Часть первая. Крыжовник

У каждого человека есть своя любимая, дорогая, родная, близкая сердцу традиция: кто-то 1 ноября впадает в осенне-зимнюю меланхолию (тоска подобного рода тоже может приносить своеобразную радость и вдохновение), которая заканчивается только тогда, когда первые лучи весеннего солнца начинают дразнить подслеповатые после «зимней спячки» глаза, а кто-то, как Евгений Лукашин, каждый год 31 декабря ходит со своими друзьями в баню; кто-то каждую пятницу собирает свою семью за вкусным семейным ужином, каждую субботу «закатывает» семейный грандиозный скандал с той лишь целью, чтобы отношения между членами семьи не теряли своей первозданной новизны и страстности, а кто-то каждое воскресенье ходит в церковь, чтобы вымолить прощение за грехи свои содеянные да попросить извинение за грехи свои будущие, пока ещё несовершённые.

А у кого-то по понедельникам «чайная церемония», которая за последние несколько лет превратилась в незыблемую традицию: ставится большой стол, который накрывается красивой изысканной скатертью, а в изящные фарфоровые чашечки разливается ароматный горячий чай; приглашаются близкие люди (ведь с кем попало чай пить не будешь) и ведутся тихие, мирные беседы. «Чайная церемония» по понедельникам плавно переходит в «творческие вечера» по вторникам, когда и на рояле играют, и стихотворения собственного сочинения читают, и коньяк разливают. И всё это под аккомпанемент пьяных (вчерашний чай, кажется, тоже был с коньяком), но очень высокоинтеллектуальных поцелуев, за которые (вполне возможно) будет стыдно завтра, но за которые нет даже грамма неловкости сегодня.

Есть и у меня своя традиция: каждое лето в сезон крыжовника я перечитываю рассказ Антона Павловича Чехова с одноимённым названием «Крыжовник». Обычно я покупаю баночку домашнего крыжовника, приношу его домой, хорошенько промываю ягоды под проточной водой и, высыпав их в глубокую тарелку, иду за томиком рассказов Чехова. Найдя необходимую мне страницу, начитаю читать, периодически поглядывая на тарелку с ягодами — такими дорогими для души и сердца Николая Иваныча. Есть крыжовник — сплошная мука: всегда не знаешь, что делать с этим их «хвостиком», потому что обрезать — лень-матушка, а съедать ягоду вместе с ним — невкусно. Так и сидишь, то и дело размазывая очередной «хвостик» крыжовника по боковой части тарелки (отлепить их от пальцев рук тоже дело не из лёгких) — картина, в общем, угнетающая, особенно когда рядом лежит книга Антона Чехова.   

А этим летом как-то не получилось, не срослось и не сошлось, и моя традиция была нарушена по неведомым мне причинам: то ли лето было таким печально-грустным, что сердцу было как-то не до Чехова, то ли лето было таким стремительно быстрым, что вместе с ним стремительно быстро пролетел и крыжовник, и сам Чехов. За весь сезон крыжовника я купила всего лишь одну баночку этих чудных, удивительных ягод. Женщина заверила меня: «Крыжовник — очень сладкий! Берите, не пожалеете!» «Значит, однозначно будет кислым», — подумала я. И купила. Стоит заметить, что я всегда любила очень кислые ягоды крыжовника: такие, от которых глаза жмуришь и лицо морщишь. Однако со временем все эти телодвижения лица стали крайне опасными для него, и чтобы не создавать лишних морщин, я перешла на кисло-сладкий крыжовник. Купленная баночка крыжовника (сладкого как мёд) расстроила меня неимоверно: ну как его есть, когда нет даже намёка на самую лёгкую кислинку? С другой стороны, меня не обманули, сказав, что крыжовник очень сладкий — чем не повод снова поверить в человечество? В общем, крыжовник я не съела: попробовав пару ягод, сморщилась от их невероятной сладости, чем снова нанесла непоправимый ущерб своему лицу; Антона Павловича Чехова не удосужилась перечитать, а когда кинулась, было уже поздно — сезон крыжовника закончился. «Почему всё хорошее всегда так быстро заканчивается?» — с дикой тоской подумала я и так расстроилась, что словами просто не передать.

А потом, чуть позже, мне принесли какой-то горшок с каким-то то ли цветком, то ли растением: чёрт его поймёшь, что оно такое. «Что это?» — недоумевающе спрашиваю я. «Красный горький перец», — отвечают мне. «Господи (упоминаю снова всуе)! Да зачем он мне?» — сокрушённо возмущаюсь я. «Будешь выращивать: ты же любишь острое», — отвечают мне. А что? Хорошая идея! Николай Иваныч выращивал же крыжовник — так почему бы и мне не начать выращивать красный горький перец? А вдруг в нём моё счастье, покой, умиротворение? Наварил здоровенную кастрюлю ароматного борща: на улице метель, стужа, а ты сидишь за столом, возле тебя тарелочка горячего обжигающего красного борщика, а рядом лежит обжигающий красный перчик, выращенный собственными руками. Ну, не прелесть разве? Поставила я горшок на подоконник, и окинула его загадочным взглядом какой-то причудливой надежды. И улыбка у меня на лице такая необычная-необычная, едва заметная, почти как у Моны Лизы.

На следующий день захожу я в ту комнату, где на подоконнике был оставлен горшочек моего будущего маленького уютного счастья, но на полпути останавливаюсь, поскольку на моих глазах разыгрывается следующая картина: три кота сидят друг за другом на полу, явно чего-то ожидая, а четвёртый кот что-то жуёт на подоконнике. «Что здесь происходит?» — спрашиваю я. Двое из трёх котов, сидящих в очереди, посмотрели так, что мне стало как-то не по себе. «Ну, чего пришла? Не видишь, что ли, мешаешь ты нам!» — говорил их взгляд. Я опрометью бросаюсь к подоконнику — и что же я вижу? Эти лохматые сволочи съели моё счастье, вернее, доедали его окончательно, без всякой надежды на возрождение — остался всего лишь один зелёный сочный листик, который с аппетитом дожёвывала толстая серая морда. «Ну вы и...» — однако я не успела договорить, потому что в дверь кто-то негромко постучал молоточком. Мысленно я даже сказала «спасибо» этому молоточку, ведь только благодаря ему я не совершила грех сквернословия, из-за которого потом вынуждена была бы идти в воскресенье в церковь и вымаливать себе прощение.

Однако с котами я не закончила: мне очень нужно было выговориться. Такая потребность возникла как-то слишком резко и неожиданно. Может быть, я просто не хотела открывать дверь? Может, в этом всё дело? «Поймите, — как-то совсем неудачно начинаю я, — так не делают, так не поступают... А ведь эти руки вас подобрали... обогрели... откормили... квартиру практически целиком вам выделили... а вы...» — говорю я и протягиваю им свои руки, чтобы те на них посмотрели. А руки у меня, стоит заметить, красивые: изящные, с такими тонкими длинными пальцами. Этими руками бы на фортепьяно играть, а они всё время только что-то подбирают, обогревают и откармливают. Но меня никто не слушает: кто моет лапу, кто живот, кто вытягивает когтями усы, затем закручивая их точь-в-точь как у Эркюля Пуаро, а кто-то играется собственным хвостом... И ни грамма раскаяния, никаких опущенных глаз и виноватых выражений морд лица. Понимаете? Вообще ничего этого нет, а мне надо, чтобы всё это было. Хотя бы на секундочку разыграли бы раскаяние, признали бы свою вину — и всё: я бы их сразу же всех простила. «Ах так! Ну я вам сейчас задам!» — в гневе кричу я, но тут снова послышался стук молоточка по двери, который отвёл меня от ещё одного греха подальше («да не подними ты руку на ближнего своего») и второго похода в церковь.


*** Картинка взята из интернета.