных от хирургической агрессии. А это происходит потому, что между нами идет своеобразная конкурентная борьба. По справедливости сказать, сейчас она уже почти изжита, а в то время, когда  мы начинали в 60-е годы прошлого века, она проявлялась отчетливо. Да что тут долго объяснять. Обратимся к истории первооткрывателей эфира – Лонгу и Мортону. Кто поднял «общественность» на борьбу с «дьявольщиной», кто выступал со статьями в газете против Лонга? Коллеги – врачи! Добились своего. Публично, да и в газете он  отказался от применения эфира – «бес попутал». Кто были наиболее яростными противниками Мортона? Коллеги – дантисты. А почему? Да потому, что и Лонга, и Мортона уважали и любили, к ним шли. Они стали конкурентами!  Стало быть деньги и слава!
 Что было с нами, первыми анестезиологами в клинике профессора Кожевникова. То же самое. И Новиков, и я пришли в наркоз из хирургии, проработав хирургами по нескольку лет. Не были мы великими хирургами. А в клинике были великие или просто считающие себя такими. Поэтому как бы ни тяжелы были осложнения при наркозе и операции, я никогда не чувствовал себя так тяжело, неуверенно, а порой досадливо, как во взаимоотношениях с хирургическим коллективом, хирургами. А мы, анестезиологи, спасали самых тяжелых больных от хирургической агрессии, они же, как правило, свои огрехи при операции приписывали нам. Не меньшие неприятности всегда подстерегали меня и  в общениях с начальством. Оно же не то, что не любит, но не терпит противоречий. Даже такой мягкий человек, как Анатолий Ильич Кожевников Я прилетел из Верхоянска в начале октября 1961 года и незамедлительно приступил к работе. Будучи еще в Якутии, я прошел конкурс и комиссия рекомендовала меня на должность анестезиолога в ОКБ им. Н.А. Семашко.
К концу октября у меня кончился срок моего кандидатского стажа. Парторг клиники Вера Дмитриевна Троицкая представила меня на больничном партийном собрании, потом была со мной в райкоме, и я стал коммунистом. Опять же через месяц-два было перевыборное профсоюзное собрание, где меня избрали председателем местного комитета Областной клинической больницы им. Н.А. Семашко. Это было трудное время для месткома, так как происходило распределение квартир во вновь построенном многоэтажном больничном доме на улице Ковалихинской. К тому же я на две недели был командирован на профсоюзную учебу председателей месткома. Из-за этого произошел конфликт с Анатолием Ильичем, бывшим тогда главным хирургом области. Он распорядился направить меня на месяц хирургом в Шатки. Я согласился, но попросил Анатолия Ильича позвонить главному врачу больницы Константину Ивановичу Кузнецову, чтоб тот отменил мою профсоюзную учебу. Надо было знать профессора, чтобы предугадать, какая реакция у него будет. Во-первых, он стал ругать меня за мою «вольность» в обращении с ним: «Он меня учить будет, что я должен делать …». Короче говоря, к Кузнецову сходил я и объяснил ситуацию. Тогда Константин Иванович позвонил Кожевникову и договорился о встрече. Не знаю, как шел разговор, но на утро профессор направил в Шатки другого хирурга, но ко мне после этого он долгое время относился более, чем сдержанно.
Как-то на утренней конференции он, глядя на меня, задал вопрос: «А как Вам удалось получить новую квартиру в центре города?» Я растерялся, так как жил  в старом деревянном доме вместе с родителями жены. Я не успел ничего сказать, так как заведующая отделением урологии М.С. Сперанская, тетка моей жены, объяснила Анатолию Ильичу, что квартиру получил хирург Беляев, а не В.А. Беляков.
Должность председателя профкома такой большой клинической больницы, как А.Н. Семашко, обязывала меня обращать внимание и на организацию работы в отделениях больницы, в частности на обеспечение дежурств врачей. В хирургической клинике были бесплатные, обязательные, и оплачиваемые сверх них дежурства. Анестезиологи же вызывались из дома по любому поводу и без каких-либо ограничений, разумеется, бесплатно и без отгулов. Когда я поднял вопрос на утренней конференции, что в экстренные дни, когда принимались больные с «острым животом» ______ необходимы и дежурства анестезиологов, Анатолий Ильич пришел в негодование: «У нас все умеют давать наркоз – любой хирург. У нас клиника!». И мы, я и Д.А. Назаров, остались без подработки, а на наркозы нас вызывали по-прежнему! И бесплатно. И без отгула. И хирурги к нам относились пренебрежительно. Дескать «все мы прошли, и плавали – знаем». Тем более, что Дмитрий Александрович, педиатр, пришел в клинику со «Скорой помощи». Ну, я-то кто такой? Начинающий хирург с 3-летним стажем еще, фактически, и хирургом не ставший. А они - клиницисты, лучшие из лучших в городе и области. Они из клиники «самого Анатолия Ильича», главного хирурга области. С ними могли сравниться в определенной степени только хирурги 5-ой и 7-ой клинических больниц.
 Конечно, Георгия Федоровича хирурги уважали. Он ведь тоже из клиники А.И. Кожевникова, хотя (хотя!) и не стал хирургом. Так что, все анестезиологи – не хирурги  и нечего им с нами, хирургами, равняться. Действительно, А.И. Сидоров, Г.Ф. Баранов, Р.О. Эдиткин могли под глубоким эфирным наркозом провести интубацию трахеи. А я, только что начавший работать, еще учился это делать у Назарова и Новикова, а уже член партии, председатель профкома, начальник. Меня не взлюбили: «из грязи да в князи».
 Ведь, по мнению хирургов, нет профессии более престижной, значимой, выдающейся, как у них. Хирурги выше всех врачей других специальностей «на голову». И это действительно так. Но не в такой же степени, как многие из них мыслят. О хирургах есть и такое мнение (по-видимому, врачей других специальностей): «Спрашивают, какая разница между Богом и хирургом? Ответ: Бог не считает себя хирургом!». Говорят, что хирурги – самые смелые врачи, не боящиеся делать самые тяжелейшие операции, чреватые смертельными исходами. Анатолий Ильич Кожевников был не только хирургом, но глубоко мыслящим, гуманнейшим человеком, крайне осмотрительным и отвергающим бессмысленный риск. Я, будучи студентом 3-го курса, слушал его лекции. Меня очень поразила его мысль о «смелости хирурга». Он не только относился к ней скептически, но и вообще отрицал. По  этому поводу он высказался так: «Смелым ты можешь быть, если рискуешь собой. Если же ты рискуешь чужой человеческой жизнью, то это уже не смелость, а преступление. Только при абсолютной уверенности, что своими действиями ты сможешь помочь больному, можно и нужно их совершать».
А между тем, и в клинике Анатолия Ильича были очень техничные, но в то же время «рисковые» хирурги. Так, доцент И.Л. Ротков пренебрегал обследованиями больных: «Пульс хороший, можно оперировать!». И если бы это относилось к экстренным, а не плановым больным. Мог завернуть больного, которого уже везут в операционную, и взять другого. Когда это случилось с моим больным, я ему высказался в такой форме, что если Анатолий Ильич не накажет его за это, я буду жаловаться на Роткова в Обком партии. Раньше Партии боялись все. Он даже позеленел от злости. А потом и побледнел. Я ведь хотя и был хирургом с 3-летним стажем, но я ведь был в Верхоянске и главным врачом. Не боялся жаловаться в Обком Якутии на начальника Аптекоуправления Якутии и добился своего, хотя министр здравоохранения меня и не поддержал. Поэтому я научился постоять за себя. И смог все выдержать в борьбе с хирургом.
Мы осуществляли обезболивание как в хирургической клинике, так и в гинекологическом, офтальмологическом, глазном и ЛОР – отделениях. Эндотрахеальный наркоз был методом выбора при торакальных операциях. При других оперативных вмешательствах хирурги предпочитали проведение масочного наркоза, в том числе и при урологических операциях. Когда я освоил эндотрахеальный наркоз, то стал самостоятельно работать в урологическом отделении. На базе этого отделения размещалось и отделение челюстно-лицевой хирургии, где оперировались и дети с «заячьей губой» и «волчьей пастью», раньше под местной анестезией, а я стал проводить интубацию через нос. В общем, сплошные интубации. Мария Сергеевна Сперанская, заведующая урологическим отделением, с феноменальной хирургической техникой, прошедшая войну, приветствовала  эндотрахеальный наркоз, тогда как ее ассистент Владимир Николаевич Петров  полагал это необязательным. «А мудрить-то чего? Тут мудрить-то нечего». В.Н. Петров был очень интересным человеком, обладавшим, как сейчас принято называть, харизмой. Высокий, стройный брюнет, ему бы полком командовать, а он был или играл такого простака, рубаху-парня, «душа нараспашку», у которого что на уме, то и на языке. Он честно «критиковал» Анатолия Ильича: «Как хотите, ругайтесь, выговор объявляйте, а я Вам всю правду скажу, неправильно Вы себя ведете. Вчера оперировали, сегодня оперируете. А зачем себя «загонять! Дайте молодым операции делать!» И все в таком роде! И Анатолий Ильич очень его любил!  Так Владимир Николаевич стал, фактически, с его «а мудрить-то чего», выразителем общего мнения хирургического коллектива против всех нововведений в наркозе. И надо сказать, что его «пророчества в скором времени сбылись.
Так как эндотрахеальные наркозы применялись в клинике при торакальных операциях, когда больные находились в положении на спине, то о постуральных реакциях кровообращения было известно только положение Тренделенбурга. С.С. Нестеров описал один летальный исход при быстром выведении больного из положения Тренделенбурга. А в урологии и в нейрохирургическом отделениях больные часто оперировались  в боковой операционной позиции. В урологии – при операциях на почках и мочеточнике, в нейрохирургии – операции на позвоночнике. При всех этих операциях больные стали интубироваться в положении на спине, а затем уже спящего больного переводили в боковую операционную позицию. И вот в течение года произошли три остановки сердца при повороте больных на левый бок: одна -  в урологии у больного среднего возраста с опухолью почки и две у нейрохирургических больных пожилого и среднего возраста с холестеатомами позвоночника.
 Я поднял всю литературу и нашел исследование, что больных, которые оперируются в боковой операционной позиции, надо вводить в наркоз и интубировать в боковой операционной позиции, чтобы избежать постуральных реакций. Эта методика применена американским профессором-анестезиологом Бурштейном. Я написал ему письмо (он работал в Нью-Йорке) и он вскоре прислал мне монографию по наркозу, но патофизиологического обоснования своей методики и причинах такой реакции при повороте на левый бок он не привел. Но мы стали интубировать по Бурштейну в боковой операционной позиции.
Наш анализ  послеоперационных легочных осложнений показал, что глубокий эфирный наркоз масочным методом приводит к развитию пневмоний больше, чем в два раза в сравнении  с эндо-трахеальным, что связано с уменьшением дозы эфира и  более быстрым послеоперационным просыпанием. Но тем не менее, полностью исключить при эфирном наркозе не удавалось. Поэтому мы сочли целесообразным применять другие виды ингаляционного наркоза. Г.Ф. Новиков по статусу заведующего отделением анесте-зиологии ОКБ им. Н.А. Семашко являлся главным анестезиологом Облздравотдела, что давало нам возможность заказывать все имеющиеся в эти годы препараты для обезболивания на город и на область. И мы стали пионерами новых веяний в анестезиологии: освоили только что появившиеся препараты – флюотан, циклопропан, используя описанные в западной литературе методики как в чистом виде, так и в сочетаниях: методики Шейн-Ашмана, наркозы Си-о-эн (циклопропан с закисью азота).
Вторыми в СССР применили тотальную внутривенную анестезию сочетанием барбитуратов и 1% новокаина («Аргентинская методика», известная только с 1956 года). Необходимо отметить, что Анатолий Ильич не только признал новые ингаляционные наркозы превосходящими эфир, но, будучи председателем научного общества хирургов, поставил наш доклад о вводном и основном наркозе флюотаном и азеотропной смесью на совместном заседании с обществом анестезиологов, возглавляемом профессором Б.А. Королевым. Выступил на обществе я. Доклад имел необычайный успех. Тотчас же после заседания прямо в аудитории, он велел мне написать диссертацию по вводным наркозам.
После этого события все дискуссии в нашей клинике касательно того, какой раньше был хороший наркоз, а потом, с анестезиологами, «опасный» - прекратились. Но мы приобрели новых врагов уже в городе: на нас ополчились наши коллеги – анестезиологи клинических больниц г. Горького. Помните, какую травлю организовали дантисты своему коллеге Мортону, когда лечить зубы пошли все к нему, так как он  делал экстракцию зубов под наркозом. История повторяется.
 Но настоящая борьба против новых методик в городе Горьком открылась после того, как В.А. Беляков был командирован в Алжир, где, проработав три года, освоил все мировые методы обезболивания, выступил на Международном симпозиуме и опубликовал две работы во Франции.




Глава IV.
А Л Ж И Р



Алжир (араб. Аль-Джазаир), официальное название - Алжирская Народная  Демократическая Республика (араб. Аль-Джум-хурия аль-Джазаирия ад-Димукратия аш-Шаабия) – государство в Северной Африке, в западной части Средиземноморского бассейна. Алжир граничит с Марокко на западе, Мавританией и Мали – на юго-западе, Нигером – на юго-востоке и Ливией и Тунисом – на востоке. Алжир – второе по величине африканское государство, большая часть площади которого лежит в пустыне Сахара.
Столица – Алжир.
Климат Алжира
Климат Алжира субтропический средиземноморский на севере и тропический пустынный в Сахаре. Зима на побережье теплая дождливая (12;С в январе), в горах прохладная (2-3 недели лежит снег), в Сахаре зависит от времени суток (ночью ниже 0;С, днем 20;С). Лето в Алжире жаркое и сухое. Годовое количество осадков от 0-50 мм в Сахаре до 400-1200 мм в Атласских горах. Часты пыльные бури и сухие ветра из пустынных районов. В такую необычную по российским меркам страну лучше ехать в осенние месяцы, когда удушающая жара начинает спадать и можно передвигаться, не рискуя сгореть заживо. Лето на атлантическом побережье может быть душное, а в холодное время года поездку могут испортить постоянные дожди.
Флора и фауна Алжира
Территория страны включает в себя две основные геологические области. Первая из них – платформенная, на которой и располагается знаменитая пустыня Сахара, занимающая почти 80% территории всей страны. Вторая – складчатая, образовавшаяся во время формирования т.н. альпийской складчатости.
Огромная территория, занимаемая пустыней Сахарой, включает в себя целый ряд песчаных каменистых пустынь, а с юго-восточной стороны образует нагорье Ахагар, где располагается самая высокая точка  страны – г. Тахат (2096 метров). Любопытно, что северная часть Алжира находится ниже уровня моря на 26 метров и там располагается неглубокое соленое озеро, которое алжирцы называют Шотт-Мельгир.
Так как возраст  главных гор Алжира – Атласских - относительно молодой, это предопределило сейсмичный характер территории страны. Здесь нередки разрушительные землетрясения, одно из которых, к примеру, произошло в 2003 году.
Реки Алжира, т.н. уэды, представляют собой временные водотоки, часть из которых впадает в Средиземное море, а остальные, используясь для орошения и водоснабжения, теряются в бескрайних песках пустыни. Летом эти реки, как и озера, пересыхают, однако там, где имеются достаточно большие запасы подземных вод, располагаются относительно комфортные для жизни людей и животных оазисы.
И хот я растительность страны, большей своей частью располагающейся на территории безжизненной пустыни, довольно бедна, на Средиземноморском побережье ситуация выглядит намного лучше – здесь произрастает огромная масса вечнозеленых деревьев и кустарников. В лесах Атласских гор произрастает каменный и пробковый дубы, можжевельник, туя, алеппская сосна, кедр и иные породы деревьев.
Животный мир, как и растительный, также довольно беден да и во много истреблен. В Сахаре можно встретить гепардов, гиен, шакалов, лисиц, птиц, змей, черепах и т.п. В Атласский горах все еще встречаются зайцы и кабаны, а также представители обезьян – макаки.

Государственное устройство Алжира

Алжир по государственному устройству является республикой. Глава государства – президент. Законодательный орган Алжира – однопалатное Национальное народное собрание. В период чрезвычайного положения власть переходит к Высшему государственному совету.
По административно-территориальному делению в состав Алжира входят 48 вилай (провинций).

Достопримечательности Алжира

Столица страны – древний город Алжир, раскинувшийся амфитеатром на холмах у одноименной бухты. Большинство зданий построено из светлого строительного материала, придающего городу нарядный вид. Своеобразна арабская Касба в старой части города с причудливым беспорядком узких улиц и одноэтажных домов с плоскими крышами, стройными мечетями и другими зданиями в восточном стиле. Среди них выделяются построенные в XVII веке мечеть-усыпальница Сидд Абдаррахман и мечеть Джами-аль-Джадид.
Но все же если кто и отваживается посетить Алжир, то делают это большей частью, чтобы увидеть Касбу – старый город, единственный в своем роде из оставшихся на Земле. Полный темных тупиков и переулков, таинственный город, сердце Алжира. Чужим и нелюбопытным он показывает лишь глухие стены. Но, населенные и живые, эти старые кварталы сохранились неизменными с XVI века. Это мир средних веков, мир, где на каждом шагу сталкиваются ночь и день, тень и свет.
Еще одна жемчужина в ожерелье алжирских диковин - Константина, один из самых красивых и необычных городов мира. Расположен на северо-востоке страны, относительно недалеко от границы с Тунисом. Город неожиданно выплывает и надвигается из-за нагроможденных скал, ущелий и крутых обрывов.
Некогда бурная река Руммель вырезала в скалах остров. На острове возник город –Ксантис. Река ушла, оставив вечным спутником ему пустоту – справа и слева, сверху и снизу. Наше Ласточкино Гнездо очень отдаленно напоминает этот летящий над землей город. Одна из улиц так и называется «Бульвар Бездны». А константинцы шутят: «Во всех городах вороны гадят на людей, а в Константине – люди на ворон».
Среди прочих достопримечательностей – целебный источник Хамам Мескутин. Говорят, он излечивает от всех болезней (включая даже диабет). Вода в нем самая горячая после исландских гейзеров – 98 градусов. Туристам советуют брать с собой сырые яйца – закусить, сварить в источнике. Для неверующих, предварительно сунувших в источник руку или ногу, рядом имеется медпункт.

Интересные факты об Алжире

В 1827 году правитель Алжира ударил французского посла мухобойкой по лицу во время жаркой дискуссии по поводу неуплаченных долгов. Это послужило поводом для французского вторжения в Алжир через 3 года и последующей более чем столетней оккупации.
В Алжире, около Сиди-бель-Аббес есть озеро из чернил. Водой этого озера можно писать на бумаге.
70% адвокатов и 60% судей – женщины. 60% студентов – женщины. Во многих семьях женщины способствуют доходу больше чем мужчины.
Знаете ли вы, что у одного из селений в горах восточного Алжира можно увидеть необычное жерло, в  котором постоянно бурлит соленая вода? Температура ее приближается к 100 градусам. Достаточно подержать в этой воде определенное время кусок мяса, и оно будет сварено.
До недавнего времени Алжир был второй по величине страной Африки … но, в связи с недавним разделением Судана на Северный и Южный,  Алжир – самая большая страна Африки! Кроме того занимает 11 место в мире по размерам среди других стран.
В средневековую Францию воск завозили из Алжира.
Алжирцы при встрече целуются только четное количество раз, чаще всего 2 или 4.
Знаменитый дизайнер Ив Сен Лоран родился в Алжире.
Алжир (столица) – город-лестница, так как расположен на холмах и повсюду много-много маленьких и больших лестниц.
Коренные жители Алжира – народы, говорящие на берберских наречиях, а арабы всего лишь завоеватели.
В 16-17 веках Алжир был страной корсаров (пиратов), самый известный из которых Барбаросса, был правителем Алжира.
Алжирские мужчины любят женщин в «теле», поэтому раньше девочку, по достижении брачного возраста отправляли в специальные дома на откорм.
Алжирцы говорят на смеси арабского и французского языков, берберский язык большинство арабов не понимает.
В Алжире нет ни одной православной церкви, последнюю закрыли из-за почти полного отсутствия прихода.
Собор Нотр Дам де Африк в Алжире (Собор Африканской Богоматери) является зеркальным отражением через море Собора Нотр Дам в Марселе. Под куполом алжирского собора написано: «Африканская Богоматерь, молись за нас и за мусульман».
Военным Алжира законодательством запрещено жениться на иностранках.
Алжирское метро строили российские и украинские специалист, но пока метро еще не открыто.
Символ Алжира – Монумент павшему воину – был подарен Канадой.
На алжирском автомобиле государственный номер впереди белого цвета, а сзади – желтого.
Алжирский напиток «Хамуд Буалем» - лимонад, является по вкусу аналогом американского «Спрайта»… но появился раньше «Спрайта».
В Алжире стоимость бензина нереально низкая, поэтому даже самая бедная семья гоняет на стареньких французских и итальянских автомобилях, все автозаправки государственные.
Алжир выпускает почти все продукты питания в своей стране, и если прекратить поставку иностранных товаров алжирцы не умрут с голоду, так как имеют свои аналоги.
В Алжире нет хлебозаводов, хлеб и выпечку пекут в пекарнях при магазинах.
Алжирцы терпеть не могут египтян, а тунисцы – алжирцев.
Алжирцы не дарят друг другу подарки на день рождения, но оплачивают банкет и торт имениннику.
Женщины на улицах в Алжире не курят, это неприлично, но можно в машине или ресторане.
Зинедин Зидан – французский футболист, корни которого в Алжире, по национальности он кабил. За сборную Алжира он никогда не играл, и в свое время алжирцы не взяли его в сборную.

Прежде чем открыть свой врачебный кабинет, доктор в Алжире должен проработать около 7 лет в государственной больнице.

Хмар, по-алжирски – осел, одно из самых обидных обзывательств в Алжире.
В Алжире более количество улиц имеет и французское, и официальное арабское название.
В работе по описанию города Алжира я не стал полагаться на свои эмоции и впечатление от Алжира, которым уже почти пятьдесят лет. Большую помощь мне оказало научное издание Т.А. Путинцевой из Института востоковедения Академии наук СССР. Оно вышло в свет в 1973 году, через четыре года после моего возвращения из Алжира.
Альджазаир, так он раньше назывался, был покорен французами в 1830 году, и стал называться Алжиром французским. Сейчас он самостоятелен. Он утратил значительную часть своего восточного своеобразия и приобрел черты, типичные для любого города Южной Европы. Старинный Аль-Джазаир (нынешняя Касбо) остался в нем лишь обособленной частью, небольшим районом, обнесенным в годы правления Луи Филиппа дополнительной крепостной стеной и неизменно привлекавшим внимание европейских писателей, художников и туристов – любителей экзотики.
С 1966 по 1969 гг. я был в служебной командировке в Алжире. Там были освоены методики нейролептанальгезии, наркозы ;-ой,  виадрилом   , эпонтолом, винетером. Результаты своих исследований я доложил на Международном конгрессе стран французского влияния во Дворце Наций в Алжире.
 Алжир остался в моей памяти как воплотившаяся мечта о прекрасном. Да и сами французы называли Алжир из-за его красоты «вторым городом Франции». Там работали лучшие архитекторы мира. Великий Ле Корбюзье создавал там мечети, дома-мосты. Предложил план реконструкции Алжира. Одно здание стоит вообще на сваях, пропуская под собой транспорт. Он провел в Алжире двенадцать лет. Я был в доме-мосте. Для того, чтобы попасть в это восьмиэтажное здание на лифте, надо не подниматься привычным способом, а спускаться вниз. Так Ле Корбюзье пытался использовать склоны гористого Алжира.
 Вот этот дом-мост.



Потрясающе великолепен расположенный в восточной части города знаменитый алжирский Ботанический сад, основанный в 1832 году французами для проведения опытов по разведению и акклиматизации различных видов древесных пород и растений Европы, Азии и Африки. Теперь он занимает около семидесяти гектаров. Вплотную к аллеям сада примыкают и вольеры местного зоопарка. Интересно, что одно из самых точных описаний Ботанического сада принадлежит Карлу Марксу. Вот одна из аллей парка:


Вспоминаю о кактусах и алоэ, которые (равно как и дикие оливы и миндаль) растут дико и в зарослях около нашей резиденции.
Зеленые искусственные насаждения Ботанического сада пос ле нескольких городских кварталов, легко преодолеваемых на фуникулере, как бы продолжаются в буйной зелени, занимающей верхнюю часть города и названной, как в Париже, Булонским лесом.
Французы приезжали в Алжир с разными целями. Одни – для получения тех благ и прибылей, которые сулит завоевателям колонизованная страна, другие – для изучения климата, флоры, фауны Северной Африки, третьи – чтобы ближе и пристальнее познакомиться с бытом местного населения и, наконец, четвертые – чтобы почерпнуть в красоте его природы материал для  своего художественного творчества.


Когда идешь по центральной аллее Алжирского Ботанического сада, как раз посредине видишь перед собою эффектное белое здание, едва возвышающееся над оградой. Это музей изящных искусств (архитектор Поль Гийон). Он был открыт сравнительно недавно, в 1930 году, в ознаменование столетия со дня французского завоевания. Здание музея стоит у подножия холма, в нем как бы несколько ярусов. Нижняя часть – это изогнутый полукругом белоснежный портик со строгими квадратными колоннами. От него вверх ведут лестницы, которые, соединяясь на веранде, образуют центральный вход. Верхний ярус завершается открытой колоннадой. Весь год своеобразная галерея обвита яркими цветами. Фоном для здания музея служит яркая зелень холма. А оглянешься назад – там  в изобилии до самого моря раскинулись аллеи, клумбы, фонтаны Ботанического сада. Зрелище неправдоподобно красивое! Оказывается, музей построен именно на этом месте далеко не случайно.
Разнообразие североафриканской природы, изумительные пейзажи и экзотика быта Алжира издавна вдохновляли художников, прежде всего французских. Заинтересовавшись их произведениями, группа энтузиастов в 1906 году обратилась с просьбой к генерал-губернатору Алжира выделить для строительства музея место в парке Летнего дворца. Когда это предложение было отвергнуто, накопившееся собрание картин  разместили сначала в одном из залов мэрии, а затем в помещении на  улице Константины. Фонды быстро  разрастались и приобретали известность: многие художники дарили теперь свои картины будущему музею. Мэрия начала и сама производить некоторые покупки. С февраля 1908 собрание получило официальное признание и стало именоваться Мунициальным музеем Алжира.
Музей располагает редчайшими полотнами французских живописцев, путешествовавших по Средиземноморью, Востоку, Африке, - от XV века до импрессионистов. Судьба многих из этих картин весьма своеобразна. В апреле 1962 года, в обстановке террора оасовцев и разрухи, французы, покидавшие страну, большую часть музейного собрания вывезли во Францию. Лишь к 1970 году в результате длительных государственных переговоров было доказано, что произведения эти являются достоянием Алжирской Народной Демократической Республики. Тогда они проделали обратный путь, и вот уже новая, а вернее, старая экспозиция     открыта для




осмотра и служит украшением музея. Ее художественная ценность огромна – ведь это 157 полотен крупнейших французских художников второй половины XIX – начала XX века.
В коллекции музея одно из почетных мест занимают «Скалы у Бель-Иля» Клода Моне – острые, черные камни, застывшие посреди бушующих пенистых волн.
«Я провел в Алжире два поистине чарующих года, -  писал Моне. – Непрестанно я видел что-то новое; в минуты досуга я пытался воспроизвести все, что видел. Вы не можете себе представить, до какой степени я увеличил свои познания и как сильно выиграло от этого мое видение. Вначале я не мог до конца осознать это. Впечатления света и цвета, которые я там получил, классифицировались лишь позже; в них заключалось зерно моих будущих исследований».
Алжирская тема прочно вошла и в творчество Альбера Марке, долгое время жившего здесь. В его произведениях «Алжирский порт», «Алжирская бухта», «Площадь Правительства в Алжире», «Порт в Бужи» - прозрачный прибрежный воздух, белизна строений, гавань, волны.
«Весенний пейзаж» Огюста Ренуара – это праздник природы, солнца, радости бытия. Достаточно одного этого произведения, чтобы вспомнить слова А.В. Луначарского, который сказал о Ренуаре: «В нем какая-то бездна молодости. Он любит солнце, которое может все озолотить, и его художественное сердце – само такое солнце… Смотрите картины Ренуара и учитесь у этого милого человека хоть изредка смотреть на жизнь под его счастливым углом зрения!» А вот и портрет самого художника, сделанный его другом Фредериком Базилем. Он сидит, поставив ноги на стул, сжав перед собой руки. Вся поза говорит о беспокойном творческом характере. Нахмуренные брови, отрешенный взгляд… Этот портрет может служить прекрасной иллюстрацией к термину К.С. Станиславского «публичное одиночество».
А рядом, словно вытканные из дрожания воздуха, - женщины Камиля Писарро, нетерпеливые в своем ожидании, одна смотрит в окно, другая бродит в тени деревьев… Пейзажи Альфреда Сислея, «Женщина, зашнуровывающая корсет»  Эдгара Дега, картины Давида, Прюдона, Делакруа, Милле, Курбе, Руссо, Дерена…
В нижних залах живописно расставлены немногочисленные скульптуры. Сразу же бросаются в глаза работы Огюста Родена – «Весна»,  «Размышление», «Скорбь», бюст Эжена Гийома… Хорошо знакомая одухотворенность, экспрессия, удивительная напряженность ума и тела! Здесь же и деталь «Марсельезы» Франсуа Рюда, и грациозные танцовщицы Жозефа Бернара, статуи «Помона» и «Венера» и барельеф «Желание» Аристида Майоля, скульптуры Антуана Бурделя, среди которых натягивает свой лук знаменитый «Геракл».








Почти все музеи Алжира окружены цветущими парками, и, надо сказать, уже одна только дорога к ним всегда доставляет удовольствие. Присядешь на скамью и думаешь – уж не снится ли мне здесь, на севере Африки, вся эта тропическая красота? Клумбы с диковинными цветами, море, где-то далеко и незаметно сливающееся с небом, плотные густые кроны темно-зеленых пальм и под ними нежный настил душистых трав. Все вокруг сияет, совершенствуется, набирается сил. А какою же видели здесь жизнь люди тысячу лет назад? Две тысячи лет назад? Об этом расскажут другие музеи, где все экспонаты уносят в давнюю старину. Археология – наука молодая, особенно в сравнении с той многовековой культурой, которой она занимается. Успехи археологов поистине грандиозны. Но, кажется, неисчерпаемы запасы истории, столько еще открытий впереди.
Знаменитый алжирский музей «Бардо» не сразу обнаружишь в извилинах верхних переулков города Алжира. Высокая каменная ограда отделяет его от улицы. И лишь при въезде – скромная вывеска: «Музей доисторического периода и этнографии – Бардо». Сад, окружающий виллу, когда-то составлял лишь частицу огромного парка, где стояла загородная резиденция алжирского дея. Затем там поселился французский губернатор Алжира, и парк вместе с резиденцией, получившей название «Летний дворец», скрылись за высоким забором.
Ослепительно белая вилла с ее портиками, лестницами, альковами, аркадами и верандами может служить превосходным образцом мавританской архитектуры XVIII века. Сведения о ее происхождении и первых владельцах недостаточно точны. Известно, что построена она была одним из тунисских принцев в манере, присущей загородным виллам XV века. Название ее произошло предположительно от мадридского художественного музея «Прадо». После 1830 года она была занята французским генералом Эксельманом, затем каким-то образом перешла к арабскому военачальнику Али-бею и затем снова попала в руки французского аристократа Жоре, перестроившего виллу и добавившего к ее залам несколько декоративных элементов, что, впрочем, почти не нарушало ее изначального стиля. Он же и заложил основу первого собрания Этнографического музея, официально открывшегося в 1928 году. К вилле  сделана дополнительная пристройка, в которой размещена экспозиция доисторического периода. За стеклянными витринами лежат камни, кости, различные типы черепов времен палеолита, мезолита и неолита. Один из них, найденный в окрестностях Маскары, представляет нам самого древнего жителя этих мест –Атлантропуса мавритануса. Показана эволюция человека и его быта: топоры, ножи, первые изделия из камня и бронзы, первые скульптуры из глины (головы животных, с которыми был связан языческий культ).
Со стен одного из залов смотрят, словно живые, персонажи удивительной наскальной живописи Сахары, перенесенные сюда в репродукциях художника Ругата (1935 год). Об этих фресках, открытие которых в труднодоступных южных районах Алжира произвело сенсацию в мире археологии, существует достаточно обильная литература. В ней уже была прослежена история возникновения этих фресок, доказана автохтонность их происхождения, оригинальность и самобытность, детально разобрано и художественное значение этих живых сюжетов, элегантных форм и чистых пропорций. В музее представлены в основном фрески из горного района Сахары Тассили  д;Анжер, где их, как известно, насчитывается свыше 15 тысяч.
Для размещения этнографического раздела с воссозданием мусульманского быта Алжира вилла «Бардо» подошла как нельзя лучше. Архитектура виллы, сохранившаяся во всей своей первозданности, служит таким живым и достоверным фоном для воспроизведения старого мусульманского быта, что экспонаты музея теряют свою архаичность, становятся необходимыми  предметами дома ( в то время как Музей народного искусства в Касбе в своих экспозициях строг и академичен).




Широкая лестница, покрытая голубым фаянсом, отлого поднимается к массивной железной двери. За нею – большой внутренний дворик, являющийся сам по себе произведением искусства. Он вымощен плитками мрамора. Посредине бассейн с мраморной вазой фонтана, построенный так, что в его воде отражаются верхняя часть дома и верхушки пальм. Во дворе много зелени – несколько платанов, окруженных цветниками, вьющийся по стенам виноград и огромный широкий темный кипарис. Дворик обрамлен подковообразными арками на колоннах, украшенных полосками фаянса. С одной стороны – высокая стена, завершающаяся сторожевой вышкой, с другой – двери, ведущие в покои хозяев, с третьей – на небольшом возвышении зал для приемов. Перед самым входом туда - мраморные диваны для гостей. Впрочем, здесь, видимо, происходили не только приемы – массивные цепи, вделанные в стену по обе стороны хозяйского кресла, свидетельствуют о том, что тут пытали рабов. В небольшие оконца зала видны остальные здания ансамбля – там располагались слуги, рабы, гарем. Узкая лестница ведет на бельэтаж, его внутренний вестибюль покрыт восьмиугольным куполом и как бы составляет другой, крытый дворик. Посреди - старинная медная ваза, под зарешеченными окнами – резные коффры, здесь же выставлены изделия алжирской и тунисской чеканки, старинные фонари. Далее – узкие спальные комнаты, изолированные и затемненные. Есть в вилле и Большой салон, где в свое время частым гостем был Сен-Санс, любивший играть здесь на клавесине.
Этнографические экспонаты делятся на четыре раздела: городской, сельский, сахарский и африканский. В одном из покоев верхнего этажа в объемных деталях реконструирован интерьер алжирского мусульманского дома 1830 года, копирующий известную картину Эжена Делакруа «Женщины Алжира в своей комнате». Четырех героинь картины изображают манекены: две женщины в полном парадном убранстве, скрестив ноги по-турецки, в непринужденных позах сидят на диване перед низеньким столиком с кофейным сервизом; третья, видимо, пришла к ним в гости. Все трое ведут спокойную беседу. Им прислуживает черная рабыня. Интерьер комнаты достоверен до мелочей.
В другом зале 16 маленьких манекенов демонстрируют все многообразие женской и мужской национальной одежды разных районов старого Алжира. В третьем – восстановлен быт обитателей Сахары, и прежде всего воинственных и благородных туарегов, с их пиками, щитами, кинжалами, украшениями, костюмами и даже палатками. Внизу размещены ружья с ложами, инкрустированными серебром и драгоценными камнями, сабли, пистолеты, конская сбруя (седла, принадлежавшие алжирскому национальному герою аль-Мукрани). Последние залы наполнены экспонатами, перенесенными сюда из Музея искусства народов Африки, основанного в Алжире известным исследователем Пьером Саворньяном де Бразза (1852-1905 годы). Поэтому так богата коллекция искусства Черной Африки – деревянные скульптуры и маски, оружие и костюмы всех видов, бивни слонов и чучела крокодилов – из Мали, Нигера, Берега Слоновой Кости, Дагомеи, Верхней Вольты и из бассейна Конго.


 Очень интересен и музей античности в парке Свободы.
Музей этот, основанный в 1896 году, носил раньше имя известного французского археолога и историка Стефана Гзеля, сделавшего поистине огромный вклад в изучение культуры Алжира и всей Северной Африки.
Около стен музея, выходящих в парк, стоят обломки древнеримских надгробных стелл, скульптур и колонн. А сам вход – как глыба белоснежного стука, покрытого искусной узорчатой резьбой. За небольшой калиткой – нарядный патио, окруженный портиками, пол выложен мозаикой с изображением рыб, посреди фонтан с бассейном, в котором плавают живые рыбы, а надо всем этим простирается яркое синее небо.
Десять залов музея не способны вместить все его богатства, многое из-за отсутствия места еще находится в запасниках. По этой же причине не может быть строго соблюдена и точная система экспозиции – предметная или хронологическая, небольшие залы диктуют место для единственно возможного размещения экспонатов: ковры и фрески заняли все стены, скульптуры, архитектурные детали, витрины расставлены в центре, многие мозаики лежат на том самом месте, которое некогда предназначали для них создатели, то есть на полу в центре зала, другие укреплены на стенах. Впрочем, в этом живописном расположении есть и свое очарование. К тому же едва ли это мешает строгому разделению музея на две самостоятельные части – искусство греко-римское, щедро представленное в результате археологических раскопок на территории Северной Африки, и искусство мусульманское, выраженное произведениями художественных ремесел Магриба и Арабского Востока. Все залы музея различны по своей архитектуре – одни из них глухие, облицованные деревянными панелями, с деревянными резными потолками, другие – белые с гипсовой лепкой и ярким светом, врывающимся сквозь высокие окна; есть и Купольный зал.
Влияние и значение культуры и искусства берберов начали серьезно изучаться совсем недавно. Уже доказано, что своеобразие искусства берберов было понесено от самых его истоков через взаимодействие с античным, восточноарабским и андалусско-мавританским искусством, через турецкое и французское господство вплоть до наших дней.
Трудно сказать, когда возникло древнейшее из искусств – керамика. Едва ли была в истории мировой культуры цивилизация, которая бы, открыв огонь, не занялась обжиганием глины. Финикийцы располагали уже достаточно высокой техникой: они использовали печи для обжига кирпичей с циркулирующим пламенем, употребляли эмаль и глазурь, знали прекрасные способы облива и окраски. С незапамятных времен этот вид искусства был развит и в Северной  Африке среди берберов. Существовали различные приемы – на руках и на гончарном круге, с обжигом, шлифовкой, полировкой, резьбой, с покрытием цветной глиной или краской на сухую поверхность или еще на мокрую, непосредственно или сквозь штамп и т.д.
Керамические изделия собраны в музее со всего Магриба – из Атласских гор Алжира и Марокко, тунисского плоскогорья Сахель, из Ореса и Кабилии, окрестностей Константины и Тлемсена.
На самой поздней стадии гончарного производства появился фаянс, представленный на специальных витринах, покрытых специальной пленкой для сохранения позолоты.
Очень красочна экспозиция ковров. Интерес к ткачеству продиктован в Магрибе самой жизнью. Ковры и ткани считались у кочевников предметами первой необходимости, они  служили не только одеждой или покрывалами, но и для защиты от непогоды, в качестве удобного разборного дома – шатра и занавеса, перегораживающего этот дом на две половины – мужскую и женскую; они были и ложем, и полом, и единственной мебелью. К тому же искусство ткачества поначалу не требовало ни ухищрений, ни громоздкого оборудования – пряжа натягивалась прямо на ветки пальмы и вручную переплеталась в замысловатые узоры различной плотности.
Первые ткацкие станки появились позже, но и они были примитивны, хотя и насчитывали несколько видов - горизонтальные, вертикальные, с высокой рейкой. Но не всегда степень цивилизации определяет степень художественного мастерства. Сейчас в стране существуют ткацкие фабрики, оборудованные по последнему слову техники, а ковры ремесленников с их выдумкой, разнообразием, оригинальностью по-прежнему ценятся очень высоко. Номады, свободно кочующие со своими мягкими разборными «домами» вслед за стадом, до сих пор поставляют на городские рынки великолепные паласы, покрывала, одежду. Лучше всего это ремесло сохранилось в Сахаре, а также в Кабилии, где сейчас создано специальное учебное заведение, воспитывающее настоящих мастеров этого сугубо национального вида искусства. Но и в других горных областях страны, как и в пустыне, во многих семьях существует ткацкий станок, и женщины там соревнуются в мастерстве создания ковровых изделий. А какие удивительные предметы  из тканей дошли до нас от древних властителей – одежда, пояса, знамена. Последнему уделялось наиболее серьезное внимание, ибо каждое знамя имело цвет и рисунок, присущий именно данной династии. Так, если зеленый цвет считался цветом пророка, то черный принадлежал знаменам Аббасидов, белый – Зиридов, красный – Омейядов; разноцветные флаги, расшитые золотом, изготовлялись также для каждой отдельной мусульманской секты.
В технике ткачества, в орнаменте и расцветке строго соблюдались древние традиции. Искусству берберов-кочевников присущ прямолинейный орнамент, состоящий из геометрических фигур – квадратов, прямоугольников, ромбов. Часто это просто колоритное сочетание разноцветных параллельных полос, расположенных на различных уровнях. В то же время горожане под влияниием арабского орнамента предпочитали закругленные, овальные линии, сложные, плетеные композиции, использовали мотивы местной флоры. И наконец, последующие усложнения возникли в ряде городов в связи с расцветом испано-мавританского искусства, когда на тканых изделиях появились представители фауны и даже (в редчайших случаях) человеческие существа.
В Музее выставлено множество разнообразных ковров из Кабилии и Ореса, долины М;Заб и  Суфа, а также из Марокко и Туниса. К сожалению, история никогда не сохраняла имен мастеров, и обычно ковры эти различаются по названиям местности, где они были сделаны. Особенно богаты по рисунку и мастерству исполнения ковры из района Джебель-Амур и из Ходны, огромный ковер из Гергура (горный район в Малой Кабилии). Несмотря на то, что в них переплелись различные влияния и есть много сходства со знаменитыми коврами из Малой Азии или с кайруанскими из Туниса, даже беглое сравнение позволило специалистам сделать вывод о том, что в истоках ткаческого искусства  лежало все-таки искусство берберов с присущей ему композицией, рисунком и техникой.
Ювелирные изделия (из серебра, бронзы, латуни и других металлов) также имеют отличия: у горожан они с гравированным сложным чеканным узором и инкрустацией, у кочевых племен – с живым свободным орнаментом, преимущественно геометрическим, с сочетанием  в расцветке желтого с красным. Позабытая теперь предыстория многих предметов имела в основе своей религиозный, сугубо символический характер. Женщины носили свои украшения – браслеты, застежки, подвески, пояса – не только из кокетства: ювелирным изделиям приписывалась сверхъестественная сила. Согласно поверьям, эти амулеты спасали своих владельцев, уберегали их от опасных заболеваний. Каждый драгоценный камень, включенный в изделие, имел свое назначение: топаз ценился как средство от желтухи, рубин – от болезней сердца, сердолик – от кровотечения, изумруд предохранял от укусов змей. Имела значение и форма предмета; особой магической ценностью обладали формы рыбы, полумесяца, руки и восьмиугольника.
К художественным изделиям может быть отнесено также собрание оружия (ружья с серебряными ложами, сабли и кинжалы с эфесами, украшенными драгоценными камнями) работы кабильских оружейников XVI века. Среди них – пистолеты, принадлежащие национальному герою Алжира эмиру Абд аль_Кадиру.
Здесь же и коллекция старинных музыкальных инструментов Алжира XVII – XVIII веков, и удивительное разнообразие конской сбруи, расшитой серебром и золотом, - искусство, пришедшее в Алжир вместе с испанскими маврами, отличавшимися большим мастерством в этом деле.
Оказывается, ценным музейным экспонатом может быть даже простая деревянная дверь. Правда, у многих племен и народов дверь – не такая уж будничная вещь. Недаром победителям вручаются ключи от дверей – ворот города, желанный гость получает ключ от двери дома, а у некоторых американских племен дотронуться до двери хижины – значит оскорбить живущих за ней.
Осквернение, разрушение двери часто считается символом позора. Поэтому бывают случаи, когда двери как бы во спасение чести отправляются странствовать по свету. Так и у этой двери, выставленной в музее, судьба не менее увлекательная, чем у сказочных предметов Ганса Христиана Андерсена. Некогда дверь находилась в портале алжирской мечети Кечава. И поскольку она является редчайшим образцом национального искусства резьбы по дереву, история сохранила (предположительно) имя ее автора – Ахмеда бен Лаблатши, старосты столярной корпорации Аль-Джазаира в XVIII веке. Орнамент ее строился сложным путем сочетания декоративных европейских мотивов с мусульманской куфической каллиграфией, занимающей центр рисунка. Несмотря на турецкое имя резчика, специалисты относят технику его ремесла к берберскому искусству. Затем пришли французы, и, когда в 1842 году мечеть была преобразована в католический собор св. Филиппа, дверь переехала в мечеть Аль-Биччини. Когда же и та стала католической церковью, дверь пришлось скрывать в других местах. И лишь совсем недавно она перенесена сюда, в Купольный зал.
Немало следов своей религии оставили в Алжире первые христиане. В Музее античности широко представлены многочисленные надгробия на могилах святых и  погребальные раки с мощами. Обнаружены они при раскопках старинных базилик – чаще всего в цоколях алтарей. Почти на всех саркофагах, стелах, плитах, раках сохранились эпитафии, барельефы. Формы рак отличаются большим разнообразием – вазы, кувшины, урны, коробки. Одна из рак воспроизводит в алебастре даже модель дома (размером 12 на 5 сантиметров) с надписью «Hic me(mo) ria(e) s(anc)ti pastoris deposit(e) sunt in pace”. (Здесь покоятся мощи святого пастыря, почившего в мире»). Материалом для рак служили обожженная глина, алебастр, гипс, дерево, иногда серебро, слоновая кость. Некоторые из них стали объектом религиозного культа – им приписывали силу чудесного исцеления.
К сожалению, шедевр погребальных рак – «Capsella argentea» («Серебряная коробка»), обнаруженная при раскопках нумидийского местечка Айн-Сирара, была в свое время подарена кардиналом Лавижери папе Льву XIII и находится сейчас в библиотеке Ватикана. Алжирский Музей античности располагает только копией. На боковых сторонах раки, выполненной в форме шкатулки, изображены  овцы, ягненок, олень и лань, которые пьют воду из потоков, спадающих сверху между пальм и базилик, со скалы. Скалой служит овальная крышка раки. Почти всю площадь крышки занимает изображение мученика в тоге, который смиренно держит в руках корону, готовый к жертве. А другая корона – символ победы – висит над ним, поддерживаемая божественной рукой. Слева и справа от мученика в длинных канделябрах ярко горят свечи, олицетворяющие бессмертие.
В Музее нет ни каких реликвий, связанных с жизнью и творчеством уроженца Алжира (городок Сук-Арас) Августина Авреля (Блаженного). Исправим этот пробел.


Августин Аврелий (Блаженный)
            (354 – 430)

Крупнейший средневековый философ, виднейший представитель западных «отцов церкви». Оказал большое влияние на всю западноевропейскую жизнь средневековья; родоначальник христианской философии истории («О граде Божьем»). Развил учение о предопределении. Автор произведений: «Против академиков», «О блаженной жизни», «О бессмертии души», «Об учителе», «О свободе воли», автобиография «Исповедь» и др.




Августин родился в 354 году в небольшом африканском городе Тагасте (ныне Сук-Арас в Алжире) в небогатой семье. Отец его, член городского совета Патриций, был типичным представителем среднего слоя населения африканской провинции. Жил он, как тогда говорили, «по плоти», а не «по духу». Только перед самой смертью он принял крещение, видимо, по настоянию своей глубоко верующей жены Моники.
-
От отца Августин унаследовал любовь к яркой, полнокровной жизни, к плотским радостям и земным удовольствиям. Сколько-нибудь существенного влияния на духовное формирование сына отец не оказал: Августин почти не упоминает о нем в «Исповеди» - истории своего духовного становления.
Напротив, матери он посвящает много великолепных, наполненных искренним и глубоким чувством страниц. Будучи христианкой, она прилагал немало усилий, чтобы приобщить к «истинной церкви» мужа и сына.
 Зато есть стелы, посвященные греческим Богам.
Посреди первого зала музея рядом с большим мраморным саркофагом стоят три стелы, посвященные Сатурну; они найдены при раскопках Силега, недалеко от римской колонии Куикуль (ныне Джемила). На одной из стел указана дата – 222 год н.э. По этим стелам, дошедшим до нас в превосходном состоянии, можно проследить, как древнеримская культура вытесняла в начале нашей эры образы берберо-пунические. Композиция стел еще по-восточному геометрична – вертикаль их расчленена на ярусы. Развитие сюжета соответствует древнейшим представлениям: бог, восседающий на льве, мрачные фигуры святых или жрецов в старинных одеяниях, быки, приготовленные для жертвоприношения. И тем не менее бог этот – уже не финикийский Баал-Хаммон, а Сатурн, все надписи сделаны на латинском языке, да и сама техника исполнения барельефов может быть отнесена к более зрелому мастерству римских скульпторов.
Или еще одно любопытное сочетание – сюжетная документальность римских фресок с лаконичной графичностью исполнения, свойственной сирийскому искусству. Которое мы наблюдаем на фрагментах живописи Castellum  Dimmidi (то есть Форта Диммиды), обнаруженной южнее Джельфы в районе Мессада. На фресках изображены сирийские воины из Пальмиры, к которым в III веке н.э. во время господства Александра Севера обратились римляне за помощью для укрепления своих границ от нападений номадов, приходящих из пустыни. Одна из фресок посвящена пальмирскому божеству Малагбелю, над которым парит маленькая Победа с короной и пальмовой ветвью в руках.
Интересные свидетельства эпохи вандалов представлены в одной из настенных витрин – это манускрипты на дереве, известные в истории под названием «табличек Альбертини» по имени историка Эжена Альбертини, впервые их расшифровавшего. Открыты они в 1928 году в древнеримских руинах близ современного города Тебесса. Почти на каждой из табличек стоят даты, что придает им абсолютную документальность. Здесь есть и брачное свидетельство от 17 сентября 493 года, и договор по продаже раба от 5 июля 404 года, и акт по продаже части поля, засаженного одиннадцатью оливами и одним фиговым деревом, от 8 ноября 404 года, и т.д. – всего до нас дошло 45 табличек из кедра, клена и других пород дерева. Надписи отчетливы, сделаны черной краской.
В Музее античности собрано несметное количество античных мозаик. Эти живописные создания, основанные на элементарной технике мощения из маленьких разноцветных плиточек глазури, камня или смальты, порою  оставляют впечатление не менее яркое,




чем картины, написанные на холсте. Эволюция их ясна – сначала это были лишь декоративные элементы, простые геометрические фигуры, затем появились изображения растительности, пейзажей, и, наконец, на все увеличивающемся пространстве «полотен» возникли персонажи известных преданий, религиозные сцены. Имя авторов их скрыто историей навсегда.
Вот пол, выложенный мозаикой «Времена года» (из района Айн-Бабух). Центральное место здесь занимает сложный орнамент, а образы четырех «времен» расположены по углам. На композиции же «Бахус и времена года», в центре – образ Бахуса. Есть мозаика «Похищение Европы» из цикла «Любовь Юпитера», «Океан и Нераиды», «Амур на Дельфине».

И, наконец, скульптуры Музея античности. По своей ценности они могут соперничать даже с античной коллекцией Лувра, фи лиал Музея античности  Шершея. Там найдена потрясающая «Венера Шершельская»:






С 1853 года в Алжире существует Алжирский Национальный театр, успешно функционирующий  и в настоящее время. Авторы проекта Ф.Шассерно и главный архитектор Тулона Понсар.




От Алжира с его достопримечательностями, Ботаническим садом, музеями, театром перейдем к Религии этого города, где сосуществуют мусульманство и католичество. Величественна мечеть, сохранившаяся с 1612 года.






Но самая древняя мечеть Алжира –Джамаа аль-Кебир, что значит Большая мечеть воздвигнута на Площади Мучеников на месте древнеримской базилики в 1096 году. В ней сосредоточены основные черты мусульманской культовой архитектуры Северной Африки, для которой характерны благородство и простота форм, пропорциональность отдельных частей: подковообразные, зазубренные арки, соединяющие несколько параллельных нефов, двускатная черепичная кровля, держащаяся на открытых деревянных стропилах, небольшой внутренний дворик с мраморным водоемом, в котором мусульмане совершают омовение перед молитвой. И, наконец, высокий квадратный минарет – чудесный образец минаретов Магриба, лаконичный, строгий, заканчивающийся наверху зубчатым фризом и небольшой башенкой.





Построена мечеть малакитами – представителями одного из четырех направлений суннизма, возглавляемого Маликом ибн Анасом (умер в 795 году), Малакиты, когда молятся, не скрещивают рук, а держат их опущенными вниз.
Центральное место на площади занимает белоснежная каменная громада, покрытая сверху диковинной яичной скорлупой, огромной по размеру. Это Джамаа аль-Джадид, или Рыбачья мечеть, за куполом которого теряется даже минарет Джамаа-аль-Кебир. Построена эта мечеть в 1660 году ханифитами, к которым относили себя турецкие янычары. Легенда воскрешает кровавую историю создания мечети: генуэзские рабы, воздвигавшие Джамаа аль-Джадид под руководством местного архитектора Хадж аль-Хабиба, тайно придали ей в плане форму Креста и поплатились за это жизнью.
 Джамаа аль-Джадид – типично купольная мечеть, причем купол ее, выложенный из кирпича горизонтальными рядами, овальный и завершается наверху почти острием. Форма и размеры купола, особенно в сочетании с четырьмя маленькими октогональными куполами, расположенными  по углам и объединенными сводами, подчиняют себе все строение в целом. Толщина кладки до трети высоты купола увеличена выступом, что значительно укрепляет его основание. В своей нижней части купол соединяется с барабаном и опирается не на тромпы, то есть пересекающие углы перекрытия, свойственные другим куполам мечетей Алжира, а на паруса, треугольные сферические своды, позволяющие возвести купол над прямоугольным в плане молитвенным залом, как это наблюдается в большинстве мечетей Стамбула. Единственный элемент, придающий мечети магрибинский силуэт, - это традиционный квадратный минарет в виде небольшого фонаря наверху. Все четыре стороны его украшены цветными овальными углублениями, а в XIX веке под ними были водружены огромные башенные часы. При первом взгляде на мечеть возникает ощущение целостности и монолитности. Свободное пространство вокруг усиливает это впечатление – с одной стороны широкая ровная площадь, с другой – беспредельная даль Средиземного моря. Эта мечеть считалась покровительницей рыбаков. Со стороны моря до сих пор из мечети ведут ступеньки вниз к рынку, где рыбаки продают свой улов. У входа в мечеть висит молитва о том,  чтобы «Аллах останавливал свой взор на каждом воине и каждому из них даровал бы тысячу наград».



Католические соборы Алжира

Их два: Notre Dam d;Algerie (Собор Алжирской Богоматери) и Sacre Coeur (Сакре Керр, «Святое Сердце»), все образу Парижских.
Собор Алжирской Богоматери

Далеко с моря видны сверкающие на солнце купола этого собора, построенного в северо-западной части города на плато высотой 125 метров над уровнем моря, неизменно привлекающего всеобщее внимание. Для католиков Северной Африки это надежное пристанище, объединяющее всех верующих. Для правоверных мусульман – едва ли не единственный храм, где в глубине абсиды написано: «Дева Мария – покровительница всех христиан и мусульман». Для многочисленных туристов – живописнейшее место, со сказочным дворцом, возвышающимся над всем городом.














В истории собора немало сентиментально-беллетристических эпизодов, например, о том, как викарий из Лиона и две бедные работницы Маргарита и Анна, его почитавшие, после завоевания Алжира Францией отправились сюда для возведения католического храма. О том, как для этой цели ими было выбрано столь эффектное место над городом на фоне Джурджуры и как в 1857 году здесь была построена временная часовня в честь девы Марии. О том, как бронзовую статую богоматери, подаренную им еще в 1840 году для будущего храма монахинями парижского Сакре-Кёр, пытался бессовестно украсть один из алжирских монастырей. Когда же эту статую, после ее неожиданных похождений, водворили в часовню, работницы из Лиона денно и нощно охраняли ее и были свидетельницами «чудес», ею творимых. Так, когда разразившаяся в 1860 году над городом и морем буря разрушила чуть ли не все плато и до самого основания снесла часовню, статуя осталась невредимой…
Архитектором собора был приглашен М. Фромаго. Деньги на строительство собирали среди христианского населения. Аббат Пави умер в 1866 году, не дождавшись окончания работ, и был похоронен около алтаря. Собор открылся в 1873 году под эгидой кардинала Лавижери, возглавившего католицизм во всей Северной Африке. На голову стати девы Марии была надета бриллиантовая диадема. Церковь с благословения папы Пия IX  приняла наименование кафедрального собора, а кардинал Лавижери взлелеял надежду обратить в католическую веру всех алжирских мусульман. Некоторых результатов он все-таки, видимо, добился, так как «лалла Мариам» (дева Мария) приобрела определенную популярность и у местного населения. За это после смерти кардинала ему около собора был установлен огромный памятник, живописно дополняющий весь художественный комплекс.
Центральное место в алтаре занимает бронзовая статуя девы Марии с золотой короной. Статуе много лет (как уже говорилось, только в Алжире она с 1840 года); этим объясняется ее темная окраска, что не раз вводило в заблуждение бытописателей Алжира, доказывавших, что в Соборе Африканской богоматери и богоматерь-то – негритянка!
Налево  от центрального входа – алтарь св. Августина, направо – св. Моники, не представляющие особого интереса своим содержанием, а в глубине абсиды – большая фреска, изображающая деву Марию в окружении четырех африканских святых, поклонявшихся ей в начале нашей эры: св. Августин, св. Киприан, св. Оптат и св. Фульгенций. Здесь же изображены и аббат Пави, протягивающий Марии модель собора, и кардинал Лавижери с золотой короной Марии в руках. В группе верующих, завершающих фреску, - арабские женщины в белых покрывалах, а также те две француженки из  Лиона, которые начинали вместе с аббатом Пави строительство собора.
Примечателен прекрасный орган, для которого в 1930 году в соборе был воздвигнут специальный помост. Орган был подарен французским меценатом, на этом органе когда-то любил играть Сен-Санс, долгое время живший в Алжире.
Стены собора украшены всевозможными реликвиями и пожертвованиями от людей, спасшихся от кораблекрушения, в том числе и от мусульман. В связи с этим хочется остановиться на одном необычном традиционном церемониале, соблюдающемся во время вечерней воскресной службы.
В 1867 году корабль, на котором из Марселя в Алжир плыл кардинал Лавижери, попал в бурю, но благополучно спасся. С той поры каждое воскресенье после вечернего богослужения священники выходят к обрыву над морем и под торжественные звуки «Libera» и звон колоколов благословляют всех, кто находится в Средиземном море, и отпускают грехи потерпевшим кораблекрушение. Зрелище это, особенно, во время грозы или шторма, когда на черных бушующих волнах колышутся огни теплоходов, действительно весьма живописно.

Собор Сакре-Кёр

В одном из переулков, отходящих от центра города, бросается в глаза странное здание, напоминающее собой то ли завод, то ли водокачку или сторожевую башню: широкий строгий массив фасада с аркадой, создающей игру светотеней, затем ребра металлической конструкции, обрывающиеся вверху на разных уровнях, и, наконец, выложенная керамическим орнаментом железобетонная башня – сужающаяся кверху и снова расширяющаяся в конечном круге, увенчанная огромным металлическим шпилем. Таким построили французы алжирский Сакре-Кёр.






Идея закладки этого собора родилась еще в трудные годы второй мировой войны, когда временное правительство Франции находилось в Алжире. Материальные трудности не позволили ни вовремя начать  строительство, ни довести до конца намеченные проекты. В 1955 году был объявлен конкурс на проект, открытие собора произошло в ноябре 1958 года.
Над созданием этого оригинального сооружения трудился значительный коллектив архитекторов и художников Франции, которому удалось добиться единства художественной формы, целостности и легкости организации пространства.
Архитекторы Поль Эрбе и Жан ле Кутёр, инженер Сене Саржер решили эту внешне простую железобетонную конструкцию пропорциональным членением на четыре части. Если смотреть издали, каждая из них существует почти самостоятельно, подходишь ближе – все они возникают одна из другой. Строительство собора на склоне потребовало сложнейших архитектурных решений. Конструкция центральной башни совмещена с конструкциями внутренних и наружных стен посредством целой системы фундаментов, связанных жесткими треугольниками и затяжками и расположенных на двадцатиметровых сваях. В свою очередь наклонные стойки, несущие вместе с боковыми стенами перекрытия оболочки, находившиеся вокруг центральной башни, фундаментов не имеют и передают нагрузку на опоры башни – их же всего четыре. Таким образом, если даже убрать все стены, то башня сохранится на том же месте.
Неровная внутренняя поверхность ее со специально встроенными керамическими емкостями сделана с таким расчетом, что улучшает акустику. Снаружи башня покрыта мозаикой и включением из белого мрамора, созданным художником Ж. Шоффреном. Пересечение коричневых и белых прямоугольников орнамента, устремленного ввысь, отличается скромностью и лаконизмом. Завершается башня горизонтальным фонарем, диаметр которого равен 11,5 метра. Из центра собора хорошо просматривается вся тридцатипятиметровая высота башни с ее венчанием - розеткой, эффективно светящейся своими витражами. Фонарь перекрыт балками, несущими восемнадцатиметровый шпиль.
Одному из авторов собора, знаменитому французскому инженеру Рене Саржеру, принадлежат слова: «Ни в одной области нет более тесной связи между искусством и техникой, чем в архитектуре». Тонкий расчет он всегда превращал в выражение творческой идеи. На этом основано и соответствие интерьера собора Сакре-Кёр его внешнему облику. Здесь проявилось то же положение культовой архитектуры, что и в других многочисленных церквах, построенных в конструктивистском стиле и столь распространенных сейчас в Западной Европе: «Христос разбил свою палатку среди нас, простых смертных». Эти суживающиеся контуры верхней части и впрямь напоминают везде своеобразный шатер, в одних странах – квадратный, в других – треугольный, здесь – круглый.
Впечатление «палатки» создается благодаря обнаженности конструкции – деревянных перекрытий, наклонных отвесов стен, странного вида распорок -  и вместе с тем подчеркнутой строгости внутреннего убранства – примитивных светлых стульев, скромного алтаря, вырубленного из цельного куска белого каррарского мрамора (весом около 6 тонн) в виде простого стола. Со сдержанными тонами интерьера  контрастируют красочные, декоративные витражи, принадлежащие художнику Г. Мартен-Гранелю, но и они подчинены общему замыслу создателей собора. Так, сочетание деревянных распорок за алтарем с левым боковым витражом под названием «Руки Господни», по мысли авторов, символизирует руки Христа, устраняющие на земле все противоречия. Здесь же расположены витражи «Агнец с окровавленным сердцем», «Рыба», «Голубь»,  обозначающие любовь Христа к человечеству, христианство и святой дух. Голубой, красный и темно-зеленый цвета, подчеркнутые искусственным освещением, в сочетании с естественным дневным светом, несомненно, производят большое эмоциональное воздействие.
Католическим соборам свойственно привлекать в свои интерьеры раритеты древнего искусства, истории, археологии. В Сакре-Кёр не без гордости обращают ваше внимание на деревянную композицию о младенце Христе, приобретенную в середине XIX века в Тироле, и особенно на древнюю мозаику, расположенную напротив одного из входов. Это больших размеров мозаичное панно, датированное 324 годом, принадлежало первой базилике древнеримского города Каструм-Тигитанум (в годы французского колониализма – Орлеанвиль, ныне – Эль-Аснам). Образ церкви, представленной на нем в виде лабиринта, относится к эпохе донатистов, когда истинной признавалась только та христианская церковь, путь к которой вел через лабиринт искуплений. В центральном квадрате мозаики (каждая его сторона символизирует страну света) расположены буквы, которые, как бы их ни читать – слева, справа, сверху или снизу, - составляют слова «Sancta ecclesia» («Святая церковь»).
Алжирцы спешат как можно скорее распрощаться со всеми напоминаниями об их колониальном прошлом. Поэтому большинство улиц и площадей переименовано.
Символично, что проспект Восьмого ноября, названный так в честь дня высадки в Алжире американско-английских войск в 1942 году, стал теперь проспектом Первого ноября – дня начала Революции. Таблицы со старыми названиями висят здесь же на перекрестках, но они демонстративно перечеркнуты, новые названия (иногда их два – на французском и арабском языках) висят рядом. Площадь Бюжо стала площадью Абд аль-Кадира, парк Галлана – парком Свободы, сквер Брессон – сквером Порт-Саида, улица Брюса - улицей Хадж Омара, улица Ришелье – улицей Мустафы Фаррухи и т.д. А совсем недавно одной из центральных площадей присвоено имя Ленина. Появилось много новых памятников, К важнейшим из них относится памятник на проспекте Первого ноября, что рядом с площадью Мучеников. Это фонтан, окруженный странного вида животными – у них конские туловища и огромные рыбьи хвосты; высоко закинув голову, подняв передние ноги, они словно рвутся в морскую стихию. Это был первый памятник, поставленный в Алжире после освобождения.





На середине небольшой площадки в центре бывшей улицы Изли с 1852 года стоял памятник одному из завоевателей Алжира – маршалу Бюжо. Теперь он по праву уступил место национальному герою Алжира Абд аль-Кадиру. Правда, использовав формы прежнего громоздкого постамента, современные скульпторы не соотнесли с ним пропорций скачущего на лошади изящного Абд аль-Кадира, отчего весь памятник в целом много потерял в своей художественной выразительности.



Если французы в свое время превратили ряд мечетей в католические церкви, то теперь происходит обратный процесс. Поскольку французское население города уменьшилось настолько, что не заполняет во время мессы даже центральных соборов, некоторые католические церкви перестраиваются в мечети (например, Сан-Бонавентура) или закрываются вовсе.
Первостепенное значение в культовой архитектуре заняла новая мечеть – Аль-Биар, расположенная в верхнем районе города на площади Кеннеди. В сущности эта мечеть окружила всю площадь, гармонично включив в свой архитектурный ансамбль и некоторые административные здания. Построена она в форме буквы «П», середину ее занимает сквер с высокими платанами и пальмами. Высокое здание мечети с большим свободным двором, окруженным аркадой на тоненьких колоннах, просторно и нарядно.
Внимание к культовой архитектуре не должно удивлять. В стране властвует еще немало вековых традиций. И прежде всего это относится к религиозным обрядам. Особенно тщательно соблюдается пост рамадан, являющийся важной составной частью мусульманского культа. Для арабских служащих, для студентов это катастрофически тяжелое время. Ведь религия предписывает не есть, не пить, не курить, не купаться в этот месяц с момента восхода солнца и до того часа, когда «глаз не сможет отличить белую нитку от красной». А это значит, что верующий обречен голодать весь день. Когда этот обряд впервые возник у древних арабов, стояла жара («рамадан» по-арабски значит именно «жара»), и отказ от пищи был мерой весьма целесообразной и естественной даже с точки зрения гигиены и медицины. Но мусульманский календарь – лунный, он подвижен, и его год на 11 дней меньше года солнечного календаря. Поэтому как пост, так и все праздники каждый год отмечаются на 11 дней раньше, чем в предыдущем году. При мне рамадан пришелся на декабрь – самый холодный и пасмурный месяц Магриба. Непрекращающийся атлантический ливень закрывает весь город и его окрестности серо-голубоватой дымкой. И в ней неясными очертаниями двигаются истощенные фигуры местных жителей. Мрачное зрелище! Студенты на занятиях падают в обморок. Служащие не выходят на работу. Рабочие в изнеможении лежат на скамьях или на земле у входа в порт.  Стихает шум, в другое время громкий и неумолчный в этом большом южном городе. 
Я наблюдала, как многие европейцы с молчаливым пониманием и сочувствием не курят в эти дни на улицах, не едят открыто, а когда заходит солнце и по всему городу раздается странный звон, возвещающий о конце поста, освобождают места в ресторанах и кафе. Этого часа ждут весь день. Уже задолго до него в кафе собираются толпы арабов, рассматривают меню, заказывают блюда. И ждут… Терпеливо, бесстрастно ждут своего часа. А когда этот час пробил (или в данном случае – прозвенел), на обычно людных улицах едва ли скоро встретишь арабов. Они едят…
Помимо рамадана у мусульман бывает еще много постов, связанных с началом или окончанием какого-либо важного дела, с определенными числами, днями недели, - европейцу разобраться во всем это трудно. Ожидание еды и приготовление к ней в еще большем масштабе наблюдается в последний день рамадана, праздник Аид ас-Сегир и в праздник Жертвоприношения – Аид аль-Кебир, - в исламе этот день связан с библейской легендой о пророке Аврааме  (в мусульманской транскрипции – Ибрахиме), который собирался принести в жертву богу своего сына, но бог, как известно, довольствовался барашком.  За это теперь каждый мусульманин должен приносить жертву – во искупление грехов. Существует даже точная «такса»: грех одного человека стоит одного барана, грех семи человек требует уже быка, а грех десяти человек стоит жизни верблюду. Но алжирцы, видимо не считая себя многогрешными, ограничиваются мелким рогатым скотом. И вот по улицам городов, предместий, дуаров ведут коз и баранов, больших и маленьких, послушных и упирающихся, откормленных и худых, старых или же совсем трогательных малышей – козлят и ягнят. Кому что досталось! Ведут в дома и хижины, в загоны и на лестничные клетки. В городе это особенно заметно, потому что в больших домах не предусмотрено сараев для скота, и их пасут на … балконах. Веселое «бе-е-е» дрожит над городом. А потом начинает рекою литься кровь безвинных животных. Признаться, этого зрелища мои нервы не выдерживали, и  я просто не выходила на улицу.
Не менее рьяно праздновались и другие праздники: Аль-Мавлуд, т.е. день рождения пророка Мухаммеда (между прочим, как известно, точно эта дата не установлена). Мирадж (праздник Вознесения) – ночь путешествия Мухаммеда на чудо-коне Бураке из Мекки в Иерусалим и на небо к самому Аллаху, Рас аль-Ам, или первое мухаррама, - Новый год лунного календаря хиджры, и т.д. Так и слышится: «Аид аль-мебрук!» - «С праздником!».
Бросается в глаза, что ни одно празднество у алжирцев несовместимо с понятием «алкоголь» - и в этом тоже верность традиции и религии. У прилавков магазинов и лавочек иногда видят надписи, напоминающие о том, что мусульманам спиртные напитки не продаются. Но постепенно в этом вопросе алжирцы «европеизируются», и иной раз мне все-таки приходилось наблюдать, как интеллигентные арабы выпивают бокал-другой сухого вина, того знаменитого алжирского вина, которое до недавнего времени называлось французским.
Выполнение отдельных культовых обрядов заметно и в обычные дни. Когда наступает час ритуальной молитвы – «ас-салята», лавочки и магазины часто закрываются, и хозяева-арабы начинают молиться. Представляю, как бы у нас реагировали на это покупатели… Эти моменты, согласно туманным определениям Корана, наступают тогда, когда «длина тени становится равной длине предмета», или когда «тени на земле и стенах станут желтыми», или когда «белую нитку можно будет отличить от черной» и т.д. А для полной ясности с минаретов кричат муэдзины, вернее, их голоса, записанные на магнитофонную ленту. И тогда правоверные  то поднимают руки над плечами к ушам, то складывают перед собой. Склоняются, касаясь руками колен, затем, сами опустившись на колени, то прикладывают руки к земле, то выпрямляются. Все эти позы точно зафиксированы и составляют один «ракат». Каждая молитва включает три или четыре «раката». При особом  рвении их количество можно доводить до двадцати. И так пять раз в сутки.



Упование на одно из пяти основных предписаний ислама – «закят», - обязующее верующих раздавать милостыню неимущим членам общины, видимо, до некоторой степени сказывается на обилии нищих. Правительство республики уже готово к тому, чтобы начинать всех лечить и трудоустраивать. Однако на улицах, в подземных переходах, на вокзалах, в подъездах домов еще встречаются больные, оборванные (впрочем, далеко не всегда больные и оборванные) мужчины и женщины, просящие, а иногда требующие свой «закят». Вроде ты ведь обязан по закону, вот и подавай. А рабочих рук в стране явно не хватает.
Еще один старый обычай – многоженство. Он возник в то время, когда определилось одно из основных занятий мусульман – торговля. Дальше последовало нечто вроде цепной реакции - торговля связана с имуществом, имущество с наследованием, наследование с необходимостью иметь сыновей, сыновья рождаются женами … Священный закон разрешает иметь не более четырех жен, неофициальная связь отрицается тем же исламом, правда, в прежние времена допускалось сколько угодно разводов. Людская память сохраняла даже имена своеобразных «рекордсменов»: был, например, такой старик Сиди Мухаммед Бен Абдаллах: прожив до девяноста лет, он сменил девяносто две жены. Наверное, поэтому раньше спрашивать о здоровье жены считалось неприличным. Но и сейчас мне часто приходилось наблюдать такую картину: человек – вполне современного вида, у него своя машина, а в ней – три или  четыре жены и несколько детей. На наше удивление они удивляются сами: «А как же можно иначе? Одна жена детей растит, другая ему готовит, третья – стирает, а с четвертой я тем временем могу погулять. Ведь одной бы на все не хватило!». Ну что тут возразить! Правда, вождь национально-освободительной борьбы алжирцев Абд аль-Кадир объяснял это одной француженке более галантно: «Потому что мы любим одну жену за ее глаза, другую – за ее губы, третью – за ее тело, четвертую – за ее сердце. Если бы мы нашли все это в одной женщине, в такой, например, как вы, то нам не потребовались бы и другие».
Для того чтобы официально жениться на очередной жене, нужно иметь определенный денежный  ценз. Государство должно быть уверено, что мужчина своих трех или четырех жен прокормит.
Возвращаясь от мусульманских праздников к памятникам, обращаем внимание на памятник Павшим работы французских скульпторов Ландовского и Бигоннэ. Он расположен в начале бульвара Хемисти. Он был воздвигнут в память жителей Алжира, погибших в войне 1914-1918 гг. Три всадника держат на поднятых руках тело убитого героя. В печальной неподвижности застыли в верхней части постамента фигуры осиротевших. Опустили головы кони. Мемориальные надписи лаконично перечисляют имена павших.



Теперь об архитектуре Алжира

Современный Алжир протянулся вдоль берега на 16 километров, а бывшие острова, образовав с берегом одно целое, защищают город от морских бурь и ветров. В одном месте сохранились примитивные насыпи из камня, оставшиеся от древних укреплений, в другом, на бывшем острове Пеньон, стоит здание Адмиралтейства, в третьем – высится маяк, по арабски «Бордж аль-Фанар».
Вокруг порта выросли новые постройки, большие океанские теплоходы входят в гавань, к побережью подошла железная дорога. Сейчас эти берега живут шумной, напряженной жизнью. А вместо пиратских галер стоит множество мирных рыболовных судов да парусных яхт, устремивших мачты в небо.
Не изменилось лишь море. Тихое в закрытой гавани Алжира, оно чернеет во время штормов или того знаменитого ветра, который получил название «майоркского плотника» (от острого Майорка) и который некогда превратил в щепки огромный  флот      Карла V.
Когда из пустыни веет сирокко и небо приобретает все оттенки ярко-оранжевого цвета, море снова  мрачным гулом возвещает городу о неблагополучии бушующей природы.
Море придает всему Алжиру особый колорит. В какой бы переулок вы ни зашли, оно синеет повсюду между домами, словно следуя за вами. И чем дальше вы уходите от него, а в условиях Алжира это значит: чем выше вы поднимаетесь над портом, рейдом, побережьем, тем больше, шире, ярче становится море.



Издалека он похож на большую широкую пирамиду. Под ярким солнцем и синим небом катятся вниз кубики, белые-белые, катятся в беспорядке, налетая один на другой, а внизу, словно для того, чтобы они не скатились в море, на сотни метров раскинулась белая колоннада набережной, подпирая собой весь город. «Белым Алжиром» прозвали его путешественники. А вглядеться поближе, повнимательнее – сколько разных красок, причудливых контрастов, неожиданных сочетаний таит он в своем внешнем облике! Извилистыми отрогами спускаются к морю прибрежные хребты Телльского Атласа, зеленеют многочисленные парки и широкие бульвары; то здесь, то там мелькают минареты древних мечетей и остатки старых крепостных стен и башен; мрак темных тупиков и переулков таит в себе мусульманская часть города – Касба; совсем близко от нее сверкают стеклом и бетоном современные проспекты, и многоэтажные дома новых районов широко раскрывают окна навстречу морскому ветру. И словно блестящий ореол окружает город - вверху над ним пламенем горят золотые купола массивного Собора Африканской богоматери, а внизу со всех сторон подступает огромное синее море, ставшее судьбой города. Приходили с моря финикийцы и римляне, основавшие здесь свою колонию Икозиум, приходили вандалы и византийцы, арабы и турки, испанцы и французы. Все они воссоздавали город почти из пепла, безжалостно уничтожая следы предыдущих властителей.
Сотворение города растянулось на много столетий, породило несметное количество исторических пластов. Возникали новые наслоения, новые стили, новые образования, возникали для того, чтобы вскоре быть также стертыми следующим периодом. А то, что оставалось, занимало в городе и его окрестностях свой определенный участок, обособленно и почти не соприкасающийся с участком последующих эпох.
Французская застройка в Алжире с самого начала не отличалась ни особой последовательностью, ни планомерностью. Правда, задавшись целью создать новую, европейскую часть города, французы исходили совсем из других принципов. Если в Аль-Джазаире не было свободных площадей, то теперь они вырастали почти в каждом квартале, если раньше здесь соблюдался геометризм, свойственный восточному градостроительству, то теперь город разбрасывался по склонам Джурджуры хаотично и произвольно, если глухим стенам мусульманской архитектуры были чужды зеленые насаждения, то теперь весь город покрывался сплошной сетью парков, садов и бульваров. Новая застройка Алжира должна была привнести в город сходство с улицами и площадями самого Парижа.
В конвенции, подписанной Бурмоном в июле 1830 года, французское правительство принимало на себя обязательство не ущемлять интересов ислама. В 1846 году была организована комиссия по поискам и охране мусульманских памятников. С 1880 года существовало Общество исторических памятников Алжира. Однако, несмотря на все это, на деле в городе уничтожалось все старое, постепенно была снесена вся Дженина, перестраивались старинные мечети, некоторые из них превращались если не в католические церкви, то в казармы (Джамаа аль-Касба-Беррани). Археологические раскопки соседствовали с варварским уничтожением ценнейших памятников исторического прошлого. Все это нанесло непоправимый ущерб художественному облику города. Называя тончайшие кружева мавританского зодчества «мрачной решеткой» (les grillages sinistres), французы принялись в начале XX века насаждать грошовый псевдомавританский стиль – его «образцы» до сих пор красуются в центре города: префектура, почтамт (1913 год), универмаг «Галери» (1914), здание издательства «Революсьон африкэн». Некоторые проекты делались французским архитектором Вуано. Вся эта архитектура в целом получила название «стиль Жоннара», по имени одного из наиболее устойчивых административных деятелей Франции в Алжире, три раза занимавшего там пост генерал-губернатора.
С 1849 года главным архитектором Алжира был Фредерик Шассерио (1802-1896). Именно по его проекту была возведена величественная набережная, примыкающая к площади Мучеников –подножию Касбы. Эта стройная линия обращенных к морю зданий с большими фасадами, колоннадами, портиками тянется вдоль берега на протяжении около двух километров. Внизу за парапетом набережной – железнодорожный вокзал, отделяющий ее от моря и порта, вверху – центральные улицы и кварталы нового города. После 1870 года  набережная получила название бульвара Республики, в зданиях, расположенных на нем, были размещены мэрия, префектура, банк, туристические агентства, отели. Чуть выше, параллельно набережной, идет одна из центральных улиц города – Изли, ныне улица Ларби Бен Мхиди. Теперь она продолжает собою старую торговую улиц у Аль-Джазаира – Баб-Азун. Между ними, как бы на стыке городов – нового и старого, - находится старейшая площадь Алжира со сквером, накрытым, как шапкой, густыми кронами многовековых латаний. Ныне это место носит имя героического Порт –Саида (в мае 1963 года на освобожденной алжирской земле впервые побывал Гамаль Абдель Насер).




Много исторических эпох, интересов, культур скрестилось здесь. Именно на этом месте состоялась высадка турецкого корсара Барбароссы, затем вокруг были стрельбища янычаров, здесь велись бои с армией Карла V, происходили восстания свободолюбивых алжирцев. Когда-то на этой площади стояла часовня с останками марабута Сиди Мансура, имевшего немалое влияние в Северной Африке XVII века. Стояла она под платаном, запечатленным на многих старинных литографиях. По преданию, платан был посажен самим Сиди Мансуром, любившим сидеть на этом поистине вели- колепном месте над морем. Когда же в 1846 году встал вопрос о строительстве театра, часовню было решено сломать, прах святого перенести на кладбище к усыпальнице Сиди Абд ар-Рахмана, а зна- менитый трехсотлетний платан сохранить. Однако вскоре платан стал засыхать – естественно предположить, что были повреждены его корни,- но арабы создали печальную легенду о том, как старый платан не смог пережить ухода своего хозяина. Так или иначе, этого векового свидетеля истории пришлось срубить.
Постепенно оживленная площадь становилась центром культурной жизни города – сначала здесь разбивали свои палатки паломники, приходившие поклониться праху Сиди Мансура, сюда же стали являться и странствующие музыканты, затем здесь же, над берегом, французы выстроили площадки и беседки для выступлений оркестров и солистов, несколько кафе, служивших местом встреч литераторов и актеров. Театральное помещение на 300 мест, сооруженное на углу площади Мучеников и получившее за свою камерность и уют название «Бонбоньерка», было вскоре закрыто из-за близости к собору (еще недавно бывшим мечетью Кечава) и архиепископству (занявшему Дар-Азиза).




Центральные улицы – Ларби Бен Мхиди и Мурада Дидуша (бывш. Мишле), после небольшого изгиба у здания почтамта переходящие друг в друга, изобилуют многоэтажными домами, ранее населенными французской аристократией. Разноцветные жалюзи, покрывающие большие отрезки окон и балконов, рельефно выделяются на ярко-белых плоскостях стен и создают то цветовое своеобразие, которое часто наблюдается в архитектуре колониальных стран. Почти все балконы отделаны узорчатыми перилами. Расположенные по обеим сторонам улиц магазины защищены от солнца сводчатыми галереями или, как окна и балконы, прикрыты пестрыми маркизами.
Испугавшись обжигающего африканского солнца, французы строили узкие улицы, на которых и сейчас в самом центре приходится мириться с односторонним движением. В Алжир была механически перенесена вся эклектика стилей Второй империи и Третьей республики, с домами, вычурно украшенными нишами, карнизами, консолями, плетеными решетками, разноцветными жалюзи, скульптурами и т.д. Это несоответствие, непродуманность отмечались не раз  и во французской литературе. Дюма писал об Алжире: «Множество французских построек сильно вредят единству впечатления, которое производит Алжир как французский город». Мопассан в своем цикле очерков «Под солнцем», посвященных путешествию по Алжиру, говорит о том же: «Европейский квартал Алжира, красивый издали, вблизи производит впечатление нового города, выросшего в совершенно неподходящем для него климате… С первых же шагов вас поражает, вас смущает ощущение плохо примененного к этой стране прогресса, грубой, неуклюжей цивилизации, мало вяжущейся с местными нравами, со здешним небом и с людьми. Скорее мы сами кажемся варварами среди этих варваров, правда, грубых, но живущих у себя дома и выработавших вековые обычаи, смысла которых мы, видимо, до сих пор еще не усвоили».
Французы наводнили Алжир своими названиями. Улицам и бульварам присваивали имена Виктора Гюго и Анатоля Франса, Сен-Санса и Жюля Верна, политических и военных деятелей. Среди культовой архитектуры есть в Алжире и свой Нотр-Дам – Собор Африканской богоматери (Notre-Dame d;Afrique) – и свой Сакре-Кёр (Sacre-Coeur).
В 50-е годы было построено несколько наиболее высоких зданий Алжира – 22-этажный жилой дом, известный под названием «Аэроабита» (архитекторы П. Бурлье, Л. Микель и др.), дом «Лафайет», достигающий 75 метров в высоту (архитекторы М. Соливер и А. Казале), 16-этажная «Мавритания» (архитекторы Биз и Дюколле), Дом радио и телевидения (архитекторы П. Гурнон и М. Жоли), школа в Бен-Акнуне (архитекторы П. Эмери и Л. Микель).
Но если от приморской части города подняться по любой из улиц, - а они, как правило, заканчиваются лестницами, - то попадешь снова в восточный город, правда, совсем иной, чем Касба. Дело в том, что еще в начале XVIII века город перестал вмещаться в пределы Касбы и постепенно местные владыки и богатые раисы начали возводить загородные виллы за крепостными стенами. Здесь, на склонах Джурджуры, сады и зелень окружали виллы со всех сторон, позволяя укрыться от палящих лучей летнего солнца. Естественно, женщины получали здесь большую свободу, не рискуя быть замеченными соседями и прохожими. Расположение вилл, не скованных узостью переулков и точными границами города и отстоящих друг от друга на значительном расстоянии, определило и новый тип гражданской архитектуры, ее разнообразие. В основе лежит тот же принцип – наличие скифи и мощеного внутреннего дворика, окруженного с четырех сторон галереями, на которых размещались покои, не очень глубокие, но достаточной ширины. Однако сам дворик потерял свою строгую форму квадрата и изобиловал теперь разнообразными портиками, беседками и нишами. А посреди дворика возвышались фонтаны и росли тропические деревья.
Загородные дома имели по нескольку выходов, четко соблюдалось разделение на мужскую и женскую половины. Верхние этажи выступали над фасадами, крыша была по-прежнему плоской, как терраса. Но прежнее назначение этой крыши было уже не столь важно, ибо каждая вилла была окружена просторным садом, скрытым за высоким каменным забором или изгородью из жестяных копий или мраморных столбиков, обвитых виноградом. В садах этих до сих пор растут кедры, пальмы, лимоны, алоэ, кактусы. Над белоснежными стенами зданий спускаются яркие пятна бугенвилей.азноцветные жалюзи, покрывающие большие отрезки окон и балконов, рельефно выделяются на ярко-белых плоскостях стен и создают то цветовое своеобразие, которое часто набл юдается в архитектуре колониальных стран.
Вольность стиля и разнообразие проявились и во внешнем облике домов: каменные стены все чаще облицовывались в своей нижней части пестрыми изразцами, ранее глухие, безликие плоскости прорезались окнами – сначала это были скорее бойницы, затем они становились больше, выше и шире, приобрели традиционные рамы, начали открываться на улицу, позволяя обителям дома наслаждаться окрестными пейзажами и перспективой моря вдали. Величина и форма окон явились в то же время дополнительным декоративным элементом: узоры наличников, разноцветные витражи, удивительное разнообразие и изящество очертаний – полукруглых, стрельчатых, подковообразных.
Типичный образец загородной мусульманской архитектуры Алжира XVIII века – вилла «Абд ат-Тиф» - сохраняется как своеобразный архитектурный музей. Обычно ее называют «домом среднего мусульманина» (что, судя по ее роскоши, едва ли соответствует истине, такие виллы принадлежали самым богатым людям Алжира). По художественному значению ее сравнивают с виллой Медичи в Риме. В 1908 году в ней был основан центр алжирского изобразительного искусства, служившей не только музеем живописи и скульптуры, но и школой.
К числу загородных домов такого типа могут быть отнесены также вилла «Аркады», построенная для  раиса Хамиду, Летний дворец Мустафа-паши. Теперь он называется Народным дворцом, и в нем республиканское правительство принимает посланцев других народов мира. Таковы бывшие владения дея Хасана на самой западной окраине Касбы. Этот большой садовый ансамбль в классическом алжиро-мавританском стиле воздвигнут во второй половине XVIII века и наделен всеми атрибутами дейского «рая» - экзотической растительностью, фонтанами и бассейнами с рыбой, гаремом и даже небольшим домашним зоопарком. В дальнейшем, после 1830 года, здесь была загородная резиденция французского коменданта города; сейчас, после значительных перестроек, - центральная клиника республики. И наконец, это – знаменитая вилла «Бардо», в которой расположен крупнейший этнографический музей Алжира.
Французы продолжали застройку этих районов в том же стиле, но с самыми различными вариантами – трудно встретить два одинаковых здания. Каждая вилла имела (и порою сохраняет до сих пор) свое название, иногда просто по имени владельца, но чаще выраженное каким-либо поэтическим образом – «Роза», «Виолетта», «Гиацинт», «Мария», «Солнце».
Есть в этих районах и несколько отелей. Один из них – «Сен-Жорж», скрывающийся на склоне холма, лучший в Алжире (1880 год, архитектор Ж. Гланшен). Он сочетает в себе экзотику испано-мавританской архитектуры, ценность андалусских керамик и римских мозаик, размах и эклектику колониальной постройки и комфортабельность нового времени, - одним словом, некоторый комплекс, свойственный самому Алжиру. Помнится, еще Монтерлан в своей книге об Алжире называл его «городом, в котором бок о бок соседствуют естественные природные условия с современным комфортом».
В другом отеле, бывшей вилле «Виктория», в 1882 году жил и лечился Карл Маркс, которому врачи предписали средиземноморский климат. Сначала Маркс остановился в гостинице «Ориан» на приморской набережной, но шумная жизнь порта, обилие людей мешали его выздоровлению.
Сейчас в верхних районах Алжира на склонах Джурджуры размещены посольства иностранных государств. На мавританских особняках время от времени пестрыми пятнами мелькают разноцветные флаги. Особенно их много в районе Аль-Биар, что в переводе с арабского означает «колодцы».
О том, как выглядит «французский» Алжир, мы уже показали на примере набережных, площадей, памятников. Вот, к примеру, несколько фотографий:















Уверовав к 30-м годам XX века, что Алжир действительно является «вторым городом Франции», французы задумали большой план его реконструкции. Ле Корбюзье становится членом комиссии по планировке Алжира и пытается провести в жизнь различные положения своей урбанистической теории – удалить дома от земли и поставить их на сваи, освободив, таким образом, площадь под сваями для движения, построить весь город характерными террасами, используя естественные уклоны и выступы, рассчитать взаимосвязь первых этажей со стволами близрастущих деревьев, определить протяженность и размещение оконных проемов в зависимости от условий солнечного освещения в разные часы дня, применить новые строительные материалы, распространить в строительстве систему «солнцерезов» («le brise-soleil), то есть архитектурных помех для проникновения прямых солнечных лучей – ребер, выступающих по фасаду, глубоких лоджий, покатостей и т.д. Именно этими методами архитектор проектировал Барселону, Марсель, Рио-де-Жанейро. Он хотел придать городу определенный порядок, вписать его более точно в естественные рамки и, таким образом, добиться слияния архитектуры и природы с учетом климата и местных особенностей. На свободных землях района Мустафа он хотел разместить тот «Лучезарный город», о создании которого мечтал всю свою жизнь, во имя того, чтобы «солнце, пространство и зелень» стали достоянием  всего городского населения. Он пишет книгу – «Поэзия об Алжире».
Двенадцать лет провел здесь Ле Корбюзье, сделав за это время с группой молодых архитекторов семь генеральных планов реконструкции города. Ни одному из них не удалось воплотиться в жизнь, так же, впрочем, как и многим другим идеям великого архитектора. Планы эти демонстрировались на многочисленных выставках, обсуждались крупнейшими архитекторами мира и вызвали страшный испуг у французских правителей, увидевших в проектах Ле Корбюзье якобы угрозу полного уничтожения города. А город, действительно, в основной своей части был уже застроен. Застроен бездумно и хаотично. Ему удалось возвести лишь одно здание – оно выглядело, как небоскреб, и называлось тогда «15-й Бастион», потому что в нем все помещения были защищены от ветра и от солнца (1938 год). Позднее архитекторы поражались, что строительство это было осуществлено еще за двадцать лет до сооружения Дворца ЮНЕСКО в Париже, где при всем старании такой защиты добиться не удалось.
Замыслы Ле Корбюзье оказали немалое влияние на архитекторов следующих периодов, таких, как П.А. Эмери, Б. Зерфюсс, Л. Микель.
В 1930 году по проекту архитекторов Ж. Гьюшена и братьев О. и Г. Перре был построен Дворец правительства – в полувенецианском-полувосточном стиле. Вытянутый фасад Дворца выходит на большую площадь. Французы называли ее Форум, сейчас это площадь Африки. Расположена она как бы на стыке двух лестниц, образующих бульвар Хемисти. Первый министр иностранных дел Алжира, Мухаммед Хемисти, был убит в апреле 1963 года недалеко от бульвара, когда он выходил из Дворца Зирута Юсефа, где ранее помещалась Национальная Ассамблея. Бульвар тянется вверх пологим амфитеатром от самого моря, от места, где у здания почтамта под небольшим углом встречаются две центральные улицы города. С каждым пролетом бульвара открывается все более живописный вид на море. В своей средней части лестница бульвара (в ней около пятисот ступеней) пролегает между густой тропической растительностью.
Строительству загородных ансамблей в Алжире придается особое значение. Из года в год растут туристические комплексы, сочетающие в себе своеобразие  африканской и алжиро-мавританской архитектуры (домики в стиле «бунгало», искусственная Касба) с комфортом и простотой  2 половины XX века. Таков Ансамбль Моретти, построенный по проекту француза Пуйона и египтянина Мустафы Муссы.
Интересным явлением современной алжирской архитектуры можно считать и построенный недалеко от столицы в 1965 году Дворец наций, или так называемый Сосновый клуб. Важнейшим элементам мавританской архитектуры – аркадам, орнаментам, внутренним дворикам – здесь придана особая современная простота. Поэтому за своеобразным покрытием центральной части клуба угадывается купол древних османских мечетей, а в стройной деревянной башне – силуэт квадратного минарета. В то же время залы и фойе дворца отдаленно напоминают интерьеры штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке – ведь здание призвано служить для проведения государственных съездов и конгрессов.


Старый Алжир. Касба.

Все первозданное, истинное, колоритное, воплотилось в Касбе. И начинается знакомство с ней рассказом о великом писателе Мигеле Сервантесе де Сааведра, попавшего в плен в 1576 году.




            (1547 – 1616)


        Его привели из порта с чугунным ядром на ноге – знаком рабства. Будущий  великий писатель, солдат испанской армии, герой многих морских сражений, возвращавшийся из Неаполя на родину, вместе со своим братом Родриго на галере «Солнце», был захвачен в плен пиратами под предводительством арнаута Дали Мами. На него не нашлось покупателя – худого, однорукого, со следами ранений, полученных в  битве     при Лепанго
Надеяться на выкуп почти не приходилось - рекомендательные письма Хуана Австрийского
на имя короля Филиппа II, превозносящие воинские доблести Сервантеса, сослужили ему плохую службу, преувеличив знатность пленника. Хасан-паша назначил за него непомерно большой выкуп, правда сохранив ему при этом жизнь. В течение пяти лет Сервантес мужественно преодолевал все ужасы рабства, устраивал побеги – себе, но прежде всего другим, скрывался, снова попадал на каторгу и снова пытался бежать – и так до тех пор, пока орден «отцов-искупителей» в 1580 году на выплатил за него положенные дукаты. «И хотя порою, а вернее, почти все время, - писал он позже в «Дон Кихоте», - нас мучили голод и холод, но еще больше нас мучило то, что мы на каждом шагу видели и слышали, как хозяин мой совершает по отношению к христианам невиданные и неслыханные жестокости. Каждый день он кого-нибудь вешал, другого сажал на кол, третьему отрезал уши, - и все по самому ничтожному поводу, а то и вовсе без всякого повода, так что сами турки понимали, что это жестокость ради жестокости и что он человеконенавистник по своей природе».
В Касбе показывают яму, в которой он пробыл почти пять лет. Касбу многие считают городом в городе. В этом таинственном городе, показывающем чужим только глухие стены, как будто ничего не изменилось.
Касба по-арабски – это цитадель, дом-крепость, массивное сооружение, иногда напоминающее замок с башнями и бойницами. Очевидно, сюда название это и перешло от названия старой крепости, которая когда-то занимала верхние склоны Джурджуры и непосредственно защищала город с юга, то есть с суши, одновременно служа наблюдательным пунктом.
До наших дней облик старого города сохранился практически в прежнем виде, если не считать разрушений, произведенных пожарами и обстрелами французских колониальных войск. Французы подсчитали, что к моменту взятия ими Аль-Джазаира там было около 15 тысяч домов. Сейчас их здесь, конечно, много меньше. В Касбе нет и никогда не было площадей, нет зелени, разве что на окнах, а жилища не только лепятся друг к другу вплотную, но и затейливыми  сводами  перебрасываются над узенькими переулками, закрывая небо. Дело в том, что верхние этажи выступают над улицами, будучи укреплены и на деревянных консолях, торчащих из стен, и на бревенчатых уступчатых перекрытиях, а иногда и на хорошо очерченных сводах. Ширина почти всех переулков Касбы не превышает полутора-двух метров, что делает их похожими на подзем- ные переходы или узкие ущелья, кое-где и рук нельзя развести в стороны. Единственный вид «транспорта», на котором можно перевезти поклажу и который в Касбе по-прежнему не имеет конкуренции, - это ослики. Но вот один из них, демонстрируя свое легендарное упрямство, остановился посреди улицы, и уже не остается места для прохожих – все весело и терпеливо ждут, когда он отдохнет.          Дома громоздятся по естественным склонам холма, поэтому большинство улиц, тянущихся от моря, представляют собою лестницы. Выше, выше, всего более четырехсот ступенек. Прямых улиц нет вовсе, все они под углом переходят одна в другую, извиваются, образуют зигзаги, заводят в тупики. Когда же ступенек нет, то вверх подниматься нелегко, ноги скользят по гладким, обточенным камням. На первый взгляд в переулках очень мрачно, да и откуда здесь быть свету? Но странное дело: турист-фотограф берет большую выдержку, приоткрывает диафрагму и … передерживает пленку. Видимо, плоские белые стены, почти без окон, и создают своеобразный оптический эффект.




Нет, несправедливо мнение, что Касба однообразна. Скорее она неуловима и как бы играет с тобою в прятки. За каждым ее поворотом вновь и вновь – те же дома. Лабиринт… Но приглядитесь. Вот на самом верху стены застыли странной формы выступы, подпертые снизу консолями, вот барельеф или рисунок с рукой Фатимы, призванной уберечь живущих в доме от козней дьявола, - знак этот настолько распространен в Алжире, что даже входит в государственный герб республики.




А вот тяжелая подкова прикреплена над низкой дверью, обитой деревянными гвоздями с широкими шляпками. Мы бы подумали: на счастье, но старики вспоминают, что подкова иллюстрирует арабское изречение: «Если под этой крышей ты скажешь что-нибудь необдуманное, то твой мул ударом ноги раздробит тебе челюсть». Многие двери окрашены в зеленый или голубой цвет, покрыты резьбой. Одна за другой перед нами возникают живописные плоскости, покрытые фаянсом, - в углублениях льется вода. Так выглядят фонтаны Н'Фисса и Сиди М'Хамед Шериф. На них помимо ярких росписей персидского фаянса – благословения Аллаха. Впрочем, фонтанами в нашем понимании их назвать трудно. Во многих домах Касбы нет воды. Поэтому в этих оригинальных бассейнах берут воду для хозяйства. Где-то совсем недавно я видела фонтан такой же необычной формы, с такой же плоской задней стенкой … Вспомнила! Это наш знаменитый Бахчисарайский фонтан. Только здесь нет каскада для «слез», а вода идет живо, весело, словно радуясь красочным узорам вокруг.
Чье имя носит фонтан Н'Фисса? О, это очень трогательная легенда. А может быть, и не легенда. Ведь в Касбе почти каждое место связано с историческим фактом, преданием, литературным сюжетом. В одной из глухих стен Касбы есть проем, в нем мраморный порог и три ступеньки, которые выводят на крошечное кладбище. Это так называемое кладбище Принцесс… Были у алжирского дея Хасана две дочери - Н'Фисса и Фатима, и, оберегая их от посторонних взглядов, дей держал дочерей в полном заточении. Даже в гости девушек возили в закрытой карете в сопровождении янычар. В доме дея (сейчас там музей народного искусства) окна очень маленькие, но в них девушки однажды увидели белокурого юношу, проходившего мимо. Юноша не сказал ни слова, но потом пришел еще один раз и еще… С тех пор сестры ждали его каждый день и каждый час. Но он больше не появился. И тогда они покончили с собой. Сначала Н'Фисса, за ней – Фатима. Вот и лежат тут под скромными надгробиями дочери дея, изящное фиговое дерево склоняется на ними, стены вокруг покрыты яркими цветами бугенвилей. Рядом куба Сиди Ахмед Бен-Али, в нише которой арабские женщины молят Аллаха даровать им детей.
В Алжире каждое место погребения мусульманина, признанного святым и названного марабутом, становится местом религиозного поклонения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что одно из центральных мест в Касбе занимает мечеть, воздвигнутая в 1611 году над прахом Сиди Абд ар-Рахмана (около 1383-1470) из рода Тсалиба, владычествовавшего на алжирской равнине Митиджа
до прихода турок.

Раньше иностранцев предупреждали, что входить сюда опасно. А о том, чтобы здесь появилась европейская женщина, да еще одна, да еще вечером, - даже и говорить страшно, кровь стынет в жилах… Конечно, улиц Касбы не расширить, но сейчас и здесь все изменилось и живет  новой жизнью.














Когда-то Касбу называли «городом в городе», считая, что если французские кварталы Алжира, заполненные европейским населением, относятся к европейской культуре, то Касба – живой экспонат, пришедший из глубины веков и выделяющийся своим «арабо-турецким» стилем. Да и по языку эти «два города» явно отличались друг от друга: в европейских кварталах арабский язык услышать было трудно. Теперь эти грани бесследно стерлись. Правда, как бы для контраста каменная Касба сплошным белым пятном выделяется сейчас среди зелени бульваров и парков, раскинувшихся вокруг. Но радостная, многолюдная жизнь ворвалась и в ее узкие переулки. Сейчас здесь оживленно и весело. Ребята играют, догоняя друг друга. В «ущелье» переулка застыл «вратарь», ожидая мяча. Девочки бегут к водоемам с пластмассовыми ведерками всех цветов. Кипит на улице торговля, товар не умещается в маленьких лавчонках, мясники разделывают бараньи туши, ремесленники тоже вылезли «на белый свет» из своих душных мастерских, и здесь можно увидеть их производство во всех нюансах - как ткут вручную ковры, лудят медные изделия, инкрустируют деревянные столики. И кофе пьют тут же на улице, тот самый кофе, который уже в далеком прошлом называли «черным, как ночь, горячим, как ад, сладким, как любовь». А вот совсем странное зрелище – в жаркий день араб-парикмахер вышел в переулок со  своим креслом и сонливо обслуживает немногочисленных клиентов. Правда, пройти по переулку уже трудновато, но эта деталь никого не волнует.
И заблудиться здесь невозможно: шагаешь по ступенькам вверх, вниз, вверх, вниз, но твердо знаешь: вниз – это всегда море, набережная, вокзал.
Местные жители встречают чужеземцев   радушием и вместе с тем с сознанием собственного достоинства. Молодые люди – в ярких или белых нейлоновых рубашках, улыбающиеся и благожелательные – ничем не напоминают своих далеких предков - воинственных бедуинов, суровых горцев Кабилии или турецких корсаров. Ребята дружелюбно тянут свои ручонки: «Bonjour, madame!». Большое удовольствие – притронуться растопыренными пальчиками к одежде иностранки, а потом, зажав кулачком смешливый беззубый рот, отбежать в сторону.
Однако что же скрывается за стенами домов Касбы, этих четырехугольных кубиков без окон, с плоской крышей? Но одна из особенностей местной архитектуры состоит в том, что вся внутренняя жизнь спрятана от пешеходов изломом передней, так называемой скифи. Иногда здесь стоят даже скамейки – для приема тех, кто пришел ненадолго, или для того, чтобы неожиданный посетитель мог подождать здесь, пока в доме произойдут необходимые приготовления и скроются в своих покоях женщины, присутствие которых при посторонних в прежние времена было недопустимо. В богатых домах скифи превращаются в просторный вестибюль, украшенный иногда мраморными колоннами. По стенам или в специальных углублениях здесь стоят удобные диваны, стены декорированы фаянсовыми изразцами, в некоторых нишах на различной высоте размещены шкафы. Над дверью – небольшая форточка, закрытая решеткой, то, что у нас называлось бы «глазком». Гражданские постройки старого Аль-Джазаира – это прекрасные образцы мусульманской архитектуры, полностью соответствующие заветам и обычаям ислама. Именно дом, жилище, согласно Корану, становится единственным средоточием быта, интимной жизни.
Распространены были  два типа домов: городские дома, расположенные внутри крепостных стен, то есть в самой Касбе, и загородные виллы, служившие летними резиденциями деев и богатых горожан. В один из типичных мусульманских домов Касбы меня  и пригласили. У него скромный низкий вход, напоминающий просто нишу. Скифи остается позади, и за ней неожиданно открывается очаровательный внутренний дворик, по-арабски «уста ад-дар», что означает «середина дома». Если скифи можно считать элементом совершенно новым, обусловленным особенностями мусульманского быта, то «уста ад-дар» несомненно пришел в мавританскую архитектуру из романского зодчества, и его прототипом можно считать внутренние портики римских домов или испанские патио. Керамические полы, вымытые до блеска, поражают разнообразием и  изяществом рисунка, журчит небольшой домашний фонтанчик, стоят цветы в кадках, растут настоящие деревья. Вот здесь только и начинаешь понимать все своеобразие стиля.
Много таких домов, утративших теперь значение неприступной крепости, но каждый из них по-прежнему рассчитан на полную изоляцию от улицы, живет своей интимной, скрытой от чужих взглядов жизнью. И вместе с тем каждый дом среди мрачных переулков – оазис в пустыне, потому что в своем открытом пространстве, внутреннем дворике, он располагает и собственной природой – бассейном, зеленью. Ведь как сказано в Коране? «И пусть соединятся растения и воды с созданием людским, как часть одной природы, воздвигнутой рукой Аллаха». С точки зрения суровых мусульманских догм, подобная архитектура лучше всего соответствовала нормам  морали и гигиены.
Дворики обнесены с четырех сторон галереями – мраморные или деревянные колонны, очень часто витые, иногда раскрашенные, поддерживают подковообразные аркады. В отличие от античных колонн, подчеркивавших конструкцию архитектуры, они как бы бесплотны, не имеют веса. Не случайно исследователи отмечают в мавританских колоннах «динамичность композиции», а поэты сравнивают их со «струями фонтанов». Эти пропорциональные, стройные арки, расположенные вдоль всех боковых стен, способны раздвинуть любые пространства, развеять мрачность. Яркий разноцветный фаянс, подчеркивающий изгиб арок, удачно контрастирует с темными панелями стен и балконов.
На втором этаже, еще более нарядном, помещены основные комнаты, причем на каждой стороне кроме маленьких покоев обычно находится и по одной большой зале. Длина ее достигает порою пятнадцати метров, глубина же едва превышает два метра. Это объясняется тем, что окон нет и света, который попадает внутрь из выходящей на галерею большой двери, прикрытой редкими, прозрачными занавесками, должно хватить на все пространство комнаты. Лишь в одной комнате, выходящей к порту, в глубине находится небольшой решетчатый проем – раньше отсюда наблюдали, как возвращаются с добычей пираты. Теперь здесь стоят добротный письменный стол, современные кресла, транзистор. Вдоль задней стены на полу раскинуты низкие мягкие сиденья. В более богатых домах существуют альковы – посредине или по обеим сторонам. Убранство алькова, его фаянсовая отделка, разнообразие фигурных ниш в стенах, картины, изображающие мусульманские сюжеты, и зеркала свидетельствуют о зажиточности и вкусе хозяина. Помимо основных комнат в больших домах существуют спальные покои и  помещения для различных служб: прачечная с цистерной или колодцами, баня с парильней и бассейном, кухня.
Как правило, дома Касбы не превышают трех этажей. На верхнем, третьем этаже комнаты располагаются лишь по одной стороне и служат для отдыха, так как только сюда способен проникнуть свежий морской ветер. Но самое удобное место для отдыха – широкая плоская крыша; в душные африканские вечера здесь словно на открытой веранде – от моря тянет прохладой, а просторная, ровная поверхность куда больше располагает к прогулке, чем сжатые домами узкие переулки. Отсюда открывается вид на нагромождение таких же плоских крыш, на которых сушится белье. Будто ступени огромной лестницы, сползают они к морю, открывая уголки порта, где белыми чайками сидят на воде лодки и яхты…
Наверху в стенах укреплены желоба, по которым дождевая вода стекает во двор. В одном из верхних углов – труба, через которую наполняется специальная цистерна. В богатых домах вверху на кольцах натягивается широкий тент, защищающий двор от палящего солнца.
Некоторые дома имеют внутри этого жилого ансамбля еще один элемент – «двира», маленькое строение с меньшим двориком, занимаемое обычно сыном или зятем хозяина дома.
Дворцовая часть Касбы называлась Дженина, что в переводе с арабского означает «малый сад», и представляла собой когда-то большой архитектурный ансамбль – Дар-ас-Султан. Начало строительству Дженины было положено при паше Салах-раисе в 1551 году. Здесь, в этом дворцовом комплексе, находились не только покои дея и его приближенных, но и все службы, необходимые для дейского быта: склады для провизии, комнаты для приемов, гарем, помещения для охраны, залы для заседаний Дивана. Три раза в неделю в Дженине собирался совет во главе с деем, четвертое заседание проходило в верхней части Касбы – в самой крепости. К сожалению, за годы войн, пожаров, внутренних междоусобиц, хозяйничанья французов кварталы эти были разрушены. Лишь одна из маленьких улиц, идущих  перпендикулярно от моря, сохранила это старинное название – Дженина. Ныне осталось не больше десяти бывших резиденций алжирских деев. Однако по внешнему виду их бывает порою очень трудно найти. За редким исключением они так же неприметны снаружи, как и другие жилые дома. Недаром арабское слово «дар» означает и «дом», и «дворец» одновременно.
Вот Дар-Мустафа-паша (1799 год), как бы притаившийся в глубине узенького переулка: подковообразная арка дверного проема опирается на две невысокие колонны ионического ордера. Над входом тянутся вверх разноцветные ленточки фаянса, деревянные перекладины поддерживают черепичный навес. Несколько стрельчатых окон в стене, маленьких, разных размеров и форм, видимо, более позднего происхождения. Массивные ворота снабжены двумя традиционными бронзовыми молотками: один внизу – для пеших гостей, другой – наверху, чтобы всадник, приехавший в дом, мог постучать, не слезая с лошади. Рядом потайные окошечки размером с дуло мушкета.
Интерьер выдержан в строго мавританском стиле. В отличие от жилых домов вестибюль – скифи – более обширен, он разделен несколькими сдвоенными колоннами, украшен фаянсом и гипсовыми зубцами арок. С обеих сторон – мраморные скамьи. В глубине – портик с тремя аркадами; здесь дей принимал чужеземных консулов и послов, судил преступников, наказывал виновных. В четырехугольном дворике все как обычно, только фаянс побогаче - недаром его ввозили для этого дворца из Сицилии и Голландии, мраморные колонны посолиднее – они из Италии, балюстрада второго этажа отличается тонким геометрическим орнаментом.



 


Комнаты дея и его жен, прямоугольные, лишенные света и воздуха, имеют одно единственное различие: двери комнат дея закрываются изнутри, а двери женских комнат – снаружи. Все они отделаны дубовыми панелями.
С 1835 года по инициативе французских ученых А. Бербрюмера и О. Маэ дом был занят под собрание книг по истории   мусульманского мира и Северной Африки. В память об этом над дверью до сих пор сохранилась надпись: «Национальная библиотека». Однако связанная с домом легенда о том, что прд ним зарыты сокровища, явно мешала его спокойному существованию, в нем постоянно производились раскопки, в результате которых обнаруживались подвалы, подземелья, тайные ходы, связывавшие Касбу с портом.
Рядом с мечетью Кечава находится Дар-Хасан-паша, построенный в 1790 году. Однако при французах этот дворец дея Хасана подвергся значительной модернизации. Глухая передняя стана его превращена в фасад, облицована белым мрамором и украшена окнами в псевдовенецианском и сарацинском стилях. Старый Дар-Хасан стал именоваться Зимним дворцом и служить резиденцией французского коменданта, а затем генерал-губернатора Алжира. В 1860 и 1865 годах здесь останавливался Наполеон III. В боковой стене дома был сделан проход в собор св.Филиппа, ведущий непосредственно к месту, предназначенному для генерал-губернатора. Сейчас в этом дворце размещаются государственные органы освобожденного Алжира.
Напротив, ближе к порту сохранился еще один дворец Дженины – Дар-Азиза Бинт аль-бей, построенный в 1551 году. Французы отдали это здание архиепископу, поэтому во многих книгах об Алжире оно именуется «Дворец архиепископа». Сейчас здесь работает алжирское туристическое агентство. Привратник гостеприимно распахивает массивную железную дверь и предлагает осмотреть этот бывший дворец принцессы Азизы. Несмотря на то, что после всех разрушений дом снаружи похож больше на пустой каменный ящик с массивной железной дверью, внутри и сейчас ясно чувствуется: да, это несомненный остаток знаменитой Дженины. Тонкий рисунок изразцов, витые колонны, двойные портики верхней галереи, резьба по алебастру и деревянная резьба балюстрады – даже то, что сохранилось, напоминает об удивительном мастерстве арабских художников XVI века. Если по боковым лестницам подняться на плоскую крышу, то оттуда открывается прекрасный вид на площадь и море с одной стороны и на мечеть Кечава с уходящей вверх Касбой – с другой.




У бывшего дейского дворца Дар-Бакри – своя история. Не так давно за одной из перегородок дворца было обнаружено странное погребение. Это позволило сделать вывод о том, что первоначально здание служило усыпальницей какого-то муфтия. Затем на его месте был выстроен дворец для турецкого военачальника – раиса, в алжиро-мавританском стиле XVI века. Позже дворец перешел в собственность уже известной нам принцессы Н'Фиссы и, наконец, в годы французского господства стал любимым местом пребывания Наполеона III.
Сейчас в здании находится музей народного мусульманского искусства. Для этой цели оно было реставрировано к Первому всеафриканскому фестивалю культуры 1969 года. Нижний этаж в фотографиях и макетах знакомит посетителей с техникой художественных ремесел Северной Африки, рабочими инструментами, материалами. Вверху выставлены образцы алжирского прикладного искусства – ткани и вышивки, ковры и керамика, изделия из кожи и дерева.
В нижней части Касбы сохранился остаток дома последнего дея Алжира –Дар-аль-Хамра. Когда-то он славился богатством и изяществом внутренней отделки – разноцветными панелями, фаянсовыми панно, позолоченным плафоном. После пожара 1844 года дом был значительно переоборудован. Сейчас он теряется среди современных зданий, и лишь его массивные стены напоминают о былом могуществе владык Аль-Джазаира. Впрочем, в запущенном состоянии находятся сейчас еще многие «дары».
Дворец последнего дея. На обширной территории дей разместил своих приближенных, войска, бани, конюшни, пороховые склады, гарем, даже собственный зоопарк с тиграми и львами. За тяжелыми дверями извилистых подвалов он спрятал все свои сокровища – выкупы за пленников, пиратскую добычу, золото, полученное в качестве налогов от беев, подарки иностранных консулов и торговцев, оружие, инкрустированное перламутром или украшенное слоновой костью, искуснейшие изделия из серебра и бронзы. Здесь же в 1818 году, ко времени прихода к власти последнего дея Аль-Джазаира – Хусейн-паши, была воздвигнута небольшая мечеть, предназначавшаяся для молений только самого дея. И называлась она тоже Касба.
На самой верхней точке цитадели была построена обсерватория, там поднимали огромный фонарь; по праздникам он горел зеленым светом, при избрании нового дея – красным. Напротив – тюрьма Барбароссы, где потом, при французах, располагались казармы зуавов и сенегальских стрелков, затем был Музей африканской армии, носившей имя французского маршала Франше д'Эспере, и, наконец, недавно был открыт Музей алжирской революции.
А вот и сам дворец, построенный в XVI веке. Сводчатые двери ведут в мощеный двор. В центре – фонтан под платаном, посаженным, по преданию, еще Барбароссой. Осталось несколько ступеней широкой мраморной лестницы. Трехъярусные галереи окружены мраморными колоннами. Высоко на верхней галерее, обособленно, на трех столбах, словно наблюдательный пункт, расположен знаменитый павильон, который заслужил в истории имя «павильон удара опахалом» («pavillion du coup d'eventail”), где 29 апреля 1827 года произошла известная сцена, которая якобы и послужила одной из причин падения феодального Алжира. В это день французский консул Пьер Деваль нанес дею Хусейну визит по случаю праздника Байрама. Внешний  вид павильона, так же как и сцена, в нем происшедшая, неоднократно описан в учебниках истории и изображен на многочисленных старинных литографиях – смирнские ковры, лакированная мебель, диван с ярко-пунцовыми покрывалами. В беседе дей упрекнул французов за то, что они задерживают деньги по займу и мешают росту его страны. «Мое правительство не обязано отчитываться перед вами», - сказал консул, и дей, по свидетельству современников, пребывавший в скверном настроении, попросил консула выйти. Деваль, рассчитывающий на более деликатное обращение, не пошевельнулся. И тогда вконец разгневанный дей ударил его опахалом. Конечно, это никак не явилось причиной будущего вторжения французов в Алжир, но послужило поводом для обострения отношений, которого французы давно искали. Как сказал австрийский канцлер Меттерних: «Из-за одного удара веером не расходуются сто миллионов франков и не рискуют сорока тысячами солдат».
В 1679-1683 годах Аль-Джазаир не раз был атакован флотом Людовика XVI, в 1783 году город обстреливался объединенным европейским флотом, в 1816 году он был разрушен англо-голландской эскадрой Эксмуса и Ван-Каппелена. Но так и не был взят. Теперь же, в 1830 году, французы хитроумно разработали совершенно новый, необычный план наступления. Для изучения всех подходов к городу французский офицер Ив Бутэн провел перед этим в Аль-Джазаире ряд лет.  В результате этого французская армия маршала Бурмона, высадившаяся в 23 километрах к западу от Аль-Джазаира на мысе Сиди-Ферруш, пересекла плоскогорье Сахель с запада на восток и, обогнув город с юга, вошла в Касбу через верхние ворота. Правда, по пути ей пришлось преодолеть сопротивление алжирцев, в результате чего французы потеряли человек четыреста, а алжирцы – десять тысяч, тем не менее в своих учебниках по истории французы любят писать о том, что вошли в ворота спокойным шагом под звуки тирольского марша из «Вильгельма Телля». Буквально в тот же день дей, вынужденный подписать капитуляцию, был вместе со своей свитой арестован, в его гареме на шелковых покрывалах и газовых накидках дейских жен и наложниц уютно расположились офицеры генерального штаба, священник отслужил мессу перед походным алтарем, а казначей начал пересчитывать дейские богатства. Дейский дворец вместе с крепостью и фортом Императора был превращен в казармы для французских солдат (под названием Орлеанские казармы), в ближайших мечетях разместились артиллерийские склады.


С  этого момента французы утвердились в Алжире на 132 года. Аль-Джазаир прекратил свое существование, чтобы в скором времени уже под именем Алжира обрести славу «второго города Франции». Он утратил значительную часть своего восточного своеобразия и приобрел черты, типичные для любого города Южной Европы. Старинный Аль-Джазаир (нынешняя Касба) остается в нем лишь обособленной частью, небольшим районом, обнесенным в годы правления Луи Филиппа дополнительной крепостной стеной и неизменно привлекавшим внимание европейских писателей, художников и туристов – любителей экзотики.


Глава 5
Мое знакомство с достижениями мировой
анестезиологии.  Французский вклад.
Моя концепция тотальной внутривенной
анестезии.

До тех пор, пока я не стал переписываться с западными и американскими анестезиологами, мое знакомство с состоянием обезболивания в мире ограничивалось публикациями в хирургических журналах, а также в «Экспериментальной хирургии и анестезиологии», обзоров В.П. Смольникова и отчетов о поездках за границу советских хирургов. Большое впечатление на меня произвела книга Лабори и Югенара «Гипериотерапия», монография Блажа и Кривды по реанимации в переводе на русский язык.
В средней школе я не проявлял особого рвения к изучению английского языка. Латинский язык за первый курс я сдал на «четверку». К изучению английского языка в студенческие годы меня подвигла неразделенная любовь, прошедшая через всю мою жизнь. Это произошло, когда я был студентом второго курса, а любимая девушка, уже собирающаяся замуж, была первокурсницей. С мужем она вскоре рассталась и одна воспитывала сынишку. Я постоянно к ней приезжал, помогал, но воспринимался ею существом среднего рода. Наверное, в моей помощи по дому она не нуждалась: она жила с мамой и бабушкой. Но вот когда пришло время переводить «тыщи» (тысячи слов английского текста), она сама обратилась ко мне за помощью. Сдавала «тыщи» первой и иногда просила и за своих подруг. И я переводил – переводил. И как-то поневоле не ограничивался «тыщами», а заинтересованно переводил всю книгу. Я же очень любил читать. Могу сказать, что любовь к английскому языку пришла ко мне вместе с романтической любовью. Так было до окончания института, когда я женился и три года работал в Верхоянске.
Через год после моей работы в Областной клинической больнице им. Н.А. Семашко я в течение нескольких месяцев проходил усовершенствование в ЦИУ (Центральном институте усовершенствования врачей) в Москве, на кафедре анестезиологии, возглавляемой Еленой Алимовной Дамир. Все свое свободное время я проводил в Ленинской библиотеке, штудируя литературу по влиянию наркоза на функцию почек. Со мной вместе занимался Герберт Оттович Вальтер, немец, семья которого во время войны была выселена в Казахстан, где он и получил медицинское образование. Он приехал из Якутска, где работал  анестезиологом в туберкулезном диспансере. Мы как «якутяне» (Верхоянск-Якутск) подружились. Он был воодушевлен работой немецких анестезиологов Шедлиха и Варнке по внутривенному новокаиновому наркозу, который он уже применял в торакальной хирургии. Я переводил ему с английского, он мне с немецкого. Работа спорилась. И я стал вторым после него, кто применил эту методику в СССР.
Так что, английским я занимался практически постоянно. Когда меня порекомендовали работать за границей, то в течение 2,5 лет (с 1962 по 1965 г.г.) я должен был заниматься дополнительно английским языком на курсах в Институте иностранных языков четыре раза в неделю по четыре часа после работы. Это  мне очень по- могло. В это время я стал вести переписку со всеми великими анестезиологами мира. Ведь английский язык – это первый язык мира, если считать, что американцы говорят по-английски(!?).
Набранный мною материал по влиянию наркоза на функцию почек, собранный в Ленинской библиотеке, литература остались неиспользованными. Шеф предложил мне новую тему для диссертации – введение в наркоз. И мне пришлось собирать литературу заново. Это была совершенно новая отрасль анестезиологии. Изучались все наркозы, но не в том аспекте анестезиологии. Просто как наркозы, их влияние на организм, а не на то, как легко, быстро, без двигательного возбуждения усыпить больного и предотвратить все те изменения гемодинамики, какие вызывает интубация трахеи после введения релаксантов. Подобных работ я не нашел. И я обратился за помощью ко всем Великим Анестезиологам мира: ведь «анестезиолог анестезиологу всегда анестезиолог», как мы испове-дуем свое взаимоучастие и в операционной, и в жизни.
Я отправил более тридцати писем в разные крупные клиники хирургии в Германии, Англии, Америки, Канады, Австрии, Франции. Ответили практически все. Некоторые прислали свои книги: Д. Данди «Тиопептал и другие тиобарбитураты». Гаральд Рандаль Гриффит из Монреаля – собрание своих работ, Джон Ланди – свои воспоминания и т.д. Подобралась небольшая библиотека. Сначала мою переписку корректировал доцент института иностранных языков Иван Николаевич Макаров, дважды выезжавший на длительные сроки работать переводчиком в посольстве. Потом я уже сам научился выражать свои мысли по-английски. Полученная корреспонденция в свою очередь изучалась Иваном Николаевичем на предмет оформления деловой переписки.
В 1965 году мне была предложена работа в Абиссинии (Эфиопия), в Аддис-Абебе – преподавать анестезиологию в университете.
В январе 1966 года меня вызвали в Москву на курсы французского языка при Академии медицинских наук. В то время президентом Академии был наш земляк – ученик профессора А.И. Кожевникова – академик Н.Н. Блохин, который первым в Горьком и вторым в СССР применил тотальную внутривенную анестезию на кафедре общей хирургии, сотрудником которой я стал в 1961 году. «Путевку в анестезиологию» я получил от профессора В.П. Смольникова – руководителя отдела анестезиологии в НИИ онкологии (Москва), директором которого был Н.Н. Блохин.


Еще работая в Верхоянске, я заинтересовался проблемой хирургического обезболивания – в первую очередь – потому, что был хирургом. А потом мне пришлось заниматься обезболиванием абортов. Очень много времени занимала стоматология. Лечить-то я не мог, но экстракцию зубов с применением проводниковой анестезии освоил достаточно хорошо. При лечении хронических болевых синдромов проводил новокаиновую блокаду. Но мне хотелось узнать о наркозе больше, чем марля и эфир, или же маска и эфир. Учебников по наркозу у меня не было. А их было тогда всего два: И.С. Жорова и В.П. Смольникова. За Жорова извинился В.А. Михельсон, что у них книг уже давно нет. А вот Виктор Прокопьевич Смольников, дважды доктор наук – по анестезиологии и философии, ученик первого в мире профессора по анестезиологии сэра Роберта Макинтоша пригласил меня учиться наркозу в НИИ онкологии, возглавляемого в то время Н.Н. Блохиным. Вот это письмо:


Это письмо вдохновило меня и я окончательно решил стать анестезиологом. Работая в Верхоянске, я стал писать А.И. Кожевникову о желании работать в его клинике. Получив согласие, прошел конкурс и осенью 1961 года стал анестезиологом. В медицинской библиотеке я нашел и руководство по наркозу Виктора Прокопьевича, а также его обзоры в журналах «Экспериментальная хирургия и анестезиология» - в двух журналах представлены были основные течения анестезиологической мысли мира. Так что, В.П. Смольникова я вполне могу квалифицировать как одного из моих учителей. Встретился я с ним в 1963 году, когда он – главный анестезиолог СССР – проводил у нас научно-практическую конференцию по анестезии и реанимации.




(1914 – 1994)


За долгие годы беззаветного служения медицине он оставил после себя труды и монографии: «Простой эфирный наркоз» (1953), «Современный ингаляционный наркоз» (1939), «Экстренная анестезиология» (1966), «Трудные наркозы» (1967), «Бронхоспазм и массаж легких» (1969), «Пособие по анестезиологии (1970). Посмертно вышли «Записки шанхайского врача».

Вот такие воспоминания ассоциируются в моей памяти, когда я пишу об Академии медицинских наук.







Вот здание Академии медицинских наук на улице Солянка в 1965 году. Два окна на первом этаже слева – это лингафонный кабинет, где мы слушали французскую речь. Лаборант Большаков, «чисто русская душа», иногда открывал нам «окно на свободу», и мы убегали или в бани (Центральная или Сандуновская), или просто к ближайшему пивному ларьку. Там мы однажды угостили пивом космонавтов.
Когда по вызову я приехал в Москву на языковые курсы во Всемирную организацию здравоохранения, оказалось, что я не поеду в страну, в которую был влюблен Н.С. Гумилев. В январе 1966г. начались занятия по французскому языку в Академии медицинских наук. В группе нас было трое. Руководила курсом тетка Феликса Юсупова, организовавшего убийство Григория Распутина, - княгиня Сумарокова-Эльстон. Про нее говорили, что она знает все «живые» и «неживые» языки, но ее коньком был французский язык. Учили нас два преподавателя и лаборант, в функции которого входило проведение занятий с магнитофоном и наушниками, чтобы даже ночью во сне мы заучивали тексты. Каждый день надо было заучивать наизусть по две страницы печатного текста на французском языке. Такой метод обучения позволил отправить нас в Алжир через 6 месяцев.
Я получил назначение в департамент Тиарет, в его центр с одноименным названием. Вот что о нем я узнал, когда получал назначение, и что о нем написано, и как он выглядит.




Тиарет – это город, расположенный в северо-западной части Алжира и являющийся административным центром одноименной провинции, а так же округа с аналогичным названием. В настоящий момент в городе проживает около 47 тыс. местных жителей. По утверждению историков, эти земли населяли люди еще в древние времена. Так, доподлинно известно, что цивилизованные поселения в местности, где стоит современный Тиарет, располагались еще в период палеолита. Сам же город возник в античные времена, в ту пору, когда процветала Римская Империя, и первоначально назывался Тингартия.
Также, совершенно очевидным является тот факт, что прежде всего город Тиарет являлся военным укрепленным пунктом, а затем разросся до размеров большого города и даже стал столицей римской провинции Ций. В VI веке Тиарет превращается в резиденцию правителей берберских народов Тахерт, являющихся коренными жителями этого региона. Конец VII века характеризуется как период захвата города арабами и массового перехода местных жителей в ислам. Следующим историческим этапом в развитии города является властвование ибадито.



Так, в 761 году Тиарет присваивается статус столицы государства, во главе которого находится династия Рустамидов. Так продолжалось вплоть до 909 года, когда могущественное государство Рустамидов распалось и стало составной частью государства Фатимидов. Затем земли Тиарет опять захватили берберы, правда на этот раз это были представители династии Абдальвадидов, которые властвовали над городом почти три века, до тех пор, пока в конце XVI века значительная часть территории современного Алжира была завоевана Османской Империей. Турки властвовали на этих землях до 30-х годов XIX века, а в 1843 году в регион и в город пришли французы, значительно расширившие границы города, путем постройки новых городских кварталов севернее мусульманской части города.
Лишь в 1962 году Тиарет вошел в состав независимого государства Алжир. Этот современный алжирский город относится к зоне, где преобладает сельское хозяйство. Благодаря относительно прохладному климату и наличию источников пресной воды здесь в основном выращивают зерновые культуры и занимаются скотоводством. Например, с названием города Тиарет связывают регион, где выращивают знаменитых чистокровных арабских скакунов.




После десятидневного пребывания в Алжире мы получили назначение в Тиарет, город с 47 тысячами населения, известный еще с периода римского владычества; с VI века – резиденция местных берберских народов, в конце VII века – под властью мусульман-арабов, с 1830 – под контролем Франции, с 1962 года – в составе независимого Алжира. Занимаются в Тиарете сельским хозяйством, скотоводством, а славится он выведением чистокровных арабских скакунов. В Алжире, как и в любом другом государстве, есть национальные герои. Таким был Эмир Абдель Кадер. По преданию, он жил в пещерах около Тиарета. Город находится в 400 километ рах от пустыни Сахара, в горах, известен как «ворота Сахары». Температура летом плюс 50;С.
 Бывают там и сирокко. Иногда думают, что сирокко – это ветер. Но ветер – это движение воздуха, а во время сирокко движется песок. Это какое-то странное состояние, когда находишься в своей квартире, и двери, и окна закрыты, и чувствуешь, как твою голову, стол, ковер, кровать, простыни на ней, одеяло покрывает тончайший слой песка, и даже хрустит на зубах. И такое тихое-тихое завывание. Чаще это бывает с марта по май. Жара была такая, что на пляже нельзя было оставаться неодетым, иначе кожа мгновенно «сгорала». Я «сгорел» только потому, что в бассейне, нырнув с вышки, шел в кафе, где мы «отдыхали», обсыхая на солнце. И так я прошелся, обсыхая, несколько раз. Вечером – «помидор зрелый».
В госпитале им. Юзефа Дамарджи (на 700 коек) было два хирургических, два терапевтических, акушерско-гинекологическое, ЛОР (ухо, горло, нос), глазное и корпус для больных туберкулезом. По показаниям им проводились операции, главным образом торакальные.  Директором госпиталя был «патриот» - участник войны за освобождение Алжира, бывший торговец зеленью.
Я был единственным анестезиологом, помощников (анестезистов) у меня не было. Организация работы была примитивной. На весь госпиталь имелось два дипломированных медицинских работника – заместитель директора по лечебной работе медбрат Баккар (он имел диплом анестезиста, закончив медицинскую школу в Оране) и акушерка-француженка мадам Кируа, а ее муж (араб) был секретарем директора. Был еще надсмотрщик над арабским персоналом, широко применявший «физические воздействия». В терапевтическом мужском отделении работал «приходящий» частный врач-француз, имеющий собственную клинику.
 Практикующие работники – арабы, не имеющие специального медицинского образования, были совершенно некомпетентными. Так, в мужском терапевтическом отделении в одно из дежурств погибло двое больных: необходимо было капельно ввести 10% хлористого калия, а они ввели одномоментно. Назначенные на обходах препараты записывались специальным мелком на табличку, прикрепленную к кровати. Истории болезней не велись. Я вел операционный анестезиологический журнал.
Трудно мне пришлось в Тиарете не только потому, что я был единственным анестезиологом, а вообще первым анестезиологом после освобождения Алжира от Франции. В 1966 году в СССР еще не было ни валиума, ни эпонтола, ни препаратов для нейролептанальгезии и др. А между тем, многими из этих препаратов и сотнями других были забиты стеллажи и  шкафы в предоперационной палате и палате реанимации. В Тиарете по контракту кроме советских врачей работали и французские. И какой-то француз-анестезиолог до меня позаботился о новых препаратах, о которых я еще и не слыхал. Правда, меня очень удивило, что наркозный аппарат фирмы «Robert     Carrier» был старый, не приспособленный к проведению наркоза флюотаном, который мы в Горьком, в ОКБ им. Н.А. Семашко использовали уже с 1964 года. Зато, правда, в ограниченном количестве, я нашел тарактан и ___________ для проведения нейролептанальгезии. Отсутствовал привычный советским анестезиологам эфир. Имелся дивиниловый эфир (_________) и специальная для его использования маска. Было много виадрила -     валиума, ;-ОН (оксибутирата натрия).
Из прилагавшихся к препаратам инструкций не все было ясно. Но эта проблема решалась просто. Почти каждую неделю госпиталь посещали представители фирм, буквально из всех цивилизованных стран. Это были «деловые» люди, продавцы, они на могли объяснить механизмы действия препаратов, но через них я заказывал необходимую литературу, но по большей части писал сам руководителям фирмы и те, через своих научных консультантов, находили нужную мне литературу, давали адреса авторов нужных мне статей, с которыми  я и списывался.
Таким образом я получил диссертацию Жана Ваннея по использованию ;-ОН у травматологических больных, а у главного анестезиолога французской Армии – материалы по массовому применению ;-ОН в госпиталях. У меня во Франции появились уже «свои» люди. Именно главный анестезиолог французской Армии прислал мне приглашение на съезд франко-алжирских анестезиологов. Как потом выяснилось, были приглашены специалисты изо всех стран французского влияния. Кроме того, что я познакомился с практиками-анестезиологами Франции, я, еще будучи в России, писал сначала по-английски, а потом уже и по-французски Анри Лабори и Пьеру Югенару и получил от Лабори много литературы, которая потом пригодилась мне при работе над диссертацией.



















Анри Лабори

Имя знаменитого французского ученого Анри Лабори (Laborit H.), посвятившего свою жизнь регуляции обменных процессов в организме, знакомо анестезиологам и реаниматологам не в меньшей степени, чем физиологам, биохимикам, биологам, терапевтам и психиатрам. Им и его экспериментальной группой синтезирован и введен в медицинскую практику аминазин, нашедший широкое применение не только в психоневрологии, но и в хирургии, и в анестезиологии. Анри Лабори в содружестве с известным французским анестезиологом Пьером Югенаром разработали методику «потенцированной анестезии», «анестезии без анестетиков», предусматривающую использование аминазина для достижения нейроплегии. Им же принадлежит идея искусственной гибернации, заключающаяся в сочетании гипотермии с нейроплегией.
Как явствует из названия, этот новый вид внутривенного наркоза предполагает сочетание нейролептика и анальгетика. Нейролептик вызывает состояние, которое Лабори определил как «минерализацию». В переводе на русский это означает «окаменение» (минерал-камень). Подразумевается, что человек – существо живое, одушевленное, становится совершенно безразличным, «окаменевшим», не только к окружающему (этим нас как раз не удивишь, все мы прекрасно переносим то, что случается не с нами), но и к себе, единственному, любимому, неповторимому. Сначала в качестве нейролептика фирма Поля Янсена, тогда еще неизвестного хирургам и анестезиологам фармаколога из города Velerse в Бельгии, а теперь всемирно прославленного, выпускала нейролептик под названием тарактан. В качестве анальгетика – пальфиум, превосходящий по анальгезии морфин в 40 раз. Впоследствии были синтезированы дроперидол и фентанил. Я работал с тарактаном и  пальфиумом. После введения соответствующих доз больной как будто опускался на дно морское – лежит, на вопросы не отвечает, глаза смотрят в небо, в вышину. Стоило больших трудов, чтобы заставить его отвечать на вопросы. При таком состоянии, когда пациент практически отсутствует на собственной операции, достаточно было хорошей анальгезии за счет пальфиума, чтобы оперировать больного при спонтанном дыхании без релаксантов. И это удавалось, если операция не требовала применения релаксантов. Если же больной был заинтубирован, то контакт с ним бывал потерян и тогда случались ситуации, что эффект анальгетика кончался, больной начинал ощущать боль, он уже не был «камнем», а сказать это хирургу он не мог. Потом, когда мы стали работать уже с фентанилом и дроперидолом, то это стало проблемой.
Идея сочетания нейролептика и  анальгетика принадлежала Лабори, ее воплощение в жизнь – анестезиологу из Брюсселя, столицы Бельгии, где работал фармаколог Янсен. Таким образом, за нейролептанальгезией стоит Анри Лабори, Поль Янсен, Джозеф де Кастро и Мунделер. В 1959 году в «Анналах французской анестезиологии» вышла работа: «Нейролептанальгезия: новый вид внутривенного наркоза без барбитуратов»  Де Кастро и Мунделера. Началась эра НЛА. Как нами было показано, недостатком НЛА была опасность проведения операции при восстановлении сознания больного. Для профилактики этого осложнения стали применять общие анестетики – закись азота или барбитураты. И это мы стали называть нейролептнаркоз. Уже с 1966 года мы стали применять препараты для НЛА или с виадрилом, или с валиумом, или с барби-туратами, а с 1967 года – с эпонталом. Интересно, что и  ; -ОН, и виадрил были открыты Лабори соответственно в 1956 и 1960 годах. Виадрил стал выпускаться французской фирмой «Pfiser» с дополнением гликокола, уменьшающего местно-раздражающее действие препарата, под названием виадрил -     (    -гликокол). Анри Лабори в работе 1965 года открыл «секрет»: почему он, исследователь, крупный нейрофизиолог, выпустивший в свет в 1970 году монографию «Регуляция обменных процессов», а в 1975 г. – «Метаболические и фармакологические основы в нейрофизиологии», занимается разработкой препаратов, вызывающих развитие наркоза. Оказалось, что наряду с «большой» наукой, его занимали, казалось бы, «мелочные проблемы» поиска средств, способствующих излечению больных с тяжелыми формами «delirium tremens”, «белой горячки», «белочки», как у нас в России ее называют. Ведь Франция занимает первое место в мире по употреблению вина (виноградного, абсента, Кальвадоса). Они используются практически при каждом принятии пищи.
Мне представляется не только занимательной, но и весьма убедительной французская версия относительно винолюбия. Оно у галантных французов связано с женолюбием. Вот как об этом рассказывает типичный француз винолюб-женолюб Жан Бьеналь в новелле Исаака Эммануиловича Бабеля «Улица Данте»:
«От пяти до семи гостиница наша «Hotel Danton» поднималась в воздух от стонов любви. В номерах орудовали мастера. Приехав во Францию с убеждением, что народ ее обессилел, я немало удивлялся этим трудам. У нас женщину не доводят до такого накала, далеко нет. Мой сосед Жан Бьеналь сказал мне однажды: - «Mon vi'eux, за тысячу лет нашей истории мы сделали женщину, обед и книгу… В этом никто нам не откажет…»
Другими словами можно сказать так: где женщина, там и вино. Вино без женщины – перевод деньгам. Но в этом мире за все приходится платить. Но даже если любовь и кончается трагически, француженки рассуждают так: «Любовь. Бог наказывает тех, кто не знает любви», «Любовь – это великое дело, любовь», «Господи, ты не прощаешь тем, кто не любит». Так заканчивается эта новелла Бабеля. Но кроме того, что за любовь иногда платят жизнью, это все-таки нечестно. Иногда. Но чаще развивается «белочка». Анри Лабори, открыв  ;-ОН, во многом разрешил проблему лечения этого заболевания. Во всяком случае, с купированием двигательного возбуждения и возможностью проведения интенсивной терапии.
По возвращении из Алжира мы стали применять эту методику, внедрять в психбольницы и т.д. Двигательное возбуждение сопровождает и печеночную недостаточность при болезни Боткина. Поэтому мы использовали  ;-ОН и при этой патологии, используя ;-ОН, затем интубируя больного и используя при необходимости релаксанты. Эта наша методика была принята инфекционистами и вошла во все учебники инфекционных болезней, начиная с профессора Соринсона. Анри Лабори и его экспериментальная группа синтезировали  ;-ОН еще в 1960 году. В том же году были сделаны первые публикации о фармакологических свойствах препарата, его дозах, токсичности, снотворном эффекте и способности усиливать действие анестетиков и нейролептиков.
Отмеченные свойства препарата позволили А. Лабори рекомендовать  ; -ОН (под таким названием его стала выпускать фирма «Egic» - «Eguilibre  biologique» («Биологическое равновесие) для использования в клинической практике. В этом же году появилась обстоятельная работа, анализирующая результаты использования ; -ОН в анестезиологии и реаниматологии (LaboritH. е.а., 1960). Необходимо отметить, что первым анестезиологом, применившим препарат в клинических условиях, была Женевьева Лабори, жена ученого, известный французский анестезиолог, а затем  ; -ОН стал использовать друг и соратник Лабори Пьер Югенар, главный анестезиолог Франции.
Что нам еще известно о Лабори?  Не очень многое, но есть и важные факты.
Анри Лабори (1914-1995 г.г.) родился в городе Ханое (столица Вьетнама, один из важнейших промышленных центров страны) в семье врача, который вместе с колониальными войсками находился в то время во Вьетнаме. Анри, как и его отец, увлекся медициной, в которой достиг вершин практики и получил заслуженное всемирное признание. Ему принадлежит изобретение искусственного охлаждения при операциях, а также и другие плодотворные исследования и достижения в области анестезии и реанимации, что принесло ему множество наград, среди которых – премия имени Вишневского (Академия наук СССР), орден Почетного легиона (Франция), крест за Вторую Мировую войну. Он был женат, имел пятеро детей. Очень любил ездить верхом и ходить под парусом.
В 70-х годах провел множество опытов над крысами, в результате которых обнаружил однотипность реакции всех живых организмов, включая людей, на агрессию, а также выявил механизмы обращенной агрессии, вывел причины и предпосылки к автодеструкции и саморазрушению. Он не ограничивался чистой медициной, а изучал проблемы психологического характера, актуальные для всего общества в целом. Он написал книгу «Похвала бегству», где выявил и описал три основных реакции человека, которые возникают при столкновении человека с проблемами и препятствиями на своем жизненном пути. Правильнее даже сказать, что это не реакции, а единственно возможные выходы, т.е. по сути выбор у нас не велик:
1. Борьба – это самая естественная и здоровая реакция организма. Ведь он не терпит психосоматического ущерба. Получая удар, организм трансформирует эту энергию в ответный удар. Но такой ответ чреват определенными негативными последствиями, потому что человек входит в круг постоянной ответной агрессии. И в итоге на его пути встречается тот, кто сильнее его и кто отправит его в нокаут.
2. Пассивность – это значит проглотить обиду и повести себя так, как будто ты не заметил агрессии. Данное поведение, как правило, чаще всего  встречается в современном обществе. Его именуют – «запрет на действие». Например, мы хотим ударить врага по лицу, но понимаем, что лишь устроим спектакль, в результате получим удар в ответ и будем втянуты в очередной круг агрессии и, как следствие, принимается решение подавить свое бешенство. Тот удар, который не получил противник, получаем мы сами в виде различных психосоматических болезней: рака, псориаза, невралгии, ревматизма и др. …
3. Бегство – это третий вариант. Оно может быть таким: Химическое – с помощью алкоголя, табака, наркотиков, антидепрессантов, снотворного и прочего. Эти «вспомогательные» средства позволяют стирать из памяти или, хотя бы, смягчать перенесенную агрессию. С помощью них мы забываем, мы можем находиться в бреду, они помогают нам уснуть. И  все в конце концов проходит. Но такой способ бегства делает восприятие реальности размытым и нечетким, и человек постепенно перестает выносить жизнь в нормальном виде. Географическое – оно представляет собой непрерывную смену мест пребывания. Причем меняют все: вид деятельности, друзей, партнеров по браку, жилье. Таким образом, весь багаж проблем путешествует вместе с нами. Ведь мы их этим не решаем, а просто меняем декорации, меняем цвет упаковки, хотя само по себе это отчасти освежает. Артистическое – состоит в трансформации своего бешеного состояния, гнева, переживаемой боли в различные формы искусства – кинематографию, музыку, произведения литературы, скульптуры, живопись … То, что мы никогда не разрешим произнести себе, скажет за нас наш воображаемый герой. Это в конечном счете может произвести эффект катарсиса. Зритель, видящий, как герой отомстил за его обиды, в конце концов получает облегчение.
Фигура Анри Лабори редко упоминается в профессиональной медицинской литературе, где предпочтения в последнее время определяют американцы с их отчасти специфическим представлением о культурных ценностях. Хотя каждое из открытий Анри Лабори, а их было достаточно, могло бы сделать бессмертным имя любого. Он создал отдельную область знания, которую он назвал «агрессология» и издал во Франции журнал «Agressologie». К большому сожалению, его высочайший профессиональный уровень приподнесения данного материала сделал эту и многие другие его концепции недоступными для разума практических врачей. Знакомство с его работами убеждает, что Лабори видел суть медицины в целом, и профессии врача, в частности, совсем не так, как она представляется большинству сейчас. Он очень четко видел, что какими бы раздражителями ни возбуждались  различные рецепторы организма, дело в большинстве случаев заканчивается той или иной переориентацией путей клеточного метаболизма, так как в основе любой физиологической реакции лежат биохимические процессы. Его главной идеей, как терапевта, было воздействие на метаболические пути с помощью различных веществ, включающихся в метаболизм (глюкоза, левулеза, аспартат, гидрохинон, АЭТ, ГОМК, ТРИС-буфер, янтарный полуальдегид и множество других соединений). Но, по сути, Анри так и остался до конца непризнанным гением и разделил судьбу многих талантов, не оцененных по достоинству за то, что они пользовались в своей работе методами нетипичными и нешаблонными. То, что мы не понимаем, мы отвергаем. Такова наша природа.
В такие времена побег – единственное средство, чтобы выжить и по-прежнему мечтать.


В Тиарете я жил на самой окраине города. За нашим домом в три этажа с красивым названием «Maison Sagan» расстилалось плато и виднелось предгорье. Сейчас там проходит трасса, как это видно на фотографии.



Мы жили в одном подъезде с четой преподавателей Фрико. Муж, Эмиль Фрико, преподавал арабский язык в колледже. Жена, Ноэль Фрико, -  в начальной школе, где учился мой сын Андрей.  Мы подружились. Оба были из Лиона. Через них я смог приобрести во Франции не имеющее аналогов издание: Двухтомное руководство по  анестезиологии и реаниматологии объемом более тысячи страниц под редакцией Дю Буше и Ле Бригана. Всемирно известное издательство «Фламмарион» осуществляло ежегодную ревизию помещенных материалов. Если что-то устаревало или появлялись новые данные, то владетелю руководства присылались вкладыши, которые можно было поместить в книгу, по типу современных файлов. И это более сорока лет назад. По приезде в СССР, когда я стал работать в ГИТО, институт оплачивал в валюте эти вставки с новыми данными, так что я всегда был в курсе достижений мировой анестезиологии. Но потом, в 90-е годы все прекратилось. Помощь Фрико состояла в том, что его родные выкупили издание за франки, а я по курсу отдал Эмилю динары. Целая валютная операция!
В Тиарете у меня было все – и литература, и нужные препараты, и свобода проводить любые наркозы, и весьма любезное и даже некоторое почтительное отношение ко мне всех врачей советской и иностранной миссии (Чехословакии, Венгрии, Польши, Кубы, Франции). Правда, за все за это я должен был платить десятью дежурствами в месяц по хирургии и ежедневными дежурствами на дому по экстренным операциям под наркозом. И это при наличии только пяти русских хирургов, не считая чеха Горбынжера, а затем венгра Ференца Пернера. Стало несколько легче, когда приехали три кубинских врача со своим анестезистом, медбратом (у нас были анестезистки или наркозные сестры, наркозных братьев в СССР у нас еще не было в те далекие годы). А я работал без анестезистов. Потом выучил трех, без всякого медицинского образования. Анестезистом с дипломом был у нас только один араб, закончивший курсы в Оране. Это единственный город в Алжире, где можно было получить среднее медицинское образование. Но этот анестезист с дипломом занимал должность заместителя директора госпиталя по лечебной части, а фактически руководил лечебной работой, так как директор госпиталя был патриот, участник борьбы за освобождение Алжира, а до этого торговал зеленью на рынке.
Первыми препаратами, которые я стал осваивать, были препараты для нейролептанальгезии – нейролептик тарактан и анальгетик пальфиум, в эквивалентных дозах превосходящий морфин в 40 раз, не говоря уже о долозале, который, по нашим наблюдениям, был значительно слабее нашего амнопона. Введение внутривенно тарактана вызывало у больного состояние, которое Лабори охарактеризовал как «минерализация», т.е. «окаменение» (минерал - камень по лат.). Человек становится равнодушным не только ко всему окружающему, но и к тому, что с ним самим происходит. На этом фоне прекрасно действовал пальфиум, снимая боль. Местная анестезия в качестве профилактики использовалась только при разрезе кожи. Хорошо сочеталось с препаратом для НЛА и дополнительное введение или валиума, или виадрила, или ;-ОН.
 Тогда не требовалось прибегать к местной анестезии для обезболивания разреза кожи. Поэтому у меня получалось комбинированное введение в наркоз, выполняющее одновременно и осуществление основного наркоза. И все без дополнительного стандартного введения долозола и дачи 50% закиси азота. Но вскоре тарактан и пальфиум кончились. И тогда я обратился за «спонсорской» помощью к великому фармакологу XX века Полю Янссену в город Veerse (Бельгия). Именно с препаратами его фирмы и началась нейролептанальгезия. Идея нейролептанальгезии принадлежит Анри Лабори, а воплотилась она в жизнь брюссельскими анестезиологами Джозефом де Кастро и Мунделером. В 1959 году они опубликовали во Франции, в журнале «Анналы французской анестезиологии» работу «Нейролептанальгезия: Новый вид внутривенного наркоза без барбитуратов».
Поль Янссен стал снабжать меня этими препаратами. По его данным, никто в Алжире НЛА еще не применял. По крайней мере, не было ни заказов на эти препараты, ни тем более, публикаций. А в октябре 1968 года, когда я уже доложил о своей работе с разными внутривенными анестетиками, в том числе и с препаратами для НЛА на Journees Franco-Al- derienns во Дворце Наций, он прислал мне письмо, где сообщил, что в данное время можно официально заказать препараты и во  Франции, и в России.



Доктор Пол Янссен (1926 – 2003 гг.)





Я до настоящего времени благодарен ему и восхищаюсь им. Это поистине гениальный фармаколог, как это явствует из знакомства с его жизнью.
Что питает  страсть?
Сложно вывести точную формулу успеха. Иногда нужно оказаться в правильном месте в правильное время. Хотя в большинстве случаев успех – это результат тяжелой работы и сложных решений.
Таким был путь доктора Пола Янссена, одного из самых передовых и вдохновленных  ученых  XX-го столетия. Его работы привелы к прорыву во многих областях, связанных с заболеваниями, включая обезболивание, психиатрию, инфекционные заболевания, микологию и гастроэнтерологию. За свою продолжительную карьеру он получил более 100 патентов. В настоящее время  восемь лекарственных препаратов компании «Янссен» входят в перечень основных лекарственных препаратов по версии ВОЗ.
Известный в международном научном сообществе как доктор Пол он был исключительно одаренным и страстным ученым, который произвел революцию в современной медицине и вдохновил новое поколение исследователей. Доктор Пол родился 12 сентября 1926 г. в г. Тюрнхаут. Бельгия. Его жизнь изменило событие, произошедшее во времена его юности: его пятилетняя сестра умерла от туберкулезного менингита, и эта утрата сильно повлияла на будущего ученого. Как он говорил позднее, именно эта утрата заставила его заняться медициной.
Будучи сыном врача, основавшего семейное дело, доктор Пол все больше и больше убеждался в важной роли химии  в медицине. Во время Второй мировой войны он изучал физику, биологию и химию на факультетах Университета Нотр-Дам дела Пэ в Намюре, Бельгия. Основной проблемой, по его мнению, было гармонично сочетать две дисциплины – фармакологию и химию. Он попытался это сделать и добился существенных результатов. В 1953 г. доктор Пол основал «Янссен Фармасьютика НВ», исследовательскую лабораторию, базировавшуюся в Бирсе, Бельгия. Здесь, в Бирсе, он заложил фундамент для создания более 80 лекарственных препаратов, которые спасли миллионы жизней.
Одним из таких лекарственных препаратов было первое антипсихотическое средство, позволяющее пациентам получать лечение дома. До этого открытия единственный способ лечения психоза был сопряжен с существенными побочными эффектами. Доктор Пол работал над разработкой наиболее широко применяемого во всем мире анестетика, а также над лекарством от диареи, которая в развивающихся странах по-прежнему остается инвалидизирующим, а в некоторых случаях и смертельным заболеванием. Кроме того, он начал исследования серии соединений для лечения ВИЧ/СПИДа. Он мечтал найти лекарство для лечения туберкулеза с множественной лекарственной устойчивостью. Позже такой лекарственный препарат был найден и разработан исследовательской командой «Янссен»; в 2012 г. он был зарегистрирован в США, а в 2014 г. – в Европейском Союзе.
В 1961 г. компания «Янссен Фармасьютика НВ» (Janssen Pharmaceutical NV) стала частью группы компаний “Джонсон & Джонсон». В 1985 г. доктор Пол основал «Сиань Янссен Фармасьютикал Ко., Лтд.» (Xi'an Janssen Pharmaceutical Co., Ltd), первую западную фармацевтическую компанию в Китайской Народной Республике. Интерес доктора Пола к Китаю стал еще больше, когда его компания приняла участие в восстановлении «терракотовой армии» в этой стране. Более 8000 терракотовых воинов были захоронены рядом с первым императором в Сиане более 2200 лет назад. Когда в 1974 г. были обнаружены гробницы, их провозгласили одной из величайших археологических находок. Однако после вскрытия гробниц воины стали уязвимыми для грибков, которые угрожали уничтожить внешний облик и разрушить их. Доктор Пол занимался поиском способа уничтожения грибков и решения этой проблемы, чтобы помочь сохранить историческое чудо. Посмотрите видеоролик, чтобы узнать о том, как доктор Янссен помог сохранить национальное достояние Китая. Благодаря доктору Полу терракотовые воины были спасены,  однако для сохранности их необходимо постоянно обрабатывать. Наша компания продолжает работать с музеями, защищая сохранность экспонатов.
Доктор Пол ушел из жизни в 2003 г. За свою жизнь он получил множество премий, включая пять званий почетного профессора и 22 почетные докторские степени. Он был автором или соавтором более 850 научных публикаций, а также почетным членом более 30 научных институтов и организаций.
В 2004 г. компания «Джонсон & Джонсон» учредила премию имени доктора Пола Янссена в области биомедицинских исследований. Она призвана преумножить наследие доктора Пола и отмечает заслуги ученых, активно работающих в научных учреждениях, промышленности или научных институтах и вносящих значимый вклад в улучшение здоровья человека.
Для того, чтобы узнать больше о докторе Поле, посмотрите видеоролик о его жизни и карьере; прочтите мнение о докторе Поле, озвученное сэром Джеймсом В. Блэком, получившим Нобелевскую премию по физиологии и медицине в 1988 г.; а также прочтите статью в журнале The Pharmacologist за март 2015 г. о жизни и миссии доктора Пола.
По сути, жизнь Пола Янссена была посвящена созданию лекарств, которые решают проблемы миллионов пациентов.
Ведь как часто говорил доктор Пол: «Еще так много нужно сделать – пациенты ждут».

На мой взгляд, если бы Пол Янссен ничего не открыл, кроме фентонила и дроперидола, основ современной анестезиологии, он уже заслужил бы бессмертие. Но фирма «Джонсон & Джонсон» сделала еще  столько, в частности, для детей, что он по заслугам стал ультрамиллиардером. Когда я с ним переписывался, его компания уже работала с  фирмой «Джонсон & Джонсон». Их сотрудничество началось еще с 1961 года. А он писал мне письма в 1968 году, будучи уже таким великим. И таким отзывчивым. Добрым. Не боюсь это сказать: «Я скорблю о твоей утрате, ты прожил только 67 лет. А я с твоими препаратами работал до 2010 года, начиная с 1966, то есть сорок один год. Господи, упокой его в Раю».
Мне выпала честь быть первым, кто в Алжире применил ТВА 1420, впоследствии получивший название эпонтал или сомбревин (sombrey-coн, bin –краткий), выпускаемый затем во Франции. Доктор Кубичек, коммерческий директор фирмы Bayer, с целью апробации препарата в ответ на мой запрос представил мне неограниченное количество препарата. В последующем я переписывался с научным консультантом фирмы профессором Мейером. Вот  так я получил возможность работать со всеми существующими тогда в мире препаратами для наркоза.
В Тиарете я не имел возможности применять внутривенный наркоз барбитуратами  с новокаином, потому что в аптеке госпиталя был только 0,25% прокаин. А вот то, что мне не было нужно, закись азота, хранилась в «бомбе» в жидком виде под госпиталем. Там же была «бомба» с жидким кислородом. Поэтому закиси азота и кислорода хватило бы до «второго пришествия». В Горьком с закисью азота да и с кислородом были вечные проблемы: привезли ли кислород из Дзержинска, отвезли ли пустые баллоны после закиси азота в аптекоуправление, чтобы сменить на новые. Хлопотно!!! Да и вредно!!!
Только что я начал работать анестезиологом, в октябре 1961 года в клинику пришла бандероль, адресованная главному хирургу Облздравотдела и главному анестезиологу того же Облздрава. В бандероле была (не боюсь преувеличения) «скатерть» бумажная с бесчисленными вопросами по состоянию здоровья анестезиологов, наркозных сестер, их жен, мужей, детей и т.д. Мы месяц трудились, представив данные ОКБ им. Н.А. Семашко, очень скудные данные получили из ГИТО, 5 и 7-ой клинических больниц. Снова все запаковали в бандероль и послали в МЗ СССР, главному санитарному врачу. Оказывается, эти материалы были необходимы диссертанту санитарно-гигиенического факультета 1-го МОЛМИ Айзеку Исаакиевичу Вайсману. К этому времени в мировой (не советской) анестезиологии утвердилось мнение, что воздействие ингаляционных анестетиков на организм оперируемого больного следует считать крайне неблагоприятным, хотя, как правило, оно бывает однократным и может быть поэтому побочные эффекты проведенной анестезии протекают сглажено.
Анестезиологи же и персонал операционных подвергаются воздействию анестетиков многократно, даже в течение одного операционного дня. Применение ингаляционных анестетиков неизбежно сопровождается  загрязнением атмосферы операционных определенными количествами газонаркотических веществ. Выдыхаемые больными ингаляционные анестетики распространяются в атмосфере всей операционной, причем наибольшая концентрация их создается в непосредственной близости от наркозного аппарата или аппарата для искусственной вентиляции легких, то есть в зоне работы анестезиолога. Впервые в мире вопрос о загрязненности воздуха операционных был поднят в нашей стране. В 1967 году гигиенист А.И. Вайсман, с 1968 года руководитель отдела автодорожной медицины Горьковского научно-исследовательского института гигиены труда и профессиональных заболеваний, определяя концентрацию эфира в зоне дыхания анестезиолога и хирурга при проведении эндотрахеального наркоза, установил, что она составляла соответственно 3300 и 900 мг/м;. Концентрация эфира в крови анестезиолога достигала 35,5-85 мг/л, что всего в 1,5-3 раза было ниже концентрации эфира в крови больного в начальной стадии эфирного наркоза. Последующие работы, как русских, так и зарубежных исследователей подтвердили факт значительного загрязнения воздуха операционных ингаляционными анестетиками. Остаточные концентрации анестетиков, содержащиеся в воздухе операционных, небезразличны для состояния трудовой деятельности анестезиологов и их самочувствия. По данным А.И. Вайсмана, память у врачей-анестезиологов после проведения кратковременных наркозов (до 2 часов) ухудшалась в среднем на 6,4% по сравнению с исходной, после 2-3 часовых наркозов – на 10% и после более длительных – на 25%. Уже после 2-х часовой работы в операционной у анестезиологов наблюдалось ослабление способности к переключению внимания, появлялась головная боль, сухость во рту и так далее.
Исследования D.L.Bruce, M.J.Bach показали, что после экспозиции субнаркотических концентраций флюотана, закиси азота в течение 4-х часов у испытуемых значительно снижалась умственная и физическая активность, нарушалась двигательная ориентация, снижалась способность концентрировать внимание, ухудшалась память, изменялись ощущения, появлялась значительная сонливость. Закись азота оказывала аналогичный эффект. Следы анестетиков в крови и в выдыхаемом воздухе персонала обнаруживаются до 56 часов, продукты метаболизма флюотана – до 10-20 суток. Скорость метаболизма анестетиков у врачей-анестезиологов выше, чем у других врачей. Под действием закиси азота происходит инактивация витамина В12, в результате чего развивается мегабластический тип кроветворения (как при пернициозной анемии, с повышением уровня фолата и появлением гиперсегментированных нейтрофилов). При более длительной экспозиции анестетика возникает угнетение костного мозга с панцитопенией.
У лиц, подвергающихся хроническому воздействию закиси азота, часто развиваются нейропатии. У персонала операционных часто наблюдаются головные боли, депрессии, случаи самоубийств (Bruce l.a.,1968). Нарушается функция почек и печени. Условия труда анестезиологов могут иметь отношение к наблюдаемому повреждению хромосомного материала соматических клеток человека и объясняет тератогенное и эмбриотоксическое воздействие следов ингаляционных анестетиков, содержащихся в воздухе операционных, на персонал. Так, у женщин-анестезиологов в 2 раза чаще, чем у женщин других специальностей, бывают недоношенность и  самопроизвольные аборты. Такая же картина наблюдается и у жен мужчин-анестезиологов. Врожденные уродства у женщин-анестезиологов в 2 раза, а у медсестер-анестезистов в 3 с лишним раза  встречаются чаще, чем у других категорий работающих в медицине женщин. Повышенный риск врожденных уродств отмечается и у детей, чьи отцы занимаются проведением ингаляционного наркоза (Т.Н.Corbette.a., 1974; G.R. Neufeld, J.H. Lecky, 1975; J.M. Desmonts, Р.Duxaldestin, 1975).
У анестезиологов отмечены более частые заболевания органов дыхания, сердечно-сосудистая патология. У работающих с галотаном может возникнуть офтальмологическая гиперестезия, с пентраном – сублиническая Myasteniagravis, с триленом – кожная реакция в виде пятнистой эритемы (B.R.Fink, B.F.Cullen, 1976).
Как видно из представленных данных, пионерская работа Айзека Исааковича Вайсмана, выполненная как кандидатская диссертация в 1967 году, и опубликованная им в этом же году статья в «Экспериментальной хирургии и анестезиологии» о профессиональных вредностях в анестезиологии, не заставила наших анестезиологов правильно на нее отреагировать. Ведь даже спустя девять лет, когда проходил съезд в Ташкенте, никто, кроме нас, и не подумал о том, что противопоставить вредности ингаляционного наркоза, кроме поллитра молока. Я же был осужден самым уважаемым и почетным старейшиной анестезиологов профессором Б.С. Уваровым, не говоря уже о других. Только Тигран Моисеевич Дарбинян поздравил меня потом, после заседания. А вот на западе эта работа Вайсмана очень всколыхнула анестезиологическую общественность. Уже через год после публикации Вайсмана Р. Финк и J. Bruce (1968) сообщают данные эпидемиологических исследований по влиянию ингаляционной анестезии на персонал операционных, главным образом на  анестезиологов и анестезистов. Р. Финк (1968) установил эмбриогенное, тератогенное и  канцерогенное действие ингаляционной анестезии, а Ж.Брюс (1968) – о головных болях, депрессии, самоубийствах анестезиологов как следствие длительного пребывания в операционных, где проводят ингаляционные наркозы. И они, и последующие исследователи из разных стран подтвердили правильность высказанных Вайманом фактов.
После моего доклада о вредности ингаляционной анестезии и необходимости перехода к внутривенной тотальной анестезии никто из Президиума не высказался за ее использование. Все были согласны с председателем Президиума. В перерыве же заседания развернулась дискуссия в коридорах, в курительной комнате, даже в туалетах.  Кто-то нецензурно ругал меня, кто-то поддерживал. Особенно я благодарен за поддержку Тиграну Моисеевичу Дарбиняну, который тепло поздравил меня при встрече с ним и главному анестезиологу Украины профессору Анатолию Ивановичу Трещинскому. Не только он сам, но вся Украинская делегация была за меня.




В.А.Гологорский                Михельсон Виктор Аркадьевич
(1930-2001)                (25 сентября 1930 – 6 апреля  2009 г.               
               
Неофициальный оппонент ТВА («Владимир Алексеевич, если ингаляцию превысишь, снял масочку – и все. А что в вену введешь – обратно не вернешь».






Борис Степанович Уваров –
начальник кафедры анестезиологии и реаниматологии (9.03.63-28.01.86),
доктор мед. наук (1964), профессор (1965),
генерал-майон медицинской службы (1979),
зам. главного хирурга МО СССР (1964),
 главный анестезиолог МО СССР (1975-1986)
Официальный противник тотальной внутривенной анестезии (ТВА)

В.А. Гологорский был главным анестезиологом РСФСР. Постоянно критиковал меня за то, что я как главный анестезиолог области, «постоянно перебарщивал в ТВА. А вообще-то, «рыба гниет с головы». О здоровье анестезиологов должен бы заботиться главный анестезиолог СССР профессор Армен Артабазуевич Бунатян:

                А.А. Бунатян
Итак, мы отметили и противников тотальной внутривенной анестезии, и равнодушных, безучастных.
Поздравил меня Т.М. Дарбинян, поддержал А.И. Трещинский. Сочувственно отнеслись Е.А. Дамир, О.А.Долина, защитил впоследствии докторскую диссертацию по внутривенному новокаиновому наркозу В.Л. Ваневский.



А.И.Трещинский


Т.М.Дарбинян



В.А Ваневский
Е.А. Дамир


О.А. Долина
Все, о чем я сейчас написал, относится к 1972 году, когда я уже три года, как вернулся из Алжира, где начал всецело проводить тотальную внутривенную анестезию. Начало ТВА -  это новокаин (Вальтера, Белякова), а продолжение – однокомпонентные вводные наркозы (для диссертации) и сочетание их с препаратами для нейролептанальгезии: таламонал-седуксеновый, таламонал-виадри-ловый, таламонал-ГоМК и т.д. Ингаляцинный наркоз я использовал только для обрезания (по мусульманскому обычаю) крайней плоти у новорожденных. Это был дивиниловый эфир – винетер. Завершая свой экскурс о ТВА, я хочу рассказать, что, к моему счастью, Исаак Израилевич Вайсман после защиты своей грандиозной диссертации был направлен к нам в Горький, в научно-исследовательный институт гигиены труда и профессиональных заболеваний, руководителем отдела профилактики дорожно-транспортных происшествий в связи с состоянием здоровья шоферов.  Работая в Алжире, я уже практически все знал из его диссертации о профессиональных заболеваниях анестезиологов и уже был убежденным «интравеннистом».
Мне с трудом удалось найти его фотографию. По  семейным обстоятельствам он был вынужден эмигрировать, и следы его потерялись. Вот его фото. Великий человек, с которого и началась тотальная внутривенная анестезия. Он Колумб ТВА, кормчий. Я же воплотил его идею в жизнь.








В Алжире мне было очень легко воплотить в жизнь идею ТВА. Да, собственно, еще в Горьком мы уже разработали одну его разновидность – сочетание барбитуратов и новокаина. Но жизнь порой ставит перед нами такие задачи, что просто не знаешь, как с ними справиться.
Через несколько месяцев, когда я уже освоился с работой, наступило время суровых испытаний – мусульманский праздник – пост карем (рамадан), когда с 5 часов утра до 5 вечера правоверные не должны есть, пить, плеваться, прикасаться к женщине и, что самое страшное для анестезиолога и хирурга, не сдавать кровь. Кровь брали у родственников, если предполагалась большая интраоперационная кровопотеря. А это случалось довольно часто, так как большинство полостных операций делались по поводу эхинококка, который мог занимать всю полость живота, и приходилось идти даже на частичную резекцию печени. А крови для переливания нет – доноры на сдают кровь. Приходилось отменять плановые операции. Не было возможности оперировать тяжелую травму. Она-то как раз именно в карем и принимала эпидемический характер.
Дело в том, что когда муэдзин в 17 часов через рупор начинал молитву, извещавшую о том, что сейчас можно себе все позволить, город пустел, население и продавцы убегали из лавок пить, есть, любить. Насытившись, садились в автомобиль и начинали гонки по горным дорогам, которые поразительно напоминали сухумские, имеющие прозвища «тещин язык»; при этом разбивались насмерть или получали тяжелые травмы. Это был месяц дорожно-транспортных происшествий, месяц операций у больных с шоком без наличия крови. Так начиналось изучение шока, вернее анестезии при оперативных вмешательствах у больных в состоянии шока и кровопотери. Первое, с чем пришлось встретиться, это с гипотонией при использовании у шоковых больных барбитурата пентобарбитала.
При отсутствии крови приходилось довольствоваться только вливанием реополиглюкина и реомакродекса фирмы «Eqilibre Biologique» (Биологическое равновесие). Наши препараты полиглюкин и реополиглюкин в какой-то степени им подобны. Белковые растворы отсутствовали и никогда в госпитале не применялись. Для обезболивания больных с травмой, осложненной шоком и кровопотерей Du Bonchet eb le Brigand, предписывали на фоне интенсивной инфузионно-трансфузионной терапии применять общепринятую, узаконенную, стандартную методику: барбитураты, анальгетики, закись азота. Все  предписания я честно выполнял. В итоге мне удалось установить следующие обстоятельства:
            1. Вопреки установившемуся мнению, что сон при введении барбитуратов наступает мгновенно, «на кончике иглы», при шоке и кровопотере его эффект развивается со значительным латентным периодом -  1,5-2 минуты. Этот открытый нами эффект связан с замедлением кровотока на участке «рука-мозг». Ведь мы вводим препарат внутривенно в локтевую вену. Замедление кровотока - замедление его доставки к месту приложения его действия. За это время 1,5-2 минуты анестезиологи, ориентированные на мгновенный сон, будут пытаться вводить новые дозы препарата, что способно привести (и часто приводит) к передозировке со всеми вытекающими отсюда последствиями.
            Об этом печально известно по многим летальным исходам при индукции анестезии у больных с шоком и невосполняемой кровопотерей (как и в наших обстоятельствах) в Перл-Харборе в 1941 году при налете японской авиации и бомбежке острова. Поэтому первым, непременным правилом должно быть выжидание не менее 30-50 секунд после введения первой дозы. Впоследствии мы установили, что эффект виадрила     ,валиума, эпонтола, сочетания нейролептика и анальгетика в аналогичных условиях также развивается с латентным периодом, наибольшим у виадрила      , наименьшим у эпонтола. В то же время наименьшие изменения гемодинамики имеют место при валиуме, затем при виадриле, тарактане с пальфиумом и наибольшее при эпонтале.
2. Доза барбитурата, необходимая для усыпления больных, оперированных по экстренным показаниям, но с нормальным исходным артериальным давлением составляет в среднем 600мг, тогда как при шоке и кровопотере не более 250мг, т.е. в 2,4 раза меньще.
3. Но даже и такая небольшая доза препарата, так же, как и других внутривенных анестетиков, снижает артериальное давление на 15-25 мм РТ. Ст. В ряде случаев это вызывало необходимость прибегать к реанимационным мероприятиям. Менее всего снижает АД валиум, более всех – эпонтол.
 4. Только оксибутират натрия за счет центральных механизмов повышает артериальное давление при шоке и кровопотере, кроме анальгетиков (они интактны). Подъем артериального давления наиболее выражен при низком исходном уровне, менее – при высоком. Такой подъем в среднем составляет 30-40 % от исходного и длится до 50 минут, после чего необходимо дополнительное введение препарата. Начальная доза ;-ОН обычно 6 грамм, вторая –  2-3 грамма.
5. Если в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется, то при шоке определяющим воздействием на гемодинамику обладает препарат, который введен первым. Пока он действует введенный на его фоне второй препарат «не работает» до тех пор, пока не кончится эффект первого.
Вследствие этого, если мы намерены  повысить артериальное давление при шоке оксибутиратом натрия, то, опасаясь присущей ему способности в 17% наблюдений вызывать двигательное возбуждение при засыпании, вводить на его фоне или барбитурат, или валиум, или виадрил. Тогда АД повысится за счет ;-ОН, а  введенные после него препараты будут интактными.
Все эти данные получены нами почти за три года работы в Тиарете, делалось сообщение на научно-практических конференциях советских врачей в Алжире, в частности, в 1967 г. В 1968 году я получил приглашение принять участие в научной конференции врачей стран французского влияния, т.е. рассчитанный на специалистов разных стран. Мне его прислал главный анестезиолог-реаниматолог французской армии, с которым мы переписывались. Я послал краткие тезисы двух работ. Они были приняты и обе включены в программу в первый день работы съезда. Я доложил об этом в Посольство и в мае 1968 года мне была оформлена командировка. Выехали мы всей семьей и остановились у супругов Матвеевых. Он, типичный Илья Муромец, из Донецка, был отозван из Тиарета в Алжир в госпиталь «Мустафа» травматологом в клинику профессора Феррана, она – в глазную клинику.
Съезд финансировался фирмой «Биологическое равновесие», выпускавшей все крове- и плазмозаменители, а также и ;-ОН. Моя фирма меня и мою супругу пригласили на прием:



В Алжире темнота, ночь наступает быстро, как будто бы выключили свет в комнате. В 21 час была тьма-тьмущая.  Таксист отеля не нашел. Вернулись ни с чем. Доложили в Посольство. На утро меня, как оказалось только одного советского представителя, отвезли с эскортом: шофер и два суровых человека с военной выправкой, но в костюмах и при галстуках. (В отличие от меня). Примерно через 1,5 часа езды по общей трассе появилось «ответвление влево», где стояли полицейские, остановившие нашу машину, спросили, кого везут, я назвал свою фамилию: «О, Вас давно ждут. Вы будете открывать заседание». По приезде (минут через 30-40) меня сразу провели в зал. Это был амфитеатр человек на 500. Он был полон. В Президиуме три человека. Один – похож одновременно и на Мопассана, и на нашего тогдашнего политобозревателя Бовина. Это был Пьер Гюгенар, главный анестезиолог Франции, prqfesseur agreqe (почетный профессор), по латыни «Honoris canse», то есть получивший ученое звание без защиты («ради славы») за заслуги перед наукой. Он ведь еще был и соавтором Анри Лабори по переведенной у нас книге «Гиберно терапия или зимняя спячка». Меня сразу провели на трибуну. Не знаю, почему. Программы хода заседания мне не прислали. Сообщили, что я делаю два доклада, а когда – в один день или в два. А тут оказалось, в один. Я так и не понял, выступал ли кто до меня. Приехали-то мы вовремя. А тут такая спешка. Ну, я «затрепетал».
Но как мне стало легко и спокойно, когда Гюгенар представил меня как своего давнего знакомого по переписке, начатой еще в 1962 году. И я успокоился. Пока он говорил, я прочитал, что же это за «мероприятие». Название «Jonrnees  d'Anesthesiologie et de Reanimation” , оно организовано Ассоциацией анестезиологов Франции, но, в основном, Алжирским обществом медицины и хирургии, т.е. на заседаниях будут все врачи, разных профилей. Врачей-анестезиологов даже в «Мустафе» я что-то не встречал. Следовательно, меня могут понять (или не понять мой «французский»), пожалуй, только в Президиуме, где сидит «мой» Гюгенар. Оказалось, что я не ограничен временем. Я первый, так как заседания рассчитаны на  четыре дня: День первый – наш.
В программе значилось два моих доклада: «Выбор вводного наркоза при некоторых плановых и экстренных операциях» и «Практика применения ;-ОН. Клиническое исследование».




Сначала я охарактеризовал использованные мною препараты для введения в наркоз с учетом быстроты наступления сна, изменений гемодинамики. Во-вторых, возможно ли после их введения начать операцию, если не предполагается интубация трахеи. В этих случаях введения в наркоз обязательным предполагается введение небольшой дозы анальгетика – долозала или пальфиума.
Касаясь второго доклада, я сразу же заявил, что являюсь сторонником тотальной внутривенной анестезии, так как в СССР еще в 1967 году вышло фундаментальное исследование, касающееся вред-ного влияния паров ингаляционных анестетиков на персонал операционных, а, во-вторых, при проведении вводного наркоза, когда предлагается использование ;-ОН, ОН должен быть комбинированным для предотвращения возможного двигательного возбуждения при засыпании. Для этого у больных с нормальным исходным АД он сочетается или с тиопенталом, или с валиумом, или с препаратами для НЛА. У больных с шоком и кровопотерей сначала вводится ;-ОН, а затем, в случае развития возбуждения, валиум или барбитураты. Эта методика применяется, когда есть возможность провести предоперационную инфузионно-трансфузионную терапию. Такую методику использовал J.Vanney из Лиона в 1965 году у 20 больных с переломами нижних конечностей. Использование ;-ОН, по его данным, «не усугубляло нарушений гемодинамики». А в нашем госпитале в Тиарете оперировались больные с сочетанной травмой из-за автодорожных травм на горных дорогах во время рамадана, когда «правоверным» запрещалось сдавать кровь в банк крови. За три года таких больных было прооперировано более тридцати человек. Введение ;-ОН в начальной дозе 6 граммов неизменно приводило к повышению артериального давления, наиболее выраженное при низком исходном уровне, менее – при более высоком. Такой подъем в среднем составлял 30-40% от исходного и длился до 50 минут, после чего требовалось дополнительное введение 2 граммов ;-ОН. Ни один больной не умер при проведении наркоза и операции.
Заседание проходило в аудитории для Генеральных ассамблей международного уровня. В нее вмещалось более 500 человек. Она располагалась амфитеатром. У каждого сидения был вмонтирован микрофон, что давало возможность вести диалог с докладчиком, не поднимаясь на трибуну. В 1976 году я доложил о результатах применения ;-ОН при шоке и кровопотере у 53 больных на совещании главных специалистов по анестезиологии в Москве. Так там мне прислали после доклада гору записок, на которые я отвечал более получаса. А вот в Алжире уже было все радиофицировано. Но эта радиофикация заставляла очень напрягаться: ведь мало понять смысл вопроса, но надо еще и ответить – и правильно, и по-фран-цузски. Как я справился -  не знаю. В конце принес извинения за свой плохой французский язык. Интересно, как мне ответил Гюгенар: «Что Вы, что Вы: я все понял, о чем Вы говорили!» Но я его тоже прекрасно понял, когда он сказал, что он сегодня услышал и впервые узнал об уникальной, беспрецедентной методике анестезии. Никто в мире не проводил наркоз при шоке и кровопотере без переливания крови, но главное – никто не умер при операции. Мне долго аплодировали. После меня доклад примерно на час сделал Мишель Дриар, руководитель отдела реанимации и интенсивной терапии госпиталя на 7000 коек «Мустафа». Он же в университете  вел доцентский курс по анестезиологии-реаниматологии. Коллега со степенью. Доклад его в программе не значился. Он назывался «Растворы и их применение в медицине». Помню выступление молодого болгарина, анестезиолога из Константины, который применял ;-ОН при операциях на внутреннем ухе.


Вот зал заседаний во Дворце Наций.

Вот фойе во Дворце Наций, где представители фирм разместили свою продукцию- «аншантий ян» - на пробу, бесплатно.

Когда я сошел с трибуны, то разглядел в крайнем ряду справа женщину: румяная, красивая чисто по-русски, ну, Надежда Бабкина. Оказалось, что это жена Лабори. Я обязательно хотел с ней переговорить: ведь первый наркоз с ;-ОН провела именно она, жена и сподвижница ученого. Послал ей записку в Президиум. Я хотел ее встретить прямо в аудитории, но толпа меня подхватила и «вынесла» в фойе.
 После заседания ко мне подошел коммерческий директор фирмы «Биологическое равновесие», выпускающей ;-ОН, и предложил мне работу в фирме: обосновать в эксперименте противошоковый эффект ;-ОН и представить свою методику в Парижские клиники. Затем он попросил меня, в случае согласия, сделать одолжение. Как оказалось, у фирмы были претензии к разработчикам оксибутирата натрия из СССР Арендаруку и Сколдинову. Они прошли инструктаж на производстве ;-ОН с тем, чтобы потом стать партнерами, но обещание не выполнили, от совместного производства ;-ОН отказались, тем самым нарушив право фирмы на приоритет. Я, работая в фирме «Биологическое равновесие» должен был проверить в клинике качество выпускаемого в СССР препарата и ;-ОН, чтобы объективно определить лучший. Что касается технического производства, то в СССР из 10 ампул 9 -  некачественных, а в фирме «Equilibre biologiqu” все прямо наоборот: не одна из 10 ампул, а девять из десяти отвечают стандартам. По вполне понятным причинам я согласия не дал, что его нисколько не огорчило. Его сопровождала красивая брюнетка типа Бриджит Бардо. Сам директор был уже достаточно пожилым, ей же было лет примерно столько же, сколько и мне, немного более 30 лет: «бальзаковская женщина». Закончилась наша встреча благоприятно. Он выразил мне большую благодарность за блестящую характеристику его препарата и  спросил, чтобы я хотел получить за это в награду. Я, как говорится, «нимало не сумняшеся» попросил трехтомное издание «Импрессионизм и постимпрессионизм». Он выполнил свое обещание, присовокупив еще кое-какие «приятные мелочи».
 Еще ко мне подошли два хирурга из Марокко с приглашением в сентябре 1969 года сделать доклад об использовании ;-ОН при эхинококкозе брюшной полости. Оказывается и в Марокко есть такая патология, что и в Тиарете. К сожалению, в конце декабря 1968 года я с семьей отбыл на Родину.
Приглашали меня и в хирургическую клинику в госпиталь «Мустафа». Этот госпиталь на 7000 коек. Целый больничный город. Является клинической базой Алжирского Университета. Все эти «собеседования» мне удалось провести тогда, когда мои сопровождающие запасались представленными фирмами сувенирами и просто лекарствами. Мне понравился макет операции на сердце: в громадном альбоме наряду с описаниями операции можно было из представленных «запчастей» из картона восстановить ход операции. Этим альбомом был очень доволен потом Б.А. Королев. После того, как меня нашла жена Лабори Женевьева («Жужи» - так ее звали французы), меня почти силой от нее оттащили. И так кончилась моя сказка.
Обе мои работы были опубликованы в начале 1969 года в «Анналах французской анестезии». Журнал я получил уже будучи в СССР.
В 80-е годы в Париже состоялся Всемирный съезд комбустиологов. Наш республиканский ожоговый центр получил приглашение. Я послал туда работу о тотальной внутривенной анестезии при операциях у обожженных. Она была включена в программу в первый день работы съезда. В Париж поехала К.П. Бугрова и зачитала доклад. Привезла книги. Вообще по финансовым соображениям я уже после 3-го Всесоюзного съезда в Одессе никуда уже не  выезжал, только посылал работы. Когда их включали в программу, «озвучивал» кто-нибудь из «соавторов».
В эти же годы я послал в журнал «Агрессология», созданный А. Лабори, свое исследование по механизму противошокового эффекта ;-ОН. Работу мне вернули. Журнал перестал издаваться. Жалко было труда. Ведь я писал работу по-французски. Так кончилась моя дружба с французскими анестезиологами. До сего времени не могу уяснить, почему я не послал работу в «Анналы французской анестезиологии». Ведь я там публиковался. Более того, секретарь редакционной коллегии журнала прислал мне все изданные журналы «Анналов французской  анестезиологии» за все время его существования. Но их я не получил. На улице Воробьева, в КГБ, мне разъяснили, что их решили предоставить Ленинской библиотеке в Москве, так как там этот журнал не выписывался, а с получением журналов будет организовано их регулярная «закупка». Долгое время шла переписка с Фрико: Я поставлял ему материалы по советскому исламу. Он писал книгу. Но и эта связь со временем погасла.
Мне часто снится Алжир, Тиарет. Это лучшее время моей жизни, как потом оказалось. А вот после выступления во Дворце Наций я вернулся в Тиарет в какой-то депрессии. Почему? Наверное, захотелось новой жизни, новых впечатлений. «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест…». Я бы поработал и в «Мустафе», и с удовольствием съездил бы в Марокко, тем более, в Константину.
В Тиарет по случаю какого-то мусульманского праздника приехал министр здравоохранения Алжира и «проинспектировал» госпиталь имени Езефа Дамарджи. В операционной он обратил внимание на эндотрахеальную трубку Карленса для раздельной интубации бронхов и очень удивился, для чего это нам нужно. Я объяснил, что мы ее используем при операциях на легких у туберкулезных больных с гнойными осложнениями. Он еще более удивился: «Вы здесь, в Тиарете, делаете торакальные операции?» Потом было предложение после завершения контракта в Тиарете заключить новый  с министерством здравоохранение Алжира для работы в Константине. Я дал принципиальное согласие с учетом, как отразится мое отсутствие на второй срок с работой в клинике профессора А.И.Кожевникова. И мои предчувствия подтвердились.
Я прошел конкурс и назначен ассистентом кафедры общей хирургии и анестезиологии Горьковского медицинского  института им. С.М. Кирова, то есть я теперь не больничный работник, а институтский, и продлять или  не продлять  срок моего отсутствия должен директор института И.Ф. Матюшин. Последовало указание, что если я не вернусь в Горький к новому 1969 году, я буду уволен. Все планы мои «лопнули».
Я не скажу, что я был «влюблен» в Константину так же сильно, как в Алжир, но она твердо стояла первой  после Алжира. Я бы начал историю Константины только с 311 года н.э., когда римлянин Максенций напал на город и разрушил его, а император Константин  победил Максенция и заново выстроил город. Отсюда и название. Это был город-крепость, как остров среди океана – сплошные глубокие ущелья, через которые можно было попасть в город только через мосты. Это город мостов. Разрушишь мост – и в город не попадешь. Поэтому сами жители постоянно разрушали и возводили мосты.
















Мост Сиди-М'Сид
– непрочная связь Константины с внешним миром




Смена мусульманских династий происходила здесь весьма стремительно. Дольше других продержались в Константине Хафсиды, пришедшие из Туниса. А в XVI веке городом, после Алжира, овладели турки, и Константина стала резиденцией беев, ставленников алжирского дея.  Последний бей Константины, Ахмед, занял особое положение в истории не только города, но и всей страны. Именно он оказал самое мощное сопротивление натиску французской армии и сохранял независимость города и окружающей его области до 1837 года. Когда же город был все же взят штурмом, Ахмед продолжал вести борьбу с французами в горах Ореса вплоть до 1848 года и даже приобрел славу народного героя.
Примечательное расположение города определяло его историческую судьбу. С одной стороны, город-крепость казался всем иноземцам желанной добычей, - по преданиям, неприятели подступали к Константине сотни раз. С другой – бои за Константину велись всегда чрезвычайно напряженно и долго, слишком трудно было преодолевать захватчикам естественные преграды, окружающие город. С древних времен люди знали цену этому месту и старались сохранять на нем свою обособленность, самостоятельность, свободу. Но, поселившись здесь, они понимали и другое – для нормальной жизни связь с миром необходима, и люди прокладывали искусственные пути, строили мосты через ущелье. В любой момент, когда городу угрожала опасность, мосты уничтожались – иногда сжигались в буквальном смысле слова. А когда опасность проходила, то строились заново и на тех же самых местах. Поэтому трудно сказать точно, когда и при каких обстоятельствах возникал и уничтожался тот или иной мост. Но сейчас они выглядят так: мост Сиди-Рашид – самый внушительный из них (ширина его – 12 метров). Он раскинул 27 своих арочных пролетов у самого начала ущелья Руммель  более чем на стометровую высоту (длина его – 250 метров). Каменные арки моста мелькают повсюду. Воды, стекающие около него вниз, проточили в скалах своеобразные желоба и отполировали в некоторых местах горную породу до блеска. Некогда в ущелье Сиди-Рашид с высоты 70 метров сбрасывали вниз неверных жен.
Другой мост – Аль-Кантара – еще выше (125 метров над ущельем), он самый древний, впервые был построен во II веке, затем известны еще несколько дат его строительства (1792, 1860-1863 и т.д.). А остатки прежних мостов развалинами лежат под ним, их можно рассмотреть и  ближе, гуляя по так называемой туристской тропе, полукругом обвивающей город. Передвигаться по ней можно только пешком – по уступам наклонных скал; тропа то взбирается вверх, то падает в ущелье, то следует по тонким подвешенным мосткам. Здесь, внизу, встречаются обломки древнеримских сооружений, на которых даже сохранились мастерски сделанные барельефы.

И наконец, третий мост, Сиди-М'Сид, как канат под куполом цирка, натянут по воздуху перед съездом в город – на высоте 175 метров. Вот уж действительно мало надежное сообщение с внешним миром. Он самого позднего происхождения и построен уже в 1912 году с применением новейших достижений мостостроения.
В городе соседствуют и мечети, и католический собор. Когда-то в городе было около ста мечетей, сейчас сохранилось всего несколько. Изумительна мечеть Сили аль-Кеттани, построенная в 1776 году по повелению Салах-Бея. Интерьер мечети отличается роскошным декоративным убранством – тонкой резьбой михрота, громаднейшими люстрами,  яркими  коврами, минбаром, сделанным из различных пород мрамора, так что его оттенки составляют орнамент, который выглядит почти как барельеф. Повсюду разложены священные книги. Молящиеся сидят в непринужденных позах, как в библиотеке.


Константина – третий университетский город, после Алжира и Орана. Университет занял и  отдельные части бывшего дворца Ахмед-бея (редкостный по красоте ансамбль его построен в 1830 году), и местное медресе ( построено в 1775 году), где разместился филологический факультет. В городе не чувствуется шумного юга, хотя иногда бывает такое ощущение, будто за каждым подступает море: ведь по краям города – обрывы и, чтобы  увидеть перспективу, надо подойти к ним вплотную. А обрывы в северной части города глубиной до 600 метров. Видно, как далеко внизу вьются узенькие тропинки-паутинки, зеленеют широкие долины, медленно передвигаются какие-то точки. Одна из улиц так и называется «Бульвар Бездны». Сложилось даже местное изречение: «Во всех городах вороны гадят на людей, а в Константине – люди на ворон…».
 Мы с сыном Андреем были в традиционной мусульманской Касбе, где с удовольствием на базаре наелись отлично приготовленных потрохов, вызвав удивление и арабов, и кабилов, населяющих Константину. Стали расспрашивать, кто мы. Меня и Андрея воспринимали то как англичан, то поляков, то евреев, но только не русскими. Когда мы объяснили свою национальность, они, арабы, просмотрели на нас почему-то недоверчиво. Восторгов – «Ах, русские, советские, Гитлер капут, Гагарин» - не было ни разу за все время пребывания в Алжире. Нас понимал только Эмиль Фрико. Когда мы уезжали из Константины, прошел небольшой дождь, а вскоре мы въехали и все ехали и ехали навстречу радуге, перекрывшей все небо и манящей нас к себе. Хорошее предзнаменование. Именно после этой поездки мне предложили, и я согласился после окончания моего контракта в Тиарете подписать новый на работу на три  года в Университетской клинике торакальной хирургии в Константине. Как жаль, что этого осуществить не удалось.
За все то время, что мы провели в Константине, меня не покидало ощущение счастья. Шикарная гостиница, французская кухня, а для меня и Андрея походы на базар, а также отсутствие дискомфорта ночью. Здесь я спал «без просыпу». В Тиарете же и сирокко, хотя и не слишком часто. Жара же и духота надоедали нам, как непрошенные гости, только, пожалуй, в январе можно было ночью спать в кровати. Кстати, подушек у арабов (или французов) нет, есть длинные во всю ширину кровати ватные валики. На этом валике можно было лежать только тогда, когда лежишь на спине, а голова-то есть шея – покоится на нем. Повернешься на бок – и уже неудобно. Но обычно-то не приходилось мне спать на широкой двуспальной кровати. Из-за пота, духоты я искал места в громадной квартире, где есть хоть какой-то намек на ветерок. Весь цементный пол заливали водой, чтобы были испарения от холодной воды. По нескольку раз за ночь залезал в горячую ванну: если вода холодная, то холодно только в ванной, вылезаешь, и жара охватывает тебя, как бы «прилипает». Когда же вылезаешь разгоряченный, то тело излучает тепло, отдает его, и субъективно ты ощущаешь свежесть. Бывало, только между 4 и 5 часами утра «забредал» в нашу квартиру ветерок, где-нибудь между кухней и залой. Тут уже можно было и поспать. Я плохо переносил жару, а моя семья спала, что называется «без задних ног». Интересно, что так называемой «зимой» - декабрь, январь, февраль – было так же жарко, как и всегда. Но зато ночью дули такие ветры, что казалось, разнесут весь дом. Они завывали, скрежетали, грохотали, поистине казались одушевленными. Сначала мы и спать боялись. Потом смирились. Днем же – «тишь да гладь, да Божья благодать» Достаточно сказать, что мы купались в ночь под Новый год на реке Мине. Но ночи, эти ночи!
Миссия советских врачей жила обособленной жизнью. Так же, как и геологи из Западной Украины. Они с гордостью заявляли, что они не советские, а «западные». Но все же общие праздники часто справляли вместе. Но не было так, чтобы на неделе кто-нибудь из медицинских работников не праздновал: день рождения, именины – раздельно, день рождения кого-нибудь из членов семьи на Родине и т.д. и т.п. Среди медработников семейных было трое. У геологов – больше. Поэтому несемейные ходили по гостям друг к другу. Денег у всех было в изобилии, продукты стоили  копейки. Дорогой была только «Смирновская водка» - 80 динаров, а литр пива – 5, спирт – 8 динаров. Вот и делали «русский» коньяк – разбавленный спирт с кофейной заваркой. В тот период жизни я крепких напитков не употреблял. Мне было скучно ходить по гостям. Поэтому я и подружился с семьей Фрико. Мне не возбранялось, как другим, общаться с иностранцем, так как я был вице-президентом школы, где учились дети всех русских. Кроме того, я был членом партии, лучше всех в миссии знал французский и заменял переводчицу, когда она уехала в отпуск. Да к тому же с Эмилем мы были соседи. И Ноэль учила Андрюшку.
 И так я жил до мая 1968 года, когда выступил с докладом во Дворце Наций, вернулся оттуда и впал в депрессию. Я изучил все препараты, освоил и предложил новые. Меня признали, меня приглашали – а я не хотел ходить ни на какие «праздники», как на работу. Мне было тоскливо, мне не хватало общения коллег-анестезиологов, выступлений на обществе анестезиологов-реаниматологов, яростных дискуссий, мне просто не хватало Димки Назарова, Гали Моховой, нашей больницы Семашко, не говоря уже о родителях, бабушках и дедушках.
Получалась такая ситуация, что было все, ни в чем не нуждались, а счастья не ощущал. Помогала музыка. К этому времени у нас уже был западно-германский магнитофон «Грюндик», у западнян (украинцев – геологов с Западной Украины) было много записей Львовского Тео-Джаз Оркестра с песнями-романсами Петра Лещенко, Константина Сокольского, хора донских казаков под управлением Сергея Жарова, Александра Вертинского, Аллы Баяновой. В Алжире можно было купить и записи Далиды, Эдит Пиаф, Ив Монтана, Джо Дассена, Шарля Азнавура. Поразил мое воображение цыган-гитарист Джанг Ренгардт. Ну, конечно, часто я слушал и Френка Синатру, и Луи Армстронга, и Эмму Фитцджеральд, и Дюка Эллингтона, и многих-многих других. Ариадну ностальгия не мучила, она мучилась от токсикоза второй половины беременности. В Тиарете было два кинотеатра: в одном постоянно демонстрировали ковбойские и гангстерские  фильмы прошлых лет, для детей. Во втором шли современные фильмы. Там мы увидели Шона Коннори в роли агента 007, «Сладкую жизнь» Феллини, но Андрею почему-то очень понравился фильм про Биттлзов. Он говорит, что до сего времени помнит его. Я не очень люблю ходить в кино, потому что меня могли вызвать во время сеанса в госпиталь. Что меня удивило, так то, что, когда вызывали частнопрактикующего француза, он нисколько не огорчился, а был, видимо, доволен. Выяснилось, что его гонорар за этот экстренный визит был вдвое больше. Сначала мы ходили на все новые фильмы, а потом уже после того, как узнавали их содержание от членов миссии. Я досконально их выспрашивал. Это мне нужно было не только для решения вопроса «идти или не идти», а для того, чтобы было о чем рассказать сыну перед обеденным и ночным сном. Андрей без сказки не мог заснуть. Я перечитал ему немногочисленные книги, пригодные для его возраста (кстати, он научился читать еще до лицея, до школы, в пятилетнем возрасте), потом стал вспоминать читанные мною в детстве сказки, а уже затем стал сочинять свои. В поисках сюжетов я и выспрашивал содержание фильмов у тех, кто ходил в кино регулярно.
Скрашивала мои «праздные будни» эмигрантская литература. Вообще к тому времени у меня скопилось много интересных, но и опасных книг. Дело в том, что на адрес госпиталя, где работали советские врачи, приходило много литературы для просвещения «советских» от тех русских, которые или были потомками эмигрантов, или же попали за границу во время Второй Мировой войны – те, которых считали врагами советской власти. Эти книги – мемуары Анненкова, Деникина, «Доктор Живаго» Пастернака, «Приглашение на казнь», «Лолита», «Защита Лужина» В. Набокова, сатиры Аверченко, «Окаянные дни» И.А. Бунина и так далее. Эти книги передавались парторгу, а он их переадресовывал мне – члену КПСС и знающему литературу, для определения, можно ли их допустить до чтения. Однако мои положительные рецензии в расчет не принимались – «подальше от греха» - и книги оставались у меня.
Но полностью меня поглощала только научная работа. Я писал статьи и посылал их в различные советские журналы, на съезды, конференции, о которых мне сообщали. Написал книгу «Характеристика препаратов и методики анестезии при обезболивании плановых и экстренных оперативных вмешательств  в странах французского влияния» - 120 страниц машинописи. Заместитель министра здравоохранения СССР Нина Николаевна Покровская согласилась на ее издание после рецензии кого-нибудь из «великих». И я обратился к Т.М. Дарбиняну. Мне понравилась его брошюра по новым внутривенным анестетикам, т.е. что он понимает внутривенный наркоз. Он меня любезно принял дома, мы «посидели», потом он сказал: «Видишь, что я написал. Пусть эта книга останется одна». Я написал потом многое, но эта несостоявшаяся книга была самой ценной: я завоевал дружбу и доверие Тиграна Моисеевича вплоть до конца его жизни. А ведь он был первым в СССР профессором-анестезиологом, член ВАК, редактором журнала по наркозу, с 1978 года главным анестезиологом СССР, Primus inter Pares – Первый среди равных.
Руководитель кубинских врачей в Алжире профессор Карденас по профессии был анестезиологом. Он приехал в Тиарет по устройству своих специалистов и, конечно же, посетил операционную и не уезжал больше недели, знакомился с моими методиками. По его просьбе я написал обстоятельную работу на 20 страниц машинописи на французском языке для публикации в кубинском журнале. Я согласился на его соавторство. Судьба работы неизвестна. Главное, что я научился достаточно хорошо излагать свои мысли по-французски, а также и читать художественную литературу. Я смог купить и прочитать книги Франсуазы Саган, стихи Поля Валери, Рембо.
Много мне дала и библиотека бакалавра истории, арабиста, преподавателя арабского языка, моего друга Эмиля Фрика. Его кандидатская диссертация была посвящена оазису Мзаб. Докторскую свою работу он планировал по состоянию ислама в СССР. Я ему подарил чудом доставшееся мне сокровище: «Исламское искусство в странах Средней Азии», изданное Баба-Ханом, Муфтием в Ташкенте на арабском языке, с феноменальными цветными иллюстрациями. Приехав в СССР, я слал ему все, что выходило у нас по исламу. Надо сказать, мало. Когда я был в Ташкенте, то нашел кое-какую литературу. Эмиль подписывался на многие интересные издания и все журналы бережно хранил. Меня особенно восхитило собрание франко-итальянских ежемесячных журналов, где рассматривалось и иллюстрировалось искусство всех времен и народов: живопись, архитектура, скульптура (ваяние). Я их все изучил и написал большой трактат по архитектуре двадцатого века, который меня попросили прочесть и показать всем членам медицинской миссии. Рассматривать картинки в журнале все же было интересней, чем бессмысленно наливаться пивом с воблой! Все остались довольны. В последующем меня иногда просили рассказать еще о чем-нибудь, и я рассказывал о Гумилеве, Ахматовой, Мандельштаме, Евтушенко, Вознесенском. Но, конечно, не касался Пастернака, ведь «Доктор Живаго» был осужден советской властью, но вообще-то мне потом посоветовали больше «не выступать»! Ведь и Гумилева расстреляли, и Мандельштама, и Ахматову третировали. Я внял предостережениям и, по-видимому, поступил правильно, потому что меня приглашали в Алжир еще несколько раз, причем  настоятельно, но я уже был с Таней.
Депрессия моя длилась с 16 мая до 8 августа 1968 года, когда у меня родился второй сын – Константин. Правда, интересно? В это время мы переехали в другой, многоэтажный дом, в 5-ти комнатную квартиру, с двумя детскими. Наняли прислугу. Но женщина приходила со взрослой дочерью, обе бедно одетые. Я стал платить обеим, работали они хорошо. И убирались, и готовили пищу. Легко быть добрым, когда ты -  настоящий специалист и работаешь за границей, т.е. благополучно. Несколько раньше моего Кости родился сын и у кубинского врача, что дало основание представителям фирм «Veve» и «Nestle» из Швейцарии -  известных во всем мире как производителей детского питания - взять над нами шефство: бесплатно снабжать всем, что необходимо новорожденным. Им было интересно, как дети из холодной России и островной Кубы будут развиваться в Африке. Конечно, это было сделано в рекламных целях, но бесплатное снабжение всеми, как оказалось, отличными питательными смесями помогло нам жить спокойно: ребенок рос и развивался нормально и спустя еще несколько месяцев после того, как мы вернулись в Горький. Интересно, что все необходимые прививки не надо было делать парентерально, инъекциями, а достаточно было дать ребенку соску: в питательных смесях было все. В институте педиатрии изучали привезенное мной из Алжира детское питание и приходили в восторг. Многое они попытались сделать и сами. Не знаю, что у них получилось, но исследования они проводили серьезно.
Двумя неделями позднее у Ноэль Фрико родился сын Лоран. Так же, как и у Ариадны, у Ноэль было очень мало молока для вскармливания ребенка. Им пришлось прибегнуть тоже к помощи швейцарских фирм, но, в отличие от нас, за довольно дорогую плату. Но они были далеко не бедными людьми. И мы своих детей кормили питательными  смесями. И представьте себе, как же это было удобно, просто, практично! Берешь с собой бутылочку с соской, горячую воду в термосе – и вперед, в путешествие, на свежий воздух, в лес, к реке, в бассейн! Дети в специальных фирменных корзиночках, прикрепленных к переднему сиденью, спят. Захотят есть (всегда, оба – два, в одно и то же время!), отмеряешь сколько нужно питательной сухой смеси, заливаешь горячей водой – и дети сыты. Иногда мы совершали довольно далекие путешествия. Были на соревнованиях арабских скакунов, с джигитовкой, преодолением барьеров. Наблюдали национальные празднества. Ведь с нами еще был любопытный ученик Ноэль, наш Андрей. Комментировал все происходящее Эмилю, а Андрей переводил Ариадне на русский.
 Русским женщинам не рекомендовалось выходить одним на улицу, тем более на базар. Это я взял на себя. Я раз в неделю заходил на базар по дороге на работу. У меня был свой мясник, у которого я покупал все необходимое. Если мне требовалось то, чего у мясника не было, он давал деньги одному из своих помощников и тот находил нужное у других торговцев. Но обычно всегда был хороший выбор и желание мясника выполнить все мои пожелания. Я мог попросить вырезать любой кусок из любой бараньей или говяжьей туши, а потом пропустить его через мясорубку, добавить жирного мяса из другой туши, посолить, поперчить, попросить арабских  специй, а полученный фарш поместить в толстую коровью кишку и завязать с обеих сторон. Получалось нечто вроде полуфабриката для домашней колбасы. Я еще делал «катлет» - баранье  и говяжье мясо на косточках (ребрах). Все, что я выбирал, подручные мясника доставляли ко мне домой к жене-домохозяйке, а я сам шел уже в госпиталь. На прощанье хозяин благодарил меня и давал мне счет за покупки, который составлял в моем присутствии в одном экземпляре. В конце месяца я платил по этим счетам, никогда не сомневаясь в правильности оплаты, благодарил и дела «пти кадь» - «маленький подарок» - несколько килограммов особенно любимых мной  мясных изделий. И чего только я ни готовил дома: суп харчо, плов, хаш, говяжий рулет. Когда у Фрико появился Лоран, я часто приглашал их к себе на обед: были наваристые щи со сметаной, пельмени, рулет. Конечно же, салат «оливье», «катлет», печеночный рулет, жареные почки. Ну, конечно, «русский коньяк», в котором Эмиль нашел и «букет», и хорошее «послевкусие», и много чего еще. Так мы прожили пять месяцев до конца декабря, когда меня сменил анестезиолог из Москвы, из Кремлевской больницы. Он написал обо мне так:
«Я не только здесь науку,
Но и сына я родил.
Ну-ка, шприц скорее в руку,
Где ты, друг мой, виадрил».
Мы тепло простились со всеми сослуживцами, знакомыми арабами, геологами. Семья Фрико тоже покидала Тиарет. Эмиля пригласили в Алжир. Они уехали раньше нас, договорившись, что будут нас ждать у себя дома, а потом проводят в аэропорт. Так все и вышло. Мы поселились у них в роскошной вилле, готовили французско-русскую еду, последний раз обеими семьями съездили на пляж на Средиземное море, пополоскали малышей – Лорана и Константина, Андрей поплавал. А мы просто любовались на море, где «белел парус одинокий». Это было 29 декабря, а на следующий день, 30 декабря, уже были в аэропорту. Андрей захватил с собой маленькую черепашку, сунул в кармашек (в Тиарете, в доме Саган у нас жили рыбы в сидячей ванне, еж, большая черепаха). И - полетели!
30 декабря в 30-градусный мороз мы очутились в Москве. Мой отчим, Константин Павлович Корчагин, заместитель директора речного училища по хозяйственной части, уже ждал нас в своем автобусе. Мы погрузили туда весь багаж, и вся семья, кроме меня, уехала домой. Я же остался ожидать вещи, посланные багажной скоростью на транспортном самолете. Славу Богу, он пришел на следующий день. Я опасался за препараты для обезболивания, которых больше двух пудов в большом тюке (новые препараты для ТВА и, особенно ;-ОН. Поэтому я очень легко отнесся к потере одного тюка с тряпками для Ариадны. Это была невеликая цена за мои препараты. Таможенники, радуясь «добыче» (конечно, это были их уловки), с легким сердцем, без досмотра отпустили меня. И этим же вечером я со своими тюками погрузился в поезд, а на Московском вокзале меня уже встречала Марья Степановна Сперанская (Мунечка), тоже с автобусом. Таким образом 1 января 1969 года я был уже в Горьком. Без нас теща сделала обмен, мы стали жить на улице Варварской (Фигнер), в доме, расположенном рядом со зданием музыкального училища, где когда-то останавливался и Т.Г. Шевченко. Этого дома сейчас нет. Интересно, что буквально метрах в 100 от меня на улице Пискунова жила семья Сабановых, дочь которых Таня стала моей второй женой.
Я привез сувениры для Олега Александровича Обухова и членов его семьи, чему он был рад. В эту нашу встречу он попросил меня, уже ассистента кафедры общей хирургии Горьковского медицинского института имени С.М. Кирова, стать главным анестезиологом Облздравотдела. Г.Ф. Новиков уже с 1967 года не работал в больнице им. Н.А. Семашко, а исполняющим обязанности главного анестезиолога был Д.А. Назаров. Кстати, я не нашел официального приказа о том, что Г.Ф. Новиков и Д.А. Назаров являются главными анестезиологами. Раньше считалось, что только заведующий отделением анестезии областной больницы может быть главным областным анестезиологом.
Так как я не являлся сотрудником больницы, на меня был издан приказ, я получил удостоверение, был представлен в Облздраве и исполнял необходимую работу до 1977 года, то есть практически десять лет. Только через 1,5 года, после того, как я  перешел в ГИТО, с меня сложили обязанности областного анестезиолога. Фактически я был первым главным, работавшим в полную силу в самое тяжелое время становления анестезии в нашем городе и нашей стране. А по сути, я был главным уже с 1961 года, так как Георгий Федорович был болен, а я был председатель МК больницы, потом зам. председателя партконтроля больницы им. Н.А. Семашко, в ореоле Заполярья и Африки! Я распределял все препараты, заказывал новые, контролировал действие медтехники, курировал работу районных анестезистов, проводил конференции, учил врачей, но об этом будет написано в последующих главах воспоминаний. Я стал второй фигурой в Горьковской анестезии, первым был зав. курсом анестезии ГМИ доцент М.Б. Шмерельсон, он же председатель общества анестезиологов. Борис Алексеевич Королев, ставший к тому времени председателем общества хирургии г.Горького и области, предложил мне сделать доклад о работе за рубежом и я сделал его уже в январе. Интерес к сообщению был колоссальный и можно сказать, что «наутро я проснулся знаменитым». Меня также просили выступать с докладом для членов хирургического кружка, что я и сделал с превеликим удовольствием. Подарок – сувенир в конце заседания мне вручила красавица Таня Сабанова, которую затем я пригласил в больницу им. Н.А. Семашко, чтобы научить наркозу. Действительно, она пришла, научилась наркозу, а потом уехала работать хирургом в Пижанку Кировской области. Вышла замуж, вернулась в город, и захотела сменить специальность, стать профессиональным анестезиологом. В 1972 году она стала работать анестезиологом в Новой обуховской больнице. Я устроил ее на работу как главный анестезиолог. Так ученица впоследствии стала моей женой.



Глава 6.
Внедрение тотальной внутривенной анестезии в
больнице им. Н.А.Семашко, области и городе.
Друзья и враги новых методик.

Выступление в январе 1969 года на совместном заседании хирургического и анестезиологического общества было интересным для хирургов города и области, но не для хирургов ОКБ им. Н.А. Семашко. Они не могли мне простить «ломки» традиций обезболивания, насчитывающих десятилетия. Они выросли с ними. Ну, примерно то же самое, когда Петр Первый стал публично состригать бороды боярам. И во всем были виноваты мы, молодые нахалы, без году неделя пришедшие в клинику самого Анатолия Ильича Кожевникова, к которому весь персонал относился прямо-таки трепетно. Исключением был только Алексей Ильич Сидоров. Он не только владел методами современного наркоза, но и прекрасно понимал трудности и сложности новой профессии – анестезиологии. Это понимание пришло к нему с горьким опытом. У больного, умершего в первые сутки после операции от желудочного кровотечения, в ротовой полости был найден бинт, оставшийся после извлечения эндотрахеальной трубки. Он был очень небольшим и располагался у входа в пищевод, то есть не перекрывал трахею, но оперирующий хирург объяснил смерть больного не тем, что кровотечение не было остановлено, а именно этим бинтом, будто бы вызвавшим асфиксию. Немало пришлось Алексею Ильичу понервничать, а ведь он прошел фронт, имел ранения и был уже в возрасте.
Во время наших испытаний новых анестетиков А.И.Сидоров являлся главным хирургом Облздравотдела и помогал нам внедрять новые препараты в городе и области.




А.И.Сидоров                Г.В. Мохова

Галина Васильевна Мохова, наша старшая сестра, была первой, кого мы посвятили в свои планы по испытанию новых препаратов и методик анестезии. Когда руководство клиники пыталось через нее узнать, что мы применяем, она неизменно и твердо отвечала: «Ввожу все, что дают!». Потом ее уже и не пытались выспрашивать, все равно ничего не узнаешь.
Такие «дознания» имели место тогда, когда в послеоперационном периоде развивались какие-то осложнения, в общем-то, не имеющие отношения к обезболиванию. Но так как применялись новые методики, то всегда возникал «соблазн» обвинить в осложнении новый анестетик, другими словами – анестезиолога.
Были и откровенные противники внутривенной анестезии. Все тот же настырный, неугомонный, злоязычный борец за «правду-матку» - за масочный эфирный наркоз, а при операциях на легких можно, де, и заинтубировать. И все будет хорошо, все будет в порядке, все будут довольны. И заключал: «А мудрить-то чего, тут мудрить-то нечего!». И когда он в очередной раз произнес эту тираду, я не выдержал и сказал: «Владимир Николаевич, а Вам с вашим эфиром не кажется, что времена Пироговых и Петровых давно уже прошли?».
Однако необходимо признать, что при любом виде анестезии осложнения неизбежны. Определялась закономерность в работе с новыми препаратами. До 200-300 анестезий все шло хорошо, так как анестезиологи были начеку. А потом происходило «расхолаживание», пренебрежение, казалось бы «мелочи», а в наркозе их нет. К ведению наркоза допускались новички, врачи из района – и тут-то и получали осложнения. И когда кто-нибудь из анестезиологов среди «бела дня» вдруг заходил к профессору в кабинет, Анатолий Ильич всегда встревожено спрашивал: «Что, трехсотый наркоз?!» Это были 1969 и 1970 годы, после возвращения моего из Алжира. В течение трехлетней командировки я апробировал практически все имеющиеся тогда анестетики и анальгетики, и большую партию препаратов привез с собой. Всю литературу по ним  я представил профессору. Анатолий Ильич был новатором в хирургии. Поэтому он приветствовал все, что могло быть полезно оперирующему хирургу. Я и все анестезиологи очень за это ему благодарны. Он ведь взвалил на свои плечи всю ответственность за возможные тяжелые осложнения, ведь эти препараты, что я привез с собой, не были разрешены фармкомитетом СССР для использования в наших условиях. Анатолию Ильичу пришлось лавировать между хирургами и анестезиологами. Иногда по наущению заведующих отделений, он выступал против  анестезиологов. Был даже такой период времени, когда он конфисковал все привезенные импортные препараты и запер их в свой сейф. Положение спас главный хирург Облздрава, наш друг А.И. Сидоров. Он успел уже съездить со мной в районы для производства операций тяжелым больным с шоком и кровопотерей как травматического происхождения, так и внутреннего кровотечения при язвенной болезни. При эфирно-кислородном наркозе такие больные обычно операции не выдерживали, а когда стал применяться ;-ОН ни на операционном столе, ни в ближайшем послеоперационном периоде не погиб ни один больной. И вот, когда поступил вызов из Навашино, где была судоверфь, работали лауреаты Ленинских премий, и помощь приходилось оказывать VIP-персонам, Анатолий Ильич отказался ехать на операцию первому секретарю Навашинского горкома по поводу острого желудочного кровотечения без новых препаратов. Анатолий Ильич был поставлен в трудное положение. Он не был коммунистом, и Советская
власть однажды чуть не сыграла с ним злую шутку, когда шло гонение на «менделистов-морганистов». Дело в том, что им была опубликована работа по наследственному херувизму, что и было истолковано весьма превратно. Второй раз испытать гонение партийной диктатуры, естественно, никому не хотелось.  И вот тогда все конфискованное вернулось к Г.В. Моховой.
Еще через год, полтора года и в СССР появился виадрил и отечественный ;-ОН, оксибутират натрия, ГОМК, ставший «рабочей лошадью» анестезиологам. Каких-либо серьезных осложнений при работе с импортными препаратами при обезболивании оперативных вмешательств в условиях хирургического стационара не было отмечено.



              Анатолий Ильич Кожевников
                (06.12.1900 – 27.10.1984)



Г.В. Мохова была не только старшей наркозной сестрой, членом коллектива. Она уже превратилась в четвертого врача анестезиолога, коллегу, с которой, как говорится, «можно пойти в разведку». Она была единственной анестезисткой в городе и области, имевшей две печатные работы, одна из которых была опубликована в центральной печати «Модификация иглы для проведения внутривенного наркоза» - Медицинская сестра, 1977, 6, 37-38. Кроме того, у нее есть рационализаторское предложение: «Катетер для инсуффляции кислорода с розеточным способом крепления». Рационализаторское предложение № 189 за 1990 год. Г.В. Мохова выступала с демонстрациями на обществе анестезиологов (см. раздел «Участие в работе научного общества») и секции сестер-анестезистов, которое она возглавляла.
Сорок семь лет верой и правдой служила Галина Васильевна не на страх, а на совесть.
Кроме Галины Васильевны в те годы сестрами анестезистами были: в гинекологическом отделении – Е. Максимова, в урологическом – С.А. Устюжанина, в стоматологическом (челюстно-лицевом) – З.А. Гордеева.  Все сестры анестезистки  владели методикой интубации трахеи, будучи способными вести наркоз при  необходимости самостоятельно. С 1963 года к их числу присоединилась И.А. Корягина. Закончив заочно медицинский институт, она с 1971 года – врач анестезиолог-реаниматолог областной больницы, с 1978 года – старший ординатор анестезиологического отделения. С 1987 года работает анестезиологом в Лысковской центральной районной больнице. Автор 15 печатных работ, пропагандист тотальной внутривенной анестезии. Таким образом, она в наркозе уже 46 лет.
Обязанности врачей распределялись следующим образом: Г.Ф. Новиков проводил обезболивание в операционных 1-го хирургического отделения, Д.А. Назаров – во 2-ом хирургическом отделении (экстренная и гнойная хирургия), В.А. Беляков – в урологическом и стоматологическом (челюстно-лицевом) отделениях.










Портрет Г.Ф. Новикова,
заведующего отделением



Он и его первые любимые ученики

Г.В.Новиков



Г.В. Мохова и В.А Беляков


Старшие сестры наркозного и операционного блока
1979 г.



Г.В.Мохова

В гинекологическом отделении, где ежедневно проводились операционные вмешательства, наркоз проводила опытная наркозная сестра с многолетним стажем. Анестезиолога туда вызывали только в особых случаях. С активизацией работы нейрохирургического отделения анестезиологи стали необходимы и там. Потом их помощь понадобилась и хирургам отоларингологам, особенно при удалении инородных тел из трахеи. Стали привлекать анестезиологов и к лечению кардиогенных шоков, астматического статуса и других. Поэтому приходилось оставлять наркозы на сестру-анестезиста и в экстренном порядке осуществлять реанимационные мероприятия. Работы было много, но анестезистов уважали, они стали необходимы и востребованы больше врачей других специальностей. Это сознание своей значимости, незаменимости, ответственности помогало им справляться со всем громадным объемом анестезиологической и реанимационной работы. Не обходилось и без курьезов. Тогда, когда была открыта методика закрытого массажа сердца (1961 г.) и пришла к нам через год - второй анестезистов стали вызывать ко всем умирающим больным, даже к умирающим от неизлечимой патологии. Особенно этим «грешили» хирурги, полагая, что реанимировать можно всех. Конечно же, вызывали к тем, кто был обречен но «социально значим». Более того,  вызывали к таким пациентам и на дом, так как бригад реанимации «Скорой помощи» еще не существовало.
Когда я в январе 1969 года вернулся в Горький, то заведующим отделением анестезиологии был Дмитрий Александрович Назаров. Он же выполнял и работу главного анестезиолога области. В отделение пришли Н.А. Орлов, Ю.А. Аранжереев, И.М. Бирюков, Н.А. Климычева. И в этом составе освоены все новые методики не только ими, но и врачами из ЦББ области. «Первопроходцами», районными анестезиологами были А.И.Хлыбов, Б.С. Ечмаев (Павлово), Ю.П. Киселев (Арзамасская областная  больница), Т.Г. Бебешина (Арзамасская городская больница), В.П. Принц (Дзержинск, больница скорой медицинской помощи), Е.Н. Ситнова (Дзержинск, 1-ая горбольница), В.Г. Яровиков (Дзержинск, 2-ая горбольница), Ф.А. Сергеев (заведующий хирургическим отделением больницы г. Дзержинска), А.И. Ятайкин (Выкса, ЦРБ), В.Ф. Фомин (Выкса, ЦРБ), В.И. Лункин (Выкса, медсанчасть), В.П. Мегалинский (Чкаловск, ЦРБ), И.И. Чигринов (Балахна), Е.К.Краснов (Балахна), В.М. Шаманин, С.А. Миронов (Кстово, ЦРБ), И.И. Коблов (Лукоянов), Н.П. Дикушин, В.М. Насонов (Городец), Н.В Ларионов (Заволжье), М.П. Чачко (Пильна), В.А. Тюкалов (Семенов, ЦРБ), И.И. Атясов (Бор), Ю.М. Бербасов (Бор), В.И. Родионов (Навашино), А. Петунин (Кулебаки), В.Ю. Авров (Семенов, Б.Болдино), Б. Зигельман (Бор) и многие другие, способствовавшие внедрению в практику работы центральных районных больниц методов тотальной внутривенной анестезии.
В 1972 году диссертация «Материалы о дифференцированном подходе к выбору метода введения в наркоз» была защищена. Особенность ее, кроме анализа и клинико-лабораторного исследования нескольких тысяч вводных наркозов, был своеобразный литературный обзор. В него была включена переписка практически со всеми ведущими анестезиологами мира. Им была предложена анкета оценки современных вводных наркозов. Свое мнение высказал сэр Роберт Макинтош, Джон Данди, Джон Ланди, Гаральд Рандальф Гриффит Лабори. Югенар, Ви Гюрш, Робинсон, Мишель Джонсон и другие.
В этом же году состоялся переезд в новую клиническую больницу им. Н.А. Семашко на 1365 коек. Были приняты врачи В.В. Пухтеев, А.В. Смирнов, В.А. Бегун, А.П. Юрпалов, Ю.А. Анохин, В.А. Заблоцкая, А.Н. Солнышков, М.В. Такенова, Е.А. Балеев, потом Т.А. Сабанова и другие. Было открыто отделение реанимации и интенсивной терапии на 12 коек, под руководством кандидата медицинских наук Валентины Ефимовны Прокопенко.
Итак, мы работаем в одной из самых крупных клинических областных больниц СССР, естественно, самой крупной в городе и области. Наша служба анестезии-реанимации превосходит все остальные. Мы убедили всех наших хирургов в превосходстве тотальной внутривенной анестезии как по ее воздействию на организм оперированного больного, так и на окружающий персонал. Все хирурги клиники А.И. Кожевникова: кафедры нервных болезней и нейрохирургии, гинекологии, LOR- клиники, глазной клиники – всех 12 хирургических отделений больницы приняли наши методы обезболивания, ЦРБ работали по нашей методике. Но город молчал. Сначала. Потом стал ругаться. В смысле, не весь город, не все врачи, даже и не хирурги, а – ах! –анестезиологи. А уже после нашего доклада на Втором Всесоюзном съезде в Ташкенте – вообще выступили сплоченно (1976 г.).
Между прочим, так же убежденно, как в 1958-1961 гг. боролись за эндотрахеальный наркоз. Там все были воедино. Правда, и тогда М.Е. Руслик из 7-й больницы был против, М.Б. Шмерельсон из 5-ой больницы, потому что в их рядах был Лев Федорович Черемухин, ставший первым доктором наук по обезболиванию. Марк Ефимович пригласил меня и Назарова в ресторан, чтобы «дружить против 5-ой больницы». А теперь все дружили против в ОКБ Семашко, против ТВА. Нас называли «внутривеннистами», а мы их «ингаляционистами». Яростным «ингаляционистом» был ведущий анестезиолог ГИТО Марк Петрович Чачко. В свое время в старой больнице Семашко он учился давать наркоз у меня, так как мы были хорошими знакомыми и проводили семьями летний отпуск в Крыму. Таким образом, получилось, что объединились 5, 7 больницы и ГИТО – самые крупные больницы города после нашей ОКБ. Объединились три Марка – триумвират. Некоторые злые языки называли союз трех Марков «Маркобесие» (конечно же, «внутривеннисты» так отличились).
Марк Борисович говорил о неуправляемости анестезии и невозможности добиться адекватной анестезии. Это повторялось в самых разнообразных вариациях. Когда В.А. Беляков доложил о том, что на тысячу с лишним таламонал-виадриловых анестезий у 4-х человек после операции были флебиты после инъекции, Марк Ефимович «картинно» восклицал с трибуны: «Вы подумайте, четыре флебита. И это у живых людей!». Лев Федорович Черемухин задумчиво и немногословно прокомментировал доклад В.А. Белякова: «Место седуксена в анестезиологии и реаниматологии». «И с чем докладчик его только не сочетал, уму непостижима эта мешанина». «Как говорится, выстрел в упор. Ну, прямо  на войне, как на войне». М. Ройтбург после доклада анестезиологов из ОКБ им. Н.А. Семашко по кетамину поделился своими впечатлениями, что он видел в Ленинграде во время специализации: «Лежат после наркоза больные все в слюнях,  бьются, орут, фильм ужасов, а не наркоз». Действительно, мононаркоз кетамином именно таким и был, но в сочетании с седуксеном картина была совершенно нормальной.
Единственное, что не оспаривалось, так это ценность внутривенной анестезии в военных условиях, так как применяемый в армии для обезболивания эфир является взрывоопасным. Кроме того, требуется кислород, тоже взрывоопасный. Внутривенная анестезия лишена этих недостатков. Для иллюстрации опасности ингаляционных анестетиков, дававшихся в смеси с кислородом, В.А. Беляков пересказал статью сэра Роберта Макинтоша «В защиту простоты», опубликованную в 60-е годы XX века в “Вестнике Академии медицинских наук СССР». Суть ее сводилась к тому, что, прибыв во время Гражданской войны в Испании на театр военных действий, Макинтош сразу же попал вместе с конвоем под обстрел. Полевой госпиталь представлял собой громадную палатку, не способную спасти ни от пуль, ни от осколков снарядов. В так называемой операционной стояли баллоны с кислородом. Макинтош немедленно приказал их отвезти от госпиталя минимум на километр, поясняя это таким образом: «Во время обстрела пуля или осколок могут попасть в хирурга или в кого-либо из ассистентов. Но погибает один. Все другие останутся живы. Но если осколок попадет в эфирницу, в кислородный баллон – умрут все!». И им, и Эпштейном был сконструирован эфирно-воздушный наркозный аппарат ЭМО-Оксфорд.
 Но постепенно «Триумвират» распадался. В 1977 году Марк Петрович Чачко, работавший уже вместе с руководителем отдела анестезии-реанимации ГИТО В.А. Беляковым, делает доклад по таламонал-виадриловому наркозу при ста операциях эндопротезирования тазобедренного сустава. Марк Борисович только и смог, что укоризненно посетовать: «Ну как же Марк, ты же был ингалляционист!» Да и в 5-ой больнице после того, как кардиоанестезиолог Ф.Ф. Белоярцев защитил докторскую диссертацию по центральной анальгезии высокими дозами наркотических анальгетиков, также стали применять высокодозную опиоидную анестезию (К.В. Крылов, В.В. Пичугин), являющуюся вариантом тотальной внутривенной анестезии.
Таким образом мне удалось «победить» ингаляционистов-врачей, но не самого крупного ведущего – Марка Борисовича Шмерельсона. Он возглавлял и общество анестезиологов-реаниматолов, и вновь образовавшийся курс анестезиологии-реаниматологии, в который вошли А.Д. Сафонова, Т.Ф. Шварц из 5-ой больницы, а также и я из ОКБ. Я попал под начало своего (не боюсь так выразиться) врага.
Теперь мне снова предстоит обратиться к проблеме взаимоотношений с начальством. С Анатолием Ильичем Кожевниковым только вначале у нас были некоторые недоразумения: он почему-то считал, что у меня какие-то высокие покровители: приехал – сразу в партию, председатель МК и т.д. Был и еще один курьезный случай. Я пришел к профессору с объяснением причин осложнений при введении в наркоз барбитуратами и представил наркозные карты. Анатолий Ильич все просмотрел и согласился с моим мнением, причем предложил мне написать работу на этом материале в больничный сборник. Я, окрыленный предложением  профессора, вышел из кабинета, нашел свободный стол и прямо в коридоре за 1-1,5 часа написал статью. Вернулся в кабинет профессора и подал ему работу. Анатолий Ильич пришел в бешенство, разорвал листки и бросил их мне: «Что за несерьезность, детский сад какой-то! Обдумайте все, поработайте с недельку, а там посмотрим». Я же наутро принес ему отпечатанную по всем правилам статью. Профессор недоверчиво взял ее, просмотрел и молча завизировал. С тех пор он всецело мне доверял. Такого уважительного отношения к себе я в своей дальнейшей жизни врача и анестезиолога больше не встречал.
Анатолию Ильичу не понравилось, как читал лекции по анестезии-реанимации студентам 3-го курса доцент кафедры факультетской хирургии Л.Ф.Черемухин. Он велел подготовить лекции мне, прослушал меня: и с тех пор все лекции студентам читал я, больничный врач. Работой, которая одновременно и разгневала профессора, была статья «К сравнительной характеристике вводных барбитуровых наркозов». Впоследствии все «писательство» я взял на себя.  Однажды Анатолий Ильич так пошутил по этому поводу: «Среди анестезиологов он писатель, среди писателей - анестезиолог». И в этом  была, как оказалось, правда. Сейчас, например, я пишу уже двенадцатую книгу. Таким образом, под началом профессора у меня в ОКБ была благополучная жизнь.
Когда же заведующим кафедрой стал В.И. Парахоняк, все изменилось. В 1974 году был организован курс анестезиологии и реаниматологии на базе кафедры госпитальной хирургии. И вот что стал «вытворять» Шмерельсон по поводу моих статей, которые мне визировали, не читая, А.И. Кожевников и В.И. Парахоняк. Но Шмерельсон решил их «править». И правил издевательски. Предположим, я пишу фразу: «Маша шла в школу». Он читает и кривится: «Владимир Алексеевич, тут что важно: школа, так и пишется: «В школу шла Маша». Прихожу. Опять кривится: «Пожалуй, надо подчеркнуть процесс: «Маша шла в школу». Но этого ему было мало. Он еще тему докторской моей диссертации по тотальной внутривенной анестезии хотел «зарубить», хотя у меня уже был набран и клинический и лабораторный материал. Он стал мне внушать, что я уже работаю в клинике академика – кардиохирурга Бориса Алексеевича Королева. Поэтому моя работа должна вписываться в план научной работы кафедры, то есть, другими  словами, я должен писать диссертацию по обезболиванию кардиохирургических больных, оставаясь, однако, учить студентов третьего курса в больнице Семашко. Перевести меня работать в 5-ю больницу Шмерельсон не хотел и не смог бы, а вот испортить жизнь хотел. Однажды он предложил «консенсус»: «Пусть будет тотальная внутривенная анестезия, но при кардиохирургии. Пусть анестезиологи в пятой больнице проводят наркозы по Вашим методикам». Смешно, в пятой больнице ТВА вообще не признавали, а тут за здорово живешь, еще для кого-то наркозы эти внутривенные проводить. И это при том, что все анестезиологи 5-ой больницы во главе с заведующим кафедрой анестезиологии и реаниматологии Марком Борисовичем Шмерельсоном методом выбора считали ингаляционный наркоз.
Я прекрасно понимал, что, оставаясь ассистентом у М.Б. Шмерельсона, я докторской диссертации не напишу. Были еще и другие важные обстоятельства, подвигнувшие меня на то, чтобы оставить медицинский институт. Я, наконец, принял предложение директора НИИ травматологии, ортопедии и комбустиологии Михаила Григорьевича Григорьева возглавить отдел анестезии и реанимации в ГИТО, где я и стал работать с 1 ноября 1976 года. Там была утверждена тема моей докторской диссертации по ТВА.

Глава 7.
Работа в ГИТО

Я ушел от М.Б. Шмерельсона, каверзного, завистливого, боящегося меня как конкурента, к Михаилу Григорьевичу Григорьеву. Это был настоящий директор, и настоящий человек.


        Михаил Григорьевич Григорьев

Самым младшим из основателей института был Михаил Григорьевич Григорьев. Он родился в 1916 году в Хирес-Сириже, в Чувашии. Хотя русского языка он практически не знал и поэтому учеба давалась ему нелегко, отчаянное желание стать врачом было превыше всего. Большое трудолюбие, усидчивость сделали М.Г. Григорьева Сталинским стипендиатом. Он увлекся хирургией, с восторгом слушал лекции А.И. Кожевникова, покорен был обаянием и деловыми качествами молодого ассистента Н.Н. Блохина. Институт Михаил Григорьевич окончил, получив диплом с отличием, в 1941 году, а уже на следующий день после начала Великой Отечественной войны, 23 июня 1941, он выезжает на фронт. Невероятно, но вчерашний студент стал подполковником медицинской службы и встретил Победу в окрестностях Берлина, награжденный орденами Красной Звезды, Отечественной войны 2 степени и многими медалями. Более десяти тысяч раненых прошло через его руки. Введение противошоковой жидкости, крови и других препаратов спасало им жизнь. Именно тогда, вспоминая прекрасные лекции о шоке Анатолия Ильича Кожевникова, он стал лечить людей с шоком и кровопотерей. Анализ истории болезней, сопоставление разных методов инфузионной терапии позволили ему сделать определенные выводы, которые он оформлял в статьях, докладах на армейских конференциях, заслуживая одобрение видных ученых хирургов-профессоров Гирголавы, Еланского и др. После окончания войны он в 1946 году поступает в институт, руководит экспериментальной хирургией и первым защищает кандидатскую диссертацию в 1947 году. Работа называлась «Травматический шок в войсковом районе за годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.» Она обобщала опыт трех тысяч наблюдений. Постановлением Совета Министров СССР от 26 марта 1946 года работа была удостоена Премии Второй степени. Так в 30 лет Михаил Григорьевич становится Лауреатом Государственной премии, а в 31 год – кандидатом медицинских наук. Его учитель, Н.Н. Блохин, не ошибся, передав ему руководство институтом. В институте он проработал сорок пять лет (1946-1991 гг.), из них директором тридцать три года (с 1951 по 1984 гг.). Михаил Григорьевич вырос в ученого  с мировым именем. Им были предложены оригинальные методики операций, в том числе впервые в мире было произведено успешное гомопластическое замещение головки бедренной кости у ребенка. По отзывам всех работавших с Михаилом Григорьевичем, он был самым лучшим директором. У него было очень ценное качество: он умел слушать и слышать собеседника. Ведь большинство из «начальствующих» часто напоминают глухарей: перебьют речь, начинают говорить сами и тут же ничего больше не слышат и не понимают, начинают «токовать». В это время к глухарю  и подходит охотник и стреляет. А начальник во время «токования» уже наоборот непробиваем, неуязвим, ничего от него не добьешься, кроме очередного «токованья».
Михаил Григорьевич приходил на работу очень рано. И если надо было решить какой-нибудь важный вопрос, нужно было придти в это время «утренней свежести». Я придерживался этой тактике все время и редко, когда приходилось приходить к  директору два раза. На моей памяти это было всего один раз. До самого старческого возраста Михаил Григорьевич каждое утро спозаранку в очень быстром темпе осуществлял «терренкур» по маршруту: институт травматологии – медицинский институт  по набережной, а обратно – «по зеленому пути», пешеходной тропой.
 Это был простой и мудрый, понимающий, сдержанный и тактичный человек. Только такой человек и мог руководить институтом, как говорил сам Михаил Григорьевич, «тридцать лет и три года». А что такое тридцать три года? Это согласно русским былинам, возраст Муромского богатыря Ильи, когда он пошел совершать подвиги, спасая Русь Святую. И это подвиг Иисуса Христа, когда он взошел на Голгофу. А разве не подвиг руководить научно-исследовательским институтом, где работают специалисты с мировым именем, не привыкшие к ограничению их действий, во все времена «вольнолюбцы» и где-то анархисты, не всегда придерживающиеся «прокрустовых» рамок дисциплины. Такой демократичности, как в институте, не было ни в одном медицинском учреждении города и области. Там была диктатура главного врача, заведующего кафедрой в клинических больницах, заведующего отделением, начмеда и опять же главного врача в городских больницах. Достаточно напомнить о главном враче областной клинической больницы им. Н.А. Семашко, народном враче СССР Олеге Александровиче Обухове, который держал в руках не только больничных, но и клинических сотрудников.
Можно и не углубляться в далекое прошлое, а оглянуться на роль главного врача сейчас, когда под эгидой платной медицины не только кафедральные работники, но и зав.кафедрами работают по регламенту главного врача, который диктует свои условия, ограничивает аудитории, комнаты для практических занятий со студентами и т.д. Нельзя не согласиться с А.Б. Богосьяном и Н.А. Тенилиным (2006г.), которые пишут о трудностях «находить общий язык» с такими непростыми людьми как хирурги, начинающими и маститыми, полными достоинств и недостатков, сложными и противоречивыми. Именно это качество позволило профессору Григорьеву создать неповторимую научную и эмоциональную атмосферу, которую ощущал каждый молодой хирург, впервые переступающий его порог; все то, что  называется «школой». Действительно, Михаил Григорьевич не только сохранил традиции Н.Н. Блохина, М.В. Колокольцева, В.В. Соколова, Б.В. Парина, но и значительно упрочил и продолжил их. Пройдя тяжелый путь хирурга, он все  понимал. Понимал и прощал. Он не карал, не разносил их «в пух, и прах», не «метал громы и молнии» за случайную ошибку, а сочувствовал, приходил в отделение справиться о больном, у которого случилось непредвиденное осложнение, давал советы, собирал консилиумы. Более того, Михаил Григорьевич везде делал поправку «на человеческий фактор». К нему можно было прийти в кабинет «поплакаться» и не было случая, чтобы он тебя не понял. Так, по крайней мере, говорит об этом В.А. Беляков, которого Михаил Григорьевич пригласил на руководство отделением анестезиологии и реаниматологии в 1976 году. Он же говорит, что ощущал сходность чувств при разговоре с Михаилом Григорьевичем о «прегрешениях» работников своего отдела, как на исповеди в церкви. Можно было не бояться сказать правду и получить прощение.
Михаил Григорьевич любил русские пословицы и поговорки, например: «Как ни крути, а спина всегда сзади». В.Л. Марголин собрал «коллекцию» подобных высказываний. При всей своей неброскости и простоте М.Г. Григорьев добился больших успехов и в научной деятельности, и как организатор здравоохранения. При нем коечность института возросла с 200 до 500. В 1959 г. на базе института было организовано ожоговое отделение, на которое впоследствии были возложены функции Всероссийского ожогового  центра. В 1963 году была расширена клиническая база института за счет размещения нейрохирургического отделения, возглавленного сотрудником ГИТО профессором Н.А. Звонковыми в горбольнице    № 39, а в 1970 г. – отдела восстановительного лечения на базе медсанчасти Горьковского Автозавода под руководством профессора И.М. Гринвальда.
Михаил Григорьевич за время работы в институте был награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Ленина. Ему было присвоено почетное звание Заслуженного деятеля МЗ РСФСР. Очень верно оценил Михаила Григорьевича академик Б.А. Королев: «Несмотря на военные и трудовые награды, звания и должности, Михаил Григорьевич Григорьев очень скромен, трудолюбив, эрудит в своей профессии, всегда доступен, готов прийти на помощь своим ученикам, коллегам, он старается увидеть все, что может облегчить страдания людей». М.Г. Григорьев однажды в газете написал свой девиз, свое кредо: «Главное – любить свое дело, трудиться постоянно». Михаил Григорьевич так же, как и Николай Николаевич Блохин привлекал в институт наиболее талантливых людей, поощрял творческий поиск.
В Советское время был период, когда поощрялось сотрудничество с другими учреждениями немедицинского профиля на коммерческой основе. Началось это в 80-е годы прошлого столетия в центре – Москве и Ленинграде. Я предложил Михаилу Григорьевичу заключить контракт с Ленинградским университетом по изучению гомеостаза человека при использовании препаратов производных гамма-аминомасляной кислоты. Нам было выслано ТЗ - техническое задание, что мы обязаны сделать. Для согласования необходимых ассигнований из Ленинграда прибыл представитель. Михаил Григорьевич любезно его принял, но когда узнал, какая огромная (по тем временам) сумма перечислена в отдел под ответственность В.А. Белякова, вольного распоряжаться деньгами (оплачивать сверхурочные работы, препараты, лабораторную службу), то предложил ленинградцу приехать в конце финансового года. Но, как в одной из любимых Михаилом Григорьевичем русских пословиц, «сопливых вовремя целуют». Спустя примерно 1-1,5 года на утренней конференции он рассказал всей аудитории этот инцидент и заключил: « Все трудное сложно, как бы все получилось? А может и получилось бы. Не послушал я Белякова».
Чтобы не быть голословным, что Михаил Григорьевич привлекал в институт талантливых людей, можно сказать, что именно при нем в институте стали работать Ю.Г. Абрамов (1953), Н.И. Атясов (1954), Б.В. Парин (1957), М.Ф. Матюшин (1959), С.И. Ютанов (1959), Л.Х. Хитрин (1961), Н.Н. Мизинов, И.Л. Цимхес, М.В. Вогралик (1969), Г.А. Максимов (1970), М.С. Акулов; В.А. Беляков (1976), Н. Гринвальд, Л.Б. Лихтерман, А.И. Степаков, Г.И. Дмитриев, С.П. Пахомов, Н.Н. Звонков (1954).
За все время работы  Михаилом Григорьевичем у нас всегда было взаимопонимание. Но вот с заместителем директора по научной части отношения не складывались. Профессор А.П. Верещагин в тот же день, когда я написал заявление о приеме на работу, пригласил меня к себе в кабинет. Он прямо «с места в карьер» предложил мне «сотрудничество» в таком аспекте, что Михаил Григорьевич имеет свои слабости, странности, часто ведет себя несправедливо, больше хозяйственник, чем ученый, а поэтому будет разумнее все согласовывать с ним, прежде чем что-то сделать. И обязательно рассказывать ему о том, какая реакция будет у директора. Я ничего ему на это не сказал, только кивнул головой. Когда я прошел конкурс и был издан приказ, я доложил Михаилу Григорьевичу о настроении А.П. Верещагина и заверил его в том, что для меня в институте только один директор и только ему одному я подчиняюсь, и только с ним согласовываю свои действия. Его такая моя позиция очень устраивала и он поддерживал ее все время своего директорства. Забегая вперед, я скажу, что и второй заместитель директора по научной части к.м.н. Н.И. Бенуа, вполне устраивающая Михаила Григорьевича, портила мне жизнь и во время директорства Михаила Григорьевича и во время, когда его сменил В.В. Азолов. Что касается А.П. Верещагина, то он скоро понял, что я не марионетка.
 Ведь в свои сорок лет (42) я прошел путь хирурга, главного врача в г.Верхоянске, три года работал в АНДР, а затем семь лет руководил службой анестезии-реанимации в городе и области, фактически создавал ее. В.В. Азолов по просьбе Верещагина взял на операцию уранопластики ребенка, который лечился препаратами надпочечников кортикостероидами. Для того, чтобы во время операции не развилась надпочечная недостаточность, ему необходима была предоперационная подготовка в течение минимум трех дней. Об этом я написал в истории болезни, когда осматривал ребенка перед операцией, назначенной на завтра. Когда об этом я сказал Азолову, он «взвился» и побежал к Верещагину. Тот не преминул явиться ко мне: «Не надо отменять операцию. Ведь таких нельзя держать в больнице долго. Они такое «хайло», враз что-либо схватят!!!. Он не согласился с моим заключением и приказал, чтобы операция прошла удачно, наркоз дал я. Я же сказал, что если он хочет неприятностей, то пусть издаст приказ с обоснованием провести операцию при крайней степени риска и возьмет ответственность на себя. Он не согласился и продолжал настаивать, заявив, что издаст приказ, который я должен исполнить. Я же на это заявил, что никто не может мне приказать дать наркоз без показаний, и я своей властью главного анестезиолога ее отменяю. Потом я доложил Михаилу Григорьевичу, он меня одобрил. Через четыре дня я благополучно провел наркоз подготовленному ребенку, использовав назотрахеальную интубацию.
Вот так началась моя работа с начальством в ГИТО. И не только с начальством, но уже и с хирургами. И первым был Азолов. Но не последним. Вторым был руководитель ожогового республиканского центра доктор медицинских наук Сергей Павлович Пахомов. Он заявил, что при внутривенном наркозе оксибутиратом нат рия при операциях у ожоговых больных отмечается повышенная кровоточивость. Тогда я представил ему данные специального проведенного исследования свертывающей и антисвертывающей системы крови, из которых следовало, что этих изменений не наблюдается. Больше никто из хирургов претензий к тотальной внутривенной анестезии не предъявлял.
 Но зато претензий, жалоб на требовательность к предоперационному обследованию больных было очень много. Г.А. Максимов, бывший до меня руководителем отдела анестезии-реанимации, работал до этого на кафедре оперативной хирургии, где и защитил кандидатскую диссертацию, Учился наркозу в 7-ой больнице, т.е. не знал внутривенного наркоза и вообще опыта работы практически не имел. Мне приходилось в качестве главного анестезиолога разбирать осложнения наркоза, происходящие в ГИТО. И многие из них были связаны с недостаточной обследованностью больных, а также и с тем, что на операции брались больные с серьезной патологией. Поэтому я и требовал полной обследованности больных. Часто прибегали хирурги из отделения челюстно-лицевой хирургии, преобразованного потом в отделение кисти, которое возглавил кандидат медицинских наук В.В. Азолов. Наиболее часто прибегала ко мне возмущенная И. Карева, ругалась,  обзывала бюрократом. То же делал и В.В. Азолов, даже когда стал директором. Очень плохо обследовались дети в отделении Ю.А. Гольцова, где педиатром работала Т.С. Стукалова, зам. главного врача. Мне даже выговоры объявляли. Прибегал зав. отделением сочетанной травмы (тогда он назывался гнойной остеологией) А.А. Баронин. Кандидат медици- нских наук С.Б. Королев из отделения травмы совершенно не считался с порядком в операционной. Операция назначена первой, за ней идут другие, а Святослав Борисович пропадает неизвестно где. Раз – другой он так сделал и на третий раз я при опоздании на час операцию отменил. Смолчал. Но однажды, когда он исполнял обязанности главного врача, не был привезен кислород. Привезли его уже после обеда, и он приказал делать операции. Я отказался проводить наркозы после окончания рабочего дня. Надо работу делать вовремя, а не энтузиазм за чужой счет разыгрывать, в начальство играть. И Михаил Григорьевич меня во всем поддерживал. Но в общем за полгода все утихомирились. Я получил несколько премий, благодарностей в приказе, мое отделение вышло на первое место в институте, получило  модное тогда звание «отделение коммунистического труда». Я по месяцу учил каждого анестезиолога ТВА. К концу года все врачи его признали. Большое значение имело признание меня Леонидом Болеславовичем Лихтерманом.
С Леонидом Болеславовичем Лихтерманом (1931 г.р.) судьба свела меня в 1969 году, когда я, только что вернувшийся из Алжира, был назначен главным анестезиологом-реаниматологом Горьковского облздравотдела. Вызванный на разборку осложнения, случившегося во время нейрохирургической операции в 39-й больнице, потом, во время чаепития, я и познакомился с Леонидом Болеславовичем, так как всех остальных врачей я уже знал раньше. Он мне нужен был потому, что нейрохирург, профессор НИИ им.Н.Н. Бурденко, Сергей Николаевич Федоров, осуществлявший в Алжире функции советника и консультанта при министре здравоохранения Хаддаде и знакомый мне по совместному лечению известного алжирского футболиста, получившего тяжелую черепно-мозговую травму во время дорожно-транспортного происшествия в г. Тиарет, был вызван туда префектом департамента Тиарет Мухтаром Зауеби. И вот в течение какого-то времени С.Н. Федоров, наш тиаретский нейрохирург, и я занимались спасением этого футболиста. Когда ему стало лучше, его перевели в Алжир, в госпиталь на 6300 коек «Мустафа». Когда я с семьей после завершения контракта улетал домой, в Советский Союз, он и попросил меня найти выпускника НИИ им. Н.Н. Бурденко, который после завершения аспирантуры по невропатологии и защиты в 1962 году кандидатской диссертации, был направлен на работу в г.Горький, в 39-ю больницу, где была и неврология, и нейрохирургия. Вот при каких обстоятельствах я познакомился с Лихтерманом. Он очень обрадовался и удивился, что С.Н. Федоров его помнит, долго расспрашивал меня и о Федорове, и о жизни в Алжире.
Еще раз я встретился с ним уже в 1976 году, когда стал работать в ННИИТО. Директор ННИИТО М.Г. Григорьев представил меня Л.Б. Лихтерману с тем, чтобы он оформил всю необходимую документацию к Ученому совету, что он и сделал немедленно. Вообще Леонид Болеславович был точен до парадоксальности. Назначая встречу, он определял ее время с точностью до минуты: «Я жду Вас в 12 часов 32 минуты». Это стремление к точности иногда подводило его, когда надо было ехать в командировку, на конференцию или на съезд, он появлялся на перроне, когда все провожавшие уже выходили из вагона, а он только-только рысцой искал свой вагон. Его все давно ждали, волновались, а он был невозмутим. Но уважение к нему среди пациентов было беспрецедентным. Буквально в течение минут он ставил точный диагноз, назначал лечение и никогда не выходил за регламент назначенного времени. В институте он заведовал патентно-информационным отделом и  был ответственным за рассмотрение рационализаторских предложений. Это давало ему возможность отклонять статьи, если в них был хоть какой-то намек на разглашение сведений, имеющих гриф секретности. Но Леониду Болеславовичу этого было мало: он имел обыкновение править статьи, заставлял переделывать. Признание или же отвержение заявки на рационализаторское предложение было еще более важным: за утвержденное рационализаторское предложение полагалось весьма значительное денежное вознаграждение. Я иногда за рацпредложение (если их было несколько) получал больше, чем зарплату. Так что Леонид Болеславович был очень влиятелен. Он, безусловно, был блестящий врач, вдумчивый ученый, умница и  дипломат, способный не только правильно оценить состояние нашей науки в настоящее время, но и в перспективе.
Его очень ценил Михаил Григорьевич, доверяя ему выполнение наиболее тонких, сложных проблем, прислушивался, даже в определенных ситуациях, полагался на его мнение. Лихтермана с полным основанием можно было назвать советником директора. В то же время Леонид Болеславович являлся рупором директора, доводящим до аудитории мнение и взгляды директора, что он и делал со свойственной ему оригинальностью и тонкостью.
У меня с Л.Б. Лихтерманом в ННИИТО поначалу отношения начались с конфликта. Он по привычке попытался править мои статьи, а у меня к тому времени было опубликовано более двухсот работ. Сам великий стилист Анатолий Ильич Кожевников всегда подписывал мои статьи к печати без правки. А тут невропатолог меня будет учить. Взыграла гордыня. И я прямым текстом ему заявил, что пусть он проверяет, есть ли в моей статье «тайны» - и все. Никаких правок! Он оцепенел и привел веский для любого другого работника ННИИТО аргумент: «Я статьи самого Михаила Григорьевича правлю!» Я же, ничуть не смутившись, продолжил: «Вот ему и правьте. Он чуваш. А я-то русский!» Тут он вообще обалдел! Ведь он и сам не русский, а еврей! Конечно, я был запальчив и меня «занесло». Но что удивительно! Это никак не отразилось на наших взаимоотношениях. Он даже как-то зауважал меня: дал блестящий отзыв на мою лекцию по реанимации, которую я прочитал для всех сотрудников ННИИТО, без слова возражения прошли все мои рацпредложения. Я стал куратором анестезиологической службы  нейрохирургического центра, где он совмещал.
 На свое пятидесятилетие, которое он отмечал в узком кругу преимущественно своих соплеменников, был приглашен и я. Признаюсь, когда я расстался с Ариадной Яковлевной Ец, работавшей  в отделении у Азолова, то ее подруги Н.И. Бенуа, Н.Л. Островская и другие пытались помешать моей новой семье. Но после того, как меня увидели на юбилее у Лихтермана, отношение ко мне изменилось в корне. Моя вторая жена, Татьяна Александровна Белякова, урожденная Сабанова, брала дежурства по анестезиологии и реанимации в 33-й больнице. Главным хирургом больницы и главным хирургом города был Давид Дмитриевич Завельгейский. Вскоре после юбилея Лихтермана он предложил Татьяне Александровне стать заведующей отделением реанимации и интенсивной терапии. Вот так!
К своему стыду, я долго, мало сказать «долго», до настоящего 2016 года, до 28 августа, не знал, с чем связана такая ко мне благожелательность в ответ на мою, мягко скажем, «наглость». Осмеливаюсь высказать предположение, что она вызвана тем далеким алжирским приветом от Сергея Николаевича Федорова. Оказывается, Сергей Николаевич был всемирно известным нейрохирургом, который «вытаскивал людей с того света». Одним из них был гениальный Лев Ландау (1908–1968), член многих зарубежных академий, Герой Социалистического труда (1954), лауреат Ленинской (1962) и Сталинских премий (1946, 1949, 1953 гг.). Он был награжден медалями Макса Планка (ФРГ) и Фрица Лондона (Канада). И, конечно же, больше всех этих наград он заслужил любовь и величайшее уважение своего народа. Недаром же Шолом_Алейхем сказал в свое время: «Евреи – поставщики миру гениев».
Таким образом, моя работа во время директорства М.Г. Григорьева и его советника Л.Б. Лихтермана протекала вполне благополучно, несмотря на то, что ушедшего из жизни профессора А.П. Верещагина  сменила кандидат медицинских наук Н.И. Бенуа. Она не смогла в это время мешать мне в выполнении докторской диссертации, придираться к пустякам, назначать разные проверочные комиссии, как это стало после ухода на пенсию М.Г. Григорьева и переезда Л.Б. Лихтермана в Москву в НИИ нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко. Прошло уже восемь лет, как я пришел в институт, стал своим, преодолев первоначальные трудности.
За это время В.В. Азолов стал уже доктором медицинских наук, реорганизовал отдел из челюстно-лицевого в отдел хирургии кисти, был представлен в Государственной премии, а в 1984 году стал директором института, приняв «по наследству» в качестве зама по науке Н.И. Бенуа. Поскольку до 1984 года всю работу Н.И. Бенуа выполняли Л.Б. Лихтерман и ученый секретарь Г.А. Марсак, то сейчас осталась только одна Г.А. Марсек. Мало того, что Бенуа не устраивала В.В. Азолова как зам по науке, она возглавила кампанию против заместителя директора по лечебной части к.м.н. А.И. Степакова, который работал над докторской диссертацией по хирургической коррекции врожденных уродств мочеполовой системы у детей. Н.И. Бенуа на Ученом Совета заявила, что эта тема не отвечает тематике научной работы НИИ травматологии и ортопедии и не может быть запланирована. Заодно с этим она начала кампанию против «аморальной» личной жизни Альберта Ивановича, вовлекши секретаря партбюро Галину Владимировну Козлову, С.И. Шумилкину и др. Их поддерживал и главный врач А.В. Разумовский. Целью всей этой кампании была дискредитация самого лучшего хирурга института, хирурга от Бога, который мог делать все, никому не отказывал от  операций, даже если они и не вписывались в категории травматолого-ортопедических. К нему шли все. Популярность его была общегородской. В.В. Азолов, уезжая в командировки, всегда оставлял его за себя, чего не могла пережить Наталья Ильинична. Свою работу над докторской диссертацией Альберт Иванович начал еще при М.Г. Григорьеве, одобрявшем его исследования, а также, естественно, и госпитализацию «непрофильных» больных, т.е. детей с мочеполовыми расстройствами, так как В.В. Азолов не поддержал Бенуа по вопросу о неправомерности диссертации Степакова, она вместе с Александром Васильевичем Разумовским повела борьбу против «непрофильных» больных. Раньше Степаков госпитализировал их в отделение сочетанной травмы (зав. отд. В.И. Григорьев), но главный врач запретил ему это делать. Тогда детишек с визой заместителя директора по клинической работе  ( вторая по значимости должность после директора) стали госпитализировать ко мне, в отделение АИР (анестезиологии, интенсивной терапии  и реанимации). Я был руководителем отдела. У меня были два заместителя: М.П. Чачко отвечал за отделение интенсивной терапии и реанимации, С.А. Калачев – за отделение анестезиологии. И вот стали почти еженедельно приходить комиссии – по линии администрации - гл. врач А.В. Разумовский, по партийной - секретарь партбюро - Г.В. Козлова, по профсоюзной - председатель Г.Л.Лимонова. В это время директор постоянно был в Москве, оформлял документы для получения госпремии, внедрял свои методики в других городах, кроме Москвы: Ленинград, Кузнецк, Тбилиси и т.д. Все решал Степаков. Меня и Чачко главный врач «порицал» на каждой утренней конференции.
Как только директор вернулся из «дальних» странствий, я подал ему докладную, попросив зафиксировать ее у секретаря. Копии докладной я адресовал в МК и партбюро. Спустя неделю ничего не изменилось. Я подал таким же порядком вторую докладную. Ничего. Тогда я на утренней конференции, когда присутствовали и Азолов, и Степаков, и Разумовский, и Козлова, и Лимонова, взял слово. Я предложил рассудить: имею ли я право не принять больного в свой отдел, если на направлении виза первого заместителя директора? Если нет, то издайте, Вадим Владимирович, приказ, что его виза ничего не значит. Тогда я перестану ему подчиняться и госпитализировать его больных. И  нечего из меня делать мишень для стрельбы. Молчание. Потом шевеление в Президиуме. Что-то невразумительное сказала секретарь партбюро. Я тогда сказал: «Вадим Владимирович, как понимать Ваше молчание? Знак согласия». Его передернуло. Но он сдержался. В 1987 году, буквально через несколько месяцев Н.И. Бенуа не прошла конкурса на новое пятилетие. После нее заместителем по науке стал Юрий Иванович Ежов. Азолов не мог мне сказать, что он ждет легальной возможности избавиться от Бенуа. Он мне не доверял, может даже не терпел со времен наших дискуссий по поводу подготовки больных к операции и моей требовательности. И потом наше отделение всегда по показателям было выше его. При его-то самолюбии! Только потом мы стали друзьями.
A propos, заведующего отделением сочетанной травмы В.И. Григорьева, А.И. Степаков своим приказом снял с заведования и назначил его в экспериментальный отдел организовывать гемодиализ. А ведь Владимир Иванович был хороший хирург. Правда, перед уходом главным хирургом в железнодорожную больницу он на утренней конференции извинился перед ним. Но что с того, «бары дерутся, а у холопов чубы трещат!». Меня-то никто снять не мог, я прошел конкурс, у меня лучшее отделение, больше всего публикаций, я член партбюро, был зам. секретаря партбюро и т.д. и т.п. Кроме того, я вхож в райком партии. Но, конечно, пережил я многое. Степаков, кстати, обид на меня не держал. Больные продолжали госпитализироваться с его визой, комиссии больше не беспокоили. Но я-то все-таки чувствовал себя, если не «обосранным», но уж точно ни за что обиженным.
С уходом Н.И. Бенуа в отдел информации жизнь моя, увы, не стала легче. Новый зам. по науке еще оперировал и считал себя знатоком анестезиологии. Вмешивался во все лечебные дела и даже стал негласным руководителем отдела ортопедии взрослых, и это еще при А.И. Степакове. Он, например, запретил  применение спинномозговой анестезии при операциях на нижних конечностях по причине послеоперационных кровотечений. Они наблюдались у больных, оперированных сыном профессора В.И. Кукоша, именитого профессора, члена ВАК по хирургии, т.е. утверждение диссертаций непосредственно с ним связано. Юрий Иванович стал впоследствии политическим деятелем, создал свое направление, написал книгу «Политика и медицина», т.е. был очень расчетливым и изворотливым, как и полагается в наше время дельцам от политики. Вот он и выслуживался перед Кукошем-старшим. Для Кукоша стали давать другой наркоз, а другим по-прежнему спинномозговую. Но Ежов запретил ее вообще. Но он смог запретить анестезию, но не кровотечение. Они продолжались. Я доложил об этом Азолову. Он вызвал Ежова и устроил ему такую выволочку, что мне даже стало неловко. Азолов вообще был очень вспыльчив. Как о нем говорили: «Как саблей, раз-два!». Так и здесь. Приказано было остановить кровоточащие сосуды при операции более тщательно. И пусть Ежов научит Кукоша как это делать, а не лезть в анестезиологию, которой не понимает.
 Второй раз он обвинил и меня за якобы неправильно проведенный внутривенный наркоз оксибутиратом натрия, который именно я ввел в СССР. По моей методике работала вся страна. Он оперировал больного с нагноением после операции тотального эндопротезированного бедра. Операция у Ежова не задалась, он никак не мог справиться с кровотечением, в банке крови не оказалось достаточного количества крови нужной группы. Давление стало падать. Я велел временно прекратить операцию, рану затампонировать, чтобы не терять крови, а за кровью послать  на станцию переливания крови, а кроме того, выяснить, может, у кого в отделении есть одногруппная кровь. Он последовал моему совету, а на утренней конференции велел мне доложить - почему вчера был такой «плохой наркоз». Я вышел, поднялся на трибуну и обрисовал ситуацию. Он же настаивал: «Ну, кровопотеря была, как обычно, но ведь давление раньше не падало. А Вы правильно провели наркоз?» - Я вообще обалдел и сказал: «Этот вопрос Вы бы могли адресовать к кому-нибудь, а не ко  мне!» и  сошел с трибуны. Мне похлопали.
Затем он стал третировать меня за развитие гипотоний при микрохирургических операциях у больных с потерей пальцев, кисти и т.д. У этих больных самой главной  опасностью считается тромбирование сшитых сосудов. И это на фоне уже имеющейся кровопотери, к которой присоединилась неизбежная кровопотеря при многочасовых операциях, часто до суток. Хирурги не разрешали переливания крови, боясь тромбов. Вот и бывало снижение давления. Только тогда-то и  разрешалось проведение инфузии. А виноватыми оказывались мы всегда, если не было тромбов, но была гипотония. И тогда, когда гемодинамика был стабильной, а на отдельном участке имелось тромбирование, требовалось дополнительное вмешательство. Но это общая тенденция хирургов - обвинять анестезиологов во всех тех случаях, когда операция проходит неудачно. Если в нашем институте наиболее тяжким осложнением была гипотония или тромбирование, то в общей хирургии при  экстренных операциях у больных с травмой и кровопотерей мог быть и летальный исход, хотя именно мы разработали методику спасения именно таких больных.
Как мы видим, трудность руководителя службой анестезиологии не только в той громадной ответственности, какую он несет, а еще и в том, что было, есть и будет еще долгое время тенденция оперирующих хирургов обвинить анестезиологов в исходах оперативных вмешательств, считать себя выше, обзывая коллег «анестезиолухами». На 50-летний юбилей заведующего отделением АИО ОКБ Семашко Б.В. Шубина, который сменил меня на этом посту, я написал такое стихотворение:
«Борис! Не верь ты юбилею
И в паспорт с грустью не смотри.
Мы не стареем – матереем,
Хоть нам уже на тридцать три.
Христа мы возраст пережили,
Как не распяты до сих пор?!
А были ведь хирурги, были –
Свои ошибки нам в укор.
А ведь и лучшие средь них
Без нас теряют удаль вмиг.
Но если уж хирург плохой,
То тут уж пой – за упокой!
Ты выстоял! И утвердился.
И лишь слегка посеребрился.
Тебе хотим мы пожелать
По-прежнему вот так держать».
                1989 год
Потом, с возрастом мы согласились с Джоном Бирдом, что хороший хирург заслуживает хорошего анестезиолога, а плохому он просто необходим.
Что такое – хороший или плохой хирург? Это для кого как. Для пациента, чтобы операция дала хороший результат. Для родственников, ожидающих, когда кончится операция – это время операции. Для анестезиолога, как и для родственников, критерий тот же. Ну, а если все суммировать и чтобы всем было все понятно, я бы выделил такую градацию: по системе школьных пяти баллов:
1. Делают операцию долго и плохо.
2. Делают операцию медленно и со средними результатами.
3. Делают операцию медленно, но тщательно, с хорошими результатами.
4. Средние хирурги и по времени, и по исходам.
5. Делают быстро, четко, с гарантией отличного исхода.
Первую категорию хирургов я еще называю хирургами, у которых две руки, но обе левые.
Пятая категория – хирурги с двумя правыми руками.
Но во всех случаях, быстро или медленно идет операция для организма больного – это хирургическая агрессия – большая при продолжительной и меньшая при быстрой операции. Никто и никогда со 100%-ной уверенностью дать  гарантию абсолютного успеха не может. Мой друг, Дмитрий Александрович Назаров, осматривая и разговаривая с больным перед операцией и назначая ему премедикацию, объяснял ему предстоящее на завтрашний день. «У Вас завтра операция. Во время нее у Вас за плечами находятся два ангела: желтый ангел смерти – хирург – слева, а справа, ангел-хранитель – анестезиолог. По-моему, здорово он все объяснял. Прав он, я по этому поводу написал шутливое стихотворение:
«Я вам скажу, пусть это тривиально,
По сути хирургия криминальна.
Ведь там, где в дело идет нож,
Ты милосердья не найдешь.
Спасают часто там путями,
Что могут и убить нас с вами.
Поэтому, верны науке,
Заранее и «умывают» руки,
А оперируют в перчатках,
Чтоб не оставить отпечатков.
Боясь ненужной им огласки,
«Работают» всегда все в масках.
Судьба больных – порой лишь вектор –
По направленью – морг, прозектор,
Где от неудачной операции
                в мир иной убытия –
Ему лишь – половина
                удачнейшего вскрытия»
                3 февраля 2005 г.
По сути же мы с хирургами в одной связке, худо-бедно, но находим общий язык, что не скажешь о руководителях – админист- рация, директор, заместитель директора, особенно заместитель по науке. Спрос, спрос, спрос и недопонимание элементарных вещей – как будто бы с разных планет. Меня это все более и более угнетало, мешало заниматься научными исследованиями, работать над завершением докторской диссертации. Но я получал за это хорошую зарплату. Но когда пришел к власти Горбачев и стал «громить науку», когда рядовые врачи стали получать больше кандидатов и  докторов наук, старших научных сотрудников и руководителей отделов, я решил «разрубить Гордиев узел», уйти из науки в рядовые врачи. К этому времени я уже стал доктором медицинских наук, не подал документы на конкурс по переизбранию меня на должность руководителя отдела, оставшись ведущим научным сотрудником. А в 1991 году я подал заявление о переводе меня в рядовые врачи.







Подписывая мое заявление о переходе во врачи, директор института Вадим Владимирович Азолов меня понял и сочувствовал. Мы уже давно забыли бывшие между нами разногласия, сдружились, тем более, что летние месяцы я проводил в Киселихе, в Кантаурове, где его брат был комендантом базы отдыха сельхозинститута. Я там работал врачом. А Вадим родился и жил в Кантаурове все летнее время, а поэтому фактически мы были вместе все отпуска. У меня стала свободная жизнь. Воля и независимость. Я имел время работать в операционной гнойной остеологии, решать массу неразрешенных проблем. И Вадим меня во всем стал всецело поддерживать. Может быть, в глубине души ему самому хотелось быть не администратором, а врачом и ученым. Азолов всегда с великой гордостью представлял меня гостям, которые знакомились с состоянием дел в нашем отделении: «Вот энтузиаст, истинно любящий свое дело, науку. Ушел от руководства в простые врачи, чтобы не отвлекаться от науки, теряя время на администрирование, и целиком отдался научным исследованиям. А ведь доктор наук, профессор, знает два языка». Безучастным не оставался никто. Если гости были иностранцы, я рассказывал о тотальной внутривенной анестезии по-французски или по-английски. Сетовал, что не хватает врачей-анестезиологов. Помню директора Новосибирского НИИ травматологии и ортопедии Н.Г. Фомичева, который сказал Азолову: «Лишних анестезиологов не бывает. Не жалей денег». Азолов прислушивался к Фомичеву, дружен он был и с директором соотвествующих НИИ в Ленинграде.
Азолов меня ценил не только за то, что я не ушел из ННИИТО, а продолжал работать врачом, но и за то, что я никогда, ни при каких обстоятельствах, не жаловался на него, какие бы комиссии не приезжали. Поэтому я и работал по контрактам, заключенным с ним, до 01.04.2010 года.
Это по инициативе Вадима я был представлен ректору ГМИ профессору Шкарину как кандидат на работу на курсе анестезии-реанимации. Со Шкариным мы встречались в Алжире, вспомнили алжирскую жизнь.  Вскоре мне позвонил доцент И.К. Соловьев и попросил меня «украсить» его курс. Ему был нужен, по его словам, мой авторитет в городе и области, мой имидж. Через А.В. Разумовского Вадим Владимирович добился, чтобы меня принял начальник Военно-медицинского института генерал-майор Борисов. После этой встречи я через пару лет при открывшейся вакансии и стал профессором кафедры дистанционного обучения и проработал в ВМ ИПВ семь лет. Начальником этой кафедры как раз и был А.В. Воробьев. Одновременно я вел лекционный курс на кафедре анестезиологии, реаниматологии и трансфизиологии, начальником которой был Геннадий Андреевич Бояринов. Оба эти начальника кафедр стали потом моими начальниками и в штатской жизни: с А.В. Воробьевым – четыре года, с Г.А. Бояриновым – до настоящего времени. В 2005 году Воробьев сменил В.В. Азолова на посту директора института.
Таким образом, Вадим Владимирович, что называется, «вывел меня в мир и в люди». Если бы я не работал в должности профессора в Военно-медицинском институте, не был бы я утвержден в это должности ВАК.
Помогал мне он и перед защитой докторской диссертации в Москве. Приходилось ездить  постоянно туда и сюда. Бывало, проснешься в вагоне: а куда я сейчас еду – домой или наоборот? Все поездки требовали денег. Хотя при каждой поездке я должен был брать командировки, чтобы мое отсутствие не считалось прогулом, командировочных денег я не получал до того времени, когда Вадим по дружбе подсказал мне, что надо сделать для того, чтобы мои поездки оплачивались. Требовалось заявление на его имя, что я еду в командировку для внедрения какой-либо из наших методик, или же для освоения новых методик в НИИ кардиологии им. А.Н. Бакулева.
После защиты докторской диссертации я написал монографию «Оксибутират натрия: прошлое, настоящее, будущее». Соавторами стали М.С. Акулов, Г.А. Максимов и А.В. Грибков, которые работали по шоку, используя мои разработки. Грибков сначала было взялся оплатить издание монографии, но потом, как всегда, обманул. Поэтому я попросил Вадима помочь мне в издании, обещав, что бумагу для 1000 экземпляров книги я найду. В этом мне помог мой школьный друг, коммерческий директор автозавода М.Л. Симкин. И в 2001 году на Ученом Совете разрешено было издание книги. Но как раз в это время у Азолова начались неприятности, против него выступил Ю.И. Ежов. Вадим мне посоветовал не привозить бумагу с автозавода в ННИИТО, так как в это время был ее острый дефицит и он очень опасался, что пока появятся деньги на издание, бумагу «приберет» Ежов. У него были спонсоры с деньгами и он нуждался только в бумаге. Совет был хороший, но куда я дену 500 кг бумаги? Так она и осталась на автозаводе. А монография только в авторских экземплярах.
Не могу не назвать теплым, дружеским его отношением ко мне в юбилейный 2004 год, когда 23 декабря мне исполнялось 70 лет. Мы оба не любили зам. директора по науке Ю.И. Ежова за его интриганство. Поэтому я и спросил его, стоит ли мне приглашать его на банкет. Он ответил мудро, прямо как Михаил Григорьевич Григорьев: «Володя, мы же сначала в институте проведем заседание общества травматологов-ортопедов совместно с обществом анесте- зиологов-реаниматологов. Будут разосланы повестки. И тут уж дело каждого, придет он или не придет тебя поздравить. А специально на банкет не приглашай». И как же Вадим Владимирович негодовал, когда на банкете все-таки появился Ежов. Он прямо с места, в дверях, произнес приветственную речь, а Акулов потом усадил его на почетное место. Директор так прямо мне и сказал: «Акуловская работа. Какая наглость». Но, несмотря на этот демарш, юбилей прошел замечательно. На заседании обществ меня поздравили и травматологи-ортопеды, и анестезиологи. Аудитория института была переполнена. Когда я сделал доклад о перспективах развития нашей специальности, Вадим Владимирович тут же постановил, чтобы я послал его на Украину в журнал «Травматология и ортопедия», членом редколлегии которой он состоял. Он сказал, что редакция давно просит его прислать для публикации серьезную работу, но до сегодняшнего дня такой не было. Теперь она есть. Через пару дней я принес статью, и уже в следующем номере ее опубликовали, причем предпослали ей хвалебную рецензию. На банкете мы сидели с ним вместе: он пригубливал легкое вино, а я – минеральную воду.
По контрактам, которые В.В. Азолов заключал со мной, я практически получал денег в несколько(!) раз больше, чем полагалось врачу. По ним я имел право не работать в операционной, но обязан был анализировать и обобщать опыт работы отделения в статьях и обзорах, чем я и занимался до 2010 года.
В.В. Азолов передал директорство в 2005 году А.В. Воробьеву (1962-2009). После его смерти с 1 марта 2010 года директором стал кандидат медицинских наук по неврологии (нейрохирургии!) Н.Н. Карякин.
Когда 1 апреля 2010 года у меня кончился контракт, заключенный мной с В.В. Азоловым, я был автоматически уволен. Н.Н. Карякин даже не соизволил сказать мне несколько прощальных слов, а я ведь проработал в институте 34 года, защитил докторскую диссертацию, стал профессором, вошел в число видных ученых России, стал Лауреатом премии Нижнего Новгорода в области медицины, Заслуженным врачом, Почетным членом Приволжской ассоциации анестезиологов-реаниматологов.
Таким вот, прямо скажем, неприятным образом закончилась моя жизнь в медицине, в анестезиологи и началась, вернее, продолжилась преподавательская карьера.
















КНИГА ВТОРАЯ

1. Преподавательская деятельность

В восьмом классе в средней школе № 1 им. А.М. Горького (на ее открытии был великий нижегородец) Автозаводского района я выиграл на конкурсе старшеклассников в викторине. Вопросы были присланы из районо. Результаты викторины не послали в районо, так как отрыв между восьмиклассником, занявшим 1-е место, и десятиклассником, занявшим 2-е место, было огромным. Директору школы Сергею Ивановичу Прохорову было стыдно, зато наш класс торжествовал. Меня попросили организовать викторину для себя, в своем классе. Я согласился и выбрал себе помощника, Павлика Степанова, интеллигента второго поколения. Отец его был районный прокурор, мать – врач. У него была хорошая библиотека. И еще – он читал все газеты. Отец даже рекомендовал ему посылать в районную газету к памятным датам статьи. Но его это не заинтересовало. Но зато он знал практически состав правительства, генеральных секретарей компартий всех крупных государств. Можно сказать, что он великолепно разбирался в мировой политике. Редкий дар!
И вот мы составляли викторины – я по общим вопросам, а он – по политике. «Фишка» была в том, что участники викторины собирали деньги, на которые победителям покупались подарки. Можно сказать, что мы с Павликом расширяли кругозор одноклассников, учили видеть то, что не преподавалось в школе. Я пришел в Первую школу в 5-ом классе, после окончания начальной школы на Северном поселке, хотя жил я на Старозападном. Это была 26-я школа, где директором была моя тетка по отцу Елена Владимировна, а преподавателем – Нина Владимировна. Там я поэтому и жил. Там перечитал все библиотечные книги. Я вообще много читал. Я, например, прочел «Анну Каренину» и «Тихий Дон», конечно же и «Павлика Морозова», трилогию А.М. Горького, «Фома Гордеев», «Дело Артамоновых», «Сказки об Италии» и др.
В 6-ом классе я прославился тем, что задал вопрос преподавателю литературы Анне Владимировне Хвощевой: как писать правильно «эксплоатация» или эксплуатация», чем поверг ее в смятение: она не знала, как будет правильно! На следующий день она пришла на урок сияющая: «Сергей Иванович – коммунист, он знает, как будет правильно. И так, и так. В трудах В.И. Ленина пишется экслуатация, а у И.В. Сталина – эксплоатация. Директор велел похвалить Белякова и поставить ему пятерку по литературе». Я лучше всех писал сочинения, особенно на вольные темы, став лучшим учеником Анны Владимировны. Я готовил доклады по какой-нибудь интересующей меня теме, и  Анна Владимировна разрешала мне их зачитывать на уроках. Но почему-то я очень не любил рассказывать биографии писателей и даже отказывался отвечать, если Анна Владимировна меня вызывала: «Я лучше подготовлю что-нибудь интересное».
В школе я был очень популярен. Про меня рассказывали младшеклассникам, что у меня «сто книг». Я не считал, сколько их у меня. Мне было достаточно книг в заводской библиотеке в Центральном автозаводском  клубе, где я пропадал в читальном зале. И после победы в викторине меня по комсомольской линии назначили куратором двух младших классов – третьего и четвертого. В те годы школы были «однополые» - мужские и женские. Я оставался с младшеклассниками после уроков  и вел «собеседования», не ругал, не поучал, а рассказывал, что  интересно в том или ином предмете, как развить интерес к чтению и т.д.
Поступив в медицинский институт и назначенный быть старостой, договорился с очень достойной, уже замужней  выпускницей фельдшерской школы, поступившей в институт вне конкурса, за то, что окончила училище с отличием, Ниной Храмовой, что она все субботы будет оставаться за меня старостой. А я, уже в пятницу, прямо из института, заходил в свою автозаводскую библиотеку и был там до закрытия. Субботу и воскресенье я проводил там. Я прочитывал всю прессу за неделю, знакомился с новыми поступлениями, журналами, а оставшееся время читал-читал-читал. Я перечитал все, что было: И.А. Бунина, В.В. Вересаева, Сергея Есенина, Игоря Северянина, А. Блока, В. Брюсова, все имеющиеся книги о великих русских художниках И.Э. Грабаря, историю музыки. С четвертого курса стал читателем городской Ленинской библиотеки. Все это я делал не только для себя, но и для того, чтобы в понедельник, когда в советские времена нужно было по утрам обязательно читать политинформацию, от которой пытались как-нибудь отвертеться, я взял на себя. Я рассказывал, однако, не то, что надо было «по-казенному». Я знакомил своих друзей, одногруппников со всем, что произошло в мире, в политике, искусстве, театре, кино, какие изданы книги, обязательно читал что-нибудь из сделанных мною  записей. Это было или утром, вместо лекции, или же после занятий. Но чаще по понедельникам  утром было «окно», которое я и занимал. Выходит, я был не только начальником, старостой, но и в определенной степени учителем.
Таким же образом я проводил потом по понедельникам занятия и с врачами – и в ОКБ им. Н.А. Семашко, и в ГИТО. Не говорю уже о том, что я взял на себя обязанность заниматься  «техучебой» с сестрами, врачами также в тех медицинских учреждениях, где я работал. В ГИТО я ежемесячно проводил «Круг чтения», где рассказывал врачам о новинках в литературе по журналам, которые я  ежегодно выписывал – не только русские, но и выходящие в других республиках СССР на русском языке.
Читать лекции студентам 3-го курса я стал с октября 1961 года, когда я, проработав хирургом и главным врачом Верхоянской городской больницы, по конкурсу был принят на работу анестезиологом в анестезиологическое отделение на базе хирургической клиники профессора Анатолия Ильича Кожевникова. Анатолий  Ильич был заведующим кафедрой общей хирурги и, впоследствии ставший еще и кафедрой анестезиологии. И это уже звучало так: «Кафедра общей хирургии и анестезиологии». Но я-то начал читать лекции еще только на кафедре общей хирургии, только-только начав работать врачом. Анатолий Ильич прослушал, как прочел лекцию по наркозу доцент Л.Ф. Черемухин с кафедры факультетской хирургии, остался очень недоволен, бурчал: «Какая-то выспренность, умственность глупая(!!!), ничего не поймут студенты».  Я тогда был председателем МК ОКБ Семашко, много выступал. По-видимому, неплохо, поэтому профессор велел мне подготовить лекцию. Я это сделал, он меня выслушал и я стал внештатным лектором по анестезиологии. Так как я еще шифровал ЭКТ на всех больных, идущих на операцию, Анатолий Ильич добился для меня 0,5 ставки по медицинскому институту. Таким образом, я стал уже штатным лектором. Так я проработал шесть лет. С 1966 по 1969 г.г. я был в служебной командировке в Алжире.
Там моя преподавательская деятельность ограничилась обучением наркозу трех арабских юношей, не имевших даже начального медицинского образования. Выучил я еще одного негра, прибывшего с группой кубинских врачей работать в АНДР. Этот негр имел диплом анестезиста, воевал во Вьетнаме. Я научил его наркозу внутривенному, а он меня – спинно-мозговой анестезии. Когда я в 1969 году вернулся на родину, у меня уже были две публикации во французском журнале «Анналы французской анестезиологии». Это были доклады, которые я сделал в 1968 году на съезде врачей стран Французского влияния во Дворце Наций в Алжире. Я должен был заключить еще трехлетний контракт на работу в Университетской торакальной клинике в городе Константине, но Анатолий Ильич провел меня по конкурсу на должность ассистента кафедры общей хирургии, и поэтому я должен был отказаться от работы в Константине и вернуться, что я не преминул сделать.
 И с января 1969 года я – ассистент кафедры общей хирургии. Я провожу, кроме лекций, обязательные двухдневные занятия:        1 день - по анестезиологии, 2 – по реанимации. Всем группам необходимо было показать современный эндотрахеальный наркоз, процесс интубации, и 2-3 человекам в каждой группе показать голосовую щель, куда вводится эндотрахеальная трубка. На реанимации я должен был рассказать принципы современного массажа сердца и показать на фантоме технику его проведения, причем каждому из студентов. Для каждого курса я читал по две лекции, то есть я должен был прочесть шесть лекций. Интересно, что эти лекции остались в памяти тех, кто потом пошел в анестезиологию, став  известным: например, начальник кафедры анестезиологии, реаниматологии, трансфузиологии ВМИ погранвойск Н.О. Бричкин цитировал  мое занятие по эпонтолу. Помнит мои лекции и зав. кафедрой анестезиологии и реаниматологии ГМИ профессор В.В. Пичугин. Помнят многие здравствующие анестезиологи.
Летом я должен был проводить практику со студентами 3-го курса по хирургии вместе с другими ассистентами. Осенью – ездить со студентами на картошку, а также и работать на овощебазах. В выборы – исполнять обязанность организатора. Как ассистент, посещать Ученые Советы, заниматься в двухгодичном университете марксизма-ленинизма, посещать кружок по философии. Правда, философский кружок вел очень интересный, эрудированный человек, профессор-психиатр Иванов. Он знал всё  и на всё у него было свое особое мнение, которое не всегда совпадало с моим, но, в конце концов, я понимал его правоту. Занятия состояли в разборе рефератов, темы которых были свободными. Я, например, рассказал о Кьеркегоре. На занятиях по Канту и Гегелю я составил о них мнение, совершенно отличающееся от того, что нам рассказывала, например, Гайнулина. Мы говорили об Эпикуре, Сенеке, Стоиках и Киниках (но не о Сталине и Ленине). Это было очень интересно, я воспринимал занятия с Ивановым как отдых. А были еще дежурства в ДНД (добровольно-народная дружина) с красными повязками на рукаве. Вот это было потерянное время. А времени мне катастрофически не хватало. После занятий с группами я должен был курировать работу анестезиологов и реаниматологов, разбирать осложнения, проводить техучебу с сестрами и врачами, отвечать на многочисленные звонки из районов, распределять медикаменты и препараты для анестезии и реанимации для города и области, ездить в районы для разбора конфликтных ситуаций, а также для проведения наркоза у критических больных – и все это после занятий со студентами. Ведь одновременно я стал в январе 1969 года и ассистентом кафедры, и Главным анестезиологом-реаниматологом Горьковского Облздравотдела.
Кроме всего прочего, я должен был организовывать и проводить районные конференции, проводить плановые выезды по проверке работы на местах. Главный хирург области не выезжал без меня ни на одну операцию. И дома меня не оставляли в покое: если в ночь не позвонят несколько раз, то считай это чудом. А «включиться в звонок» - уже отвечаешь за исход того больного, о котором звонили. После приезда из Алжира мы стали жить на улице Н. Фигнер, у дома, где жил Т.Г. Шевченко, и там уже был телефон. На улице Генкиной его не было, там только по ночам стучали в окно. И в этих условиях писалась моя сначала кандидатская диссертация, защищенная через три года в этих изнурительных условиях (1972), и проходил набор материала для докторской диссертации. Я уже говорил, что за эти годы написал более сотни работ, более тридцати раз я и мои ученики делали демонстрации и доклады на обществе. Я уже был замом председателя правления общества анестезиологов и реаниматологов, «идеологом наркоза». Мое слово было решающим и как практика (Марк Борисович не умел давать наркоз), и как главного анестезиолога. Очень трудным было составление годовых отчетов по анестезиологии. Приходилось ходить и в Горздрав и в Облздрав, в отделы статистики и выбирать сведения, а потом иногда ездить в Москву для их защиты у главных анестезиологов РФ (Долиной, потом Гологорского, не любившего меня за ТВА). В итоге у меня развился синдром Меньера на фоне выраженной депрессии, тогда я месяц лежал в госпитале для инвалидов Отечественной войны, где главным врачом был Петр Яковлевич Мачхелянц, мой старый друг. По вечерам его кабинет и телефон были в моем распоряжении. Неожиданно выяснилось, что я небезразличен некоторым милым женщинам больницы Семашко. Они помогли мне в известной мере справиться с моей депрессией, но, главное, что я перестал падать от головокружений и написал годовой отчет по больнице Семашко и по области.
Я оставался ассистентом кафедры общей хирургии и анестезиологии с января 1969 года по январь 1974 года, когда был организован курс анестезиологии и реаниматологии на базе кафедры госпитальной хирургии, возглавляемой Академиком АМН СССР Борисом Алексеевичем Королевым. Руководителем курса стал мой старый «друг», «ингаляционист» М.Б. Шмерельсон. Кроме того, что я по-прежнему вел занятия и читал лекции студентам третьего курса всех трех факультетов, я стал читать лекции студентам пятого и шестого курсов по акушерству и гинекологии, а также и по терапии. По акушерству приходилось проводить практические занятия наравне с Т.Ф. Шварц. Получалось: с утра  3-й курс, к обеду – 5-6 курсы. Но мне было интересно, ведь обезболивание при акушерско-гинекологических операциях я досконально «прошел» в Алжире, а гинекологические – на кафедре гинекологии в ОКБ Семашко, где командовала жена С.С. Добротина. Оказание помощи при критических ситуациях в терапии я освоил и научил врачей клиники В.Г. Вогралика в ОКБ. Там работали по моим методикам. Этих вещей, конечно, Шварц не знала, занималась в свое время только гипотермией. Мы в Семашко были универсальнее. ОКБ была многопрофильной клинической больницей, равной которой в городе не было.
 Я, даже при такой нагрузке, работал бы на педагогическом поприще, но я, прежде всего, был ученым, и уже известным своими работами по шоку, кровопотере, использованием ;-ОН на догоспитальном этапе, тотальной внутривенной анестезии. М.Б. Шмерельсон делал все возможное и невозможное, чтобы не допустить в защите мою докторскую диссертацию. Поэтому, невзирая на уговоры Б.А. Королева и директора института И.Ф. Матюшина, в октябре 1976 года я принял предложение директора ГИТО М.Г. Григорьева и стал руководителем отдела анестезиологии-реаниматологии ГИТО. М.Б. Шмерельсон смог убедить меня проводить занятия со студентами курса анестезии-реанимации, 3 и 5 курсов на базе ГИТО по часовой оплате. И это продолжалось до 1986 года, т.е. десять лет.
 В течение последующих лет моей работы  да и раньше я был известен своими выступлениями на Всесоюзных и Всероссийских съездах. Мои доклады по тотальной внутривенной анестезии всегда были программными, дискутабельными. Не было ни одного пленума, конференции, где бы наши сообщения не включались в программу и не заслушивались. Наши работы стали общеизвестными, мы стали популярными. Под «эгидой» обучения в Республиканском ожоговом центре в наш отдел стали приезжать уже не только комбустиологи, но анестезиологи-реаниматологи со всей страны: Кирова, Владимира, Казани, Оренбурга, Барнаула, Новосибирска, Куйбышева, Симферополя, Ставрополя, Нальчика, Владивостока и даже один кандидат медицинских наук из Москвы, защитивший диссертацию по наркозу под руководством Т.М. Дарбиняна. Приезжали на обучение и врачи из ЦРБ Горьковской области, так как оргметодотдел института имел право выдавать официально оформленные, правомочные удостоверения о прохождении специализации или усовершенствованию по наркозу.
 Кроме уже расширенных направлений научной деятельности отдела (работы по обезболиванию ожогов, кровопотерь, сочетанной травмы) велись исследования по технологии сбережения крови при травматичных операциях на тазобедренном суставе, возможностям сочетания растворов новокаина с современными внутривенными анестетиками и анальгетиками, послеоперационному обезболиванию, апробации новых анестетиков (оксилидин, лития оксибутират). Но основными оставались исследования по тотальной внутривенной анестезии.
С 1995 года по 1 июля 2017 года, т.е. двадцать два года я работал в качестве доцента (0,5 ставки) на кафедре анестезиологии и реаниматологии. Потом она преобразовалась в два доцентских курса. Один остался прежним, на кафедре госпитальной хирургии, возглавляемой доцентом А.Д.Сафоновой. Другой остался на факультете усовершенствования врачей (ФУВ), однако теперь при кафедре скорой и неотложной медицинской помощи (зав. профессор А.В. Суворов, городская клиническая больница № 33) под руководством прежнего заведующего, доцента И.К. Соловьева. В 2005 году на этой базе доцентского курса анестезии и реанимации ФУВ была создана кафедра анестезиологии и реаниматологии Института последипломного образования врачей, которую пять лет, до 2010 года, возглавлял доктор медицинских наук М.С. Акулов. С 2011 года до настоящего времени кафедру возглавляет профессор Г.А. Бояринов. Менялись заведующие, уходили в мир иной ассистенты, а я оставался бессменным, заслуженный врач, профессор, на 0,5 ставки доцента.
В XXI веке деньги меня волновали меньше, чем в веке предыдущем. Я был очень востребован фирмами и выступал в городских больницах, в районе. Лекции мои захватывали, как правило, исчерпывающую информацию о новых средствах, препаратах, способах применения, а также и собственный мой опыт их апробации. За 2-3 часа моего пребывания во врачебной аудитории я имел возможность рассказать  не об одном, а нескольких препаратах, т.е. выполнял заказ нескольких фирм. Поэтому такие выступления приносили мне минимум пять тысяч рублей. Как доцент на 0,5 ставки за месяц я получал чуть больше.
Параллельно в это же время я работал в Военно-медицинском институте пограничных войск на 0,5 ставки профессора, на двух кафедрах – дистанционного обучения и кафедре анестезиологии, реаниматологии, трансфузиологии. На кафедре дистанционного обучения работа заключалась в разработке пособий по анестезии-реанимации для медицинских учреждений пограничных войск России. Их много: за семь лет моей работы составлена небольшая библиотека. Зав. кафедрой был полковник, доктор медицинских наук Воробьев, впоследствии заменивший профессора В.В. Азолова на посту директора ННИИТО (Нижегородского научно-исследо-вательского института травматологии, ортопедии, комбустиологии).
На кафедре анестезиологии, реаниматологии и  трансфузиологии, возглавляемой полковником, профессором Г.А. Бояриновым, я читал лекции не пограничным врачам, не курсантам ВМИ, а штатским врачам анестезиологам-реаниматологам, желающим получить сертификат о прохождении курса усовершенствования врачей за месячный срок. Курсы были платные. Оплата осуществлялась медицинскими учреждениями города и области. На наших курсах, длительностью в два месяца, обучение осуществлялось бесплатно. Те семь лет, что я работал в ВМИ, вспоминаются мне очень впечатляющими. Во-первых, была высокая зарплата, превышающая  на 0,5 ставки мою полную зарплату в ГИТО. Кроме отпускных на лето выделялась достаточно высокая сумма «на восстановление здоровья». Выплачивали деньги и за лекции штатским врачам. К каждому празднику –премиальные, подарки, например, командирские часы и т.д.  Счастливые семь лет. В самом деле, цифра «семь» счастливая, как это принято считать.
Курсы усовершенствования обязаны были проходить врачи каждые пять лет. И вот каждому новому курсу я заново менял темы лекций. Самым важным я считал включать в лекции все то новое, что произошло за те пять лет, что прошли после прошлых занятий. Я изучал медицинский реферативный журнал, соответствующий раздел, где рассказывалось о зарубежных исследованиях (по преимуществу), штудировал все выходящие в стране  хирургические журналы, конечно же, журналы специально посвященные обезболиванию и интенсивной терапии, книги по специальности в Ленинской и институтской библиотеках. Поэтому каждый новый курс был поистине новым. А ведь не секрет, что некоторые лекторы читают всю жизнь когда-то написанные, а теперь уже «замусоленные» лекции.
Кроме лекций курсантам-врачам меня всегда просили прочитать лекции интернам и клиническим ординаторам с акцентом на историю обезболивания, что я делал с превеликим удовольствием Очень интересной была новация профессора Г.А. Бояринова - проведение занятий студентам последних курсов медицинского института, целью которых было «Посвящение в профессию». Последний раз я читал 2-часовую лекцию на эту тему весной 2017 года.
Мною сдано в архив около пятидесяти лекций, написанных мною за время моей преподавательской деятельности. Кроме лекций мною написаны (но не изданы) книги для врачей, командированных для работы за рубежом в страны французского влияния. Написаны стандарты проведения наркоза при плановых и экстренных оперативных вмешательствах, при шоке, кровопотере, реанимации и интенсивной терапии (500 стр. машинописи). Издано более десяти методических рекомендаций. Большинство материалов зафи ксировано на электронных носителях. Все, что не сдал в Архив ЦАНО, соберу и сдам. Подготовлю флешку для потомков.
На этом я завершаю рассказ о своей педагогической деятельности по обучению  студентов медицинского института и врачей факультета усовершенствования на базе уже Медицинской академии. Особенностью работы сначала курса, а потом и кафедры анестезиологии и реаниматологии являлись командировки для обучения врачей на местах, с тем, чтобы занятия проводились после рабочего дня, не мешая производственному, вернее, врачебному процессу - проведению наркозов при оперативных вмешательствах и лечению больных в палатах интенсивной терапии. Если усовершенствование врачей на кафедре проводилось с отрывом от производства в течение двух месяцев (последние 2016-2017 в течение одного), то на месте цикл длился две недели очно, на месте, и две недели заочно – с выполнением рефератов. Если в преподавании врачей в Н.Новгороде принимали участие все кафедральные работники (зав. кафедрой Г.А. Бояринов, профессор М.С. Акулов, профессор А.В. Шидловский, доцент В.А. Беляков, доцент Н.А. Азов, ассистенты А.А. Пенкнович, А.Б. Кузнецов, А.А. Щеголькова, то в район выезжали только я – первым – для налаживания быта и предстоящей учебной работы. Меня через неделю, другую кто-нибудь сменял. Потом мы вдвоем – я и сменивший меня – принимали экзамены, завершалось все сауной и банкетом.
Естественно, что это были платные курсы, тогда как обязательные, через каждые пять лет, проводимые в течение двух месяцев в условиях 5-ой больницы кафедрой – бесплатными. С нами заключали контракты и больницы, расположенные за пределами Горьковской области. Я выезжал дважды в Ульяновск, дважды в Саранск, в Вологду. Последние мои командировки были в Чебоксары и Саров.
По моему предложению, при выездах в районы Горьковской области мы стали собирать медсестер-анестезистов в таком же порядке, как и врачей-анестезиологов с близлежащих районов и проводить вместо месячных циклов усовершенствования, обязательных для получения категории и повышения зарплаты, недельные, с выдачей сертификатов.
          Я очень уважаю сестер-анестезистов, а также вообще медицинских сестер. Можно сказать, что этому я научился у старших моих коллег, выдающихся хирургов прошлого века, профессоров Н.Н. Блохина и В.Б. Добрина. Вот что написали они в первом годовом отчете о работе института травматологии за 1946 год: «Как мы знаем из опыта Великой Отечественной войны в силу особых обстоятельств среднему звену – медицинским сестрам доверялась значительная часть ответственных разделов лечебной медицины. Не только выполнение врачебных назначений, не только подкожные, внутримышечные инъекции входили в круг работы медсестры, но

даже внутриривенные вливания, переливание крови и многие другие манипуляции поручались среднему звену. В последний период войны многие из медицинских сестер привлекались даже к работе     субординаторов. Дача ингаляционного наркоза, ассистирование на операциях стали обычным разделом медсестры в госпитале. Самые  сложные гипсовые работы стали доступными медсестре. И мы знаем, что многие медсестры производили гипсование зачастую лучше врача. Однако сейчас, в условиях мирной обстановки, стали раздаваться голоса о необходимости резко ограничить круг обязанности медсестры. Многие врачи, организаторы здравоохранения, руководители многих лечебных учреждений, готовы низвести работу медсестры до степени безответственного слепого исполнителя мелких манипуляций и процедур, назначаемых врачом. Как нам известно, почти во всех лечебных учреждениях медсестры не участвуют в утренних клинических конференциях, не обсуждают вместе с врачами вопросы организации обслуживания больных и этим очень резко обесценивается роль и значение медсестры в лечении больного. Медсестра по уходу за больными делается безответственной фигурой среди больных и младшего медперсонала, не культивируется уважение к медсестре и авторитетность ее. Если сюда прибавить отсутствие всякого интереса к созданию целесообразного рабочего графика медсестры, частую оторванность медсестры от лечащего врача, т.о. отсюда станет ясна необходимость коренного изменения условий работы медсестры и искание лучших методов ее воспитания. Мы у себя в институте стоим на точке зрении необходимости поручать медсестре все сложные манипуляции по современному лечению и уходу. Всем этим манипуляциям мы наших сестер методически, каждодневно обучаем. Отсюда не следует делать ложных заключений, что мы все сложные процедуры, в/в вливания, дуоденальные зондирования, участие в переливании крови, дачу ингаляционного наркоза и прочие серьезные процедуры поручаем медсестре без личного наблюдения лечащего врача. Лечащий врач обязан присутствовать и активно участвовать совместно с медсестрой в лечении больного. Такого рода отношение  к лечебной работе медсестры с нашей точки зрения, безусловно, поднимает авторитет медсестры и среди больных, и среди младшего медперсонала. Медсестра приучится уважать свою благородную профессию. Доверие к ее работе заставит ее расти и работать лучше.

Мы категорически требуем от медсестер всех сил и знаний всех больных на своем посту, особенно больных тяжелых, сложных, требующих наблюдения и внимания. Для достижения этого мы перестроили наши клинические утренние конференции. На наших конференциях присутствуют все врачи, все старшие сестры отделения, диетсестры, все сестры прошедшей ночной смены и все сестры, приступившие к работе в утренние смены, причем о больных докладывают не дежурные врачи, а дежурные медсестры.
Каждая дежурная медсестра докладывает о каждом тяжелом больном, о больных, температурящих, причем сведения об этих больных даются исчерпывающие, его диагноз, проведение операции, наименование операции, температура его и характер деятельности его кишечника и мочевыделительной системы. Дежурная медсестра докладывает также о больных, подготовленных к операции, о методе подготовки и о больных, подготовленных к лабораторным исследованиям. Никакие детали при таком способе не могут ускользнуть от руководителей и лечащего врача. Мы не ограничиваем передачей сестрами больных только на утренней конференции, в дневную и вечернюю смены, принимающие и сдающие пост сестры, докладывают о состоянии больных за истекшее дежурство либо главврачу, либо дежурному врачу. Это приучило наших медсестер правильно наблюдать за состоянием больных и четко информировать об изменении в их состоянии. Это приучило наших медсестер толково уметь описать состояние больного, это резко подняло их общемедицинский и общекультурный уровень. Для того, чтобы резко подчеркнуть важность деятельности медсестер, мы ввели в обиход карту наблюдения медсестры, своеобразную историю болезни, которую она ведет. Мы не разрешали подробных записей в этой карте.
Мы требуем записей только в случаях особого состояния больного, записей наблюдения и записей выполнения назначений за время своего дежурства. Это, с нашей точки зрения, лишний раз фиксирует внимание медсестры к тяжелому больному.
Особое место в воспитании нашего среднего звена мы отводим  повышению  медицинской квалификации. Однако мы отказались от шаблонного проведения терапии. Мы обучаем своих медсестер по отдельным медицинским проблемам».
Как говорится, комментарии излишни. Понятно, что такое высокое уважение к медицинской сестре проявилось в частности в том, что медсестры, обученные врачами, вскоре стали заменять их при даче наркоза. Но при освоении методик с использованием газового, внутривенного наркоза и спинальной анестезии медсестры привлекались лишь по мере необходимости. «Первопроходцами», как это и полагается, были врачи. Наркоз давали и молодые врачи, и доктора наук, и будущие профессора. А затем, как показало время, их заменяли медсестры. Так было до 1958 года, до прихода П.Я. Мачхелянца.
Такое отношение к работе медсестер делало их коллегами врачей в полном смысле этого слова. Они могли реально помочь в экстренных условиях, когда нельзя было медлить, а врача не было. Как высшее доверие к человеку у военных было понятие: «с ними можно пойти в разведку». Вот с такими сестрами «можно было пойти в разведку». С.С. Юдин, который в 30-е годы был в США, отмечал, что в ряде клиник медицинские сестры работают не как помощницы врачей-анестезиологов, а самостоятельно. В частности, в клинике братье Мейо в Рочестере у Джона Ланди, первого анестезиолога, применявшего пентотал для наркоза, основную работу по анестезии больных осуществляли медицинские сестры. И, наконец, до настоящего времени в ряде клиник обезболивание при всем объеме производимых операций осуществляют профессиональные медсестры-анестезистки.
Иногда в клинике не имеется ни одного врача-анестезиолога (Бараш П.Д., Куллен Б.Ф., Стэлтинг В.Я. Клиническая анестезия 3-е издание, пер. с англ. – М, 2006 г.) Мы в своем отделе считаем целесообразным обучать анестезисток интубации трахеи, проведению наркоза с ИВЛ. Всех – первичной реанимации. Лекции сестрам на курсах повышения квалификации медсестер по анестезии и реанимации читаю я сам.
Не могу не сказать о том, что хирургам такого поколения была свойственна романтика профессии, влюбленность в хирургию с большой буквы. Не знаю, кто из наших хирургов пишет о хирургии, как о женщине. А вот Иван Николаевич Соколов из клиники профессора В.И.Иоста посвятил хирургии поэму, которую очень любил другой Соколов Владимир Владимирович. Оба Соколова были и романтиками и «хулиганами» с неподражаемым юмором. Владимир Владимирович очень часто читал вслух «горестные стихи пожилого человека», написанные Иваном Николаевичем «конгениально»:


Могу ли вспомнить без улыбки
Дни возмужанья моего,
Когда все члены были гибки
За исключеньем одного.
Теперь уже не те мотивы,
Я не играю в волейбол,
Там, где носил презервативы,
Сейчас ношу я валидол.
Пришли совсем другие годы
И положенье таково:
Все члены стали мои тверды
За исключеньем одного!


И вот этот человек, шутник, балагур вдруг пишет такую проникновенную поэму под названием «Хирургия». Кроме всего прочего в этой поэме есть и описание работы анестезиолога:


К его склонившись изголовью,
Наркозом лишь поглощена,
Стоит сестра. Пролитой кровью
Не занята совсем она.
С неиссякаемым вниманьем
Или посмотрит на зрачок,
Не стал ли чересчур широк.
Тогда уж знай, что крик раздастся
Тому, кому вся власть дана:
«Сестра! А кровь-то ведь темна,
Так мне и кончить не удастся!»
Суровый у хирурга нрав.
Но нож в руке – выходит, прав!


        И.Н.Соколов
        ХИРУРГИЯ
            (поэма)

Хирургам.
Товарищи! Как не обидно:
На протяжении всех веков
О нас, врачах, нигде не видно,
Чтоб кто сложил пару стихов.
И, если я не ошибаюсь,
Воспет был только доктор Фауст
Тому назад уж много лет.
Но был он – чистый терапевт.
Связался с чертом, с Маргаритой,
Пошел на сделку, на обман -
Он был не врач, а шарлатан,
И шел  дорогою извитой.
Живи теперь он среди нас,
           Так «припаяли бы» как раз.
Так что же ждать?
Чтоб новый Гете
Явился вдруг и стал писать.
Как мы, остывши на работе.
Не стали резать, а мечтать.
Нет, мы хирурги – иной складки -
Другие в нас живут задатки.
Сидеть и ждать нам не к лицу
Раз дело не идет к венцу,
К решительной прибегнем мере:
Загнув по локти рукава,
И взяв  в пример себе слова
Блестящие в своем  размере,
Начнем писать без всяких мук.
Как если б Пушкин стал хирург …
          Давно желанное мгновенье!
Все на чеку. Подобрались…
Вот нож в руке. Одно движенье –
И брызги крови пролились.
«Лови»! Сосуды на пеане.
И, не задерживаясь в ране,
Хирург уверенно идет
Все дальше, глубже, все вперед.
К своей теперь единой цели,
К которой, словно полонен,
Не день, не два стремился он,
А много думал у постели.
Решая всячески исход,
Теперь хирург уже не тот!
          Теперь раздумью нету места!
Сомнений кончен разговор.
Теперь в бою, стал неуместен
Их раньше нужный, долгий спор.
Сожмись, хирург!.. Отдайся воле!
И будь холодным час, не боле
А страсти пылкие свои
Там, где-то молча затаи.
Пусть про тебя никто не знает,
Как ты, над раной чуть дыша,
Идешь и, медленно спеша,
То вдруг замрешь, то оживешь
И пусть минует твоих рук
Волненье, робость и испуг…
           Проворно, четко, молчаливо
Работают две пары рук.
То обоймутся вновь. Хирург!
Как капитан во время шторма,
Когда захлестывают волны,
Ножом указывает путь:
Где размахнуться, обогнуть,
Где, подавляя опасенье,
Идет всему наперерез.
За все ответственен он здесь –
За жизнь, за смерть, и за спасенье.
Каков бы ни был его нрав,
Раз нож в рук – всегда он прав.
          Сосредоточившись на ране,
Ведет работу ассистент,
Предвосхищая все заранее,
Молчит. Пыхтит. Да комплимент,
Порой в горячке оброненный,
Прослушает, как обреченный.
Хоть и нелестный для себя,
Зато отпущенный любя.
«Не спи! Вяжи! Тихонько только
Э, черт, порвал! Послушай, брат,
Ведь это шелк, а не канат!
Ведь так провозимся мы сколько!»
Тяжелый у хирурга нрав,
Но нож в руке – выходит прав.
           Вся слух, вся глаз, вся напряженье
За столиком сестра стоит
И оператора движенье
Всем существом своим следит.
В ее глазах – всё та ж забота,
В ее руках – всё та ж работа,
Всё тот же самый инструмент
И тот же самый комплимент.
Переживает здесь, как пытку,
«Э, черт… Какой же это шелк!
Ты дай канат мне: будет толк…,
А то дала гнилую нитку!»
Забавный у хирурга нрав…
           И лишь один здесь равнодушный
Участник их кровавых дел.
Нельзя сказать, чтоб – малодушный,
Но всё же он не захотел
Ни слышать этих кратких прений
И этих жутких опасений,
Не видеть, как порой у нас
Недвижным делается глаз.
Меж тем ему здесь достается
Играть, пожалуй, главную роль,
В какой не выступал дотоль
И может, больше не придется.
И он играет, сам не свой.
Да… Кто – же он? Как кто? Больной!
          К его склонившись изголовью,
Наркозом лишь поглощена,
Стоит сестра. Пролитой кровью
 Не занята совсем она
С неиссякаемым вниманьем
Или посмотрит на зрачок:
Не стал ли чересчур широк.
Тогда уж знай, что крик раздастся
Того, кому вся власть дана.
«Сестра!.. А кровь-то ведь темна!
Так … мне и кончить не удастся!»
Суровый у хирурга нрав,
Но нож в руке: выходит прав…
           Из всех наук, из всех искусств,
Из всех работ, известных людям,
Где разум, воля, все пять чувств
Свились в единый крепкий узел.
Нет, выше, проще и сложнее
Нет человечней и умней
Работы нет живей другой,
Чем хирургии, нам родной…
           Холодная в своих одеждах,
Блестишь ты сталью роковой.
Ты есть последняя надежда
Для тех, кого зовут больной.
И будь он вождь или рабочий.
Но если не сомкнулись очи
И жизнь теплится еле-еле,
Спешишь ты к ним со своим скальпелем.
           Твой разговор порою краткий,
Но не короче «да» или «нет».
Ты, не играя ни с кем в прятки,
Идешь, когда уж дан ответ.
Всегда в бою, открыв забрало.
Среди врагов, каких немало.
Ты на щите несешь девиз:
«Всегда вперед, на смерть, за жизнь!..»
Еще хирурга все внимание
На рану, вглубь, устремлено.
Еще все силы и знанье
На помощь рук привлечено.
Но уж по тону обращений,
По ряду радостных движений.
Как вдруг переменился он, -
Всем очевиден перелом.
«Сестрица, будьте так любезны…
Мерд… Порвался, не беда…
Позвольте мне еще сюда.
А вы сегодня интересны…»
Прекрасный у хирурга нрав!
         Хотя подчас он и не прав.
И вот с последним швом на коже
Достиг удачного конца.
И радость та, что всех дороже,
Глядит с усталого лица.
«Уф! Словно с плеч скатилось бремя.
А сколько ж делали мы время?
Не может быть, чтоб два часа!..
Я думал только полчаса».
И, разгибая плечи, спину,
Идут, чтоб вместе покурить,
О сделанном поговорить.
Заминка - обсудить причину.
Кровь смыта им с обеих рук.
Да здравствует хирург!

Я не только воздаю должное сестрам-анестезистам, я доверяю им  и надеюсь на них больше, чем на собственную жену. Я бы «в разведку» пошел только с сестрой. Это же только между нами - безграничное доверие, превосходящее по своей значимости, где-то даже любовь. А вот с женщиной-анестезиологом, даже если она и жена – «в разведку» бы не пошел ни за что и никогда! Представляете, вы должны напасть на объект за колючей проволокой, возможно, что через нее пропущен электрический ток. Проволоку надо суметь разрезать, а потом – ползти по-пластунски. Сестре скажешь - ложись, ползи. Беспрекословно все выполнит! А вот врачи анестезиологи – женщины, тем более, жена, «разведут» дискуссии: «А может, обойдем стороной, а может то, а может это … и не выполним задание. Наркозные сестры – это настоящие коллеги анестезиолога. И не надо к ним относиться как к подчиненной, а как равной себе. Тогда сестра будет тебя уважать, ценить всегда, в любое время дня и ночи, а не как жена – только два раза в месяц – в аванс и получку.
 До настоящего времени я считаю самыми верными, преданными мне друзьями Галину Васильевну Мохову, Ирину Александровну Корягину, бывшую наркозную сестру, а потом врача, старшего ординатора ОКБ Н.А. Семашко, доживающую свой век в Москве, где она работала потом врачом-анестезиологом. Помню и люблю за верность, преданность, отзывчивость, трудолюбие и безотказность, безграничную помощь при выполнении мною докторской диссертации Тамару Николаевну Ябедину. Теперь она, как и я, на пенсии. Но до настоящего времени работает в Семашко Галя Букина (пришла в старую больницу Семашко девчонкой, да так и осталась Галей).
Обучение сестер-анестезистов ЦРБ Горьковской области началось в Мартыновской больнице (в старой больнице ОКБ) – всем методам анестезии 60-70-х годов. В новой больнице им. Н.А. Семашко, Обуховской, когда в 1972 году пришло новое поколение врачей и сестер, занятия с сестрами ежедневно проводил я. Тогда еще не существовало курсов по усовершенствованию сестер-анестезистов. Они открылись гораздо позже и по старой традиции сменивший В.А. Белякова на посту руководителя отделения анестезиологии Борис Васильевич Шубин обучал уже не только наркозных сестер отделения, но и города, и области. Потом, уже в 90-е годы, на базе ОКБ Семашко открылись курсы усовершенствования врачей.
Руководство курсов часто менялось, но в последние годы XX века их возглавила энергичная, настойчивая, целеустремленная, эрудированная Людмила Александровна Поклад. Сначала ее базой было помещение в детской областной клинической больнице, а лекции и практические занятия с 2002 года стали проводиться в нашем институте травматологии и ортопедии.
 Я был приглашен работать с сестрами-анестезистами как старший ординатор, чем я и занимался с 2002 по 2016 год. Занятия проходили в послеобеденное время, в 14 часов. Рассчитаны были на месяц. Весь курс по анестезиологии и реаниматологии читал я. Отдельные преподаватели рассказывали о деонтологии, профилактике инфекций и других  смежных проблемах. На это уходило не более недели. По поручению Л.А. Поклад я составлял вопросы по тестированию, проверял знания предварительно до экзаменов, на которых присутствовала иногда и Поклад. Знакомил я сестер и с работой в операционных. Обязательным для курса было написание рефератов, что освобождало их от экзаменов, то есть они  садились ко мне отвечать, но я им ставил пятерки, не спрашивая по билету. Как с ними было интересно заниматься. Ведь врачи-анестезиологи, как правило, относятся к сестрам «потребительски»: заинтубировали или сделали проводниковую или регионарную анестезию – и считают себя свободными. Уйдут «покурить» и застрянут на неопределенное время, куда-то уходят из операционных. А сестра даже «по нужде» выйти из операционной не может. И ничему не учат, не рассказывают о механизмах обезболивания. Не допускают мысли, чтобы научить сестру интубации, подключичной пункции, тем более, работе с ларингеальной маской. Вот, например, наркозная сестра Галя Агафонова, работавшая в нейрохирургической операционной в ОКБ Семашко, была непревзойденной в производстве подключичных пункций.
Поэтому сестры на курсах просто «впитывают» каждое твое слово, по-детски замирают при рассказах об истории обезболивания, о том, что, как и почему. Они только в это время осознают, какой благородный труд выпал на их долю. С 2009 года мне стала помогать на курсах «Нижегородского областного центра повышения квалификации специалистов здравоохранения» Наталья Ивановна Карпова, работавшая много лет в Областной детской больнице заведующей отделением. И нашей базой стал Областной гериатрический центр в бывшей Куняевской больнице, спецбольнице, как ее еще называли, в Областной больнице № 3.
Практические занятия для желающих проводила Татьяна Александровна Белякова. Она же взяла на себя часть лекционного материала. Экзамены мы стали проводить вдвоем, Наталья же Ивановна приезжала для оформления документации.
Иногда курсы усовершенствования сестер – не только анестезистов, но и других специальностей – проводились непосредственно на базах городских и районных больниц. Все занятия проводил я один. Например, ездил в течение двух недель в Кстово, затем в Павлово, в 12-ю больницу. Экзаменовали мы с Л.А. Поклад.
 В настоящее время Л.А. Поклад добилась того, что ей выделили помещение бывшей областной детской больницы около НИИ педиатрии. Все занятия проводятся там. Конечно, с выездом в другие клинические больницы для знакомства с работой в анестезиолого-реанимационных отделениях.
Я пишу о своей педагогической деятельности, будучи уже пять месяцев пенсионером, с 1 июля 2017 года. По закону, я за два летних месяца получил отпускные – за июль, август. Поэтому до сентября, до начала нового учебного года чувствовал себя хорошо: я в отпуске. А вот сентябрь, октябрь и текущий ноябрь чувствую себя ненужным. Никто мне не звонит, не просят консультации, не сообщают, когда придут интерны и что я им должен рассказать! Наверное, надо осознать себя пенсионером.

2. Пора и на покой

«Пора, не пора, а съезжай-ка со двора». Я не пережил тех «открытий», которые так трогательно описаны в книге Сирила Паркинсона «Закон миссис Паркинсон» (1989 г.):
Утверждение, что мы начинаем быстро стареть, как только выйдем на пенсию, грубейшая ошибка. Создаются легенды, что все мы, люди на возрасте, -  глухие, слепые, немощные и увечные, но все это чрезвычайно далеко от истины. Однако и мы кое-что замечаем: скажем, многие люди говорят нынче совсем не так, как прежде, - что правда, то правда. К примеру, актеры совершенно разучились произносить свои реплики, а вот раньше их было слышно даже в конце зала. В наши дни приходится садиться в первые ряды партера, а то ничего не разберешь. Подумать только, что же слышно на галерке, где мы сиживали в юные годы? Не странно ли, что люди берут места там, где ни слова не слышно! Что же касается зрения, то оно у нас не хуже прежнего, конечно если очки на месте. Неприятности начинаются, когда очки куда-то запропастились и мы лишены возможности их увидеть. Учтите, что сейчас пользуются гораздо более мелким шрифтом, да и многие вещи совсем не те, что прежде. Даже самое обычное блюдо – вареный картофель, - ну разве у него тот же вкус, что в прежние времена? Конечно, во всем виноваты химические удобрения. И все же мы не растеряли жизненную энергию – о нет! Мы, слава богу, можем ходить пешком дальше, чем многие из теперешних молодых. А наружность – да мы совсем почти не изменились. Вот нашим сверстникам очень не повезло. Никогда не забыть тот юбилейный День встречи в нашем старом колледже – все одряхлели просто до неузнаваемости. А мы, напротив, и выглядим и  чувствуем себя такими же, как прежде, мы полны жизни и молоды душой.
Но жизнь порой любит подшутить, и одна из ее шуток – то, что мы остаемся юными под маской, которую видят другие. Мы до сих пор чувствуем себя немного озадаченными, когда вполне взрослые люди обращаются к нам с почтением, подобающим преклонному возрасту. Мы оборачиваемся, разыскивая по близости какого-нибудь старца, но ни кого старше себя не находим и начинаем понимать, что мы состарились. Послушайте, да это же смешно! Мы жизнерадостны, как всегда, не чужды интереса к противоположному полу, мы еще и пошалить не прочь. Мы даже и теперь несколько застенчивы в гостях, как бывало – боже мой, неужто? – да полвека тому назад. Заметьте, что теперь нет и  в помине столь торжественных приемов, какие мы знавали в те дни. Хозяин дома был так великолепен, хозяйка так изумительно вездесуща, сановные вдовы так вальяжны, а бальные залы так просторны. А теперь мы только и бываем у старушки Сьюзен с Робертом, у старого Питера с Джоанной – да мы с ними еще в школу бегали, их-то уж не станешь стесняться. Вот как мы рассуждали сами с собой, но наша уверенность постепенно расшатывается. Лицо, которое мы каждый день видим в зеркале, старело постепенно, так что мы и не приметили, как перестали быть просто немолодыми людьми. Последние годы пролетели так быстро, и вот, как бы неслыханно это ни звучало, настал тот возраст, когда пора уходить на покой. Проблемы возраста у женщин другие, чем у мужчин. Во-первых, стареющий мужчина обычно бывает намного старше своей супруги, и не исключено, что на него уже напали хворости, свойственные преклонному возрасту. Во-вторых, на пенсию уходит он, а не она, и жена в меньшей мере переживает удар, который на него обрушивается. После того как человек 45 лет аккуратно ходил на работу, он неожиданно обнаруживает, что теперь  он совершенно свободен и может заниматься чем угодно, только вот зачастую никак не может решить, что именно ему угодно. Привычный порядок жизни его жены страдает гораздо меньше, у нее возникают свои трудности только оттого, что теперь муж слоняется по дому в те часы, которые она привыкла проводить в обществе приходящей прислуги. Когда она обнаруживает, что он уселся с газетой в комнате, по которой она собиралась пройтись пылесосом и тряпкой, это вызывает у нее легкую досаду.
Когда деятельный в прошлом человек полностью выходит в тираж и при этом ему не удается возродить прежние увлечения или найти новый интерес в жизни, перед его женой встает очень серьезная проблема, и ее может разрешить только его смерть, которая не замедлит последовать, - смерть от скуки. Ей приходится признать, что мужчина, полный сил, не страдающий смертельной болезнью или особой подверженностью несчастным случаям, будет жить примерно столько, сколько захочет; он держится за жизнь, пока его хоть что-то интересует, и умирает, в конце концов, когда ему все опостылеет.
Жена пенсионера, прежде всего, должна находить интерес в чем-то, кроме возни с внучатами. Ее интересы не должны быть связаны с мужем, которого она, возможно, переживет. Не нужно надеяться и на общество детей и внуков – их привязанность подчас не выдерживает испытания на прочность. Последняя, финальная фаза ее жизни должна принадлежать ей самой. Однако следует избегать подстерегающих ее опасностей, точнее говоря, тех тихих форм помешательства, которым старость так легко поддается. Первая из этих маний – помешательство на собственных болезнях. Когда человеку нечего делать, он принимается болеть, устраивая себе жизнь среди микстур и пилюль.
Еще более по многим причинам надо опасаться помешательства на собаках и кошках, попугаях или канарейках. На склоне лет некоторые люди в угрожающей степени страдают приверженностью к собаке, лелея четвероногое, которое пользуется всеми привилегиями любимого дитяти. Когда таким людям советуют спастись от зимней стужи и отправиться в Вест-Индию, все планы сообразуются с удобствами пуделя. Засунуть Пушка в корабельную конуру – об этом не может быть и речи! А ему не позволят спать у нас в каюте? Нет? Какие-то дикие, варварские порядки! Можно подумать, что судовладельцы считают маленькое, невинное существо грозой корабля! Как будто оно собирается искусать рулевого в самую критическую минуту! Неслыханно! Да он в жизни никого не укусил - разве что почтальона, и всего один разок, и тот был сам во всем виноват, как он впоследствии и признался. Но раз у них там такие правила, ничего не поделаешь. Дорога самолетом или пароходом явно отпадает, остается только одна возможность – оставить Пушка у Агаты, кузины Седрика.
«Один раз мы уже оставляли его, но всего только на уик-энд. А покинуть его на целых три недели – это совсем, совсем другое дело. Он может заболеть  с тоски. А потом, у Агаты кошка. Конечно, наш Пушок – самая добрая и ласковая собачка, но он был совсем не виноват, даже хозяину терьера пришлось с этим согласиться. Пушок никогда не станет драться с другой собакой, но надо признаться, что кошкам он спуску не дает. Рядом с нами живет один кот, которого он каждое утро загоняет на дерево. Но это просто кот-трусишка, а Агатина новая персидская кошка только и смотрит, как бы выцарапать собаке глаза.
А если Пушок пострадает, я буду во всем винить себя – не надо было уезжать! Ясно, что у Агаты оставлять Пушка никак нельзя. Единственное, что мне приходит в голову, - это отвезти его к бабушке, в Мартлшэм. Один раз мы уже пробовали, и она была так мила, приняла его так сердечно, что лучше и не придумаешь. Мы тогда уезжали в Танжер, и я никогда в жизни не забуду, как мы расставались в Ньюхейвене с Пушком. Бабуля приехала за ним – она живет совсем близко, - и я ему наказывала вести себя как можно лучше, быть паинькой. Когда мы прощались, я не могла сдержать слез; так мы и отправились в Северную Африку. Конечно, хочется сказать, что путешествие было приятное, но вот печальная правда: у меня перед глазами все время стояла мордочка Пушка, когда бабушке уводила его. Каждое утро, когда мы оказывались к завтраку то в Марселе, то в Тунисе, я видела перед собой только незабвенную печальную мордашку моего песика. Мы приехали в Алжир, и гид повез нас в Касбу, это арабский квартал, где продают всякие забавные вещицы, там еще снимали фильм с Геди Ламар и Шарлем Буайе. Да, ничего не поделаешь, теперь этот фильм помнят только древние старички, вроде нас. Так вот, мы сидели в кафе, попивая крепчайший кофе, и гид нам рассказывал, что в былые времена Касба была опаснейшим районом. Должно быть, он счет меня ужасно невоспитанной, когда я ни с того ни с его воскликнула: «Какой ужас - так долго жить в разлуке со своей хозяюшкой!» Нашего гида звали Осман, и он как раз нам рассказывал – мне Седрик потом объяснил – про одного из прежних арабских  владык, алжирского дея. Он подумал, что я говорю про этого дея. «Но он вовсе не разлучался со своей хозяюшкой – она была с ним, и все другие жены тоже, весь гарем в полном составе, так что ничего ужасного с ним не случилось». Он говорил все это с такой торжественной миной, что я даже и не пыталась объяснить, что думала я о своем песике. Он бы все равно меня не понял, эти туземцы нас совсем не понимают – вы же знаете, как арабы обращаются с собаками? – зато мы с Седриком потом вдоволь посмеялись: гид рассказывает что-то о прошлом, а я-то, я-то думаю только о своей собачке! Такие чувства до этих иностранцев попросту не доходят. Но в Гибралтаре я наконец не выдержала. Я просто разрыдалась. Вдруг увидела собаку, точь-в-точь похожую на Пушка! Был один безумный момент, когда я подумала, что Пушок отыскал нас, как шотландская овчарка в книге «Лесси возвращается домой». Но потом Седрик стал доказывать, что этот пес нисколько не похож на Пушка. Во-первых, это не пудель, он вдвое больше и вовсе не черный, а скорее буровато-белый, и шерсть у него висит клочьями, а хвост крючком. «Но выражение лица! – рыдала я. – Это вылитый Пушок!» Седрик видел собаку только с хвоста – откуда же ему было заметить ее выражение. Он только сказал, что она как будто бы совсем другой породы, другого роста, окраса и экстерьера, и в этом я не могла с ним не согласиться. Но я тут же категорически заявила, что мы немедленно отправляемся прямо домой, мало ли что мы собирались  провести вечер в Париже, не надо мне никакого Парижа. Пушок вот-вот погибнет от горя, и надо спасать его, не теряя ни минуты! Он просто обезумел, когда мы за ним приехали. Бабуля, кажется, немного на нас дулась, я помню, как она сказала, что собака была совершенно здорова и играла куда больше, чем обычно. Но что с нее возьмешь – она так близорука, как же она могла разглядеть выражение его бедной мордочки. Я прямо не знаю, решусь ли опять оставить его там.
Приходилось слышать, как люди говорят, что можно чрезмерно привязаться к собаке, а кое-кто даже намекал, что я чересчур поглощена своим псом. Конечно, я на них не обращаю внимания, такие люди для меня просто перестают существовать. Есть же еще такие типы, которые могут отдать собаку в руки вивисекторов или послать на смерть  только за то, что она залаяла на молочника! Везде есть бессердечные, жестокие люди, но мы по крайней мере можем избегать их общества. Да, Пушок мне дороже большинства людей, с которыми я встречаюсь на приемах. Седрик любит его почти так же, как я, мы оба считаем его членом нашей семьи. Мы теперь редко приглашаем гостей: а что, если они не понравятся Пушку? Отдых нам тоже организовать нелегко, раз Пушок так не любит оставаться у чужих. Признаюсь, мы с Седриком в нем души не чаем».
Г.К.Честертон как-то заметил, что дог – великолепное животное, но только до тех пор, пока вы не замените первую букву на «б». Вы гораздо меньше рискуете помешаться на кошке, и самая умная кошка, у которой можно кое-чему научиться – это кошка из «Алисы в стране чудес», умевшая исчезать постепенно, начиная с кончика хвоста и кончая улыбкой, которая виднелась еще некоторое время после того, как все остальное исчезало. «Ну и ну! Мне часто случалось видеть кошку без улыбки, - подумала Алиса, - но улыбку без кошки! Нет, такой потешной штуки я никогда в жизни не видала». А может, это не так уж и потешно? Не кажется ли вам, что именно так и следует уходить?
Мне так понравилось это исключительно верное описание любви к животным, а кроме того, идет речь о моем любимом Алжире, Касбе, что я решил все это оставить целым и неприкосновенным, как память. И вообще, Паркинсон так тонко все понимает.
Миссис Паркинсон считает, что она открыла секрет для тех, кто хочет благополучно уйти на покой: надо удаляться от дел постепенно, уменьшая объем работы за год, за два до ухода, и держать про запас какое-нибудь занятие на несколько лет вперед.
Я прочел книгу Сирила Нот Паркинсона «Законы Паркинсона» в том же году, как она вышла в свет. Это было в 1989 году, то есть 28 лет тому назад. Мне тогда было всего пятьдесят четыре года. Я еще не был доктором наук, им я стал в 1990 году, когда в этом звании стал «сокращать свои нагрузки»: отказался от руководства отделом, перешел во врачи. Все свое время я проводил в  операционной отделения сочетанной травмы, где проверял свои гипотезы. Но потом мне пришлось стать профессором Военно-медицинского института. Я вообще хотел туда уйти, но руководителю отдела я был нужен для анализа эффективности применяемых в отделе методов обезболивания. И мне пришлось поменять уход  в ВМИ на кабинетную работу в ННИИТО. Я был свободен в своих действиях: я читал лекции кроме ВМИ и в Академии, а потом еще медсестрам в Областном центре повышения квалификации медработников. Мог вообще писать научные работы дома, когда не было лекций. Так было до 2010 года, когда работа в ННИИТО для меня кончилась. Вот первая ступень подготовки к пенсии.
Вторая ступень – ВМИ преобразовался в подчиненное ФСБ учреждение. Там  я уже был не нужен. И третья ступень – 2017 год, когда я должен был уйти из Академии. Так что, в смысле работы, нагрузки я следовал «Законам Паркинсона».
Теперь насчет слуха, зрения, о чем рассуждает миссис Паркинсон. Я терял зрение и слух одновременно. Долгое время меня выручали хорошие очки. Таня мне накупила их много: и для дома, и для улицы, и для лета, и для чтения лекций, пока я не заметил, что вижу только одним глазом. Это произошло уже на восьмидесятом году жизни, перед самым юбилеем. Оказалось, у меня катаракта, и вот в декабре я ложусь на операцию к Тане. Мне убирают катаракту, имплантируют новый хрусталик (за 15 тысяч) – и я гляжу на мир двумя глазами.
 Глохнуть я начал давно. Сначала это были пробки, а не отосклероз, чего я опасался. Каждый год мне убирали пробки (пренеприятнейшая процедура, когда не пробка вылетает, а что-то там иногда болезненно скребет). В общем этот процесс длился лет пять. И в том же декабре Таня после походов к специалисту по глухоте приобретает для меня слуховой аппарат (80 тысяч). На юбилейной конференции я с этим слуховым аппаратом, без моих «фирменных очков», в которых я ходил с 1969 года (очень красивые, с хорошей подцветкой) – сижу в президиуме. Обычную речь слышу, а что мне говорит тихонько сидящий рядом М.С. Акулов – ничего не понимаю. Г.А. Бояринов, рассказывая о моих работах, обращался с кафедры – тоже не понимаю, о чем он. А по ушам такой шум, такой треск от этого аппарата. В общем, в 80 лет Таня, по ее словам подарила мне глаза и уши, да вот зато я не могу ее слушать – не слышу. Только если кричит. Очень она этим недовольна. Ну как же, приходится всегда кричать. Ну, она и вошла в раж: не просто кричит, а зачастую придирается и ругается. Постоянно приходит ко мне в комнату – «заглуши телевизор». Я-то раньше с наушниками слушал, но она узнала, что наушники и слуховой аппарат несовместимы. Теперь я часто включаю телевизор и просто смотрю «картинки», как немое кино (правда, там был текст). Я согласен на то, что готов еще раз попробовать этот 80-тысячный аппарат, может, через почти три года у меня что-то в ушах изменилось. Но для этого надо опять ехать к специалисту и т.д. и т.п. Короче, а «воз и ныне там», а слуховой аппарат у меня в книжном шкафу, бережно завернутый. Я с него пыль сдуваю. Все-таки 80 штук!
Вопреки пенсионерам, которые могут умереть … от скуки, у меня такой проблемы не было. У меня была другая: в первых числах мая 2011 года мне была сделана паллиативная операция при иноперабельной злокачественной опухоли аденомы с прорастанием в толстую кишку и самостоятельной (не метастатичной) злокачественной опухолью левой почки. С таким, по мнению урологов, долго не живут. В это время я уже не работал в ННИИТО, но занимался еще в сестрами и в Академии на кафедре. И это длилось еще 6 лет. Поэтому мне некогда было «умирать от скуки». Я должен был подавлять саму мысль о смерти. Чем? Работой! Только работой! После того, как в 2010 году вышло в свет биографическое издание «Видные ученые России (Нижний Новгород)», где были данные и обо мне, сотрудники Центрального Архива Нижегородской области (ЦАНО) выразили свое желание приобрести мой архив и сообщить биографические данные. «Биографические данные вылились у меня в «Воспоминания» объемом 1500 страниц. Эта работа помогла мне справиться с депрессией. Но время шло и снова мне стало как-то «неуютно». Осень, дожди, хандра! И я решил узнать, что думали великие мира сего о кратковременности жизни и неизбежной смерти. Написал «Эссе о скоротечности жизни, страхе потерять ее, как это воспринимается миром». Оно помогло мне пережить осень, зиму и весну. Летом, лишенный возможности жить в Киселихе, на даче, купаться и загорать, в своей комнате на девятом этаже, за которым небеса и Бог, я решился последовать Голосу свыше, осознать себя православным христианином и утвердиться следованию канонам Церкви, написав «Смерть и бессмертие по-русски». Но закончил я это духовное творение опять же осенью. И опять мне нужно было что-то делать, работать. И я стал работать и написал еще к настоящему времени, 21 ноября 2017 года, еще десять книг.
Summary (Подводя итоги) пишу, не зная, будет ли она последняя, или я до смерти смогу сделать что-то еще?!
Моя жизнь сейчас четко делится на «светскую» и духовную. «Светская жизнь» - это  очень редкие походы с Таней в магазины – за хлебом насущным, черным и вкусным, а еще и поглядеть – что еще б купить и съесть» Ну, и телевизор.
В настоящее время телевидение, как мне кажется, пережило «болезнь новизны», когда после распада СССР показывали в любое время и ночи все, что угодно, было даже засилье порнографии, допускалась нецензурная лексика, фильмы были в основном американские. Не скажу, что их мало сейчас, но у нас появились сериалы-детективы, которые идут уже десятилетия: «Улицы разбитых фонарей», «Тайны следствия», «След», «Ментовские войны», «Паутина», «Ко мне, Мухтар», «Личная жизнь следователя Савельева», «Детективы», «Чужой район», «Гаишники», «Лесник», «Морские дьяволы» и т.д.
Есть хорошие программы по каналу «Культура». Каждый день показывают «Мировые сокровища», «Наблюдатель», «Новости культуры», «Главная роль». Раньше показывали великолепные «Правила жизни» (несколько лет). Еженедельно - «Искусственный отбор» (о живописи), «Черные дыры, белые пятна» (популярная передача о новостях в науке), «Абсолютный слух», «Сати. Нескучная классика». Весь год по понедельникам великолепный обзор «На этой неделе … 100 лет назад. Нефронтовые заметки» (о событиях и людях революционных времен). Очень интересны портреты «белых», без предвзятости. Какой был Лавр Корнилов, генерал Духонин, Деникин. Не издевательство, а почитание погибших за старую Россию. Даже о Пуришкевиче рассказали очень интересно. И уж тем более о людях культуры – Вертинском, Шаляпине, Изе Крамер, Кшесинской. О ВЧК и военачальниках – Менжинском, Крыленко. Вся Петроградско-Московская буржуазия и интеллигенция.
Четвертый сезон показывают рассчитанную на несколько субботних дней (10-11?) программу «Большая опера», где солисты разных стран конкурируют по вокалу – и  мужчины, и женщины. Судьи – были и Елена Образцова и Тамара Синявская, и обязательно кто-то великий западный. Неизменно художественный руководитель «Геликон-оперы» Дмитрий Бертман, режиссер. Второй сезон «Синяя птица» (для детей и юношества – по разным жанрам – пение, танцы, цирковые номера; акробатика, ансамбли и т.д.) Неизменные судьи – четыре артиста: Николай Цискаридзе (старший), балерун, пианист Денис Мацуев, скрипач и дирижер единственного в мире скрипичного «Вивальди» оркестра Светлана Безродная, один из создателей программы «Романтика романса» Олег Погудин.
     Программа «Романтика Романса» пережила десятилетия, но не утратила своей привлекательности, особенного очарования былого времени, когда мы и нас любили. Я написал о любимом моем жанре – романсе – такие строки:

             Старинный романс
 Всего семь нот – и безграничность сочетаний,
 И музыка нам может то сказать,
Чего при всем громаднейшем старанье
Тридцать три буквы не могут передать.

Ведь музыка не врет в отличие от слова,
Она – все то, что в нас внутри теплится,
Хорошего и чистого такого,
Что суетная жизнь из нас изгнать стремится.

Но в мире нет прекрасней сочетанья,
А нет, наверное, и лучше шанса,
Когда слова и музыка - в пленительном звучании
Бессмертного старинного романса.

Сейчас «Романтику романса» по выходным дням, вечерами, блестяще ведут заслуженная артистка Республики Екатерина Гусева, несколько застенчивая, но певучая красавица, а также оперный певец Евгений Кунгуров. С этого года по вторникам программа «Жизнь замечательных идей». Великолепна, интригующа программа «Искатели» - обо всем, до сего времени неизведанном. Конечно же, субботняя программа «Легенды мирового кино».
Целый год шла по выходным дням программа «Пешком» - об истории улиц, домов,  архитектурных, культурных и спортивных сооружений Москвы, Подмосковья, вплоть до Калуги.  Она все еще продолжается. Уже несколько лет по утрам шла программа «Наблюдатель», о знаменательных событиях прошлого и настоящего с приглашением знатоков данной проблемы, об интересных личностях. Вели ее три человека. Наиболее знаменательной была Фекла Толстая: она была (и есть) несколько заполошная, вечно у нее жестикуляция, прическа не в порядке, но она была искренна и интересна. Сейчас редактором канала «Культура» стал (или был?) Сергей Шумаков. Теперь ведущих программы «Наблюдатель» стало в два раза больше, каждый интересен в своем репертуаре. Старые-то ведущие несколько «приелись». К тому же – новация: программа это теперь не только для неработающих, как было раньше (кто же в десять утра сидит дома у телевизора), а повторяется, притом зачастую с новым материалом. Это интересно. Я запомнил программу о Лютере, где присутствовали богословы, игумен, священник-протестант. Оказывается Лютер еще и писатель, философ. У него написано 3000 страниц, он уступает только Льву Толстому, у которого 6000 страниц его сочинений.
На том же канале «Культура» интересна подача материала о великих людях: «Больше, чем любовь», «Острова», «Линия жизни», особенно «Линия жизни» - собеседование на сцене. Проходит по-разному: иногда просто отвечают на вопросы, иногда рассказывают  свою жизнь, как роман, например, ведущий ранее программы о животных Николай Николаевич Дроздов. Верник – так тот устроил целый спектакль.
Интересна программа «Мировые сокровища» - времени занимает немного, но узнаешь из нее о таких местах, городах, островах, замках, улицах, чего больше нигде не найдешь, разве, что касается городов программы «Пятница», где Регина Тодоренко и кто-либо из ее партнеров прилетают, приезжают или приплывают в какую-нибудь экзотическую страну (чаще всего) или же в ту же Францию, Англию, Скандинавию и по жребию одна должна два дня жить на сто долларов, другая же имеет «золотую» кредитную карточку. Бедная – пресмыкается, богатая наслаждается. Бедная ходит по городу, богатая – летает, плавает, черт-те что делает по всей стране. В итоге – и город показан, и вся страна тоже. Это гениальная программа. Она превосходит «Мою планету».
2017 год ознаменован новой программой «Энигма» (это такой шифр, изобретенный в Германии во время Второй мировой войны, который с большим трудом раскрыли англичане). Она знакомит нас с великими людьми, преимущественно из мира искусств, мало известных широкой публике, поскольку это все иностранцы. Ведущая Никитина добивается записи встреч с этими людьми, фактически это интервью по телевизору. Так, мы познакомились с Даниэлем Баренбоймом, пианистом, дирижером и … лауреатом Нобелевской премии в борьбе за мир во всем мире. Или же – знакомство с Пласидо Доминго.
Дарья Златопольская делает то же самое, только с великими земли нашей. Разница, однако, великая: Дарья такая невероятно харизматичная, так смотрит в глаза, что ее собеседник или же только, выпучив глаза, внемлет ей, или же заливается соловьем. Все люди по-разному воспринимают волшебство красоты. Если бы она была с Баренбоймом, то он  еще стал бы и певцом – пел Златопольской дифирамбы. Эта передача бывает в 21.05 в воскресенье и носит название «Белая студия», хотя Дарья всегда, до пят, в черном.
Время от времени проводит на канале «Культура» Игорь Волгин передачу «Игра в бисер» на какую-нибудь литературную тему. Вот уже несколько лет по воскресеньям француз Жак Проше ведет программу «Россия, любовь моя», он говорит по-русски хотя с акцентом, но лучше, чем я по-французски. Он исследует всю Россию, от края и до края. Это так же интересно, как канал «Пятница», только в русском варианте: экзотика России.
Всегда с удовольствием смотрю воскресную передачу «Билет в Большой» и «Новости культуры с Владиславом Флярковским», «Обыкновенный концерт» и субботнюю передачу «Библейский сюжет». Последние месяцы 2017 года Ирина Антонова по субботам рассказывает о живописи -  «Пятое измерение».
Второй по значимости из программ для меня является «Звезды». По понедельникам в 20.45 – «Загадка века», по вторникам в это же время «Улика из прошлого», по средам в 19.35 передачу ведет Борис Щербаков «Последний день». Она длится почти час. В ней рассказывается о жизни наших артистов. Она по замыслу является продолжением передачи, которую последние годы своей жизни вел Леонид Филатов «Чтобы помнили» - и о великих, и о полу- или совсем забытых артистах, которые в свое время внесли свою лепту в кинематограф. В этот же день, в 20.45 – «Секретная папка», в четверг, в 19.35 – «Легенды кино».  Пятница для меня остается свободной. Но вот в субботу и повторы, и новое: 9.40 –« Последний день», 11.00 – «Загадки века», 11.50 – «Улики из прошлого», 13.15 – «Секретная папка». И оригинальная передача – «Не факт» - где какие-то события обсуждаются pro и contra. Порой парадоксально, но небезынтересно.
Интересен канал «Viasat History». В этом году была потрясающая серийная передача: «У истоков 19-го века», «У истоков 20 века», где показали ad ovo (от яйца) как развивались события в мире. Это было почти гениально. Жду повтора.
Субботнее утро принадлежит первому каналу: «Слово пастыря», а также «Играй, гармонь любимая». Гармонь проходит через всю мою жизнь. В известном смысле я обязан ей своим рождением. Ведь отцом моим был «Лешка-гармонист». Он учился в военном училище и на летние каникулы вернулся домой. Как можно было перед ним устоять: будущий офицер, гармонист, а как красиво говорил о любви.
Мать моя, Белякова Антонина Ивановна (14.03.1911-01.11. 1992), родилась в деревне Козловке Шатковского района Горьковской области. Отец ее, Беляков Иван Степанович (1891-1967), до I-ой Мировой войны работал в Серафимо-Понетаевском монастыре. Он был мастер на все руки: столяр, плотник, кузнец, маляр. При этом оказывал помощь и богомазам, если они были со стороны, приглашенные мастера-иконописцы. А вообще, иконы писали сами монахи, обучавшиеся специально в Санкт-Петербурге. Это был строгий, очень сдержанный трезвый человек. Его очень ценила игуменья Македония. Ее портрет, писанный масляными красками, занимал видное место в иконостасе множества икон, многие из которых, как потом оказалось, имели историческую ценность.
Во время войны Иван Степанович попал в немецкий плен и провел там несколько лет. В его воспоминаниях не было жалоб на жизнь в Германии. Немцы ведь работящий народ, дисциплинированный. Орднунг! Порядок! Немцы оценили мастеровитого русского и, в итоге, он весь плен проработал кузнецом, многому научился и достиг большого мастерства. Вернувшись в Россию, он продолжил свою работу в монастыре. Так же как и прежде. Но теперь уже в ранге управляющего ремесленным производством монастыря. Еще до войны он женился, но жена его умерла рано, оставив его с маленькой девочкой Тоней – моей мамой. Он вторично женился и у мамы появилась мачеха, Прасковья Ивановна Курина. Она отличалась от деревенских девушек тем, что с малых лет служила нянькой у богатого чиновника в городе Арзамасе. «Богатого» – как-то не звучит. Более звучит, что он работал в мэрии и был немцем по происхождению. Поэтому Паша одевалась со вкусом. От Прасковьи  был сын Виктор ( его взяли с выпускного курса Политехнического института, погибший в первый год Великой Отечественной войны. Валерий, благополучно вернувшийся по ранению, окончил военное училище и стал работать в системе МВД в городе Туапсе. Были две дочери – Лидия и Людмила. Лидия  окончила педагогическое училище в г. Арзамасе, работала учительницей средних классов в разных районах области. Людмила закончила в 1952 году Горьковский сельскохозяйственный институт и стала работать в г. Андреевске Смоленской области агрономом.
Моя мама, самая старшая из сестер и самая красивая, получила только начальное образование, отчего она сохранила обиду на мачеху, но тем не менее я жил в деревне Козловке, как только помню себя. Вот дедушка вечером сидит на своем стуле. Окладистая седая голова, подкручивает усы, постоянно курит табак-самосад, скручивая цигарки из газеты. Часто не хватало керосина и чадила лучина. Лампа керосиновая свисала с потолка, дед сделал приспособление, чтобы ее свет освещал обеденный стол. И как было приятно, когда она горела. Однако, это было не часто. И это был праздник, ведь при лучине сразу спать хотелось.
К этому времени дед был лучшим кузнецом на  Шатковский и Арзамасский районы. К нему приезжали из других сел и деревень. И он также молча выслушивал их. Ответом служило то, что дед, внимательно оценив заказ, или брал вещь и бросал вглубь кузницы, или же отдавал обратно. И никто ему никогда ничего не возражал, не упрашивал, тем более не ругался: «Степаныч не взял» - приговор был окончательный. Дед не был богатырем, как гоголевские (украинские) ковали, он был подтянут и худощав, среднего роста. Он не ковал, за него это делали подручные, он «доводил до ума», выполнял самую сложную и ответственную задачу. Я допускался иногда раздувать меха.
Дед меня очень любил. Ведь я был первым внуком в его роду, сыном любимой дочери, оставшейся без матери.
Отец мой, Патрин Алексей Иванович, 1907 года рождения, родился и жил в селе Понетаевке, там, где был Серафимо-Понетаевский женский монастырь. «Мы ленивы и нелюбопытны», - сказал когда-то с нескрываемой горечью А.С. Пушкин. Я практически ничего не знаю о его семье, кроме того, что его старший брат, работавший в 30-е годы в городе Рыбинске вторым секретарем горкома партии, застрелился среди белого дня в городском парке. Может, как раз потому, что устрашился репрессий. Тетки его, Мусаткины, Нина и Елена Владимировна, всегда привечали меня, и я жил с ними на казенной квартире в школе № 26 на Автозаводе, возле станции «Счастливая». Но я не спрашивал их об отце: маленький – не знал, что кроме отчима К.П. Корчагина, есть другой отец. Потом когда узнал, что настоящий отец не он, очень на Патрина А.И. обиделся и ничего о нем не хотел знать. В молодости «Лешка-гармонист» ходил по всем окрестным селам и деревням, играл, пел, завлекал девок. Завлек и красивую Тоню. И как в песне, «сладку ягоду брали вместе, горьку ягоду – я одна». Во время их кратковременной любви ей было только двадцать два года, а ему уже 26. Окончив среднюю школу, Алексей Патрин поступил в военное училище и домой, в Понетаевку, приехал на побывку: «поматросил да и бросил». И поплакала и настрадалась моя мама: мачеха безоговорочно осудила, отец молчал, ничего не говорил, только курил. Алексей ей ничего не обещал: она – дурочка малограмотная, а у него – блестящее будущее офицера! «О, вопль женщин всех времен! Мой милый, что тебе я сделала?!» (М.Цветаева).
Беременная, оставила свою деревушку Козловку и уехала в Горький. Сначала устроилась с жильем в общежитии на площади  Лядова, где сейчас живут студенты политехнического института, а раньше это была богадельня Бугрова. Была сначала в парикмахерской уборщицей, потом ранее уехавшая из Козловки Юлия, уже ставшая заведующей секцией в продуктовом магазине, помогла ей устроиться продавщицей ( с 4-мя классами!). Тетя Юлия имела квартиру на Западном поселке Автозавода, в бараке. Там же она устроила и маму. И в этом бараке я пошел, сделал первые шаги в годовалом возрасте.
За мной до года ухаживали деревенские няньки, а как только я немного подрос, то и зиму, и лето жил в Козловке. Бабушка Паша, как и дед, меня полюбила. Она была очень доброй, ей только не нравилась моя мама, потому что та была больше всех любима Иваном Степановичем и была очень привлекательной, соперницей ее дочерей, которые, увы, красотой не блистали. А я никому конкурентом не был.
 В пятилетнем возрасте мне захотелось жить в городе. И в 1940 году мама устроила меня в детский сад. Я очень туда хотел потому, что туда ходил мой дружок Алексей Воробьев. Мать его работала в литейном цеху, отца не было, часто у нее были ночные смены, и я ночевал вместе с ним. Мама моя, работавшая в продуктовом магазине на совхозном поселке, могла обеспечить едой и меня и Леньку.
 Прикармливался у нас и «Витька-немец», парень лет 15-16, живший в нашем бараке с большой семьей приволжских немцев. Он был у нас фактически домработником: топил печку, готовил еду, провожал меня и Леньку в детский сад и забирал обратно, ночевал иногда со мной, когда мамы не было дома. Это был очень добрый, тихий, какой-то усталый подросток, весь в веснушках, рыжеватый. Зимой он возил меня в детский сад на салазках. Мама снабжала эту семью, чем могла, а Витька столовался у нас.
 Когда  началась война, спустя несколько дней (так мне помнится), Витька утром не появился, чтобы отвести меня в детский сад. Мама, встревоженная, пошла узнать, в чем дело. Квартира была пуста. Валялись какие-то разрозненные вещи, тряпки, бумаги, посуда. Оказалось, что их, как потенциальных помощников шпионов, эвакуировали в Среднюю Азию. Больше в моей жизни Витька не появился, и мы остались вдвоем с Ленькой. Теперь мы сами пытались убираться в доме, готовить еду, но мама нам это делать запретила. Теперь мы питались всухомятку.
Я хорошо помню тот день, когда началась война. Был ясный, солнечный день. Мы были в гостях. Взрослые пили и закусывали. Дети играли в прятки. Возвращаясь домой, увидели в нашем бараке № 26 по 102 линии толпу. О начале войны объявил Левитан. После него включили выступление с оперной арией из «Ивана Сусанина» Глинки артиста из нашего оперного театра Струкова: «Смерти не боюсь, ворога не страшусь!». Наш барак был на окраине Автозаводского района. За нами было поле. Теперь на нем располагалась зенитная батарея, защищающая город от немецкой авиации. Немцы бросали бомбы, зенитки стреляли, мы дрожали в бомбоубежище, привалившись или сидя на тюках, выносимых из квартиры. И у меня был свой заплечный мешок, который я тащил на улицу. Некоторые взрослые парни демонстративно оставались дома. А мне воздушная тревога снилась лет до сорока, и я всегда с ужасом просыпался, и всегда радовался,  что это только сон. Поэтому, когда издеваются над мировоззрением терпения, лишений во имя того, «лишь только б не было войны», я с теми, кто готов терпеть.
И мама решила отправить меня в деревню. Я стал жить подолгу в деревне у бабушки и дедушки, наверное, с того времени, как был отлучен от груди. Меня привезли в деревню летом, а в сентябре инее не хватало всего четырех месяцев до семи лет, чтобы пойти в школу, «в первый раз, в первый класс». Но меня взяли. И я ходил с удовольствием в школу, в село Кирманы. Школа размещалась в бывшем поместье земского чиновника немецкого происхождения, приезжавшего в село отдыхать летом. И  ходил я в Кирманы за три километра вплоть до зимы. Когда повалил снег, то возникли проблемы. У меня ведь была только летняя обувь. Мать не могла приехать из Горького, она была на военном положении, работала сутками. Поэтому дед сплел мне лапти. Но снег набивался в них, в портянки, а в школе таял. И мне приходилось сидеть с мокрыми ногами, а потом мокроногому возвращаться домой. Ведь у деревенских мальчишек были валенки, переходившие по наследству. Поэтому я стал болеть, и бабушка решила, чтобы я оставил учебу до «лучших времен». У бабушки была сестра Евдокия Ивановна Курина, «красный профессор», которая, предчувствуя свой арест, успела переправить всю свою библиотеку на родину, к нам, в деревню Козловку.
Учиться в деревенской начальной школе вдали от бомбежек мне пришлось уже тогда, когда прибывшие от Дуни из Москвы книги и журналы были уже рассортированы по полкам, а последний тюк, еще не раскрытый, стоял в передней комнате за «голландкой». Все лето до учебы меня эти журналы и книги не волновали. Я жил полноценной мальчишеской жизнью. Но вот когда началась суровая зима, и я был вынужден провести зиму дома, на лежанке, на печке и полатях, поглядывая сверху вниз, так как в избе зимой было холодновато в парадной комнате пятистенного дома, где в первой комнате, прихожей, была кухня, одна кровать, обеденный стол под образами. Так как печка с лежанкой и «голландка» давали достаточно тепла в первой комнате, то зимой все вместе тут и жили. Дедушка спал на кровати, бабушка на лавке, а мы – Люся, Лида и я – на печке, и на полатях.
Долго я на печке лежать не захотел, было скучно. Тетки были в средней школе, дед в кузнице, мы  оставались с бабушкой. Так как мне выдали в школе какие-то учебники, букварь, да и ребята меня навещали, я стал с помощью бабушки разбираться с азбукой, и к Новому Году, точнее, ко дню моего рождения, 23 декабря, когда мне исполнилось семь лет, я уже читал. Прошел весь букварь. Научился считать и решать задачки и стал пробираться в закрытую «парадную».
 Бабушка помогла, и я ринулся за «голландку», где в большом деревянном ящике лежали книги тети Дуни, как я ее называл тогда. На верху ящика лежала тоненькая книжечка, которую я тут же и схватил. На печке стал разбираться: «По-ку-ше-ние на ВИ-Ле-ни-на». Оказалось, протокол анатомического вскрытия тела Ленина академиком Абрикосовым. Бабушка помогла мне понять, что Виленин – это В.И. Ленин, наш вождь, который был за бедных против богатых. Я стал думать: а мы бедные или нет? Решил, что да. Но это была война. А после войны будем богатыми, и у нас каждый день будет пшенная каша.
           В «парадной» же комнате были комод с посудой, подтопка для «голландки», две кровати, ковер на полу, письменный стол, а по стенам – полки с книгами и журналами, которые, я понял, также раньше были Дуниными. Особенно меня заинтересовали журналы-приложения к «Ниве». Там были помещены разнообразные стихи, басни, рассказы, повести с продолжением, приключения, картины известных художников. Было потрясающе интересно. Меня поразили две повести: одна о приключениях мальчика, которого посадили в яму и не давали есть: «На сегодня – гложи одну свою руку, а на завтра – другую». Вторая: о приключениях в пирамидах охотников за сокровищами.
 Попалась интересная книга о выдающихся первооткрывателях: Эдисоне, Маркони, Нобиле. Листал книгу об истории Иудеи. Но это уже в более школьном возрасте. В юношеские годы я открыл для себя Достоевского: «Бедные люди», «Белые ночи», «Неточка Незванова», фантастические его же повести дореволюционного издания. С интересом читал А. Шеллера-Михайлова с его описаниями жизни Петербурга, Глеба Успенского «Власть земли» и «Выпрямила», как опустившегося, спившегося человека красота Венеры Милосской в Лувре заставила жить заново, «Казаки» Л.Н. Толстого.
Что касается первого класса, то я, как излюбленные русские герои Емеля-дурачок и Илья Муромец, слез с печи во всеоружии: к весне весь школьный материал изучил, а когда пришел в школу, то учительница (средних лет интеллигентная миловидная женщина, как потом оказалось, ученица моей тетки Елены Владимировны) очень была довольна.
И в это лето 1941 года, и в 1942 году, а также практически каждое лето я приезжал и жил в Козловке. Вплоть до окончания института и работы в Верхоянске, и в Алжире. И наслушался я в эти летние месяцы русской, тульской гармошки. Каждый теплый вечер – гармонь и частушки, пляски, танцы. И нет для меня ничего лучше, чем гармонь да еще цыганские романсы. Вот поэтому-то я и жду каждой субботы. Гармонь для меня – начало моей жизни и ее же продолжение.
И вот еще хочу рассказать о моем отце-гармонисте. Его судьба схожа с судьбами людей, которые попадали в плен и потом освобождались Советской армией, о бежавших из плена, а также о пропавших без вести. Все эти бойцы, защищавшие нашу страну от фашизма, как правило, подвергались репрессиям. Ведь в плен попадать было запрещено: застрелись!
Большое недоверие было к пропавшим без вести, их автоматически причисляли к возможно перемещенным лицам, предателям, сбежавшим к врагам или в буржуазные страны. Так было с моим родным отцом. Окончив военное училище, он довольно быстро продвигался бы по карьерной лестнице, но он был по жизни хулиган, анархист, гуляка и забияка. Еще он очень любил женщин, а женщины его. Несмотря на свой брак (жена с двумя детьми в Рыбинске), он не переставал «куролесить». Когда его представили к очередному званию, он организовал банкет, а в разгаре веселья увел с собой жену самого командира. Звания лишили. Его «от греха подальше» направили в военную академию, так как службу он знал великолепно. Война помешала ему ее окончить. Он пошел воевать, был ранен. Но быстро вернулся в строй. Считается пропавшим без вести с 29.08.1942 года.
Я жил с убеждением, что он пропал без вести, до 2011 года. Когда в 2010 году департамент образования Нижегородской области  предпринял издание «Видные ученые России», где на стр. 14 и 15 было написано о моих научных заслугах, центральный архив Нижегородской области  запросил у меня материалы о моих исследованиях, о жизни, в частности, и биографию.
Когда они прочли, что отец пропал без вести, то запросили по своим каналам Центральный Архив Обороны о его судьбе. И вот какой ответ они получили: «Патрин Алексей Иванович, 1907 года рождения, погиб в звании  старшего лейтенанта, кандидатом в члены ВКПб, в возрасте 35 лет, был начальником артиллерии «9-й стрелковой дивизии. Считается пропавшим без вести с 29.08.1942 года. В первой декаде августа 1942 года дивизия входила в состав оперативной группы Василия Ивановича Чуйкова, созданной с целью обороны левого фланга армии, и осуществила достаточно успешный контрудар на реке Аксай. Особенно тяжелый бой дивизия приняла 30.08.1942 года, будучи рассеченной, потерявшей связь с командованием, частично окруженной».
Таким образом, можно полагать, что отец погиб во время боя на Аксае, под Сталинградом. Но об этом стало известно мне только в 2011 году. А сколько неприятностей я претерпел из-за: «отец пропал без вести»: и при приеме в партию, особенно при «чистке» в   60-е годы. Но, особенно же, при поездке в Алжир. Три года, пока я изучал английский язык в Горьковском институте иностранных языков и полгода на курсах ВОЗ французский, меня постоянно вызывали на улицу Воробьева, в органы Госбезопасности. Под страхом запрета поездки вербовали из меня «стукача». Когда я уехал в Москву, я думал, что все уже кончилось. Но меня передавали как эстафету. На занятия в здании Академии медицинских наук, президентом которой был Н.Н. Блохин, явился человек с Лубянки. То же самое произошло в Алжире. Там я был должен вербовать кого-нибудь из арабов, чтобы они, когда я уеду, приняли нашего человека, если он передаст привет от Белякова. Когда же я вернулся из Алжира, то недовольные моей вербовочной работой КГбисты  арестовали присланный мне из Парижа комплект всех журналов «Анналы французской анестезии», за время его существования. Сказали, что отправили их в Москву в Ленинскую библиотеку. Дважды не пустили в Саров читать лекции. И только последние годы опала моя прекратилась: я провел в Сарове неделю несколько лет назад.
Вот какое «наследие» получил я от «пропавшего без вести» А.И. Патрина. Но его героическая смерть заставила меня все ему простить. Светлая ему память. Но он оставил мне и бесценное наследство, двух своих теток. Они без памяти любили «Лешу», а так как я был один-в-один его копией, вплоть до родимых пятен на лице, манере говорить, повадками, они фактически взяли меня на воспитание. Две сестры – бабушка Паша и тетя Дуня – воспитывали меня в деревне, а сестры Мусаткины – в Горьком. У Елены Владимировны был сын, умерший в возрасте 30 лет. Нина Владимировна замуж не выходила. Я был у них один. Ведь, когда я не жил в деревне, я жил у них в школе № 26, возле станции «Счастливая». Елена Владимировна осенью 1942 года приехала в Козловку, когда я кончил первый класс. И дальше я учился у них. Они обе были награждены орденами Ленина, были заслуженными учителями. Их уважали. Всю войну они жили при школе, у них были комнаты. Потом получили квартиры в 43-м квартале. И до их смерти я всегда в свободное время их навещал, а потом и лечил.
Не очень-то веселым получился мой рассказ о гармони в субботней передаче «Играй, гармонь любимая». И на этом завершается моя «светская» жизнь в последний, пенсионный период моего существования «в мире сущем». Таня, пожалуй, никогда не любила принимать гостей, но всегда чрезвычайно торжественно, с размахом собирала весь «анестезиологический бомонд» на мои юбилеи – в 60, 70, 80 лет.» Oblesse noblige. Положение обязывает». Пусть дома Беляков такой-сякой, но она-то не такая-сякая, она жена Белякова. Как говорится, знай наших.
 Сейчас наша домашняя жизнь течет размеренно, по порядку. Я готовлю еду, убираюсь в квартире, слежу за животными. Живем мы сейчас втроем: я, Таня, 18-летний внук Саша. Отец Саши Владимир – тяжело больной после ожога вольтовой дугой, живет в квартире покойных моих мамы и отчима на Автозаводе. Он женился на медсестре, когда в пору его болезни и лечения в отделе реанимации и интенсивной терапии, которым руководила Таня, оценил ее внимание, заботу и ласку. К сожалению, Светлана Морозова отличалась некоторыми странностями, на которые Вова сначала не обращал внимания, а потом они его «доконали». Наверное, просто они не были созданы друг для друга. Разошлись они, когда Саша стал жить у нас и учиться в гимназии. Саша любил Свету, мы стали жить вместе, и длилось это десять лет. Света работала в «Ашане». Но вот в один прекрасный весенний день 2017 года Света бросила работу, нашу семью и теперь живет в селе Катунки, в своем доме, оставшемся после ее бабушки. Рядом с ней в другом доме живет ее отец. А мать Светы и жена отца живет в своем доме в Чкаловске. Вот такие Морозовы! Отец и мать – пенсионеры по болезни (после операции на мозге), естественно, не работают. Не работает и Света. Как живут – понятия не имеем. Света нам еще ни разу не позвонила, не собрала всех своих вещей.
Саша, внук, сначала был веселым, отзывчивым, смешливым. Сейчас же замкнулся, сидит за компьютером до 24 часов. Будим его в 7 часов. Учится в гимназии. За все годы обучения только четверка по русскому языку. Остальное - отлично. Учится двум языкам. Для практики в английском ездил на Мальту, в немецком – во Франкфурт-на-Майне. Было их двадцать человек, они играли на немецком языке пьесу о военнопленных немцах во Владимиро-Суздальском лагере. Сначала показали пьесу в Суздале. Приехали немцы, которые остались живыми после плена. Они же и пригласили ребят в Германию. Стал Саша совершенно неразговорчивым, слова клещами не вытащишь! Как чужой! Но к отцу ездит охотно на Автозавод, как только есть  время. Тот ведь тоже компьютерщик. Саша собирается поступать в Технический Университ  (бывший политехнический институт). Сейчас ходит на подготовительные курсы. Ни разу еще не выпивал. После гимназии, если нет дополнительных занятий, домой. Иногда, задерживаясь, заходит в кафе. Ходил в фитнес-клуб, месяц учился играть на гитаре. Но чтобы заниматься гимнастикой, гантелями, гирями, как я в его время – этого нет. Но высокий – 183 см, вес -78 кг. Размер обуви – 45.
Но любим мы его, ведь с рождения жил с нами, все летнее время – со мной – в Киселихе, в походах, в плавании, в чтении книг, моих рассказах. Но в детский сад ходил на Автозаводе, когда туда переехали, а Света устроилась туда работать нянькой и была с ним до школы. Я видел и вижу в нем сына, люблю как сына, про Таню уж что говорить! Но он как-то удалился от нас, ушел в себя.
И получается, что не на кого нам излить любовь свою отцовско-материнскую, погладить бы, посидеть, поговорить! Любимый мой ребенок, Марина, живет в Москве, у нее отличная дочка. Наша внучка, мы обожаем ее, -  но на расстоянии.
И получается, что у меня от  двух браков «три сыночка и  лапочка-дочка». А дома-то только угрюмый, молчаливый, недоступный внук.
Вот и получается волей-неволей, что «кошки и собаки эти становятся нам, как дети». Поэтому мы и любим этих домашних животных. Надо на кого-то ласку и тепло изливать, да и самим получать! И  это не мания, не болезнь, а сочетание обстоятельств.
Когда весной нас покинула Света, Таня тотчас же привезла от Вовы бульдожку Анфису. Я не думаю, что Таня это сделала потому, что не хотела доставлять неприятных эмоций Свете, так как та имела большие претензии к Вове и его «окружению». Но получается именно так. Разговор об этом, как помню, был при Свете, когда Таня и Саша уже хотели взять Анфису для лечения от аллергии. А уж когда Светы не стало, то новоселье для бульдожки настало. Таня вообще любит больше собак, чем кошек, в отличие от меня. Если раньше Таня все свое свободное время проводила, сидя на диване и разглядывая и выслушивая все, что было на планшете или ноутбуке, приглашая и меня, то сейчас она это делала, если Анфиса спала. Если же нет, то она обязательно находила что-то, что надо было смазывать, мыть, лечить. А потом утренние гуляния, омовения, кормления, а после работы – тот же вечерний ритуал. Если она  дежурила, все это выпадало на долю Саше. Анфиса постоянно ухит рялась расчесывать или зализывать свои лапы, вплоть до кровотечения. И Таня и ругалась, и расстраивалась, давала лекарство. Когда они обе бывают в доме – это постоянные монологи, крики. И нервы, нервы, нервы. Конечно, Анфиса больна, стара, слепа, постоянно чешется. Ей бы на вечный покой. Но Таня не допускает даже такой мысли.
В моей комнате живет беленькая кошечка Маркиза (так ее назвал Саша). Я же зову ее Белянка. Ей уже больше десяти лет. Нашли ее на лестнице. Выросла она, маленький белый комок, у меня подмышкой. В пятилетнем возрасте ухитрилась выскочить из окна девятого этажа. Таня с Мариной там ее нашли, под кустом. Наверное, он и смягчил падение. Она была жива. Мы занесли ее домой, она залезла под диван в моей комнате и несколько дней не появлялась. Потом стал вылезать, помаленьку есть и пить. По-видимому, при падении она повредила передние лапы, и поэтому она какое-то время ходила, как балерина на пуантах, на задних лапах. И балерина, и оловянный солдатик (по цвету кожи). Это длилось полгода. Потом стала обыкновенной кошкой.  После смерти самой старшей нашей кошки Дымки на следующий же день пришла в мою комнату. Настала ее очередь. Дымка была очень необыкновенной кошкой. Ее подобрала где-то Марина. Сначала, ее «поселили» ко мне, подмышки, но под влиянием материнского инстинкта у ризеншнауцера Ирены появилось молоко. Невероятно. Но Дымка выкормлена молоком собаки. Она переняла у Ирены кое-что собачье: пыталась лаять на голубей, как-то рычать, когда подходили к двери на нашем этаже. Прожила она около двадцати лет. Умерла от опухоли брюшной полости. Ее мучения облегчила инъекция ветеринара. Это случилось зимой. Белянка, как и я, любит поесть. Если я сдерживаюсь последний год, садясь за стол столько три раза, то она требует 4-5 трапез. Но я не жалею корма. Пусть только живет. Мурлычит мне. Вылизывает шершавым языком усы. Залезает на меня сонного верхом, а когда усну, уходит на свой стул, рядом с диваном. Утром меня будит. «Подруга дней моих суровых».
Для того, чтобы управляться с домашним хозяйством (Таня уходит на работу около 7 часов и возвращается тоже в 7 часов, но это уже вечерние 19 часов), нужно не расслабляться, держать себя в тонусе, быть в хорошей физической форме. Я встаю обычно в 4-5 часов, читаю «Богородичное правило» и делаю физические упражнения для пальцев ног, стопы, сгибая и разгибая их, потом длительные сгибания-разгибания в коленных суставах, в бедренных. Потом прикладываюсь ко всем образам Иисуса Христа с благодарностью за жизнь и надеждой на ее продолжение, Всецарице и Матрене Московский - за их помощь в борьбе с раком, Серафиму Саровскому – за смирение, терпение, послушание и за помощь при лечении  застойных явлений в нижних конечностях, Луке Крымскому – за работоспособность в умственной деятельности при написании книг, Пантелеймону – за общее здоровье, за стабилизацию артериального давления. Схиигумену Алексею бью поклоны, как и всем, у кого приму помощи, за поддержку в написании и сочинений. Потом поклоняюсь до земли – 10 поклонов за воздержание от гордости и тщеславия, 10 – за «нетоварищеское» отношение к женщинам, 10 – за чревоугодие, добиваясь только 3-разового питания, без «кусочничества», 10 – за попрание супружеской верности, измены, 10 – за редкие посещения церкви – до десяти раз в год заутрене, раз в год – на вечерю. В церкви   мне, совсем глухому, только выстаивать и высматривать, бить поклоны перед иконами. Но я хожу, чтобы исповедаться и причаститься.  Всегда возвращаемся с Таней окрыленными.
 После 50 покаянных поклонов читаю «Утреннее правило», затем «Молитву от осквернения» (часто вижу фривольные сны), «Покаянные каноны «Ко Господу нашему Иисусу Христу», «Ко Пресвятой Богородице»,  «Канон Покаянный иже во Святых отца нашего Тихона Задонского», затем молитвы из псалмов, составленных свт. Тихоном Задонским «О неотступной помощи Божией» и «Молитвы в скорби».
Затем – «Молитвенное возношение за детей наших» Молитва первая, отца, моя молитва. Даша, внучка моя, пошла в школу, Саша, внук мой, кончает ее, поэтому я и читаю молитвы о развитии ума у детей и просвещение разума к учению. Это «Молитва о плохообучающемся отроке» (еще и отроковице - может, она ленится). Затем «Пророку Науму», три молитвы «Преподобному Сергию Радонежскому, молитва «Святому праведному Иоанну Кронштадскому».
Я клал поклоны ранним утром Великомученику и целителю Пантелеймону, а после «Утреннего правила» я читаю пять посвященных ему молитв. Главное в них – во второй молитве «Да сподобимся твоим теплым предстательством христианскую кончину улучити безболезненну, мирну, непостыдному». Умоляю в двух молитвах «Преподобного Иакова Железноборовского», как и Серафима Саровского (тоже в двух молитвах), чтобы помог с ногами.
Читаю «Молитву для водителя» для Тани, чтобы не было конфликтных ситуаций  на дороге, пробок и всегда было место для стоянки.
Потом идет закономерно «Молитва после сна», «Молитва Оптинских старцев» на весь день и «Молитва Святителя Иосафа Белгородского на каждый час». Вспоминая свою молодость, читаю «Молитву об отпущении грехов юности», «Молитву к Божьей Матери от преждевременной смерти», «Молитву Господу об избавления от внезапной смерти».
Два моих сына от первого брака - Андрей и Константин – не общаются. Мать, урожденная Ариадна Яковлевна Ец (отец еврей), в замужестве Белякова, которую лечил, нанимал сиделок, хоронил Андрей, в своем завещании не отписала ему ничего. А Костя и  не сделал попытки как-то помочь Андрею, когда его выгнали с квартиры. Вот я и молюсь о «Примирении находящихся в ссоре людей» и молюсь за Андрея, уж больно он злится на Костю – «Молитва за злобного».
Только Всецарице и Матрена Московская помогает излечению от рака. Я читаю Акафисты и Пресвятой богородице в честь иконы ее «Всецарице» и две молитвы и Акафист святой праведной блаженной Матрене Московской» и ей же молитву. Завершаю молитвенное утро двумя молитвами «Святому Равноапостольному князю Владимиру, имя которого я ношу. Он помогает мне от кератита, глазной болезни, как я поставил себе диагноз.
Когда читаешь много молитв, то невольно ловишь себя на том, что уже молитвы ты не осознаешь, говоришь не с Богом, а с пространством. Чтобы молитвы от многочтения не переставали оказывать свою силу, не произносились бездумно, бездушно, бесчувственно, время от времени устраиваю передышку на ходьбу «Степ», зарядки, гантели, 130 приседаний. Все это с передышкой: ведь когда начинаешь задыхаться, это легкие устают работать, а не мышцы. Отдыхаю (отдышиваюсь) и продолжаю физическую, мускульную нагрузку. Практикую повторение уже сделанных упражнений.
На утро же приходится и чтение «Православного календаря»: кого поминает церковь в этот день. Кроме этого простого перечня фамилий, ищу и читаю подробное описание жизни и смерти святых мучеников в книге «Жития всех святых», составленного священником Иоанном  Бухаревым (Москва. Издательство Православного Свято-Тихоновского Богословного Института, 2001).
Каждый день читаю еще главу из библии – Ветхий или Новый Завет. Все записываю в свой «домашний церковный календарь» Исписал уже несколько «Еженедельников». Если делать это каждый день, то не останется времени для творчества. Сознавая это, а также и то, что «лукавлю», я несколько дней перестаю заниматься творчеством, а «вахтовым методом» оформляю свой «церковный календарь» на месяц вперед. В этом году уже сделал записи  до Нового, 2018 года. А утром несколько минут читаю свой «Благодатный Дом. Календарь на 2017 год. Слово православных пастырей». Православный взгляд на некоторые явления современности. Проповеди пастырей. Молитвы» - Издание «Диалог», Санкт-Петербург, 2016.
В середине дня снова обращаюсь к молитве: читаю три  покаянных канона, две молитвы Тихона Задонского, Серафиму Саровскому, пять молитв Пантелеймону, две Иакову Железноборовскому, молюсь Всецарице и Матрене Задонской, равноапостольному князю Владимиру. Прикладывание к иконам, поцелуи, поклоны. Чтобы простили и жизнь продлили.
Вечером – «Вечерные правила» и 5-я «Благодарственная» молитва Пантелеймону за прожитый день без боли и мучений, без депрессии, без страха смерти. Несмотря на молитвы, покаянные каноны иногда вдруг так затрясет боязнь смерти, мучений. Я в свое время написал из-за этого эссе о скоротечности жизни, о смерти по-христиански. А теперь вот мне попалось сочинение  Михаила Зощенко, который в своей книге «Исповедь» пишет о том, что и обычно. И вдруг что-то невероятное «Перед восходом солнца», стр 94-446. Это и исповедь, и исследования, в частности, и смерти. В XI главе, названной «Разум побеждает смерть» он пишет (и я с ним согласен) изумительно прочувственные, выстраданные мысли о смерти и свои, и великих людей, начиная с Гоголя:
Но, может быть, вмешательство разума излишне в иных случаях, в тех случаях, какие можно назвать нормальными?
Нет, мне кажется, что и в этих случаях контроль разума необходим.
В самом деле. Какие чувства мы испытываем, когда видим смерть? Что происходит в нашей психике, в нашем «высшем этаже», когда мы «лицезреем смерть?
Большинство людей испытывает страх, тоску и даже ужас.
А правильно ли это хотя бы с точки зрения продолжения жизни? Нет, это абсолютно неправильно, опасно и даже губительно.
Тут я вынужден более обстоятельно говорить о смерти – о том состоянии, которое в человеческой жизни более неизбежно, чем какое-либо иное состояние.
Мне кажется, что разговор об этом не противоречит  принципам социалистического реализма. При величайшем оптимизме социалистический реализм отнюдь не закрывает глаза на все, что происходит вокруг. И ханжески не отдаляет решений по тем вопросам, какие надлежит решить.
Отношение к смерти – это одна из величайших проблем, с какой непременно сталкивается человек в своей жизни. Однако эта проблема не только не разрешена (в литературе, в искусстве, в философии), но она даже мало продумана. Решение ее предоставлено каждому человеку в отдельности. А ум человеческий слаб, пуглив. Он откладывает этот вопрос до последних дней, когда решать уже поздно. И тем более поздно бороться. Поздно сожалеть, что мысли о смерти застали врасплох.
Один немецкий антифашистский писатель рассказал мне удивительный случай. Друг этого писателя попал в застенок. Его там пытали. Но он выдержал пытку. А когда он столкнулся с тем, что он должен был умереть – душа его дрогнула. Мысль о смерти впервые пришла к нему. Она застала его врасплох, когда он был слаб и измучен. Эта мысль так его устрашила, что он отказался от своей идеи, чтоб спасти свою шкуру. Из тюрьмы он прислал покаянное письмо, с отчаянием разъясняя, что с ним случилось.
Рассказывая об этом случае, писатель сказал мне:
- Я раньше думал, что вопросы смерти мы должны предоставить писателям старого мира. Нет, мы должны писать о смерти, Мы должны думать об этом вопросе не меньше, чем люди думают о любви.
Это, несомненно, так. И вы сейчас увидите почему.
Почти все мемуаристы, говоря о Гоголе, отметили в нем страх и даже ужас к смерти.
А.П. Анненков пишет, что «лицезрение смерти ему было невыносимо».
Гоголь не был, конечно, здоров, но все же он был в удовлетворительном еще состоянии, когда однажды он близко столкнулся со смертью. Умерла сестра поэта Языкова, с которой Гоголь был дружен. Уже на первой панихиде Гоголь чувствовал себя ужасно. Он был потрясен и поражен этой смертью. Сам  факт смерти так на него подействовал, что это заметили все окружающие.
Доктор Тарасенков пишет: «Смерть ее не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя… Он, может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу…»
Видимо, это замечание  современника Гоголя было правильным. Нет сомнения, Гоголь видел смерть, но здесь он, быть может, впервые по-настоящему задумался о ней. И тогда, как он сам признался своему духовнику, на него «напал страх смерти».
Уже на первой панихиде, вглядываясь в лицо умершей, он (по словам А.С. Хомякова) сказал: «Все для меня кончено…»
И действительно, с этого дня Гоголь был в постоянно расстройстве. И, вероятно, думая о смерти и о прожитой жизни, он однажды сказал: «Все чушь, все ерунда…»
Он заболел. По словам П.А. Кулиша, он заболел «той самой болезнью», от которой умер отец его, -  именно, что на него нашел страх смерти…»
Через несколько недель Гоголь умер.
Мы описывали его конец. Это была смерть без борьбы, это была безропотная смерть, стремление к смерти. Страх присутствовал в чувствах. Он ускорял и приближал развязку. Он действовал в той губительной степени, какая был замечена  окружающими.
Но ведь подобный страх испытывал не один только Гоголь. Его испытывают многие люди, большинство. Об этом страхе и даже ужасе перед фактом смерти нам подряд сообщают – история, мемуары, письма.
Потемкин – фаворит Екатерины – буквально «выл от страха смерти». Современники писали о нем:  «Малодушный страх и ужас смерти обуял его, он стал хандрить и тосковать».
Императрица Елизавета Петровна «ужаснулась смертью» и даже стала пить, чтоб рассеять страшные мысли об этом.
Царь Михаил Федорович, задумавшись о конце, «впал в неподвижность» и умер «от много сиденья, холодного питья и меланхолии, сиречь кручины».
Смерть ужасала людей. И люди высокого ума и высокого таланта в неменьшей степени поддавались этому страху.
Сестра композитора Глинки пишет: «От так боялся смерти, что до смешного ограждал себя от всяких малостей…»
Тоска раздирала Мопассана, когда он писал: «Что бы мы ни делали, все равно придется умирать. Во что бы мы ни верили, к чему бы ни стремились, мы все-таки должны умереть… Чувствуешь себя раздавленным тяжестью сознания…»
Л.Н. Толстой, ужасаясь, писал: «Сорок лет работы, муки  и успехов для того, чтобы понять, что ничто не существует и от меня останутся только гниль да черви…». Толстой впоследствии изменил свое отношение к смерти, и эта запись его нам тем более интересна, хотя бы для «сравнения, которое мы сделаем ниже.
Устрашенный смертью, Блок писал, желая, должно быть, скорей увидеть финал:

Когда ж конец? Назойливые звуки
Не станет сил без отдыха внимать.
Как страшно все! Как дико! – Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять…

Итак, мы видим, что страх в непомерной степени присутствует при столкновении со смертью, даже при мысли о ней.
Причем мы видим, что этот страх обескураживает людей, делает их покорными, робкими, беспомощными. Он обезоруживает и делает их еще более податливыми смерти.
Как сказано у Шекспира:

…страх смерть влечет,
Но смерти мы покорные рабы
От страха к ней, отдавшись без борьбы…

Это есть точные и верные слова. Страх лишает возможности бороться. Он ускоряет гибель. Быстрей, стремительней ведет к концу.
Заставая же нас врасплох или в болезненном состоянии, страх тем более беспощаден. Именно он более, чем что другое, «влечет нас к смерти».
Это отлично знают люди, которые были на войне. Я помню (в ту войну), солдаты, усмехаясь, говорили: «Пуля найдет труса». И это, в самом деле, так. Ибо устрашенный человек поступает неразумно, бестолково. Он тычется как слепой, без учета обстановки. Страх парализует его, лишает гибкости, сопротивления. Такой человек делается физически слабым, беспомощным, суетливым. И тогда пуля скорей находит его.
И это в одинаковой мере относится и к условиям обычной, мирной жизни. Устрашенные, трусливые люли погибают скорей. Страх лишает их возможности руководить собой.
Значит, и в этих случаях, так сказать – «в норме», разум должен прийти на помощь. Он должен уничтожить страх.
Да, но как это делается? Легко сказать: не надо бояться смерти. Извольте уговорить человека, что смерть не так страшна. Не поверит. Поднимет на смех. И будет, пожалуй, еще больше страшиться своего конца.
Какой же путь находит разум для того, чтоб уничтожить страх, для того, чтоб не страшиться смерти? А он находит его. Мы убеждаемся в этом на многочисленных примерах абсолютного бесстрашия, удивительного мужества и на тех примерах, которые говорят нам о презрительном отношении к смерти, пренебрежения к ней. Здесь нет нужды вспоминать прошлое. Мы видим это на многих примерах наших дней.
Можно вспомнить хотя бы комсомольца Александра Матросова, который своим телом прикрыл вражеский пулемет. Он сделал это сознательно. Он пренебрег собой. Страх перед смертью исчез, когда возникло желание помочь товарищам, спасти их, добиться победы.
Один офицер Красной Армии рассказал мне не менее поразительный случай, который произошел в этом году. В землянке, в блиндаже находилось двенадцать офицеров и два телефониста. Один из офицеров, вытаскивая из кармана платок, случайно выронил на пол ручную гранату. Граната зашипела. Дверь землянки была закрыта. И не имелось возможности тотчас выбросить эту гранату. Как поступил этот советский офицер? Только несколько секунд оставалось ему для размышления. Он упал на эту гранату. Прикрыл ее своим животом. И она, взорвавшись, буквально уничтожила этого офицера. Причем не один человек в землянке больше не пострадал. Весь удар и все осколки офицер принял на себя. Он спас товарищей. Страх перед смертью был ничтожен в сравнении с тем чувством, которое было в сердце этого замечательного человека.
Нет сомнения, таких фактов можно найти немало из истории прошлого и из истории наших дней. Эти факты говорят о том, что разум, идеи и высокие чувства нередко побеждают страх.
Но ведь мы, говоря о страхе смерти, имели главным образом в виду не исключительные случаи, не те случаи, когда смерть была необходимой для достижения высокой цели. Мы имели в виду не героическую смерть, а смерть обычную, так сказать повседневную.
Среди случаев этой обычно смерти мы хотели увидеть бесстрашие к ней. По этим примерам мы хотели узнать, как  поступал разум этих людей для того, чтобы уничтожить страх. Такие примеры бесстрашного и мужественного отношения к смерти мы находим в большом количестве.
Ломоносов писал перед смертью: «Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют…». Своему другу по Академии (Штелину) он сказал: «Я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею только, что не мог совершить все то, что предпринял для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии».
Мужественно и просто умирал Суворов. Уже на смертном ложе он, улыбнувшись, спросил Державина – какую эпитафию тот напишет на его могиле.
Наполеоновский министр, знаменитый Талейран, один из умнейших (как мне кажется) людей, писал: «Я понемногу слабею и знаю, как все это может кончиться. Я этим не огорчаюсь и не боюсь этого. Мое дело кончено. Я насадил деревья, я выстроил дом, я наделал много и других глупостей. Не время ли кончить».
Л.Н. Толстой (по словам Гусева) сказал: «Почти чувствую возможность радостно умереть».
Репин за несколько месяцев до смерти писал (К.И. Чуковскому): «Пожалуйста, не подумайте, что я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив я весел… Прежде всего я не бросил искусства. Все мои последние мысли о нем… Больше полугода я работаю над картиной «Гопак». Такая досада: не удастся кончить…»
Далее Репин пишет: «В моем саду никаких реформ. Скоро буду копать могилу. Жаль, собственноручно не могу. Не хватит моих ничтожных сил, да и не знаю, разрешат ли…»
Таких примеров спокойного и даже деловитого отношения к смерти можно привести немало. Однако как же поступали эти люди, чтоб уничтожить страх? Что для этого они делали? Как они добились бесстрашия?
Одна история, с которой я когда-то столкнулся, подсказала мне решение этого вопроса.
Много лет назад, возвращаясь с охоты, я зашел в крестьянскую избу. Я зашел, чтобы выпить кружку молока. В сенях я увидел крест, Обычный березовый крест, который устанавливается на могилах. Видимо, кто-то умер в этой избе. И вот приготовлен крест для покойника. Я было хотел уйти, считая, что я зашел сюда не ко времени. Но вдруг открылась дверь избы, и какой-то человек, весьма немолодой, босой и в розовых портках, предложил мне войти в дом. Выпив кружку молока, я спросил хозяина, кто именно здесь умер и где покойник. Хозяин, усмехнувшись в бороду, сказал: «Никто не умирал. И нет покойника. Что касается креста, то это я для себя его приготовил». Вид у хозяина был далеко не предсмертный. Глаза его светились весело. Походка была твердая. И даже на пухлых щеках его играл румянец. Посмеявшись, я спросил, зачем понадобилась ему такая торопливость. Снова усмехнувшись, хозяин ответил: «Так. Был исключительный момент. Но потом он миновал». Когда, попрощавшись, я снова вышел в сени, хозяин, похлопывая по кресту, сказал:
- А знаешь, милый человек, когда сей крест мною приготовлен? Семнадцать лет назад.
- Тогда хворал, что ли?
- Зачем хворал. Маленько испужался смерти. И сделал себе крест в напоминание. И можете себе представить, привык к нему.
- И страха теперь нет?
- И страха нет. И смерти нет. В другой раз интересуюсь умереть – нет, не идет, проклятая. В свою очередь, должно быть, испугалась моего характера…
И вот, вспоминая эту историйку, я с точностью понял, в чем заключалась борьба этого человека со своим страхом. Она заключалась в привычке. В привычке относиться к смерти как к чему-то обычному, естественному, обязательному. Мысль о смерти перестала быть случайной, неожиданной. Привычка к этой мысли уничтожила страх.
Мы говорили о том, как Гоголя ужаснула смерть. Окружающие увидели эту реакцию. По словам В.С. Аксаковой, окружающие, желая переменить строй мыслей Гоголя, заговорили «о возможности  с малых лет воспитать так ребенка, чтоб смерть не была для него нечаянностью».
Вот это отсутствие «нечаянности» - вот это и есть основной мотив борьбы со страхом. Нет сомнения, люди, столь спокойно относящиеся к смерти, заблаговременно о ней думали. Мысль о ней не являлась для них неожиданной. Они видели в смерти естественное событие, закономерность все время обновляющейся жизни. Они привыкли думать о ней как об обычном конце. И поэтому умирали так, как должен умирать человек, а не животное – без растерянности, без паники, с деловым спокойствием. И это придавало их жизни какую-то величавость, даже торжественность.
Такое разумное отношение к смерти, быть может, даже удлиняло жизнь этих людей, ибо в их жизни отсутствовал основной противник – животный, не всегда осознанный страх.
Привычка думать о смерти как о чем-то обычном, естественном уничтожает страх. Однако эта привычка может создать некоторые даже крайности, пожалуй, ненужные в этом деле. Мы находим примеры слишком уж спокойного и даже отчасти любовного, нежного отношения к смерти. Это уж, я бы сказал, совершенно ни к чему. Случаи такого крайнего отношения не лишены, впрочем, комичности и хотя бы по этой причине допустимы в человеческой жизни.
Известный библиотекарь Эрмитажа (конец XVIII в.) И.Ф. Лужков, по словам современников, с необыкновенной любовью и рвением относился ко всяким похоронным делам. Почти ежедневно он присутствовал на отпевании совершенно незнакомых ему покойников. Он бесплатно рыл могилы для бедных. До старости любил писать эпитафии. И проводил на кладбище иной раз целые дни. Не довольствуясь этим, он построил себе домик рядом с Охтинским кладбищем. И окна его домика выходили на кладбище, как иной раз выходят в сад. Лужкову принадлежит нижеследующая эпитафия, высеченная на надгробной плите одного своего родственника:
«Паша, где ты? – Здеся. – А Ваня? – Подалее немного.
А Катя? – Осталась в суетах».
Таким же отношением к жизни – как к суете – ненужной и, в сущности, рядом с величием смерти лишней – прославился еще один человек. Это был отставной вице-губернатор Шевелев (сороковые годы прошлого столетия). Тот специально узнавал у гробовщиков, где имеются покойники, и, прихватив с собой подушку, шел по адресам. И там, где ему понравилось, он с разрешения хозяев оставался на 2-3 дня. Причем принимал самое деятельное участие во всей суете. Обмывал покойников, снаряжал их в последний путь и по ночам читал над ними то, что полагалось.  Лично для себя он задолго до смерти заказал гроб с какой-то особой прорезью для глаз. Конечно, такая прорезь особых выгод покойнику не давала. Сквозь эту прорезь покойник мог видеть самую малость. А его самого уже вовсе не было видать. Поэтому Шевелев вовремя спохватился. И велел увеличить прорезь до размеров своего лица. Причем куплено было какое-то «толстое морское стекло», каковое и было приспособлено к гробу. Получилось весьма мило. Сквозь стекло можно было любоваться покойником, не подымая крышку гроба. Однако смерть не торопилась приходить за этим любителем захоронений. Гроб несколько лет простоял в его кабинете. И многие гости, «любопытствуя, влезали в него», чтоб посмотреть, какая панорама раскрывается перед ними сквозь стекло окошечка. Не без улыбок, вероятно, хоронили этого господина. Должно быть, сквозь стекло забавно было видеть серьезное вдумчивое лицо покойника, сказавшего новое слово в деле захоронения людей, в деле спасения их от мирской суеты.
Вот это отношение к жизни как к какой-то напрасной суете – вот это и есть та крайняя степень, какая весьма характерна для людей, слишком привыкших к мыслям о смерти. Должно быть, и в этом деле требуется некоторая осторожность и разумная мера.
Впрочем, возможно, что возвышенный похоронный стиль требует упоминания, что жизнь – суета. Возможно, что это говорится просто так, для красного словца и, так сказать, для поднятия морального духа среди покойников.
Видимо, это так, судя по эпитафии, каковая до последнего времени красовалась на Смоленском кладбище:
Что на поверхности земли?
Мирская суета, невзгоды, гам.
Супруга милая, словам внемли:
Здесь отдых, а не там.
Подлец какой. Уговаривает, что отдых здесь, а самого с поверхности земли небось калачами сюда не заманишь. Видимо, все это пишется просто так, по традиции, по требованию сердца к возвышенным словам.
Так или иначе и сквозь эти крайности видна некая разумность в отношении к смерти – привычка относиться к ней как к закономерному естественному концу.

Как православный христианин я старюсь жить по закону Божию. Я это делаю, хотя по своей физической немощи, заключающейся в болезни Меньера, я часто теряю равновесие, падаю. Поэтому один я в церковь ходить не могу. Пробовал с палкой один раз, но после церкви пошел в  магазин и там ее забыл. Зимой же и дождливой осенью один я ходить в церковь не могу. Жду, когда Таня найдет время. Поэтому я и прошу у Господа прощения за редкие церковные посещения. Но у нас в России сейчас есть на телевизоре два православных канала – «Союз» в Екатеринбурге и «Спас» в Москве. Транслируются церковные Богослужения. Даже для меня, глухого, слышна «Божественная литургия», совершенно четки и понятны проповеди. Но для меня большим благом стали опубликованные в православном календаре «Благодатный дом» проповеди наших пастырей. Это – духовная пища  для сердца и ума. В нем святитель Николай Сербский объяснил мне (и я, наконец-то, понял), что «нищета духовная – противоположность надменности и хвастовству». Это же напрямую написано про меня, ну уж гордости во мне много, но надменности нет. Поэтому и бью поклоны, покаянные каноны читаю, чтобы не думалось мне, что я уж так много знаю. Скромнее надо быть!

Нищета духовная – противоположность надменности
и хвастовству

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, - сказал Господь наш Иисус Христос. Тебя это смущает. Смущение происходит оттого, что ты путаешь скудоумие неразвитых людей с нищетой духа, которую восхваляет Христос.
Нищета духовная, или сокрушенность, есть особенность лучших умов, которые когда-либо посещали мир. Это сознание своего недостоинства перед величием Божием, сознание своей нечистоты перед чистотой Творца, сознание своей полной зависимости от безграничной силы Божией.
Царь Давид говорил о себе: Аз же есмь червь, а не человек. А царь Давид скудоумным не был; напротив, он обладал богатым, гениальным умом. Сын его, премудрый Соломон, пишет: Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Это и значит быть нищим духом, то есть полностью ввериться Господу и  не доверять себе.
Блажен тот, кто способен искренне исповедать: моя сила ничтожна, мой разум немощен, воля мой неустойчива. Господи, помоги мне!
Нищий духом – это тот святой, который может вслед за апостолом сказать: я не знаю ничего, кроме Христа.
Нищий духом – это тот  ученый, который подобно Ньютону, признает, что его незнание бесконечно больше его знания.
Нищий духом – это тот богач, который вместе с богатым Иовом говорит: наг я пришел в это мир, наг и отойду из него.
Святой Савва, Стефан Дечанский и князь Лазарь чувствовали себя нищими духом. А что говорить? Апостолы, святители и праведники, весь благочестивый миллионный народ Божий – и они считали себя нищими духом, потому и стали, по обетованию Божию, наследниками Царства Небесного.
Считай скудоумным не того человека, знание которого ограничено, но того, который хвалится своим знанием.
Нищета духовная – прямая противоположность надменности и хвастовству. От глупой-преглупой надменности и пагубного хвастовства хотел защитить нас Христос, когда восхвалял нищих духом.
         Святитель Николай Сербский «Миссионерские письма»

Еще я очень обидчивый. И когда обижаюсь, и сам могу обидеть. А поводов для обид много, особенно у пенсионера, которого так быстро смогли забыть коллеги. Да и на Таню. Ей трудно, она очень устает, а я плохо слышу, поэтому она орет уже не только потому, что я глух, а что очень ей этим надоел. Вот я и хочу с помощью Архимандрита Амвросия научиться избавляться от обид:

Как избавиться от обиды?

Прежде всего, надо себе уяснить, что наша жизнь – это школа, а все, что нам попускает Господь – скорби, искушения – это уроки, они необходимы, чтобы выработать в себе терпение, смирение, избавиться от гордыни, обиды. И Господь, когда попускает их нам, смотрит, как мы себя поведем: обидимся или сохраним мир в душе. А почему нас обижают? Значит, мы заслужили, чем-то согрешили…
Для того, чтобы не было ни обиды, ни раздражения, чтобы душа в Боге успокоилась, надо очень много перетерпеть от ближних – и поношения, и оскорбления, и всякого рода неприятности. Это надо уметь встретить, не огрызаясь на обидчика. Не надо говорить колкости, если вас оскорбили. Никогда не успокоимся, если не научимся терпеть. Станем истеричными. Если нас кто-то оскорбил, обидел, не надо собирать информацию к ответной атаке, не надо добывать в разных уголках «компромат» на этого человека: «Вот, он такой и такой…»; не надо выжидать удобного момента, чтобы вылить ему на голову эти помои. Христиании, если узнал, что про него вот этот плохо говорит, должен сразу смирить себя: «Господи, Твоя воля! По грехам мне так и надо! Ничего, переживем. Все перемелется, перетрется! «Надо себя воспитывать. А то кто-то что-то сказал, и мы не может успокоиться до тех пор, пока не выскажем ближнему все, что думаем о нем. А эти «мысли» нам на ухо шепчет сатана, а мы за ним повторяем всякую грязь. Христианин должен быть миротворцем, всем нести только мир и любовь. Никакой гадости – ни обиды, ни раздражения – не должно быть в человеке. Отчего унываем? Не от святости, конечно! Оттого унываем, что много дурим, много в голову берем, видим только грехи ближнего, а своих не замечаем. Пересеиваем чужие грехи, а от пустословия, от осуждения благодать Божия отходит от человека, и он уподобляет себя бессловесным тварям. И тут уже от человека всего можно ожидать. Такая душа никогда не получит мира и покоя. Христианин, если видит вокруг какие-то недостатки, старается все покрыть любовью. Никому не рассказывает, грязь никуда не разносит... Господь сказал: «Для чистых все чисто» (Тит. 1,15), а грязному – все грязно.
                Архимандрит Амвросий (Юрасов)














Не менее тяжело и прощать за обиды.

 Прощать…
Слово «прощать» происходит от древнерусского слова «проща». Одним из значений его является глагол «исцелять», а другим – «отпускать на свободу».
Как же важен и глубок для нас смысл этих слов! Прощать… исцелять… опускать на свободу… От чего исцелять? Из какого плена отпускать на свободу? Вспомним слова Спасителя: «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся».
Если кто-то из людей жестоко, несправедливо и больно отнесся к нам и по справедливости повинен за это возмездию, то мы, христиане, имеем великое право и власть разрешить его в вечности от заслуженного им наказания, от уз, от мучений, от ада. Господь наделяет нас такой великой властью – прощать.
Этому есть и подтверждение у святых отцов. Вот что пишет преподобный Феофилакт Болгарский  в толковании на слова Спасителя: «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе»: «Если ты, обиженный, будешь иметь как мытаря и язычника того, кто поступил с тобой несправедливо, то таковым он будет и на небе. Если же ты разрешишь его, то есть простишь, то он будет прощен и на небе. Ибо не только то, что разрешают священники, бывает разрешаемо, но и то, что мы, когда с нами поступают несправедливо, связываем или разрешаем, бывает связываемо или разрешаемо и на небе».
Вот как высоко, вот что значит наше прощение! Чего еще большего мы можем сделать для нашего ближнего? Вот почему прощение от всего сердца – самый большой дар нашему ближнему. И Сам Господь Бог именно в прощении ждет увидеть в нас Своих учеников, ждет, чтобы мы вслед за Ним совершили этот милостивый суд над нашими ближними. И простили, отпустив на свободу и исцелив от вечных мук. Конечно, Страшный суд будет вершить Сам Господь, но Промыслом Божиим – как это ни поразительно, как ни ужасающе для нас, людей, даже звучит – и нам дано принять в нем участие.
                Епископ Тихон (Шевкунов) Проповедь

Мой пост – способ забыть сластолюбие

А если мы не слушаем Бога и не каемся, тогда Он на пороге пустой церкви или на пути, где ожидает нас, с отеческой жалостью плачется устами пророка, говоря: «Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает ясли господина своего, а Израиль не знает Меня» (ср.: 1:2-3), и еще: «Человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им» (Пс. 48:21).
Одним из наилучших путей отказа от всякого земного сластолюбия и возвращения ко Христу является путь поста. Потому что распущенность тела преодолевается подвигом поста, распущенность ума обуздывается смиренномудрием, осквернение сердца пожигается пламенем чистой молитвы и глубиною смирения…
Будем жить жизнью новой, чистой, мирной, благочестивой. Мы храмы Духа Святого, не будем же делаться капищами блуда (см.: 1 Кор. 6:19). Есть много родителей бездетных, семей разоренных, колыбелей пустых, детей без матери и матерей без радости! Есть много людей, валяющихся во всяком блуде. Мы же не будем такими. Мы расточили молодость свою в удовольствиях. Хватит! Вставайте, пойдем ко Христу!.. Упадем к Нему в ноги и скажем: «Отче! Я согрешил против неба и пред Тобою», - а Он, как Благий Отец, примет нас, разорвет рукописание грехов наших, утрет слезы наши, исцелит болезни наши, укрепит надежду нашу, оденет в одежду белую и наденет золотой перстень на руку нашу в знак примирения, войдет с нами в Церковь Свою, напитает Телом Своим и будет радоваться неизреченно вместе со всем небом и землей, потому что мы мертвы были и ожили, потеряны были и нашлись.
                Архимандрит Иоанникий (Бэлан)авнопос тольному князу Владимиру, святому, имя которого я ношу. Он помогает мне от кератита, глазной болезни

Когда мы этого избегаем, нам нечего скрывать от жены, а ей от меня. Искренность – основа основ для нас теперь.
Об искренности в отношениях

Какое это прекрасное качество – правдивость, искренность! Сколько приятности оно вносит в человеческие отношения, как оно облегчает нашу жизнь!
Мать не нарадуется на своего ребенка, когда замечает, что ее сын или дочь ничего не таят от нее и на каждый ее вопрос отвечают со всею откровенностью. Она спокойна, она может многое позволить своему ребенку, когда знает, что все делается не где-то тайно, за ее спиной, а как бы пред ее глазами. Ей правдивостью ее детей вполовину облегчается тяжелая задача воспитания. И она, счастливая мать своих любящих правду детей, должная непрестанно благодарить Бога за этот бесценный дар ее детям.
Если между мужем и  женой отношения проникнуты искренностью, если на каждый вопрос мужа жена может ответить со всею откровенностью, если у жены не рождается и подозрения о муже, что может быть с ней неправдив, - то у такой четы семейное счастье можно считать застрахованным. Искренность в отношениях, это как бы постоянный приток кислорода, поддерживающий пламень любви.
Если бы у хозяина и рабочего не было постоянного опасения, что они могут обмануть друг друга, если бы каждый из них не подозревал другого в неискренности, в желании воспользоваться чужой оплошностью, то не тратилось бы столько рабочих часов на проверку, все ли, вовремя ли и хорошо ли  сделано… В международных отношениях царит дипломатия, о которой один из виднейших политических деятелей прошлого века сказал, что это самое морально грязное дело. Да и кто из нас не знает, что в политике одно говорится, а понимать надо совсем другое, т.е. неискренность является основным нервом политики…
И нам, служителям Евагелия, остается обращаться к вам, верующим, одно присутствие которых в храме показывает, что вы способны внимать учению Христову и жить по нему.
В Слове Божием ближний часто называется «искренним». Это знак, что Господь хочет, чтобы мы относились друг к другу с открытостью, искренно, чтобы не было в наших отношениях ни лукавства, ни тем более лжи.
                Протоиерей Виктор Ильенко «Проповеди»






Как считалось в мифические времена, Земля стоит на трех путях. Семейная жизнь такая же: три основных правила: терпение, смирение, послушание. Протоиерей Миронов назвал послушание «наукой из наук».

Наука из наук



        Не зря тех, кто хранит мир, Господь называет миротворцами: «Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекаются». Вот как хранить мир-то семейный.
        Как-то одна женщина приехала к старцу: «Вот у нас, батюшка, в семье раздор. Все с мужем ругаемся». Тогда этот старец и говорит: «А ты, деточка, возьми в рот крещенской водицы и молчи. Муж-то пусть ругается, может и  побьет немножко,  а ты
водичку-то держи до конца. Муж и уймется». Приезжает женщина к батюшке в другой раз и в ножки: «Спасибо, батюшка, у нас в семье такой мир теперь, такое согласие. Водичка ваша спасла нас». «Не водичка спасла, - улыбнулся старец, а твое послушание». И впрямь, много ли для мира семейного надо? Женщине помолчать маленько, а мужу и ругаться не из-за чего будет, коли жена смиренница. Мы же частенько хотим настоять на своем, перекричать всех, чтобы все было по-нашему. А без смирения – распри, раздоры. Как говорил апостол Иаков, что «откуда у вас распри, раздоры? Не от вожделения ли воюющих ваших членов?» Вот, возлюбленные, откуда идет горе-то все. Это наше невоздержание, наша невоспитанность. А как мы воспитаем себя и будем нести тяготы друг друга, то научимся исполнять закон Христов. Наука из наук – изучить закон Христов и жить по его заповедям.
Дорогие мои, хочу пожелать вам жить в любви Христовой, но идти  каждому по своему пути, согласно дару, данному нам Богом. Все мы должны сами выбирать свой путь, потому что христианство – это не религия рабства, а религия свободы. Господь говорит: кто примет Меня, Я сделаю вас свободными. И в каждом своем  выборе мы свободны. Свободны избрать то дело, которое любим, чтобы служить Богу и людям как можно усерднее.
                Протоиерей Иоанн Миронов «Проповеди»

А вот что пишется о терпении.

В терпении вашем спасайте души ваши
Великое дело – терпение, возлюбленные братья и сестры. Не зря Господь наш Иисус Христос ясно об этом возвестил «В терпении вашем спасайте души ваши». Эта величайшая добродетель лежит в основе нашего спасения, в основе всех других добродетелей. Ее необходимо воспринять не только умом, но и сердцем, чтобы с помощью этой добродетели преодолеть всевозможные препятствия на пути спасения.
Если мы посмотрим на самих себя, то увидим, в какой духовной немощи мы находимся. Поистине мы очень немощны. Не всегда можем терпеливо перенести ту или иную скорбь, которая попущением Божиим прилучается нам. Посмотрите: скорбь только что приступила к нам – а мы уже в отчаянии, впали в малодушие и опустили руки, не желая противостать той или иной испытательной горести.
А вот преподобные и духоносные отцы смотрели на скорби как на нечто необходимое в деле спасения. Вспомним наставления апостола Павла. Он говорит, что многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие. И затем свидетельствует об апостолах: мы хвалимся скорбями, потому что скорбь рождает терпение; терпение – искусство; искусство – упование, а упование не посрамляет. Видите, возлюбленные братья и сестры, как смотрели на те или иные скорби духоносные и богоносные отцы! Они видели в скорбях не только лишения, моральные и физические, но видели в них нечто сладостное – то, чем можно даже хвалиться. Они умом своим прозревали сущность тех или иных скорбей и потому переносили их великодушно. Господь, несомненно, помогал им. «Трижды, - говорил апостол Павел, - я молил Бога, чтобы Господь отогнал от меня ангела сатаны, а Господь мне ответил: сила Моя в немощи совершается. Достаточно для тебя Моей благодати». И если мы обратимся к другим духоносным подвижникам Христовой Церкви, то увидим, что и они преисполнены были великодушия в перенесении всякого рода скорбей, особенно в терпении телесных немощей и болезней.
Великому подвижнику Христовой Церкви, преп. Исааку, случилось заболеть. Почувствовав, что болезнь старца приближает его кончину, пришел к Исааку некий брат, приготовил пищу и, добавив туда слив, предложил: «Авва, вкуси ради Бога этой пищи». Поскольку преподобный был строгим воздержником, то он не мог воспринять ублажения даже от своего близкого брата и отвечал, что желал бы 30 лет нести эту болезнь… Чада мои возлюбленные! Имеем ли мы хоть толику такого терпения? Можем ли мы от всего сердца воскликнуть вслед за подвижниками Христовыми: «Господи, мы готовы все переносить: и болезни и скорби!»? Нет, чаще всего раздаются охи да вздохи: «Господи, да за что же Ты меня наказал?» Чуть случится болезнь: простуда ли, голова ли заболит – мы уже запричитали: «Ох, ох, Господи, тяжело!» Конечно, от болезни тоже нужно избавляться, прибегая к врачебному искусству, однако, прежде всего необходимо полагаться на Промысел Божественный. Если Господу угодно исцелить нас через естественные лекарственные  средства, то, конечно, восстановится наш телесный организм. Если же Господу угодно, чтобы мы несли подвиг терпения в болезни, то здесь следует проявить великодушие и полную покорность воле Божией. Вот, возлюбленные братья и сестры, о чем я хотел вам сказать в сегодняшний день. Сказать о том, чтобы мы приобретали великую добродетель терпения и в терпении спасали бы свои души. И если посетит нас Господь той или иной скорбью – не будем опускать рук, не станем расслаблять сердце и охать, а скажем только: «Господи, значит, Тебе так угодно! Помоги нам перенести эту скорбь великодушно, чтобы не ослабнуть в терпении и не лишиться благ Твоих небесных!
                Митрополит Иоанн Снычев «Голос вечности»

И вот обычная история. Когда люди исповедуются перед причащением: чувствуют себя совершенно безгрешными. А вот чему нас учит митрополит Антоний Сурожский:

Небрежность в покаянии преступна

Так часто бывает, что кто-либо подходит ко мне на исповедь и говорит: «Не знаю, о чем исповедоваться, все одно и то же…» Эти слова говорят о преступном отсутствии внимания к жизни… Если человек может прийти на исповедь и сказать: «Не знаю, что говорить», - это значит, что человек никогда не задумывался над тем, чем он мог бы (а, следовательно, должен бы) быть… А когда мы говорим: «Вот, из года в год мы приходим и повторяем одно и то же», - это свидетельствует о том, что мы никогда не пережили ни стыда, ни боли; что мы вполне спокойно принимаем свою греховность… Иногда человек говорит: «Я не могу вырваться из своих грехов! Если бы я совершил какой-нибудь один большой грех, может быть, я был бы потрясен; но все число моих мелких грехов ложится, как пыль, но не тяготит. Привыкаешь к ним, как привыкаешь жить в беспорядочной обстановке своей квартиры»… И мы не отдаем себе отчета в том, что какое-то число мелких грехов иногда труднее сбыть, чем один большой грех. Потому что этот большой грех – да, действительно, может нас так потрясти, что даже при нашей неспособности бодрствовать мы проснемся. А повседневные грехи… Есть рассказ в жизни русского юродивого Воронежской губернии Алексея о том, как к нему пришли две женщины. Первая убивалась от сознания одного совершенного ею страшного греха; другая поохивала: «Грешна, как все; знаете же, батюшка, невозможно жить и не грешить». И тот им наглядно показал, что это значит. Обеих он послал в поле; той, которая совершила один убивающий ее грех, он велед найти самый тяжелый булыжник, какой только она может поднять, и принести к нему; а второй велел собрать в фартук как можно больше камушков. Когда женщины пришли, он велел обеим вернуть булыжник и камушки точно на те же самые места, откуда они были взяты. Первая прямо пошла к месту, откуда был взят камень, - его печать лежала в почве, поставила его на место и вернулась. А другая часами ходила и не могла вспомнить, где она подобрала тот или иной камешек. Так этот юродивый показал, что нельзя относиться небрежно к тому, что кажется ничтожным, но от чего никакими силами не отделаешься.
                Митрополит Антоний Сурожский
                «Из бесед во время Рождественского поста»               




Совершенно бесподобны; мудры, проникновенны и оптимистичны проповеди – советы, как нам переживать трудный час, как тянуться вверх, не срываясь  в пропасть.

Трудный час – это и есть тот час

В минуту боли, в минуту страха не жди, что поймешь, сколь великое дело совершается в тебе. Тебе больно тогда и ты мучаешься, страдаешь. Однако когда пройдет пять месяцев, год, два и ты оглянешься назад и посмотришь, какие минуты были в твоей жизни самыми важными, самыми сильными, какие минуты сделали тебя святее, смиреннее, мудрее, ты увидишь, что это были именно минуты страха, боли, тревоги.
Задумайтесь, вы, 40-, 50- летние и старше, ведь если оглянетесь назад и спросите себя: «Когда я по жизни окреп, когда почувствовал, что встаю на ноги, когда получил силу?» - ответом будет: «Когда я проходил через некое испытание, когда я был потрясен. Тогда я и стал задаваться вопросом, что происходит, тогда стал искать решения проблем, тогда мои руки налились силой и мне захотелось уцепиться, схватиться за что-то. Многие так и говорят: «Я нашел Бога, когда в моей жизни произошло такое, что привело меня в ужас, испугало меня (какая-нибудь смерть). Я был потрясен, когда увидел, как любимого человека увозят на кладбище. Этот страх заставил меня схватиться за Бога, и душа моя окрепла».
Трудный час – это и есть тот час, когда мы почувствуем великое благодеяние Бога и благодарность к Нему. Только, когда нам больно, мы этого не понимаем: чтобы понять, для этого должно пройти достаточно времени. Нам надо знать это. Сегодня жизнь пугает нас, сейчас 2012 год, а вот в 2015-м или 2016 году, когда мы будем смотреть на все, оглядываясь назад, я скажу себе: «Тот год помог мне, тогда я стал сильнее, я стал больше верить, я с большим доверием положился на Бога», - и из страхов выйдет что-нибудь хорошее…
Когда ты боишься, Богу приходит пора отворить небеса и помочь тебе. Страх приводит тебя к надежде на Бога, к тому, что ты цепляешься за Него, и наша душа укрепляется, хотя до этого тебе было не по себе. И скажу вам нечто, во что вы порой не можете поверить, да и я тоже, потому что с малых лет был так научен, когда был еще таким, как вы.
Не давай же страху из твоего прошлого отравлять тебе настоящее и будущее, поставь на этом точку и скажи: «Прежнее прошло» (Откр. 21: 4). Как говорит святой апостол Павел, «забывая заднее и простираясь вперед» (Флп. 3: 13). Прежнее прошло. Да, я напугался, ужаснулся, и ладно. Но впредь будет лучше.
У нашего ума есть обыкновение больше прилепляться к тому, что его пугает, чем к тому, что придает нам отвагу и надежду. Будем же осторожны в этом, будем включать Богом просветленную логику и говорить: «Это не правда, это все от моего ума. Все не так, как я думаю! Не бойся!»…
Если мы будем жить с Богом и испытаем некое сильное чувство бесстрашия, единства с Ним и любви, тогда все остальное не будет оказывать на нас влияния. Мы будем смотреть на это очень хладнокровно. Например, тебе позвонят по телефону, скажут что-нибудь тяжкое, а ноги у тебя не подкосятся.
То есть мы заболеваем из-за страхов. Надо сказать: «Вот, Бог укрепил меня, сейчас я ничего не боюсь! Сейчас, как говорит святой Антоний Великий, я не боюсь Бога, а люблю Его».
И если ты чувствуешь, что любишь Бога, то ты уже не боишься ничего в жизни, что бы ни случилось. Произошло ли землетрясение, рушится ли дом, святой говорит: «Дом рухнул, ну и ладно. Какое это имеет значение? Ведь душа моя отдана Богу.
Он как влюбленный – что ему ни говори, это его не трогает, не интересует, он витает где-то в другом месте. Если и денег у него не окажется, он будет говорить: «Сегодня я наслаждаюсь своим счастьем, своей любовью!».
Если когда-нибудь мы переживем это, мы станем очень сильными. Нас не будут пугать вещи мира сего, потому что мы прикоснулись к опыту другого мира, к Богу. К этому и должна стремиться наша душа.
Итак, давайте помнить, что любовь изгоняет страх (1Ин.4: 18). Когда любишь, ты не можешь бояться… Когда любишь, ты не боишься, ты испытываешь доверие ко всем и доверяешь свою жизнь Богу – как устроит всё Он…
                Архимандрит Андрей (Кононас)


В в е р х
Но скажет некто, что он не святой, и не подвижник, и не духовный труженик. Все это ему чуждо и непонятно. Однако жизнь не складывается. Кругом – тупики и глухие дебри. И что делать? В этом случае можно сказать, что сами сложности жизни можно и нужно превращать в фактор духовного роста.
Вы уперлись в стену. Справа и слева, насколько видит глаз, конца стены нет. Это значит, что движение по плоскости не имеет смысла. Надо взлетать.
Любая скорбь, любой жизненный тупик есть то место на карте жизни, где дорожный знак указывает направление: «Вверх»…
Ты уперся лбом в невидимую преграду. Теперь движение вперед возможно только в совмещении с движением вверх. Нужно взлететь, прыгнуть, подтянуться, чтобы одолеть ступень, и тогда снова станет на время возможным движение вперед по плоскости. «На время» потому, что движение не будет очень долгим, и со временем опять придется упереться в новую ступень, стоящую стеной. Но теперь человек уже будет знать, что надо лезть наверх, чтобы двигаться дальше. Такова жизнь. Она не ровна, как стол или как степь с возможностью длительного движения по равнине. Она – восхождение наверх по ступеням, и столкновение с каждой следующей кажется тупиком.
Вниз спускаться опасно, да и жалко потраченного труда. Падать – просто смертельно. Стоять на месте – абсурд. Нужно двигаться вперед и вверх. Лучше даже сравнивать это движение  не с движением по уступам языческого капища, а с восхождением по ступеням Иерусалимского храма. Этих ступеней было 15, и в книге псалмов есть кафизма, состоящая из 15 песен, названных «Песни восхождения»…
Так что при наличии веры и мужества трудности и сложности наши можно по временам облобызать. Это знак того, что Бог не забыл нас. Знак Его желания видеть нас не топчущимися на месте, а совершающими восхождение. Нет тупиков. Есть необходимость идти дальше и выше. Непременно – выше. В полном смысле слова «вперед и с песней!» Только не строем и по команде, а личностно, интимно, так, как должна двигаться живая душа к Живому Богу.
                Протоиерей Андрей Ткачев «Проповеди»

Добрые советы

«Любая скорбь, с терпеливым ожиданием переносимая, становится ступенью, приближающей к совершенству».
«Насколько же заблуждаются те люди, которые ищут счастья вне самих себя: в чужих странах и путешествиях, в богатстве и славе, в больших владениях и наслаждениях, в удовольствиях и преизбытке и в пустых вещах, которые концом своим имеют горечь!».
«Возводить  башню счастья вне нашего сердца – это все равно, что строить дом в месте, которое подвергается постоянным землетрясениям».
«Добрая совесть – это самое великое из всех благ. Она – цена душевного мира и сердечного покоя».
«У кого чистое сердце, кто не испытывает обвинений со стороны своего сердца, кто творит добро и то, что угодно и совершенно в глазах Божиих, кто тщательно соблюдает заповеди Божии, тот имеет смелость предстать перед Богом. Все, о чем он просит, он получает от Бога».
«Имеющий чистое сердце является возлюбленным чадом Божиим. Дух Сына живет в его сердце, он получает все, что просит, находит все, что ищет, и ему открываются двери, когда он стучит».
«Пост, бдение и молитва сами по себе не приносят  желанных плодов, потому что они не являются целью нашей жизни, а составляют средство для достижения цели».
«Будьте внимательны и к незначительным своим падениям. Если по невнимательности с вами приключится какой-то грех, не отчаивайтесь, но тут же возьмите себя в руки и припадите к Богу, который имеет силу поднять вас».
«Внутри мы имеем глубоко укоренившиеся немощи, страсти, изъяны, многие из которых являются наследственными. Все это не обрывается ни одним резким движением, ни беспокойством и тяжелым переживанием, но терпением и настойчивостью».
                Святитель Нектарий Эгинский «Наставления»




Мысли архиепископа



     Покаяние есть исправление жизни. Больше слушай, чем говори и рассказывай.
     Оккультизм и спиритизм не есть шарлатанство, но есть реальное общение с бесами и ведет к погибели.
     Три главные греха, в которых лежит теперь все человечество: 1) блуд, 2) гордость, 3) жестокость. Эти грехи влекут человечество к погибели.  Господь не выносит блуда.
     Больше всех святых люблю юродивых Христа ради.   Я их
считаю выше мучеников. Те страдали дни, недели, а эти всю свою жизнь – в холоде, в голоде, в насмешках.
Послушание не груша, его сразу не съешь. Лет тридцать нужно работать над собой, чтобы отсечь совершенно свою волю.
Высший дар Божий, - дар слез. Я ставлю его выше чудотворений и прозорливости. Кто обладает этим даром, тот никогда не падает: он и так уже на земле лежит, по смирению.
Главное – не осуждать. Корень всех плотских грехов - осуждение.
Мистика сектантская – это тайное общение с бесами, а мистика наша, православная, - это тайное общение с Богом.
Самое главное – кротость и смирение. Без них телесные подвиги – ничто. За телесные подвиги без любви и смирения Господь наказывает блудной похотью, чтобы смирить человека. Я знал одного монаха, который так запостился, что один нос остался, а злющий был такой, что к нему подойти нельзя было.
Любовь надо иметь не только к людям, но и к Богу. А ведь Богу не угодно, чтобы мы объедались. Потому, кто любит Его и хочет Ему угождать, тот не станет объедаться. Из любви и смирения само собой является и пост.
По существу, любовь и есть смирение, а смирение – любовь.
Во всех добродетелях самое важное – смирение.
Безмолвие – это благодатная, сердечная молитва. Вот Иоанн Кронштадтский был все время с людьми, непрестанно разговаривал, а находился непрерывно в безмолвии.
Видимо-невидимо было на Руси угодников Божиих, святых. В древней Церкви столько не было.
Духовную дочь преподобного Серафима Саровского, юродивую Пелагею Ивановну я ставлю наравне со святым Симеоном Христа ради юродивым. Нельзя без слез читать ее житие.
Мы живем не так, как нам хочется, а как хочет того Бог. Воля же Божия выражается и проявляется в стечении обстоятельств жизни, а обстоятельства жизни – это злые отношения людей, клеветы и т.п…
Мое молитвенное правило увеличивается от обстоятельств жизни, во время скорбей, клевет, болезней.
Я заметил, что Господь всегда слышит и исполняет молитву во время великих скорбей.
Можно и хорошо читать наших русских классиков.
Не надо осуждать! Если и ошибся кто, нужно выискивать уважительные причины этой ошибки, но не осуждать ближнего. Такова должна быть наша тактика!
Злу надо противопоставлять любовь. Любовью обусловливается истинно верующий человек. Апостол Иаков: Вера без дел мертва есть (см.: Иак 2, 17), без любви. Любовь к врагам – это величайшая добродетель. Сам Спаситель сказал: Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут (Мф 5,7). На Страшном суде Христовом именно она, любовь, спасет нас, она определяет судьбу нашу на целую вечность. Любовь – источник счастья, в ней – источник блаженства. Будем все силы наши употреблять к перерождению нашему, к стяжанию истинной христианской любви. Будем просить об этом нашего Спасителя, Божию Матерь, Николая Чудотворца и преподобного Серафима – носителей великой истинно-христи-анской любви. Не будем желать врагам нашим ничего злого, чтобы быть нам истинными последователями Христа, дабы быть нам помилованными на Страшном суде Христовом, чтобы иметь нам истинную радость Божию.
                Архиепископ Серафим (Соболев)
                «Мысли архиепископа Серафима,
                записанные духовными чадами»

И вот что Церковь думает о смерти:

Последний путь




     Ведь смерть – это не конец,
Когда идешь, идешь, и вдруг уперся в тупик, и дальше идти некуда. Смерть – это продолжение жизненного пути. Это последний из путей нашей жизни и первый путь в новой реальности, в новой жизни.
     Этот путь предстоит каждо-
му из нас, и надо знать, как проводить туда близкого человека и как самому приготовиться к этому пути.
Но хотя, провожая тебя, будут петь: «Блажен путь, в онь же идеши днесь, душе, яко уготовися тебе место упокоения», ни самому не надо туда спешить, ни других торопить. Очень важно пройти шаг за шагом всё, что тебе отпущено. Всякая поспешность, всякое перескакивание через ступеньку считается грехом. О самовольном оставлении жизни мы не будем и говорить. Но неправильным считается, даже если по нашему небрежению сокращается наша земная жизнь. Всякий неоправданный, легкомысленный риск жизнью считается грехом. Так, если мы в болезнях не прибегаем к возможному и доступному для нас лечению. Так, если не поддержим ближнего, не подадим ему руку, но жестоко оттолкнем, дескать, тебе пора уже туда, а то зажился тут!
Надо всячески беречь ближнего. А то бывает так: у мужа неприятности, он и сам переживает, чувствуя ответственность, а тут еще дома – пнут ногой, дескать, ничего не можешь, ни на что не способен!.. И в результате сердце не выдерживает бремени ответственности. Или если жене не оказываем ласки и внимания, она чувствует себя не нужной тебе, не любимой тобою. Если так, то зачем ей жить? Или если детям в нетерпении, в сердцах говорим жестокие и обидные слова, дескать, надоели, скорей бы с наших плеч сваливали, надоело вас всех тащить да тащить! Или если о престарелых и больных родителях говорим: хоть бы скорее вас Господь прибрал! Пользы от вас никакой, только нас замучили .
С какой болью потом люди порой всю жизнь вспоминают эти свои слова и как хотели бы, чтобы их не было, чтобы они навсегда изгладились! А они неумолимо стоят перед сердечной памятью!
Короче, надо всё сделать, чтобы сохранить их от смерти.
                Протоиерей Вячеслав Резников

И о том, что мне сейчас сделать.

Что я должен в этом времени, которое мне дано, сделать?



     Каждое мгновение нашей жизни – это новое мгновение. Вот оно приходит и сейчас же уходит… Время как будто бы течет, и рассечь его нельзя. А мы все-таки ищем какие-то грани отрезков времени и делим его на минуты, на часы, на дни, на годы… Нам обязательно нужны эти грани. Для чего? Мы хотим посмотреть назад: а что мы сделали за истекшее время? Мы хотим посмотреть вперед: что нас ждет и что нам надо сделать в то время, которое идет   на
нас – в следующий час, в следующий день. Но есть особенный полуночный час – час новолетия, когда для каждого из нас время как будто бы останавливается… Пусть на минутку, пусть на несколько секунд, на несколько мгновений оно как-то, как будто бы останавливается. И мы видим лучше прожитое время, скажем прожитый год. И мы смотрим в будущее, в наступающий новый год. На нас несется будущее, поток будущего времени – вечности поток. И нам страшно: а что же этот поток нам несет? Счастье ли, радости ли, или скорби, несчастья? Этот момент – страшный… Время принадлежит не нам. Нам с вами дано время. Жизнь наша дана нам во времени, но принадлежит время Богу. И то, что во времени совершается – это не только то, что мы с вами можем совершить в делах. Да, время нам дано, дано нашей свободе, нашей творческой активности. Оно нам дано, но оно нам не принадлежит. Принадлежит оно, повторяю; Богу. И всё совершается в этой жизни – и в нашей личной, и в общей, в жизни всего мира – всё совершается по воле Божией…
Всегда следующий момент жизни несет что-то новое, всегда следующий час не так уж похож на истекающий час. Всегда следующий год несет с собой тоже что-то новое. Время течет, это верно: настоящее мгновение вдруг становится прошлым, а будущее вдруг становится настоящим и так незаметно уходит… Но во времени совершаются судьбы мира, судьбы Божьего промысла, братья и сёстры. И вот каждому из нас в отдельности нужно понять: а в чем же воля Божия для  меня состоит, что я должен в этом времени, которое мне дано, сделать?
                Протоиерей Всеволод Шпиллер «Проповеди»

Как прекрасно все  внашем мире, как хорошо в нем жить и как не хочется из него уходить. Ведь эьл все сотворено Спасителем для нас, для меня.

И видел ты Его, и Он говорит с тобою

Есть на земле места, про которые можно сказать: «Глаза бы мои на них не глядели…» Есть такие унылые, тоскливые пейзажи, такие невеселые виды, при созерцании которых душа скорбит, и в сердце поселяется печаль. Есть события и лица, при взгляде на которых хочется закрыть, смежить свои усталые веки, потому что взгляд на них вызывает мысль о безнадежности усилий, о бессмысленности стараний, о смерти… Точно такие же печальные мысли вызывает у иных людей созерцание реалий нашей повседневной жизни: предательство и жадность, обман и коварство, разгул безумных страстей и страдание невинных, болезни и бедность – все эти теперь уже нравственные пейзажи нашей жизни способны сделать из любого человека безнадежного пессимиста, поселить в его сердце неизбывную тоску.
Однако, мы должны признать, что даже в чахлой былинке, пробивающейся сквозь безжизненный асфальт, даже в крошечной снежинке, упавшей на серый бушлат арестанта, даже в радужном переливе прозрачных крыльев совсем уж неромантической мухи всякому внимательному взгляду открывается дивная красота сотворенного Богом мира, является ликующая гармония творения, обнаруживается повод для восхищенной радости от созерцания того, что Бог подарил нашим глазам. Просто так, ни за что, просто потому, что Он любит нас.
Это столь же верно и по отношению к пейзажу нравственному, к той сфере человеческих отношений, которая как воздух обнимает наши души, и, которая, подобно воздуху отравленному, ядовитому, способна погубить нас, или, если этот воздух свеж и чист, вселить в нас радость, надежду, стремление к счастью…
Русский философ прошлого века Владимир Соловьев обостренно и точно сформулировал проблему духовного зрения: «Первый вопрос, на который должна ответить всякая философия, имеющая притязания на общий интерес, есть вопрос о цели существования. Так же как слепой от рождения не видит дивной красоты окружающего мира, так же как пресыщенный буйством тропических красок не способен обрадоваться неприметному одуванчику, точно так же духовный слепец видит в окружающей его жизни одно: «ряд больших и мелких мучений… и постоянную смену тяжелого труда и гнетущей скуки». Несчастный слепорожденный не мог даже представить себе видимый всем прочим людям мир, он не мог даже пожелать, захотеть стать зрячим, потому что  не догадывался, что это такое. Подобно ему и каждый из нас, пока мы не знали Бога, не ведал и не знал, как прекрасна жизнь и все, что ее наполняет… Духовно слепые люди видят вокруг себя не лица человеческие, сотворенные по образу Божию, не братьей и сестер своих, но, как сказал Николай Васильевич Гоголь, «свиные рыла».
Духовным слепцам величайший дар Божий – жизнь - представляется цепью «исчезающих иллюзий», а окружающие их люди лжецами и негодяями. Так устроены ослепленные сатаной их духовные очи. Так настроена изуродованная грехом их несчастная душа.
Бог исцеляет нас от прирожденной слепоты. Бог своей бесконечной благостью дает нам увидеть этот мир. Не просто леса и поля, людей и птиц, текущую воду и сияющие звезды.  Бог дает нам увидеть за долгую нашу жизнь на земле Себя Самого, Творца, изобразившегося в Своем творении. И так же как Он дал увидеть слепорожденному в Храме Свой лик. Он дает нам увидеть Себя в лице другого человека. Мы как-то забыли о том, что имя Божие, знание о Боге, лик Божий каждый из нас впервые узнал, увидел в другом человеке, в других человеческих глазах. Это ведь к каждому из нас обращены слова Сына Божия: «И видел ты Его, и Он говорит с тобою»! А если это так, то разве может быть в сердце нашем место унынию, тоске, злобе и раздражению? Если воистину Бог отверз наши духовные очи, то о чем нам печалиться? О чем горевать? От чего унывать…
Свет Воскресения Христова воссиял миру из мрачного гроба у подножия Голгофы, и это свет неспособна затмить никакая тоска, никакая злоба, никакое суетное попечение века сего. Для нашей радости, для счастья нашего порушил Господь «вереи вечныя»! Для нашей радости, для вечного ликования воскрес наш Спаситель!
                Священник Сергий Ганьковский «Проповеди»

А теперь обратимся к любви Христовой, как её понимает Церковь. Это очень грандиозная проблема. По-житейски она не решаема. По Божески – посмотрим, научимся, может, что-то поймем.


В человеческой любви – остаток Рая




     Искушению духа зла поддалось человечество в своих прародителях и с ними впустило его в этот мир, Князем, которого, по выражению Священного Писания стал дьявол. Так произошла духовная подмена. Дух вошел в
Мир и сошёл на человека, но дух
был не тот. Его присутствие мы ощущаем в мире, мы видим плоды этого духовного жуткого наития, мы пережили страшные плоды его во всей нашей человеческой истории и в наше время особенно. Плоды эти всем известны: о них пишут все наши газеты, показывает телевидение, вещает радио.
Но милость Божия не допустила окончательную победу зла. Промысел Божий начал сразу же готовить мир, готовить человека к сошествию на него Святого Духа Божия. Если дух зла разбил мир, человека, живую тварь, вовлёк ум человеческий в состояние гордого превозношения, приведшего к раздроблению языков и полному непониманию друг друга, Вавилонскому столпотворению. То Дух Святой, сойдя на человека, ведёт его в обратном направлении: к восстановлению единства, взаимопониманию, преодолению разноязычности и полному постижению мысли друг друга и соединению всех спасенных с Богом в Царстве Божием. Это соединение с Богом и есть спасение, спасение от ужаса, в который вверг человека и мир – дьявол…
Божественная любовь может быть только тройственная, так она отразилась и в нас людях: её принцип в полном преодолении  всякой самости, снятии всех преград в отношении друг к другу, в отсутствии какого бы то ни было самоцентризма, так, что все внимание, все мысли, все чувства, все дела обращены на другого, не на себя. Если этого нет, то такая любовь – эгоистична. Это справедливо и в отношении даже двоих, любящих друг друга людей, замкнутых в этой своей любви и не имеющих никого третьего или третьих, которого или которых они  любили бы совместно. Такой замкнутой любовью двоих является, например, любовь гомосексуалистов и лезбиянок, у которых не может быть детей и потому нет чувства, обращенного на третьего и третьих. Эта любовь по существу - демоническая.
Образ Божий в человеке и в человеческой любви – остаток Рая, как её называют – семья. Именно в семье человек сохранил райскую любовь. Любовь мужа к жене, и жены к мужу не полна, если не основана на общей любви к Богу. Такая трагичность обнаруживается уже в Раю, когда первая пара людей отдалилась от Бога в эгоистической любви друг к другу. Но если семья настоящая, то ее любовь подлинно райская, божественная. Любовь отца к матери, и матери к отцу не самозамкнута, потому что с самого начала её цель не только  в друг друге, но и в детях, ради которых сама их любовь и к  которым до ещё их рождения уже обращено родительское внимание, забота, любовь. А если детей нет, по промыслу Божию, то тогда эта любовь обращена, как и всегда и во всём, - к Богу и к другим людям, к третьим в жизни. То же относится к истинной дружбе: мужской, женской или смешанной. В наш испорченный век дружба часто на подозрении является предметом сплетен, ревности, но только, если она самозамкнута. Когда двое друзей, независимо   от пола, привлекают к себе других общих друзей, всегда имеют в своей дружбе место для третьего общего любимого друга – тогда дружба чиста, тогда даже самый испорченный взгляд не сможет подметить ничего предосудительного потому, что такая дружба открытая, светлая, привлекательная. Это, в частности, относится к монашествующим, которых именно так описывает Святой Василий Великий. И так, настоящая человеческая любовь всегда тройственна и все человеческие отношения тройственны. Вся жизнь и человека и мира тройственна – отношения ко времени: прошедшее, настоящее и будущее – тройственно;  отношение к пространству: три измерения – тройственно; и отношение к другим людям тоже тройственно.
                Епископ Василий (Родзянко) «Проповеди»

Как нужно любить?


     Без любви невозможно ничего. Если бы Бог не возлюбил мир, свое творение, которое Он создал и, которое отвернулось от Него, разве бы Он послал Своего Единородного Сына для того, чтобы Он мог искупить первородный грех, для того, чтобы даровал каждому из нас возможность наследовать жизнь вечную, иметь спасение. Без любви это не было бы возможно.
     Но что значит любить? Как нужно любить? Каждый из нас сталкивается с этим чувством: мы  любим  своих  родителей,
мы любим свою жену или мужа, мы любим детей своих, в конце концов, мы любим тех, кто к нам относится хорошо. В чем же может любовь проявляться еще? И вот здесь Господь как бы дополняет первую заповедь, Он говорит: возлюби ближнего своего, как самого себя. Но кто твой ближний? Это не родной, не тот, от которого ты можешь получить то же самое или знаешь, что он тебе отдаст, а ближний – тот, кто нуждается в твоей помощи. Ближний – тот, кому ты не сделаешь то, что не хочешь сделать самому себе. Это значит, что если тебя ударили по правой щеке, подставь левую щеку. Любить – это значит, как любил отец своего блудного сына, когда отпускал его на сторону далече, давая ему свободу выбора, но, тем не менее, оставался любить его и молился за него, и именно любовь отца вернула этого несчастного в отеческий дом, потому что он знал, что в том дому есть любовь и что отец никогда его не прогонит, потому что истинная любовь не разменивается, не измеряется никакими мерами.
Поэтому и мы с вами должны стремиться к этому, чтобы наша любовь  в нашем сердце горела, передавалась каждому, кого мы встречаем, чтобы не было в нашем сердце равнодушия, холода, потому что Господь всех нас любит, любит и прощает, и надеется, что каждый из нас обретет  это качество и встретится с тем, кто даровал ему эту любовь – Господом нашим Иисусом Христом.
                Протоиерей Георгий Преображенский
                «Проповедь» Святые Лики Вырицы

Любовь может распространиться в мире только любовью

«Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1Ин.4616). Весь мир существует только благодаря любви Божией. По любви и для любви Бог сотворил все из ничего. И только исполняя Закон любви, мир может приблизиться к Богу и в Боге найти цель своего существования. Только пребывая в любви, мы можем пребывать в Боге, можем достигать той вечной жизни в Боге, для которой Бог нас создал…
Любовь может распространиться в мире только любовью. Сам Христос, единосущный и единородный, возлюбленный Сын Бога Отца, живет в полном единстве любви со Своим Отцом. Ученики Христовы, апостолы, должны были подражать любви своего Божественного Учителя… И всем, кто хочет приблизиться к Богу, необходимо включиться в цепь любви.
Иногда мы боимся, что эта цепь может прерваться, что преемство любви может кончиться, любовь может оскудеть в наши страшные дни. И разве не сказал нам Сам Христос, что в последние дни «по причине умножения беззакония во многих оскудеет любовь»? (Мф.24:12). Часто мы чувствует собственное убожество, сознает, что мы слишком плохие представители дела Христова, дела любви.
Но мы напрасно боимся: ибо любовь может оскудевать у людей, но не у Бога. И даже в нашем мире любовь Божия всегда готова силою благодати, силою Духа Святого «немощная врачевать и оскудевающая восполнять» - всегда, когда на нашей стороне есть готовность и  желание ответить на любовь Божию любовию же. Как залог этой неоскудевающей любви Божией к нам даны нам святые таинства, в которых действуем уже не мы, убогие и недостойные, но действует через нас – Сам Христос, а главное – дано нам высшее из всех таинств - святейшая Евхаристия, Тело и Кровь Христовы; таинство, в котором Сам Христос приносит Себя ежедневно среди нас и за нас в жертву любви.
Стоит нам только ответить на эту Любовь своей любовью! «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1 Ин.4:19).
                Архиепископ Георгий (Вагнер) «Проповеди»

Семья для счастья, радости, любви

Много ли  каждый из нас сможет назвать, среди своих родственников, друзей и просто знакомых примеров счастливых, дружных семей? Так, одну, две пары. А кто-то вообще не сможет назвать. А так не должно быть, ведь люди вступают в брак, создают семью для счастья, радости, любви!
Всё это, конечно, горестно, но не должно служить поводом для уныния и мыслей о том, что институт брака вообще умер. Это всё должно нас заставить задуматься, и начать разбираться в себе и в своей семейной жизни и начинать нужно с главного вопроса: «Что такое любовь?»
Чтобы понять, что такое истинная любовь, обратимся к Священному Писанию. Вот какое определение любви дает нам апостол Павел: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, на все надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт» (1Кор.13, 4-8)

То есть, согласно апостолу Павлу, любовь должна быть:
1.жертвенной («долго терпит, милосердствует, не раздражается»).
2.не ищущей своего, то есть любить не за что, а просто так: («не ищет своего»).
3.любящие должны верить друг другу: (всему верить, надеяться).
И наконец, любовь должна быть вечной: («никогда не перестаёт») Как можно понять, до брака, все эти условия истинной любви выполнить невозможно.
Нельзя полюбить жертвенной, всему верящей, всё прощающей, вечной любовью, если ты не узнал ещё человека, не научился прощать, чем-то жертвовать, не научился бороться за любовь. А это возможно только по прошествии времени, лет. В этом смысле любовь до брака невозможна. Возможна влюбленность, взаимная привязанность, симпатия. Только в браке чувство любящих может пройти проверку на прочность. Любовь – это прекрасное дерево, которое вырастает из семени и дает плоды. Но семя не есть дерево, и поэтому-то первоначальное чувство, которое имеют жених и невеста еще нельзя назвать настоящей любовью.
                Священник Павел Гумеров
                «Три кита семейного счастья.
                Беседы о семье и браке»

Любовь смиренная ставит ступени

У человека, угодного Богу, есть два врага, которых он остерегается: гордость и отчаяние. Он остерегается гордости, зная, что она остужает сердце и лишает его силы любить. Гордый настолько полон собой, что в нем не вмещается ничего иного и он остается совершенно закрытым для других. Верующий остерегается и отчаяния, ведь оно представляет Бога спасения бессильным победить зло внутри нас и толкает его, таким образом, на тяжкий грех богохульства. В сердце тогда иссушается жизнь, и оно уже не может общаться ни с Богом, ни с другими  людьми.
От этих двух напастей, то есть  гордости и отчаяния, избавляет нас смирение. Как соль не дает пище испортиться и придает ей вкус, так и смирение хранит любовь всегда свежей и живой. Оно придает сердцу благоухание, угодное пред Господом, и сподобляет его стать храмом Божиим и обителью Духа Святого.
Как Христос прежде сошел в преисподние места земли и затем уже вознесся превыше всех небес (см.: Еф. 4: 9-10), так и любовь смиренная ставит ступени или восходы в сердце человека. По тем же ступеням, по которым ступал Христос, чтобы сойти к человеку, ступает и человек, чтобы подняться к Богу. Тогда, водимый Духом Божиим, человек бросает всякое дело греховное, очищает душу свою от всех мыслей и желаний, противных Богу, исцеляется от заразы греха, умножает в себе ревность о небесном, совершает дела, благоугодные  Богу, и проникает в священную широту любви Божественной, Отца и Сына и Святого Духа, восходит от силы в силу (см.: Пс. 83: 8), становится чадом и наследником Божиим и сонаследником Христу… Свобода, которой ищет человек, рожденный от духа, не политическая и не общественная, а исключительно духовная – свобода сердца. Чем более он освящается, тем более свободными становится. Святость, таким образом, не является нравственным принципом, а исключительно и всецело духовным, онтологическим. Святой не тот, кому удалось иметь безупречное поведение с нравственной точки зрения, а тот, кто соблюдает слово Христово, собирая в себе благодать Святого Духа.
                Архимандрит Захария (Захару)