Дворжецкий в детстве

   Детские и юношеские годы Владислава Дворжецкого – это военная и послевоенная пора, а она для большинства людей была голодной и полуголодной. Конечно, по сравнению с жизнью детей на оккупированных территориях, детям Сибири было всё-таки легче, но у Владика к физическим мучениям прибавлялись ещё и душевные – в 1941 арестовали отца.
   У Вацлава Дворжецкого это было второе заключение, и, хотя после войны он вернулся в Омск и продолжил работать в театре, клеймо «врага народа» ещё долго висело на нём и на его сыне. Из-за этого Владика не сразу приняли в пионеры, да и дети на улице обзывали его сыном «врага народа». Такое было время, такие были нравы…
   Когда в школе проходили пионерские линейки, Владика туда не пускали – он сидел в классе, и ему было очень обидно. Но сильная и светлая личность этого мальчика долго не держала зла. Возможно, и трагедию генерала Хлудова Дворжецкий смог ТАК глубоко сыграть, потому что вспоминал своё детство изгоя…
   В средних классах Владик стал лидером среди ровесников, и это лидерство, мудрое и тактичное, присутствует и в дальнейшей его жизни – в училище, в армии, в театральной студии, в киноискусстве…
   _______________

   Из дневника Дворжецкого

      Омск. Детство.
   Как только начинаешь вспоминать, особенно что-то далёкое, что было в детстве, очень трудно сосредоточиться. Одно воспоминание тащит за собой другое, третье и так до бесконечности, но всё вместе – это непоследовательно и сумбурно. Но я точно помню, какая у меня была ванночка для купания, когда я был совсем маленький – складная, как старые раскладушки, из розовой клеёнки. Я даже помню запах этой клеёнки.
   Очень хорошо помню огромного медведя, который стоял на лестнице в Доме пионеров. Помню его оскал, жёлтые клыки и на ощупь помню его…
   Во время войны Зорьку, лошадь, которая возила директрису театра Сомборскую, убили, и мы, все маленькие, бегали смотреть вниз на кухню на её кишки, лежащие в корыте. Они были синие, нет, голубые… Должны были сделать колбасу…

   Дом двухэтажный. Одна половина дома – каменная, другая – из дерева. Обе половины соединены аркой, под аркой – ворота. Ворота большие, железные, когда их закрывают, они скрипят, но закрывают их редко. Ещё на них можно кататься. В каменную половину дома ведёт мраморное крыльцо, под ним вход в подвал, в подвале кочегарка. Если подняться по крыльцу, то попадёшь в вестибюль, в углу которого будочка – там когда-то был телефон и сидел дежурный. Пол в вестибюле очень красивый: красный в шашечку и в каждом квадратике подобие цветка. Из вестибюля по мраморной лестнице можно попасть на второй этаж. Мрамор лестницы, зеленоватый с вкраплениями белых кусочков, очень похож на срез колбасы с кусочками жира и от этого кажется скользким. Он и на самом деле скользкий: редко кто из жильцов не падал, спускаясь по этой лестнице. Перила у неё были деревянные с медной решёткой из кованых листьев и завитушек…

   На фасаде дома, над мраморным крыльцом, видны были буквы: «Гостиница «Номера деловой двор». Над буквами окно. Не простое окно, а огромное, почти круглое. В городе, на одном из домов, я видел окно, похожее на замочную скважину, – это очень интересное окно, но наше окно было огромное и круглое – мы им очень гордились. Комната за ним должна быть большой и, когда в этом доме была гостиница «Номера деловой двор», вероятно, именовалась «люксом», а сейчас в ней жил Филь. Филь-Филевич. Он был театральным художником-исполнителем. Это был человек маленького роста с хриплым голосом. Голос у него был такой, вероятно, от трубки, которую он не выпускал изо рта. У Филя была собака Пикус, которая была злая и лаяла таким же хриплым голосом, как у хозяина. Ещё Филь говорил с акцентом, потому что был поляк, и у него было два сына: Генка и Серёжа.
   В доме, и в каменной и в деревянной половине, жили люди, которые так или иначе имели отношение к театру, – это было общежитие артистов. Это оно так называлось, но жили в нём и гримёры, и художники, и рабочие сцены, и даже кучер, который возил директрису театра Лину Семёновну Сомборскую.

   Фонтан был чудом строительной техники! Это была бетонная чаша диаметром метров двадцать и глубиной метров два, а в центре, на пьедестале, было сооружение, отдалённо напоминающее женщину с кувшином. Я никогда не видел, чтобы вода, как положено в фонтанах, била живописной струёй. Эта сидящая женщина была вся в ржавых подтёках, потому что напора не хватало, и вода сочилась из кувшина по груди и коленям этого изваяния. Нос у женщины был отбит чьим-то метким камнем, и казалось, что это кровь из носа капает… По всей окружности чаши были проделаны маленькие дырочки, из которых должна была бить вода и образовывать этакую живописную арку, но, увы, воду можно было только высасывать, что и делали мальчишки, приникая ртами к тёплому от солнца бетону. Из этих дырочек можно было добиться подобия фонтанчиков – если сильно в них дунуть, тогда из остальных выскакивали струйки ржавой воды, а во рту надолго оставался вкус ржавых гвоздей. Зимой вода, накапливающаяся в фонтанах, замерзала, и можно было кататься на коньках… Это я сейчас пишу, что можно было кататься на коньках, тогда я этого не знал, я не знал даже слова «коньки», – я был совсем маленьким.
   _______________

      О Владиславе Дворжецком – одноклассник Е. Трофимович

   Я больше других общался с Владиком, так как в школе мы сидели за одной партой. Он был высокий, всегда сдержанный и в любой ситуации «держал паузу». Его лицо могло быть то абсолютно без эмоций, то исключительно выразительным. Я, наоборот, был непоседливым и шкодливым. Если можно представить двух антиподов в поведении, то это были я и Владик. Учителя постоянно делали мне замечания в отношении поведения на уроках, а Владику – никогда. За партой он сидел неподвижно. В остальном различий между нами не было. Одевались одинаково. Весь учебный год носили одну и ту же одежду, так как другой просто не было.
   В учёбе мы тоже были равны. Оба учились удовлетворительно и особыми знаниями предметов не отличались. Чем больше интересовался в эти годы Владик, мне сказать трудно, так как я сам особенно ничем тоже не интересовался. Может быть, мы оба отдавали предпочтение гуманитарным предметам, но это, скорее всего, в связи с тем, что точные науки надо было постоянно учить, а с этим у нас обоих было плохо. Думаю, что такой уклон в учёбе у Владика был как-то связан с профессией отца – Вацлава Дворжецкого, а у меня – с моей родной тётей Евой Пиастро – блестящим учителем литературы и русского языка…
   В то время мы имели исключительную психологическую устойчивость. Несмотря на мои и Владика скромные успехи в учёбе, мы никогда не чувствовали даже намёка на раздражение в наш адрес со стороны учителей. Педагоги нас доброжелательно учили. Как это важно! На нас могли накричать, пригрозить, пристыдить, но это никогда не выглядело агрессивно. Владику в этом плане доставалось больше, чем мне, хотя я был более хулиганистым. Вот учительница говорит: «Дворжецкий, идите к доске», то есть вызывает для проверки домашнего задания. Владик молчит, и ни один мускул на его лице не дрогнет. Я с сожалением смотрю на него, так как точно знаю, что он не подготовил домашнее задание. «Дворжецкий, к доске», – повторяет учительница. Опять молчание. Тогда учительница, сильно повысив голос, почти кричит: «Дворжецкий, к доске!» – и откуда-то изнутри, кажется, даже не от Дворжецкого, слышится: «Я не знаю», и ему в «сердцах» ставится «жирная» двойка.
   Однако это никогда не сказывалось на добром отношении учителей к нам. Мы чувствовали, что нас любят, и мы любили учителей. Не знаю, как было у Владика, но мне после двоек дома доставалось крепко. После этого, я уверен, что и Владик выполнял домашнее задание – не из страха и часто не из любви к предмету, а из уважения к учителям. Они были нам дороги и близки. Наши учителя, преимущественно женщины, как и мы, ходили практически весь год в одном и том же платье и, наверное, так же часто ощущали чувство голода.
   Мне нравился Владик, и я чувствовал его симпатию ко мне. Я переживал за его двойки и радовался за тройки и четвёрки так же, как за свои. Мы с Владиком были в дружеских отношениях два года. Затем он уехал в Саратов и впоследствии пошёл учиться в медицинское училище.
   Мне казалось, что его внутренний мир психологически был более глубокий. Он чаще был задумчив и замкнут, ощущалась напряжённость его мыслей, и от этого он всегда казался старше.
   
   Когда я увидел первые роли Владислава в кино, то понял, что в период учёбы в школе он психологически был взрослее нас, во всяком случае, меня… В нас верили, и мы, взрослея, старались максимально проявить свою индивидуальность. Владиславу Дворжецкому это блестяще удалось.
   _______________

     О Владиславе Дворжецком – одноклассник Ю. Плахотнюк

   Что я могу сказать о Владике? Первый этаж занимала начальная школа № 11. В ней он учился. Потом объединили с школой № 19.
   Я учился с Владькой в 6 и 7 классах. Друзьями мы никогда не были, хотя, бывало, сидели за одной партой.
   Парень обаятельный, всегда был на хорошем счету. Отличником никогда не был. Учился средне. Немного разгильдяистый. Себе на уме. Мы знали, что у него знаменитые родители. В то время у него была кудрявая голова. Кудри, глазища, высокий рост – девочки падали штабелями. У него всего было много – товарищей, поклонниц. Как-то раз был новогодний бал-маскарад. Дворжецкий явился в костюме мушкетёра. Наверное, раздобыл в драмтеатре. Участвовал ли в самодеятельности? В школьные годы – нет. Но позже наши пути пересекались. После школы мы пытались поступить в мединститут. Не добрали балов. Пошли в медучилище № 3. Вот там он себя показал. В концертах самодеятельности читал Маяковского «Стихи о советском паспорте», юмористический рассказ «Анатомия любви». Этим сразил преподавательниц. Долго хохотали.

      // Из книги И. Бродского и С. Шпынова «Вацлав и Владислав Дворжецкие: омские годы» // 
   _______________

      На фото – Владик с мамой. 1948 г.