Трезвый день

Поздняя осень 90-го. Живу ожиданием первой книги прозы. Наконец-то. И не где-нибудь, а в престижном «Советском писателе». Уже и солидный аванс получил. Инфляция пока еще не пугает, да и не знаю толком, что она из себя представляет, даже не догадываюсь о ее аппетитах. Не советское это понятие. Для человека, рожденного после войны, неизведанное. Хотя Советская власть уже трещит по всем швам. Центральные журналы наперегонки печатают Солженицына, Войновича, Аксенова. Московская знакомая сетует, что купила за червонец полуслепую ксерокопию «Котлована», а через год его напечатали в «Новом мире». Гласность вселяет надежды. От перестройки еще не устали. Единственное, что напрягает – сложность с добыванием выпивки. Но наш народ и не такие сложности всегда готов преодолеть.
В середине дня, еще засветло, заявляются два поэта, мой приятель Саша Епишев, а с ним Рашид Зарипов, давний, но не близкий знакомый. У Рашида в кармане полбутылки спирта. Оказалось, что поклонница его творений работает на заводе «Медпрепаратов», и в трудные минуты всегда выручает. На «Медпрепаратах»  спирт безопасный, но пить я отказался, сослался, что час назад пообедал, а на полный желудок как-то не потягивает. Отговорка не очень убедительная, особенно для тех, кто меня знает, но уговаривать не стали: « нам больше достанется» – якобы пошутил Рашид и потребовал  закуску. Нагловатый мужик. Если честно, из за него я и отказался пить, ходили устойчивые слухи, что он «постукивает». Страхи перед всесильной конторой вроде бы должны остаться во вчерашнем дне. Бывшие правоверные коммунисты дают антисоветские интервью, а бывшие члены крайкома заверяют, что пострадали от Советской власти, против которой боролись всю жизнь. Никто  ничего не боится. Но приводят к тебе в гости стукача, и чувствуешь себя как-то напряженно. При этом вовсе не уверен, что он действительно стукач – мало ли что могут наговорить на человека – а  все-таки невольно начинаешь следить за собой, как бы не сболтнуть лишнего. Но не выгонять же, коли пришли в гости?! Нарезал им хариуза, заправил маслом грибы, поставил две рюмки. Сидим, выпиваем, то есть выпивают они, а я присутствую. Подглядываю, можно сказать. А что остается трезвому? Ходило в интеллигентских кругах поверье – если человек в незнакомой компании активно ругает власть, значит он или дурак, или провокатор. Помимо воли прислушиваюсь.  Но Рашид говорит только о стихах. Вспомнили недавно открытого для себя Георгия Иванова, его «отвратительный вечный покой». Спору не было – великие  стихи. Спирт зелье коварное, доходит  медленно, но резко. Гостей развезло. Голоса стали громче, суждения – резче, но никаких политических провокаций Рашид не подбрасывал, напрасно я грешил на  ославленного, в том застолье его волновали только стихи, но если Епишев, даже пьяный, больше говорил о чужих, Рашиду приспичило читать свои выстраданные и недооцененные. И не какую-нибудь лирику, а историческую поэму. Все мы в то время практически не печатались, поэтому многое помнили наизусть. Но видимо медицинский алкоголь сыграл злую шутку и автор запутался уже в прологе. Останавливался, извинялся, обещал вспомнить, начинал сначала, надеясь взять с разгона и снова упирался в провал. Требовал рюмку для освежения памяти. Хорошо, что бутылка быстро опустела, а желание добавить настойчиво повлекло на поиски.
Проводил.
Можно сказать  – выпроводил.
 ***
Но не прошло и часа, как заявился новый гость, слава богу не поэт. Старый знакомый по работе в наладке Шура Трошев. Ввалился пьяный и, не раздеваясь, вытащил из кармана бутылку. В гости он заходил очень редко, отношения с ним сугубо производственные, но иногда он прихватывал меня на своей «ниве» по грибы. Да и отработали в наладке полтора десятка лет, а наладка, это особая каста, или, как теперь принято называть «субкультура», в ней даже враги считаются родней. Не у каждого хватает терпения много лет подряд мотаться безвылазно по командировкам и жить по месяцу (а то и по два) в рудничных гостиницах с удобствами на дворе.
Трошев – одна из легенд наладки. Имея за плечами заштатный техникум, он что называется, нутром чувствовал котел, теоретически объяснить не мог, но всегда находил верное решение. Самый знаменитый подвиг Трошев совершил в Лесосибирске. На ТЭЦ комбината смонтировали новую модификацию котла, а запуститься не смогли. Шура накануне сломал шейку бедра и передвигался только на коляске. Вызвали специалистов из Питера. Бились около месяца и все без пользы. Дым из трубы пустили, а выйти на проектные параметры не получалось, не тянул агрегат.  Ну а пар, как всегда, нужен позарез. И тогда заказчик снарядил санитарную машину, загрузили в нее  специалиста в кресле каталке и повезли за 300 километров разруливать аварийную ситуацию. Как пускать большой котел и вести наладку сидя в инвалидном кресле, лично я плохо представляю. Но Трошев справился. Осчастливил город теплом и светом. Когда привезли домой, позвонил и нетвердым голосом похвастался, что утер нос некоторым великим специалистам.
Лет пять он пробыл в Монголии, заработал талон на «ниву» и приобрел две вредные привычки, стал выпивать и политизировался. Если пьянство, пусть и с натяжкой, можно связать с жизнью на чужбине, то интересом к политике заразили москвичи, с которыми в Монголии пришлось очень тесно общаться. До отъезда туда он почти не выпивал, был молчун и кроме работы, грибов и рыбалки его ничего не интересовало. Впрочем, и время подошло политизированное. Люди начали читать газеты, а в них сенсационные разоблачения из недавнего прошлого и текущий, густеющий день ото дня криминал, открывающий мирному обывателю шокирующие подробности тюремного быта.
И вот заявляется пьяный приятель и ошарашивает признанием:
– Я убил свою бабу. Спрячь меня, хотя бы до утра.
Веселенькое заявленьице. В какие только передряги не попадал, но даже самые нервные выяснении отношений до убийств не доходили. Стою и не знаю, что сказать, как реагировать. Верить ему страшно, да и не верю я. Точнее, уговариваю себя не верить. Но слово-то громкое, эхо от него застряло в мозгу и не исчезает.
Вот они  издержки разъездной работы. Частые и долгие разлуки укрепляют любовь разве что в дамских романтических стишках. Постоянные командировки семейному счастью не способствуют. И у него и у нее копятся подозрения,  претензии, обиды. Жена у Шуры из тех красавиц, которые постоянно провоцируют мужицкое желание. И вроде как погуливала. Мне казалось, что он об этом давно догадывался. К тому же в последнее время стала и попивать.  Частенько, запивали на пару. А по пьяни, всякое могло случиться. Шура мужик не агрессивный, но пьяная женщина всегда на грани истерики. Украдкой осматриваю гостя – лицо не исцарапано, руки не в крови. Но мужик он здоровый, ручищи тяжеленные, одного удара могло хватить. Отвел его на кухню, прошу успокоиться и рассказать все по порядку. Но ничего членораздельного, даже ругани в адрес жены не слышу. Бормочет, что ему нельзя в тюрьму, он там не выживет. Пытаюсь разузнать, что же все-таки произошло, а он все про тюрьму, в которую боится попасть. Языком еле ворочает. От чая отвернулся. Показал пальцем на водку и тут же забыл про нее. Когда голова свалилась на грудь, я спрятал бутылку в холодильник. Он мутно посмотрел ей вслед, но ничего не сказал. До дивана вел  полусонного. Уложил, перекурил и сам успокоился. Твердо уверовал, что никакого смертоубийства не случилось. Желание, наверное, было, но вовремя уехал, а пьяные мозги дорисовали желаемое.
***
Впору и самому было выпить от избытка впечатлений. Открыл холодильник, подержал бутылку в руках, но пить чужую дефицитную водку постеснялся. Налил себе чая, благо, что не успел остыть.
А часам к одиннадцати явился еще один гость. Звонок был долгий и настойчивый. Откровенно пьяный звонок.  Первое, что подумал – убиенная жена явилась забирать поллитровку, украденную мужем. Не угадал. На пороге стоял прозаик Шамко. На днях ему прислали договор из московского издательства. Рукопись, вылежавшая два срока и в собственном столе и в редакционном, наконец-то получила одобрение. Как тут не загулять? Сам прошел через эту изнурительную пытку безнадегой. Чем длиннее эта полоса, тем сильнее перепад собственного отношения к неизданной книге от ненависти до нежнейшей любви. Но мне было все-таки  немного проще. Мой праздник пришел в сорок лет, а ему перевалило за полтинник. Когда запоздалая радость приходит в критическом возрасте, одной бутылкой не обойдешься. И одним днем – тоже. Начал дома, не хватило, пошел искать – до боли знакомый сценарий.
– У тебя есть? – спросил прямо с порога. Лицо страдальческое, голос робкий, но переполненный надеждой. Разочаровывать было жалко, но водку, спрятанную в холодильник, принес Шура. Я знал, что ночью он обязательно проснется и ему будет намного тяжелее, чем брату-писателю. У одного всего лишь затянувшийся загул, у другого – жуткий кошмар с убийством. И я соврал, что спиртного в доме нет кроме одеколона, но Шамко парфюмерию не употреблял. Предложил чаю. Продолжать почти безнадежные поиски, выходить на улицу и куда-то ехать, сил видимо не осталось, и он смирился. Крепкий чай отогрел и приглушил похмелье. Еще до выхода книги он начал второй роман и жил уже в новом замысле. В молодости ему выпали долгие мытарства в Москве среди лимитчиков, о них он и задумал написать. Материала было очень много. Ствол сюжета обрастал ветвями, герои, для полноты картины постоянно требовали расширить свое окружение, роман грозился разрастись в эпопею объемом в «Тихий Дон». Он пытался пересказать какие-то сюжетные линии, но сам в них путался, а я тем более. Впрочем, проза, которую он писал, пересказу не поддается, потому как держится не на сюжете, а на ярком языке, перенасыщенном неожиданными образами. Я всегда говорил, что ему надо писать стихи, а не романы. Представьте себе, что вам кто-то пытается пересказать Пастернака? Приблизительно также звучал и пересказ его ненаписанного романа. Пьяный фантазирует, путая не только имена героев, но и эпизоды,  а мне, трезвому, приходится слушать этот бессвязный бред и соглашаться. Сочинитель увлекся, голос набрал силу и разбудил «убийцу». Укладывал Трошева еле живого, однако про бутылку вспомнил сразу, как проснулся и поставил меня в неудобное положение. Пришлось оправдываться перед Шамко (так мол и так – не имел права распоряжаться чужой водкой). Человек он не мелочный,  все понял правильно, да и не до обид если вожделенная бутылка среди ночи появилась на столе. Выпили они за знакомство и писатель, увлеченный своим детищем, продолжил пересказывать ненаписанный роман. Если я ничего не понимал, то Шура тем более. Послушал минут пять и в тоске снова взялся за бутылку. Шамко опрокинул в себя рюмку и, не отвлекаясь на закуску, продолжил токовать, не обращая внимания на человека, угостившего его водкой. Шуру такое отношение обидело, не привык он, чтобы его не замечали, отзывает меня в комнату и спрашивает, что за фрукт появился в квартире, пока он спал. Объясняю, что с нами сидит интересный писатель, у которого скоро выйдет роман в столичном издательстве. Должного впечатления информация не произвела,  и он предлагает гнать болтуна  к такой-то матери. Говорю, что не могу выставить гостя среди ночи. Возвращаемся к столу. Они выпивают. Я рассказываю писателю, что перед ним сидит знаменитый наладчик, лучший специалист по котлам от Урала до Чукотки, гений своего дела. Сам Шамко  тоже считал себя гениальным прозаиком и не совсем без основания, восторженных словес от собратьев по отверженности наслушаться успел достаточно Жил большими надеждами на ближайшее будущее. Мои слова про инженерную гениальность, его не зацепили. Вот если бы я шепнул, что Шура этим вечером убил свою жену и прячется у меня от ареста, тогда бы писатель Может быть и заинтересовался. Но я не стал интриговать. К тому времени я был абсолютно уверен, что мнимый убийца успел забыть, что наплел мне вечером. Пока я живописал его наладческие подвиги, не скажу, что Шура млел от самолюбования, но и не останавливал меня, изредка поправлял, если я ошибался в деталях. Но на Шамко мои восторженные истории впечатления не произвели. Это был чужой герой, для которого в новом романе места не было. Когда Шура вышел в туалет,  Шамко придвинулся ко мне и зашептал:
– А чего он здесь делает? Гони его, и поговорим в нормальной обстановке.
– Нельзя, – говорю, – пьяный, или подерется с кем-нибудь, или замерзнет.
Шамко такая забота почему-то не понравилась. Обиделся и отвернулся к окну. Шура тоже насупился. Сидят молча и смотрят в разные стороны. И сам я боюсь заводить разговор. Хватит. Наслушался. Сижу между ними, ни разу не гений, трезвый, а голова раскалывается, как после тяжелого похмелья.

В шесть утра пошли автобусы,  выпроводил обоих.
И так захотелось выпить.
Но взять было негде (одеколон тоже не пью).