Отступление и окружение ХХ корпуса. ч. 2

Отступление и окружение ХХ корпуса.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/01/29/534)

В прошлой  главе мы остановились на том, что после поражения и беспорядочного отхода  фланговых (Иоганисбургского и Вержболовского) группировок (отрядов) русских войск 10-й армии генерала Сиверса, над ее центральными корпусами (ХХ-м, XXVI-м и 3-м Сибирским) нависла угроза окружения и полного разгрома.
ЕДИНСТВЕННЫМ спасением для них было быстрое отступление в глубокий тыл, к государственной границе Российской империи, а затем еще восточнее, примерно к линии реки Бобр и крепостям Осовец и Гродна.
 
Для того чтобы оторваться от наступавших германских войск, при этом, нашим войскам пришлось бы пожертвовать обозами, парками и даже частью артиллерии.
Все равно вывезти все это, в тяжелейших зимних условиях и по заледеневшим лесным дорогам, было невозможно.
К сожалению, категорическим противником  этого решения был Главнокомандующий Северо-Западным фронтом, амбициозный генерал Н.В. Рузский.
М.Н. Каменский в своем исследовании так писал об этом:
«Генерал Рузский был весьма далек от мысли уклониться от боя с германской армией, чтобы в результате, не сказавши последнего слова, хотя бы оно было роковым, очистить территорию Восточной Пруссии.
 
В те дни, когда обстановка еще не была совершенно ясна генералу Сиверсу, ген. Рузский настаивал на удержании корпусами своих позиций и не соглашался уклонить армию сразу на несколько переходов назад, чтобы свести к нулю всю подготовительную фазу операции германской армии. Тогда еще был смысл отхлынуть в восточном направлении, осадив, главным образом, правый фланг армии.
 
Но после того как III армейский корпус очистил поле сражения и предоставил XXI-му германскому корпусу возможность безнаказанно располагать полной свободой действий в тылу 10-й  армии, идея отхода в прежнем, т. е. восточном направлении не выдерживала даже легкого прикосновенна критики. 
Всякое только среднее направление с юго-восточным ромбом, неминуемо обращало отступление армии в бег на перегонки с германцами, которые выиграли бы расстояние и пришли бы к призовому столбу победителями уже по тому одному, что отчетливо видели перед собою цель и с самого начала вовремя развили всю полноту энергии.
В конечном счете, подобный марш только растрепал бы 10-ю  армию и так или иначе сделал бы ее на продолжительное время небоеспособной.
 
Иное решение, решение, правда, крайнее, быть может даже и героическое, заключалось в выводе армии на фронт Осовец— Гродно.
Оно поставило бы армию во фланговое положение по отношению к группе германских корпусов генерала Белова и создало бы счастливые условия для нанесения отдельного поражения хотя бы той части неприятельской армии, которая наступала от Иоганнисбурга.
 
Во всяком случае, каково бы ни было направление отхода, требовалась быстрота передвижений, необходим был почти безостановочный марш с короткими отдыхами, без этапов, без длительных ночлегов, искусно организованное бегство, не взирая на многие трудности похода, отягощенного испорченными дорогами и отвратительной погодой…

Спасение армии — только в ее немедленном отходе назад, иначе «ей», говорит генерал Сиверс, «грозит участь армии генерала Самсонова». Армия наступать не в состоянии…
Немцы пока еще преследуют в беспорядке отступающую, распыленную Вержболовскую группу…
Что может отвратить генерала Эйхгорна от соблазнительной мысли бросить вслед разбитому III корпусу лишь конницу и разведочные пехотные части, а затем, главной массой повернуть круто на юг и проникнуть в тыл остальных корпусов 10-й армии? Ничто, конечно. Германское командование так и поступило…»

Командующий 10-й  армией генерал Сиверс, в конце концов осознал катастрофичность ситуации и разрешил командирам центральных армейских корпусов начать отступление, но оговорил его порядок целым рядом ненужных и утомительных для войск условия:

«Корпуса должны были отходить с наступлением темноты и занимать новые исходные положения к рассвету. Но так как с первым проблеском дня, противник торопился открыть боевые действия, то подобная организация марша разбивала и до чрезвычайности утомляла, истощала войска.
 
Дневная остановка не выводила армию из боя, держа войска все время в состоянии предельного напряжения, без сна, без отдыха и чаще всего без горячей пищи.
В течение дня, немцы, поставив обоз на полозья, делая, пo собственному их признанию, до 60 километров и вполне ориентированные, не только догоняли отступавшие части 10-ой армии, но каждый раз к вечеру ставили ее в еще более сложные условия обстановки.
Находясь днем в атмосфере боя или в ожидании неприятельской атаки под артиллерийским и часто ружейным огнем, армия положительно ничего не выгадывала от ночных движений.
Ночной марш, сам по себе тяжелый по времени суток, лишал войска сна, сбивал их с пути, на каждом шагу окружал их призраками преследующих германцев и в результате, конечно, не достигал цели в смысле вывода войск из близкого и постоянного соприкосновения с противником.

Последовательное навязывание войскам сознания опасности, в процессе организованного бегства при содействии ночи, в силу психологического закона неминуемо создавало благоприятные условия для нарастания эмоции страха, после чего оставался лишь один шаг до возникновения паники…»

Как видим, в той «гонке преследования» германское командование оказалось намного умнее царского и не навязывало своим войскам тактику их действий и порядок организации маршей.
Более того, немецкие инженеры, в той тяжелой зимней обстановке,  проявили здравый смысл и инициативу,  и смогли поставить свои обозы на полозья, что значительно облегчило их движение на заледенелых дорогах.

(Остается только удивляться, почему нашим инженерам, которые намного лучше немцев должны были быть знакомыми с зимними условиями и нашими дорогами, это простое решение так и не пришло на ум).

В результате наступающие немецкие части хорошо снабжались горячим питанием (что ОЧЕНЬ важно в условиях морозной погоды), боеприпасами, медикаментами и амуницией.
Их раненые и больные оперативно вывозились в тыловые госпитали. Все это, безусловно, способствовало поднятию и поддержанию высокого боевого духа и наступательного настроя у германских солдат, которые уже успели привыкнуть к череде победных сражений с царскими войсками и настойчиво стремились развивать свои успехи.

Наши же измотанные войска, отступавшие по ночам по заснеженным и заледенелым лесным дорогам, без всякого отдыха и горячей пищи, с каждым днем все больше теряли свою боеспособность…

«Было бы спасительнее, отбиваясь сильными арьергардами от кое-где наседавшего противника, отходить, пользуясь дневным светом, вплоть до наступления темноты и предоставлять войском отдых на биваке в течении 5 — 6 часов. Затем с рассветом снова возобновлять движение, чтобы всеми мерами увеличить расстояние между собою и неприятелем, сделав его временно для войск совершенно невидимым.
 
Отступление армии при нормальных условиях должно было прикрываться кавалерией с конной артиллерией и незначительными, легко подвижными частями пехоты.
Но, в сожалению, конница оказалась отброшенной далеко на крайний правый фланг; кроме того, затравленная неприятельской кавалерией и пехотой, она бесцельно растеряла силы, измоталась и едва сохранилась только для того, чтобы переползать с места на месте, окончательно утрачивая уже замиравший боевой импульс.
Хотя в действительности ХХ-му корпусу вскоре пришлось отступать безостановочно, тем не менее злоупотребление в первые дни ночными маршами ускорило гибель группы генерала Булгакова.
 
И в тот момент, когда ночной покров был, действительно, исключительно необходим для последнего отчаянного усилия, этого усилия войска развить не смогли; они дошли до предела, до полного ко всему безразличия, потеряв остроту чувств и мысли; изголодавшись и отупев от бессонницы, они относились бессознательно ко всему окружающему их и даже к своему собственному существованию», - с горечью подчеркивает М.Н. Каменский.

Надо сказать, что управление войсками ХХ-го армейского корпуса, на всех этапах его отступления и гибели, было из рук вон плохим.
Имеются свидетельства непосредственных участников этой трагической эпопеи, начальника 29-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта А.Н. Розеншильд фон Паулина и командира 108-го Саратовского пехотного полка (входившего в состав 27-й п.д.) полковника В.Е Белолипецного.
(Их дивизии входили в состав войск ХХ армейского корпуса и прошли с ним весь «крестный путь» его отступления, окружения и гибели).

Давайте посмотрим, КАК в войсках ХХ корпуса узнали о начале отступления.
Об этом вспоминает генерал-лейтенант А.Н. Розеншильд фон Паулин в книге «Гибель ХХ корпуса в Августовских  лесах»:

«Уже 27 января правый фланг XX корпуса был обнажен. Но распоряжений все еще никаких не было и о вышеприведенных сведениях войскам и частным начальникам не было ничего известно.
27 января ок. 2 часов дня случайно по телефону в штабе 29 пехотной дивизии узнали, что 27 дивизия собирается отступать.
Тотчас обратились в штаб корпуса за проверкой этого сведения и тут только узнали, что ген. Епанчин уже отошел за Вержболово и что 28 января утром предполагается и XX корпус отвести назад на Гольдапскую позицию.
 
Официально распоряжение об отходе дивизии было получено из штаба корпуса лишь 28 января ок. 8 часов утра, причем приказывалось отходить с наступлением сумерек.
Но уже около полудня того же дня последовала отмена этого приказания.
 
Эти противоречивые приказания, передаваемые частям, вызывали в тыловых частях неуверенность и замедление и обозы выступили с большим запозданием.
Кроме того тыловые пути дивизии были перенесены в последнюю минуту значительно южнее, в полосу совершенно непроходимых проселочных дорог».

Как видим, о начале наступления штаб 29-й п.д. узнал СЛУЧАЙНО, в телефонном разговоре (которые, кстати, прекрасно прослушивались немцами) в разговоре с соседней 27-й п.д. Официальное распоряжение о начале «отхода» в 29-й дивизии получили только на следующий день.
 
Старая военная истина гласит, что даже «неправильный» приказ должен быть сначала выполнен, а потом – обжалован. Практика отмены боевых приказов, по ходу их исполнения, приводит только  к тому, что войска «явочным порядком» вообще прекращают выполнять какие-либо приказы в такой ситуации.
К сожалению (для русских войск)  распоряжения, получаемые из штаба ХХ-го корпуса зачастую отменялись, или противоречили друг другу, внося путаницу и неразбериху в действия войск до самого финала этой трагедии.

А вот что о начале отступления русских войск из Восточной Пруссии вспоминал командир 108-го Саратовского пехотного полка В.Е. Белолипецкий:
 
«Когда три германских корпуса на фронте в 30 км 8 февраля (26 января по ст.ст.) ударили на растянутый 3-й корпус и обошли его наружный правый фланг, русские сразу покатились лавиной на восток и юго-восток.
 
Через два дня, т. е. 11 февраля, от корпуса остались отдельные кучки солдат, местами с офицерами, а большей частью без них, уходившие по дорогам на г. Ковно и Мариамполь. Только конница, бывшая на крайнем правом восточном фланге, отошла хотя и с боями, но в порядке.
Из всей пехоты корпуса, в котором с приданными частями было около трех дивизий, собралось за р. Неман около 5 000 человек».

(Чтобы современному читателю был понятен масштаб поражения III-го корпуса (в котором было несколько десятков тысяч солдат и офицеров), отметим, что предвоенный штат русского пехотного полка составлял около 4000 человек, Иначе говоря из окружения вышло чуть более численности одного полка из имевшихся в корпусе двенадцати.
Остальные – сдались в плен (большинство), или погибли).
Продолжим рассказ полковника Белолипецкого:

 «С уходом на восток остатков 3-го корпуса 20-й корпус стал правофланговым в 10-й армии, и ему в первую очередь угрожала глубоким обходом в тыл наступавшая на юг 10-я германская армия.
Но об ее существовании и направлении ее движения в штабах 10-й русской армии и 20-го корпуса в это время все еще не догадывались. Быстрое отступление 3-го корпуса в штабе 10-й армии объясняли просто неустойчивостью его второочередных частей, и противника перед ним определяли самое большее в три дивизии…

Задача 27-й дивизии на 12 февраля заключалась в прикрытии с севера отхода остальных трех дивизий 20-го корпуса (29, 53 и 28-й) на восток по дорогам южнее Роминтенской пущи. По выполнении этой задачи 27-я дивизия должна была следовать на м. Вижайны, где занять позицию фронтом на запад…

Около 10 часов 12 февраля (30 января) на фронте дивизии загорелся бой. Едва 108-й полк подошел к д. Куйкен, как получил от начальника дивизии приказание принять меры против немцев, обходящих правый фланг 106-го полка…

Около 15 часов был получен приказ начальника 27-й дивизии немедленно отправить обозы 1-го разряда по дороге через м. Циткемен на г. Сувалки; сначала указывалось следовать безостановочно, но через час было дополнительно приказано остановиться в д. Мауда… Распоряжение начальника дивизии указывало на то, что бой развивается неблагоприятно для дивизии. Наконец, после 15 часов из штаба дивизии сообщили, что 105-й и 106-й полки под натиском превосходных сил начинают отходить на юг…

Во время отхода к командиру 108-го полка, стоявшему близ орудий на шоссе, подъехали начальник штаба дивизии и адъютант (офицер генерального штаба). Они сообщили, что 105-й и 106-й полки, под влиянием удара немцев в правый фланг и отчасти вследствие обстрела немецкой артиллерией дороги на д. Риббенишкен, бросились влево (к западу) в Роминтенскую пущу, чтобы кружным путем отойти на юг.
 
По словам начальника штаба, начальник дивизии бросил свои части и ускакал в тыл, а так как вся дивизия теперь сводилась к одному 108-му полку, то они с адъютантом решили явиться в распоряжение командира полка.

Немцы не наседали, отход полка производился спокойно, без суеты и в полном порядке. Потеряв лишь нескольких раненых, полк свернулся в походную колонну и под прикрытием 4-го батальона, оставленного в арьергарде, направился на юг по шоссе…

К арьергарду присоединились две-три роты 106-го полка, которые отошли на Риббенишкен и держались там до отхода 108-го полка.
27-я пехотная дивизия выполнила свою задачу: целый день боем задерживала немцев, стремившихся на юг, чтобы отрезать путь отступления 20-му корпусу.
Но этот бой стоил очень дорого: дивизия лишилась полутора полков, из которых через два дня вернулись в дивизию лишь 700—800 человек.
Неудачу дивизии следует отнести на счет столь часто замечаемой в бою притягательной силы леса как укрытия, а также излишней нервности начальников».


Ну, и как вам такая организация боя?! Начальник 27-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Г.Г. Джонсон в ходе тяжелого отступательного боя, попросту бросает свою дивизию и уезжает в тыл!!!

Думаете его хоть как-то наказали (отрешили от должности, по меньшей мере) за это?!
Ничуть не бывало!!!
При царе-батюшке спроса со своих генералов за подобные делишки вообще не было. («Своих не бросали», как сейчас стало модно говорить).

Посмотрим, что вспоминал об этом поступке своего комдива тот самый начальник штаба 27-й пехотной дивизии полковник (впоследствии генерал-майор) В.Н. фон Дрейер:

«Неожиданно, как гром с ясного неба. 28 января получили мы телеграмму из Штаба XX корпуса, куда, по новой диспозиции, перешла наша пехотная дивизия генерала Джонсона. «Сняться с занимаемой позиции и немедленно начать с боями отход на Сувалки», - гласила она.
К полуночи полки дивизии подошли к сборным пунктам и, двумя колоннами, двинулись к русской границе. Бушевал ледяной ветер со снегом, и на два шага вперед не было видно ни зги.
Связь с правой колонной бригады генерала Беймельбурга скоро была потеряна, ему все время приходилось отстреливаться от наседавших немцев и только через двое суток он присоединился к дивизии. Двигались почти без отдыха, с малыми привалами.
 
К полудню третьего дня, после того как нас обстреляла в упор появившаяся на фланге немецкая батарея, ведший левую колонну генерал Джонсон, вместе с капитаном Шафаловичем, вдруг исчез, бросив свою дивизию.
 К вечеру получаю записку из Сувалок: «На каком основании вы остались при войсках, а не сопровождали меня? Джонсон».
Отвечаю также полевой запиской: «Полагаю, что место Начальника Штаба должно быть именно при войсках, особенно в настоящем положении; не считаю возможным присоединиться к вам раньше, чем полки дивизии не подойдут к Сувалкам».
Ни одного слова упрека Джонсон не осмелился мне сказать, когда мы вошли в город».

Не правда ли, поразительная наглость (и трусость) в тяжелой боевой обстановке была проявлена генералом Джонсоном?!
Бросив свои войска, он сбежал в тыл, в г. Сувалки.

Несколько дней спустя, этот генерал-лейтенант Джонсон, бросивший свою дивизию и драпанувший в Сувалки, сдастся немцам в плен, и будет вести себя в этом плену самым позорным образом. (Об этом – чуть позже расскажем).
 
Подчеркнем, что этот начальник штаба 27-й п.д. полковник В.Н. фон Дрейер, который рассказал о трусоватом поступке Джонсона, был ЕДИНСТВЕННЫМ высокопоставленным полковником в ХХ-м армейском корпусе, который не сдался в плен немцам, а с группой солдат – добровольцев прорвался  к своим через немецкое оцепление из окружения.
(Фон Дрейер руководил арьергардом 20-го армейского корпуса при окружении корпуса в феврале 1915 года и до самого конца был в гуще этих, геройски сражавшихся с врагом, русских войск).

Вот как полковник В.Н. фон Дрейер вспоминал о последних минутах боя арьергарда ХХ корпуса в окружении:
«Было около полудня. Ни от одной части своего арьергарда я сведений уже не получал. Артиллерия моя расстреляла все снаряды и, частью, уже была взята немцами.
От пехоты не осталось и следа, солдаты или сдались или попрятались в лесу, побросав ружья. Наступил конец. Оставалось или сдаваться в плен или пытаться куда-нибудь уйти.
Подзываю Колесникова: "Вынь-ка там, брат, из седла бутылку, да дай чарки от фляжек, поживее...»…

Обращаюсь к Кислякову: «Ну, полковник, повоевали, выпьем теперь по стакану вина перед тем, как уйти от немцев живыми. Бог знает, где и когда встретимся. И я налил в алюминиевые чарки шампанского Кислякову, Кречетову, Махрову, себе — они не верили своим глазам. Мы чокнулись и едва выпили, как раздался страшный удар и среди нас разорвался артиллерийский снаряд.
Кисляков, без звука, упал мертвым на землю, застонал раненый его адъютант Кречетов (известный писатель-публицист Соколов-Кречетов), меня слегка контузило, предохранил одетый на голову меховой башлык, Махров и Колесников, стоявшие рядом, не пострадали.

Но и эта смерть не произвела большого впечатления, настолько притупились нервы за десять дней, проведенных без сна, в боях, в постоянном напряжении, среди убитых, раненых и умирающих по пути, в грязи, людей и лошадей.

Снова к Колесникову: «Давай коня!» Затем я громко обратился к столпившимся возле меня офицерам и солдатам:
«Кто не хочет сдаваться в плен, за мной! Верхом!»
Вызвался пехотный капитан с тридцатью конными, его Охотничьей Командой, конечно, Махров с вестовым и двое бравых старослужащих солдат, артиллерийских подпрапорщиков 53-й бригады.

Первой мыслью было, стремление во что бы то ни стало прорваться и, затем, скрывшись в лесу, обдумать — что делать дальше…
Главное было, уйти возможно скорее от немцев и уйти не вперед, а в тыл, ибо впереди ожидал только плен.
Сколько раз я благодарил свою судьбу в течении моей долгой жизни, которая, порой, была и жестока и несправедлива, но в пяти проведенных войнах не оказалась злой мачехой. Так случилось и теперь.

Полевым галопом, с револьвером и винтовками в руках, мы промчались мимо немецкой батареи, где прислуга, окончив бой, спокойно отдыхала. Ошарашенный появлением скачущей кавалерии, немецкий офицер успел только крикнуть: «Feuer», но солдатам не удалось и зарядить, — мы вихрем пронеслись мимо и углубились в лес, еще долго продолжая идти усиленным аллюром».

Характерно, что после этого прорыва, полковника В.Н. фон Дрейера вовсе не стали «делать героем», а только в ноябре 1915 года назначили  только командиром 275-го пехотного Лебедянского полка. (Наверное, сыграла тут свою роль его немецкая фамилия, хотя он происходил из старой русской военной семьи и был православного вероисповедания).
 
Чтобы закончить рассказ о Владимире Николаевиче фон Дрейере, отметим, что в 1917 году он получил звание генерал-майора, и снова был назначен начальником штаба 13-й Сибирской стрелковой дивизии.
После Октябрьской революции проживал в Москве, участвовал в тайном монархическом кружке. Затем бежал на Юг России, с женой и годовалым ребёнком.
 
Весной 1919 года, когда он прибыл в Екатеринодар,  «сам» Деникин отказал В.Н. фон Дрейеру в приеме на службу в Добровольческую армию, так как его подозревали в сотрудничестве с немцами.(!!!)
(Видимо, по мнению деникинских контрразведчиков, именно по причине своего тайного «сотрудничества» с немцами, В.Н. фон Дрейер и не стал им сдаваться в плен в Августовских лесах).

Состоявшийся по требованию Дрейера военно-полевой суд полностью оправдал его.
Однако эта реабилитация не помогла ему.
Осталось в силе распоряжение штаба генерала Деникина, запрещающее определять генерала Дрейера на службу в Добровольческую армию.

Как подчеркивал в своей книге бывший начальник штаба врангелевской армии генерал-лейтенант П.С. Махров:
«А жаль, Дрейер мог быть очень полезен, особенно в коннице, на командных должностях. Это был очень храбрый, с большим порывом и в то же время умный и способный офицер Генерального штаба».
(Махров П. С. «В Белой армии генерала Деникина». СПб.: Логос, 1994).

Вот и пришлось генералу В.Н. фон Дрейеру, чтобы заработать на жизнь, работать военным корреспондентом, писать в газеты и даже  пытаться заниматься коммерцией.  В 1920 году он эмигрировал из Новороссийска в Константинополь, далее во Францию, а затем в США.

Вернемся, однако, к рассказу о том, как во время гибели войск ХХ корпуса показал себя  генерал-лейтенант Г.Г. Джонсон.
Полковник В.Н. фон Дрейер вспоминал:
 
«Днем 7 февраля для командира корпуса и всего командного состава сделалось совершенно ясно, что мы окружены со всех сторон. До выхода из леса, перед Гродненскими фортами, оставалось не больше полуперехода, верст 10-12…
К вечеру 7 февраля картина трагического положения XX корпуса ясно обозначилась. Оставался один шанс — прорваться под покровом ночи, во что бы то ни стало, бросив все обозы.

На военном совете Булгакова приняли участие три начальника дивизий — генералы Джонсон, Розеншильд-Паулин и Федоров, начальники штаба корпуса — генерал Шемякин, начальник артиллерии генерал Шрейдер, командиры бригад генералы — Чижов, Филимонов, Хольмсен и Беймельбург и несколько офицеров Генерального Штаба.
Царило уныние, никто из присутствующих не был уверен, что выйдет живым из этой западни.
Обращаясь ко всем, Булгаков часто спрашивал и мое мнение и, когда я высказался за то, что для обезпечения ночного прорыва следует подумать и о сильном арьергарде, так как немцы несомненно ударят с тыла, он немедленно с этим согласился.
 
Каково же было мое удивление, когда для столь ответственной операции не нашлось ни одного из присутствующих генералов и командир корпуса обратился прямо ко мне: «Поручаю вам составить этот арьергард из всех частей, что вы найдете здесь в лесу, оторвавшихся от своих полков, в придачу возьмите 53 артиллерийскую бригаду и 20 Мортирный дивизион. В начальники штаба я вам назначаю штабс-капитана Махрова, это отличный офицер».

Пока я с Махровым собирали отдельные роты и группы отставших солдат, болтавшихся в лесу, немецкие орудия уничтожали наши батареи, как только те появлялись на каких-либо лужайках в лесу.
Это была потрясающая картина: передки не успевали отъехать, как немцы, отлично все видевшие с Сопоцкинских высот, в несколько минут превращали в месиво и людей и лошадей…

Наступила ночь. Стрельба продолжалась со всех сторон, то утихая, то усиливаясь. К полуночи все стихло, и колонны двинулись. Генералы продолжали находиться все вместе и Джонсон, не решившийся стать во главе своей дивизии, назначил командовать ею того же полковника Белолипецкого».

Итак, даже когда остатки войск ХХ-го армейского корпуса  пошли в последний, отчаянный прорыв  к своим, до которых было всего-то 10-12 верст, генерал-лейтенант Г.Г. Джонсон так и не нашел в себе силы встать во главе вверенной ему  27-й пехотной дивизии, назначив вместо себя командира  108 Саратовского полка В.Е. Белолипецкого…

Все царские генералы из числа руководства ХХ корпуса держались тесной кучкой, и при агонии войск своего корпуса дружно сдались немцам в плен. Ни один из них не был убит в ходе этого прорыва…

Единственным исключением был командир бригады 29-й пехотной дивизии генерал-майор Е.А. Российский.  Назначенный командовать авангардом окруженцев, он, утром 8(21) февраля, бросив коней и обоз, и без серьезных боестолкновений с германскими частями, вывел  остатки двух своих полков – около 1500 человек, по лесным дорогам к Гродно.

О том, как вел себя в немецком плену генерал-лейтенант Г.Г. Джонсон, рассказал один из настоящих героев обороны крепости Новогеоргиевск, капитан  К. Лисынов, попавший там в плен к немцам тяжело раненым (осколок снаряда выбил ему глаз) и контуженным:

«В то время как большинство прапорщиков старалось держаться с немцами не унижая своего достоинства, один из весьма крупных чинов, старший в лагере в Стральзунде генерал-лейтенант Джонсон начальник 27 дивизии и георгиевский кавалер, боясь быть переведенным в другой лагерь и потерять некоторые предоставленные ему удобства, заискивал перед каждым немцем, жал с улыбочкой руки всем немецким нижним чинам, поднимал с пола оброненные ими предметы…
 
Дабы не сердить коменданта, немецкого майора, отказывался подписывать составленные офицерами жалобы испанскому посольству на беззакония немецкой администрации, стараясь доказать офицерам, что немцы правы, что какое-либо нарушение международных договоренностей они себе не позволили.
Он же объехал по поручению немцев образцовые лагеря для военнопленных нижних чинов и немцы потом, восхваляя поистине ужасный режим установленный для военнопленных нижних чинов, ссылались на генерала Джонсона как на свидетеля.
 
Нижние же чины, принесшие ему жалобы, были подвергнуты немцами взысканиям.
 
Другой начальник дивизии, (63-й), генерал Кольшмидт, не успел попасть в плен, как начал доказывать немцам свое немецкое происхождение.
Затем он в сопровождении немецких офицеров объезжал лагеря для военнопленных офицеров, но водился исключительно с германцами, а русских не замечал…»

Не правда ли, восхитительное поведение продемонстрировали оба этих «высокопревосходительства»?!
 Георгиевский кавалер (!!!) генерал-лейтенант Джонсон, как последняя «шестерка» перед авторитетными «урками»,  лебезил перед немецким майором, комендантом лагеря: «заискивал перед каждым немцем, жал с улыбочкой руки всем немецким нижним чинам, поднимал с пола оброненные ими предметы»!

А нам-то нынешние либеральные сочинители рассказывают, что Власов в плену подонком оказался, т.к. Советскую власть всю жизнь тайно ненавидел, а вот царские-то генералы сплошь в плену себя молодцами держали, а немцам свои благородные манеры и гордость повседневно демонстрировали…

Да немцы, в годы ПМВ, еще не додумались до создания истребительных концлагерей для русских военнопленных, а уж формировать из них армию коллаборационистов, для свержения царя Николая Второго, им и в голову не приходило.
Другие тогда еще нравы были, и откровенных подлецов к себе на службу немцы не принимали.
А желающих им услужить и послужить, судя по вышеприведенным примерам, и тогда хватало, даже среди «высокопревосходительств»…

Может возникнуть вопрос: отчего же эти генералы не стеснялись в лагере для военнопленных лебезить и заниматься откровенным холуяжем перед немцами, на глазах других пленных офицеров?!
Это сегодня мы знаем, кто победил в Первой мировой войне, а в 1914-1918 годах ОЧЕНЬ многим, особенно находившимся в немецком плену, казалось, что Германия может  победить в этой схватке.
 Вот, на всякий случай,  и «наводили контакты» с будущими победителями некоторые высокоблагородия…
 
Да и сидел генерал Джонсон  в привилегированном лагере для старших офицеров, где был начальником над другими пленными и пользовался определенными поблажками от немцев, вот и старался, сердешный, их сохранить и преумножить…

 Интересно, что после того, как был подписан Брестский мир, и началось массовое возвращение наших пленных в Россию, вернулся и Г.Г. Джонсон.
В отличие от генерала В.Н. фон Дрейера, у него не возникло никаких проблем с «белым» командованием.
Его поведением в плену, почему-то,  никто не стал интересоваться, и его холуяж перед немцами так и остался на совести Джонсона.

Его назначили начальником 2-й дивизии Южной армии, формировавшейся в Миллерово, а затем он служил в марионеточной прогерманской «армии Украинской державы». После падения режима гетмана Скоропадского, Джонсон  служил в Донской армии, где был начальником штаба 2-й Донской отдельной добровольческой бригады.  Никаких особых полководческих талантов в сражениях с «красным быдлом» Джонсон не проявил.
В июне 1919 года его бригада попала в окружение под Борисоглебском и Джонсон покончил с собой.


Одним из ответов на вопрос: почему же Белая армия, во главе всех частей которой стояли опытные полковники и генералы, проиграла Красной армии, во главе частей которой подчас стояли бывшие вахмистры, да подпоручики, будет констатация того, что таких генералов, как В.Н. фон Дрейзер, честно дравшихся с немцами и готовых предпочесть плену - смерть в бою, там «затирали», а таких генералов, как Джонсон, готовых услуживать немцам в плену, и служить пронемецкой марионетке Скоропадскому, выдвигали на руководящие должности…
 

Ну, и хватит об этом.
После этого обширного отступления от основной темы, вернемся к рассказу об отступлении ХХ армейского корпуса в феврале 1915 года.

«Частям 10-й русской армии не удавалось выйти из соприкосновения с противником, несмотря на ночные марши. Эти непрерывные ночные марши, разбивая войска, к тому же были неудачно организованы.
Для 10-й армии существовал единственный выход — всеми силами отойти на линию Штабин—Липск. При этом  повторяю, Сопоцкин необходимо было занять, занять заблаговременно и сильно. Это могли сделать только свежие части, выдвинутые со стороны Гродны.
В Сопоцкине уже имелась подготовленная позиция фронтом на сев.-запад, и оборона ее в таких условиях против утомленных маршами частей XXI-го германского корпуса сулила успех…»

Для нынешнего читателя, надо бы объяснить, почему М.Н. Каменский тут дважды подчеркивает важность СВОЕВРЕМЕННОГО занятия Сопоцкинской оборонительной позиции нашими войсками. 
Она находилась совсем неподалеку от нашей крепости Гродна  (примерно в 12 верстах) и контролировала подступы к ней, но это не самое важное.
Между этой позицией и укреплениями крепости Гродна (где имелся наш гарнизон)  находиться серьезная водная преграда, Августовский канал, форсировать который в боевой обстановке очень непросто. 
С началом отступления войск ХХ армейского корпуса (которое и было ориентировано в направлении Сопоцкинской позиции и Гродны, было просто необходимо заблаговременно занять  эти,  подготовленные фронтом на северо-запад, укрепления, чем обеспечить возможность отхода частей ХХ корпуса за Августовский канал и их спасение.

Для этого было достаточно отправить, для занятия этих позиций пары батальонов из состава крепостного гарнизона, подкрепив их пулеметами и легкой артиллерией…

К сожалению, ни у коменданта крепости, ни у командующего и штаба 10-й армии не хватило для этого времени (и тактической грамотности).
Забегая вперед, скажем, что германские полководцы, сумевшие в той «гонке преследования» обогнать  изможденные войска ХХ корпуса, не только заняли Сопоцкин и эту оборонительную позицию, но и успели сформировать там две полосы обороны: одну – в сторону окруженных войск ХХ корпуса, а вторую – фронтом на восток, в сторону крепости Гродна.
 
В результате, ВСЕ попытки (правда, довольно вялые) наших войск 10-й армии прийти на помощь гибнувшим дивизиям  ХХ корпуса, до которых от Гродны было «рукой подать»,  оказались тщетными.
Вот так дорого нашим войскам приходилось платить за безынициативность, тупость и непредусмотрительность своего командования…

Между тем, остатки 4-х дивизий ХХ армейского корпуса  продолжали отступать, находясь уже, практически в полу окружении, без помощи соседей, с открытыми флангами, без отдыха и горячей пищи.
Еще в  самом начале отступления, германские  кавалерийские разъезды, действовавшие очень активно на  тыловых коммуникациях ХХ корпуса, захватили  весь его обоз, а самое главное – все  лазареты (вместе с ранеными) и медицинским имуществом.
В результате этого, наши отступавшие войска оказались без медикаментов и возможности эвакуации своих раненых и больных, которых приходилось или бросать, или тащить с собой.
Соотношение сил коренным образом поменялось:

«Непосредственно на фронт Сувалки—Сейны, на котором находились только части XX го корпуса, жавшиеся к Сувалкам, наступало шесть германских дивизий, еще не потрепанных боями, не расстроенных и не измученных долгим пребыванием на позициях, на две трети недавно сформированных и слепо веривших в успех всякого боевого предприятия, связанного с именем популярного Гинденбурга.
К тому времена ХХ-й корпус насчитывал в своем составе: 28-й дивизии — 5 батальонов; 29-й дивизии — 15 батальонов; 53-й дивизии — 12 батальонов и 27-й дивизии — 10 батальонов, из которых 6 батальонов, сильно пострадавших 30-го января, могли быть сведены в один батальон. Всего таким образом 37 батальонов, т. е. максимум 27–28 тысяч…»

Самое удивительное, чтов результате неудовлетворительной разведки и оценки сил противника,  командующий 10-й армией генерал Сиверс и его штаб, отчего-то, полагали, что перевес сил был на стороне войск ХХ корпуса и даже  приказывали ему…разбить атаковавших его германцев:

«1-го февраля в 10 часов 45 мин. утра, командующий армией телеграфировал командиру ХХ-го корпуса:
«Надо выяснить, как велики силы противника, наступающего на Сувалки от Вижайны и от Кальварии, и при малейшей к тому возможности разбить противника по частям (!!!), пользуясь Вашим центральным положением и превосходством сил (!!!)».
Позднейшая телеграмма, посланная в 1 час 30 мин. дня, подкрепляла указания предыдущей и служила некоторым разъяснением:
 
«Указанная мною Вам задача разбить противника по частям, если обстановка будет благоприятна, выполнима лишь при условии самого быстрого и энергичного действия, так как уже через два дня численное превосходство может быть не на Вашей стороне, а у противника. 
Примите всевозможные меры к тому; чтобы не потерять обозы и особенно парки».
Из сводки сведений о противнике, составлявшейся в штабе армии, не представляется возможным установить, чем руководствовался командующий армией, так уверенно говоривший о превосходстве сил на стороне ХХ-го корпуса, когда посылал его командиру эту телеграмму, и почему именно через два дня, а не раньше и не позже, соотношение сил, но его мнению, могло измениться в сторону; не благоприятную для корпуса.
Последний, к сожалению, действительно, но непроизвольно для себя, занимал центральное положение, которое он и удержал за собою вплоть до пленения…»

Как видим, даже 1 февраля 1915 года командарм Сиверс совершенно не представлял всей трагичности положения своего ХХ-го армейского корпуса, предлагая ему «разбить противника по частям» и требуя принять «всевозможные меры к тому, чтобы не потерять обозы и особенно парки», когда, для спасения остатков личного состава корпуса, требовалось НЕМЕДЛЕННО бросить эти громоздкие и малоподвижные на зимних дорогах «обозы и парки» и форсированными маршами «отрываться» от наседавших германцев.
Тем более что дороги, по которым отступали дивизии ХХ корпуса,  на деле были просто лесными тропами:

«Что касается дороги, сопровождавшей Августовский канал через д. д. Горчица—Тартак—Рудавка к Сопоцкину; то этот путь представлял собою ряд лесных дефиле, через которое надо было бы пробиваться, искать обходных троп и, в конце концов, при выходе из лесного пространства встретиться с противником, если бы он, в чем трудно было сомневаться, в своем дальнейшем движении на Копциово, заняв Сопоцкин, догадался распространиться на запад.
 
Ценность Сопоцкина была для германцев очевидна; туда и устремлялись части XXI-го германского корпуса. И в этом пункте немцев надо было предупредить, чего бы это ни стоило.
Это было тем более важно, что у Сопоцкина, как уже указывалось выше; была заготовлена позиция фронтом на северо-запад, откуда ожидались части ХХ-го корпуса, еще раз получившие подтверждение приказания командующего армией отходить к Сопоцкину, последовавшее после того, когда, ввиду занятия немцами Сейны, генерал Сиверс изменил тыловые пути».

Иначе говоря, от того, кто займет подготовленную оборонительную позицию у Сопоцкина, зависела судьба войск ХХ-го армейского корпуса.

Германским войскам, чтобы добраться до этой позиции,  требовалось, с боями против  наших авангардов, пройти многие десятки километров, зимой, по чужой территории.
Русским войскам, спокойно стоявшим в крепости Гродна, нужно было спокойно пройти 10-15 верст и занять эту, заранее подготовленную для обороны позицию, чтобы встретить свои  отступающие дивизии.
К сожалению, первыми (и совершенно спокойно, без боя) заняли эти укрепления именно германские части…

Командир ХХ-го корпуса  генерал-лейтенант П.И. Булгаков, который в это время уже прекрасно понимал всю серьезность положения своих войск,  тоже не смог принять самостоятельное (и спасительное для них) решение о форсированном отрыве от германских войск.

Вот как интересно объясняет мотивы такого поведения генерал-лейтенанта Булгакова, М.Н. Покровский:

«Не вняв предложению командира ХХ-го корпуса, командующий 10-й армии впал в крупную и непоправимою ошибку.
Впоследствии, когда корпус оказался в одиночестве, потеряв связь со штабом армии, генералу Булгакову представлялся случай стряхнуть с себя назойливую опеку, но он был то, что называется «старый солдат», в известном и даже почтенном смысле слова, но только не в приложении к корпусному командиру. Он всей своей природой воспринял представление о дисциплине главным образом в смысле прямого и точного исполнения отданного ему приказания, тем более, если оно было формулировано в категорической форме.
В таких путах целыми поколениями воспитывалась вся армия.
 
Неисполнение приказания всегда каралось.
Исполнение приказания в обстановке, когда она не только предсказывала, но и предуказывала неудачу, неизбежно связанную со следованием этому приказанию, юридически было ненаказуемо. Непосредственный и главный виновник обращался только в косвенного, заслуживающего лишь порицания и иногда презрительного сожаления.
 
С годами, когда накапливался опыт, наслаивались знания, когда прояснялись дали, недосягаемые и неведомые молодому мозгу, вместе с тем крепли и корни давнишних привычек, парализовавшие токи этих знаний.
Исключительно сложная ситуация могла быть воспринята апперцептивно т. е. в силу наслоившихся психологических предпосылок, по закону ассимиляции генералом Булгаковым во всяком случае не в сторону решения отходить на Августов.
 
Так или иначе, перед наблюдателем, стоящим в стороне от времени и событий, развертывается фильма — отдельный крошечный эпизод из великой общечеловеческой трагедии, именуемой французами «Si la viellesse pouvait et la jeunesse savait!». «Когда бы молодость знала и если бы старость могла!...»

А командующий 10-й армией генерал Сиверс, напоследок, «осчастливил» П.И. Булгакова  новым приказанием, которое не без сарказма прокомментировал М.Н. Покровский:

«Генерал Сиверс, словно предчувствуя близкую и неизбежную разлуку с XX корпусом,  обогощает его новым напутствием.
В ночь на 2 февраля он пишет генералу Булгакову: «Ваша задача — обеспечить отход XXVI корпуса, за шоссе Сувалки—Августов к востоку. Для этой цели займите частью сил позицию, прикрывающую как шоссе, так и дорогу на Махарце. Этот же арьергард, силу которого полагал бы соответственной в одну дивизию, обеспечит и Вам вытягивание прочих частей на дорогу к Махарце…

Корпусу, которому, что называется, «надо уносить ноги» дается задача прикрыть XXVI корпус, соседа, однако во  все дни операции никем серьезно не тревожимого и, невидимому не несшего потерь; теперь его бережно выносят из боя «на руках». Далее, командиру XX корпуса предлагается частью сил, в качестве арьергарда, занять позицию и рекомендуют занять эту позицию дивизией, т. е. 16-ю батальонами. Между тем в корпусе всего было 37 батальонов…
Что значит отходить, имея резерв за левым флангом? Генерал-Булгаков, вероятно, и не понял всех указаний командующего армией…

С двух часов утра 2 февраля порвалась связь штаба армий со штабом XX корпуса, и корпус пошел по пути своих самостоятельных решений.
Однако  напутствие генерала Сиверса оказалось последней каплей медленно, но верно  действующего яда.

Ее было совершенно достаточно, чтобы обескрылить психику командиру XX корпуса, дух которого оказался подавленным и послушным много позже лишь призраку воли старшего начальника даже в такие моменты, когда серьезная опасность, казалось бы, должна была рассеять гипнотическое влияние чьей бы то ни было посторонней власти и подвинуть на неограниченное самоопределение».

Кстати о связи, которая со 2 февраля навсегда прервалась между ХХ армейским корпусом и штабом 10-й армии.
 
Известная военная поговорка гласит: «Связь – нерв армии». И если этот «нерв» порвется, то последствия бывают самыми тяжелыми.
Понятно, что проводная телефонная связь со штабом армии, в условиях непрерывного отступления  войск ХХ–го корпуса, едва ли могла быть установлена. Но почему же не была установлена (и не поддерживалась радиосвязь?!) Ведь в годы ПМВ  радиостанции имелись на вооружении всех воюющих стран, в т.ч. и России.

К примеру, осенью 1915 года 5 немецких кавалерийских дивизий совершили так называемый Свенцянский  прорыв  на фронте войск нашего Северо-Западного фронта, навели немалую панику в его тылах, захватывали обозы и целые населенные пункты, а затем, довольно благополучно, снова перешли линию фронта и вернулись к  своим войскам.
Надо сказать, что, несмотря на грозное название: «кавалерийская дивизия», штаты этих дивизий  были совсем небольшими.
 
Известный русский историк-эмигрант А.А. Керсновский,  в своем исследовании «История Русской Армии», отмечая это писал:
«В 5 германских кавалерийских дивизиях было не свыше 7000 сабель (полки в 2 эскадрона, эскадроны в 50 — 80 сабель)».

Так вот, в КАЖДОЙ из этих  5 кавалерийских дивизий ПО ШТАТУ было 2 легких радиостанции и одна тяжелая радиостанция!!!
Это позволяло им поддерживать радиосвязь (а значит и УПРАВЛЕНИЕ ВОЙСКАМИ!!!) между собой, соседями и, разумеется, с вышестоящим командованием, даже в условиях кавалерийского рейда в глубоком тылу противника.
 
А на весь огромный ХХ-й армейский корпус, состоявший из 4-х пехотных дивизий,  имелась всего ОДНА радиостанция. Любая поломка, или выход ее из строя гарантировал потерю связи  даже со штабом своей 10-й армии. Это и произошло.
Никакой реальной координации боевых действий между ними больше не существовало.
 
Забегая вперед, скажем, что единственным способом «связи», который смог организовать генерал П.И. Булгаков, перед тем как  попытаться сделать последний прорыв к своим войскам (которые были совсем неподалеку), было направление в штаб 10-й армии тринадцатилетнего мальчика с мольбой о помощи:

«7-го февраля, вечером, в штаб 10-й армии прибыл мальчик и заявил командующему армией, что его прислал командир XX корпуса. Он рассказал, что корпус собрался у д. Липины в лесу, что он окружен и просит оказать ему поддержку.
Это был доброволец 212-го Романовского полка, 13 лет, Михаил Власов, действительно посланный накануне генералом Булгаковым с такими вестями в штаб армии.
Для штаба армии явилась прежде всего неожиданностью близость корпуса к Гродна, всего верст 25. Все знали, что он окружен, лишен продовольствия, считали его уже погибшим и не сомневались в его уничтожении.
 
Одно время явилась мысль, что мальчик подослан противником, чтобы вовлечь остальные корпуса 10-й армии в Августовские леса.
 
Но искренность мальчика, его толковый рассказ, знание тех лиц, о которых он говорил и которые он, по видимому, часто встречал, устранили эти предположения.
Командующий армией во всяком случае решил — во имя долга, пока еще теплится хоть какая-нибудь надежда, пойти на выручку корпуса.
Дать об этом знать генералу Булгакову не было никакой возможности. Корпус лишен был радиостанции».

Разумеется, сделанные «на скорую руку», без всякой координации усилий и связи,  попытки наступления нескольких боеспособных полков 10-й армии навстречу гибнущим частям ХХ-го корпуса провалились…

Но, до этого, последнего, боя ХХ-го корпуса было еще далеко.

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/13/761