Житие несвятого

               
               


Часть первая. Предшествующая всему остальному


Чудеса присутствуют в жизни каждого человека. Но не каждый понимает, что его жизнь - это чудо.

 Наш герой не понимал. Он так и умер без понятия, хотя и считал, что живет «по понятиям». Правда, жил он очень не долго. Зато активно. В его представлении.

 Родился он на излете эпохи социализма в семье обычной советской. Папа - рабочий, мама - медсестра. Родители не много времени тратили на общение с ним: иногда совместный поход в кино или парк, раз в неделю - проверка дневника и нотация по поводу "Ай-яй-яй, ну, ты уже большой мальчик, должен сам понимать, что с двойками тебя даже в дворники на работу не возьмут, когда вырастешь!". Нотации не действовали. А других средств воспитания его родители принципиально не признавали. "Уж меня порол батька, порол, а толку чуть", - говаривал отец нашего героя. "А меня в углу мариновали чуть не каждый день. Это же надо было так издеваться над единственным ребенком!" - приговаривала его супруга, мать нашего деятеля. Школьные годы были ничем не примечательны. Но экзамены, к удивлению родителей, он сдал вполне благополучно и поступил в колледж искусств на факультет «хоровое дирижирование». Выбор был случайный. Просто колледж был в соседнем квартале, петь он любил с малолетства, а конкурса на этот факультет не было. Хорошо, что группу собрали. В основном из тех, кто не прошел по конкурсу на другие музыкальные отделения.

 Через два года он имел диплом, предложение о трудоустройстве в деревне с гордым титулом райцентра и невесту. Невеста - не невеста, а мать его будущего ребенка, долженствовавшего появиться на свет через 4 месяца. Родителям он не посчитал нужным сообщить радостное известие и вместе с гражданской женой поехал по месту назначения.

 Молодой специалист был встречен с распростертыми объятиями. Ему выделили служебную квартиру о двух комнатах с удобствами во дворе, назначили оклад сопоставимый с окладом директора клуба и предоставили свободу действий.

 Он понял все правильно: «Кому интересно слушать хоровое пение местных бабушек? Бурановские уже все сливки поснимали с этого жанра. Детей тут не так, чтобы не было вообще, но на хор мальчиков здесь набрать детей, даже с девочками, явно нереально. Значит надо что-то новенькое предпринимать». И он нашел выход – смешанный хор: «Такой, куда и дедушки с бабушками, и их внучата резво устремятся. Главное – репертуар. Такой, чтобы всем интересно стало».

 Пошел в новообретенную квартиру, поел с аппетитом труженика, отпахавшего полторы смены, обед, приготовленный женой из полуфабрикатов, и сел за телевизор. Пощелкал пультом по музыкальным каналам, на мобильнике включил «Дорожное радио», на планшете нашел Ютюб и углубился в изучение репертуара популярных у населения программ.  Жена, прикорнувшая на продавленном предыдущими жильцами диване, устав после переезда из города и укладки по местам нехилого на удивление скарба, стала просить: «Выключи хоть какой-нибудь из своих агрегатов».  Он ее не услышал, сосредоточившись на одновременном прослушивании трех дорожек.  Она еще раз попросила, и еще. Он даже не повернул голову в ее сторону. Тогда она встала с дивана и выключила телевизор, выдернув вилку из розетки. Он удивленно оглянулся на нее и включил телевизор снова, повернувшись к ней спиной. Она бросила на пол крышку от кастрюли, стремясь привлечь его внимание.  Крышка загрохотала по доскам пола. Он не оборачиваясь в ее сторону, буркнул: «Надеюсь, всё в порядке? Ещё не рожаешь?» Она, разрыдавшись, упала на диван, накрылась с головой и решила, что завтра же уедет от него домой к родителям и сделает аборт, чтобы и следа его в ее жизни не осталось. Он тем временем в этой какофонии за два часа отследил около десятка песен, наиболее часто звучащих на русском и на английском языках. Записал на листе А4 красивым почерком названия хитов, сверху озаглавил: «Репертуар смешанного народного хора».  Натянул нарядную футболку, переобулся, положил лист с записями в файл и на выходе крикнул жене из коридора: «Я пошел в клуб».  Жена его выскочила из кухни ему вслед и заявила: «И не приходи больше! Глаза бы мои тебя не видели, изверга!» Он с удивлением оглянулся, оказалось, что он не слышал её вообще. Жена в слезах захлопнула дверь за ним. Он потоптался на пороге в неуверенности, махнул рукой и пошёл к директрисе.

 В клубе директриса внимательно посмотрела на его список, значительно покивала: «Да, да, мне нравится Ваш выбор. Идите к секретарю, пусть напишет объявление об открытии хора».

 Секретарь клуба, она же секретарь поселковой администрации, она же дочь главы местной администрации, окончившая школу на круглые пятерки, грамотностью не отличалась. Как и наш герой. Составленное ими в соавторстве объявление на дверях клуба гласило: "Приглашаются все желающие в смешаный хор. Возрост и пол не имеют роли!"

 Он вернулся домой с чувством исполненного долга и только тогда понял, что в его семейной жизни случилась какая-то катастрофа. Он не понял какая, но увидел зарёванное лицо матери его будущего ребенка и решил, что у нее начались роды.
 
Судорожно заметавшись по тесной квартирке, он заскочил в кухню, набрал холодной воды из ведра в стакан и побежал к жене отпаивать ее. Она, увидев его не на шутку расстроенным и испуганным, тут же простила его. Слёзы ее высохли и она стала успокаивать его. На том они и помирились. И пошли вместе гулять по райцентру, в котором им предстояло теперь жить.

 Мест для прогулок оказалось ровно три: клуб и площадка перед ним, здание поселковой администрация и сквер перед ней, а еще околица. На околице были установлены проржавевшие тренажеры, большие качели и поломанная карусель.  Молодожены прогулялись по улицам, выходя на территорию клуба каждые полчаса для того, чтобы не пропустить никого из желающих стать участником хора.

 До ночи желающих не появилось.

 Не появились желающие и через два дня.

 Директор клуба порекомендовала новому сотруднику разместить объявление в магазинах и в школе.

 Через месяц в хоре пели все выпускники местной школы, не поступившие в вузы по итогам ЕГЭ, несколько подростков из числа отличников и пяток пенсионеров, пожелавших "тряхнуть стариной". Компания получилась теплая.


Часть вторая. Последнее дело


 Лежать в глубокой депрессии было проще всего. Нос в стенку, и трава не расти. Голоса детей в соседней комнате, повизгивания щенка в прихожей, музыка из телевизора - его не отвлекало ничто от вялотекущих мыслей. "Жизнь прожита. Прожита без пользы. Что я сделал? Зачем я что-то делал?" Жена окликнула его из кухни: «Ты будешь завтракать?» Он промолчал, думая: "Чего им от меня надо? Как я устал от них всех!"

- Я уже накрыла на стол. Иди кушать!

"Зачем мне куда-то идти? Зачем мне их еда? Мне ничего не надо..."

- Ну, ты идешь или нет?

"Как я устал от этих воплей! Сколько можно докапываться?"

- Не рассчитывай на то, что я понесу тебе еду в постель!

"Кто бы сомневался! Умри я от голода, они не заметят... Они не замечают ни-че-го... Их не ин-те-ре-су-ет ни-что... Зачем я живу с ними? Зачем я вообще живу?"

- Сколько можно звать? Иди к столу!
 
- Я не буду есть.

- Ну, так же нельзя! Соберись! Мой руки и иди за стол!

 Он вышел из своей комнаты. Посмотрел на жену с отстраненным выражением.

- Я сейчас.
- Ты куда?
- Надо.
- Яишня стынет. Поешь и иди, куда хочешь.
- Я же сказал, сейчас вернусь! (Как же, вернусь! Яишню вашу жрать, больше ничего не хотите? Слово-то какое - яишня! Тупица… На-до-ели!)

Он открыл дверь в подъезд.

- Куда ты в тапочках! Переобуйся!
- Сейчас!

 Он прикрыл за собой дверь, прошел, загребая тапочками снег, по двору к дровяному сараю, вошел внутрь, огляделся, закрыл за собой перекошенную дверцу, прошел в угол, свободный от поленьев, снял с гвоздя веревку, которой связывали дрова прежде, чем нести их в дом, подергал ее, проверяя на прочность.

 Мыслей не было. Только констатация собственных действий. Он не реагировал на внешние звуки. Не слышал голосов во дворе. Не замечал сквозь щели мелькания теней на снегу. Молча связал петлю, надел ее на шею, встал на обрубок бревна, привязал веревку к ржавому гвоздю, с которого только что снял веревку, и оттолкнулся ногами от обрубка, на котором стоял.

Гвоздь согнулся. Веревка соскользнула вниз. Он с грохотом обрушился прямо на поленницу.

"Черт! Все прогнило! Даже не умереть, когда хочешь!" Он с остервенением сорвал с себя петлю и, продолжая чертыхаться, встал на карачки, пытаясь выкарабкаться из груды рассыпавшихся дров.

Дверь распахнулась. На пороге стояла его жена.

- Ну, и чего ты здесь делаешь? То его не дозовешься - не допросишься, то, когда все уже за стол сели, его несет за дровами. Совесть совсем пропил. Иди уже в дом. И без тебя дрова уже принесли.
- А иди ты к японой маме! надоела! чего уставилась? Терплю тебя, терплю! Да сколько можно? Ты же не человек, ты ведьма!

Его жена в изумлении смотрела на него, не находя слов для ответа. Этот взрыв эмоций совершенно обескуражил ее.

- Ты мне всю жизнь испоганила, с...! Зачем только я с тобой связался! Ты себя когда-нибудь в зеркале видела? Кляча ходячая!

 Она молча отвернулась, не глядя на него, и пошла в дом.

 А он, в первое мгновение ощутив прилив почти счастья от того, что высказал ей всё то, что накипело за последние три года, вдруг почувствовал резкую боль под лопаткой. Он не мог больше шевелиться. И говорить тоже не мог. Губы молча шевелились. Глаза закатились. Он не видел больше ничего.

 Когда приехала колымага скорой помощи, он был уже мертв. Жена его, сидя на снегу, подтаявшем под ней и под его телом, громко голосила и рыдала навзрыд. Дети стояли около его холодеющего тела и смотрели большими глазами на то, что еще час назад было их отцом, лежавшим также неподвижно на диване в комнате. Но тогда он был жив, а теперь его уже не было.
 

Часть третья, не имеющая отношения к житию


 Кто бы сказал им вчера, что сегодня они станут сиротами?

 Вчера он тупо молчал, не отвечая на вопросы. Он не проверял их дневники и не спрашивал об оценках. Он не выходил на работу. И работы у него не было.
 
 Клуб стоял заколоченный. Площадка перед клубом, где раньше, каких-то двенадцать лет назад пять лет назад, он начинал проводить распевки хора на радость всем проходившим мимо сельчанам, была пуста. А ведь еще пять лет назад по вечерам круглый год каждую субботу здесь были дискотеки, и молодые, и не очень, жители поселка топтали валенками снег и сапогами бетонные плиты, искрошившиеся в гравий, под музыку радио. Это была его идея – проводить дискотеки не в разваливающемся от старости клубе, а на свежем воздухе. Теперь эта площадка сияла нетронутым снегом.

 Вчера они были убеждены в том, что такой отец им не нужен. Он раздражал их самим присутствием своим в доме. Сегодня у них не хватало слез. Щенок тоненько вякал, крутил хвостом и жался к ногам детей или, вдруг, отбегал от них и ложился у тахты, на которой уже стоял гроб. Щенка гнали, но он возвращался и тихонько повизгивая лежал, положив голову на лапы, нервно подергивая хвостиком. Вдова не переставала вытирать сухие воспаленные глаза. Соседи погладив ее по плечу или обняв, быстро отходили в сторону.

 Все чувствовали некую недосказанность и свою вину. Хотя, вроде бы никто и не был виноват в случившемся. Вроде бы смерть от инфаркта - не результат убийства или чьего-то преступления, а в душе у каждого была тяжесть.  Покойник был слишком молод для смерти.
 
 Уже стемнело, зимой темнеет рано, а и медсестра, и врач, и участковый, и бывшие сослуживцы, и соседи - все испытывали неловкость, и все не имели сил разойтись.
Только работники ритуальной конторы двигались уверенно и быстро, говорили спокойно и довольно громко. Впрочем, если бы не они, Бог знает, сколько времени потратила бы вдова на решение всех вопросов.

 Смерть требует документов не меньше, чем жизнь.

 Профессионалы знают свое дело. Им не надо бегать за справками в сто мест по сто раз. Они четко и быстро решают проблемы. Задача родственников только платить по счетам.

 Ночь у гроба, и завтра похороны...

 Снег сыпал и сыпал.

Соседи и знакомые расходились по домам в подавленном настроении и каждый ощущал потребность скорее избавиться от гнетущего чувства. Если бы поселок не был таким маленьким, если бы все здесь не знали друг друга, они бы и на похороны не пошли завтра. Но нельзя. Здесь все на виду.

 Соседи забрали к себе домой детей.

 Щенка увели со двора и заперли в какой-то сараюшке, где он покорно свернулся калачиком и заснул. Или сделал вид, что спит.

 Снег сыпал и сыпал, и засыпал следы уходящих. Около гроба остался только один сосед рядом с вдовой, которая говорила и говорила без остановки. Так, словно она молчала целый год.


 Часть четвертая, похоронная.
 

 Похороны назначены на 13.00, но уже в одиннадцать во дворе толпился народ. Люди входили в комнаты, обходили гроб, жали руки вдове, целовали в макушку детей и переговаривались обо всем на свете. Меньше всего говорили о покойном.

 Покойник лежал с открытым лицом и улыбался. Лицо его разгладилось от преждевременных морщин, делавших его сумрачным и нелюдимым в последние месяцы. Теперь он выглядел также, только чуть старше, как в то время, когда он только приехал с молодой женой в поселок и развернул бурную деятельность по вовлечению населения в культурную жизнь.

 Взглядывая на него виноватыми глазами, прощающиеся ловили себя на мысли, что он жив, и только притворяется умершим. И от этого становилось еще более неловко. Словно все участвуют в каком-то непонятном тайном сговоре. Вроде бы тебя посвятили в какую-то часть интриги, но ее цели ты не знаешь. Чувство, что ты обманываешь всех, не зная, зачем ты это делаешь. Поэтому все проходили быстро мимо гроба и спешили на морозный воздух прочь из дома. И еще всем казалось, что покойник подслушивает разговоры и готовит каждому свою месть за нанесенные обиды. Поэтому все старались проскочить не только быстро, но и бесшумно, без лишних слов - только бы покойник не заметил, что нет особой скорби в лице и горя в выражении соболезнований вдове.

 Наконец приехал катафалк. И все утайкой вздохнули с облегчением.

 В доме заголосили. Толпа растянулась вдоль дороги. Прощание во дворе с покойным было кратким и с приличествующими случаю воплями вдовы.

 Гроб подняли на плечи и понесли к кладбищу.

 Духовой оркестр и баянист заиграли печальные вальсы.  Через каждые несколько шагов новые плечи подставлялись под скорбную ношу. Катафалк ехал следом порожним. Толпа тянулась к погосту, не растекаясь по боковым улочкам. Как-то неловко было уйти, когда столько людей идет в одном направлении. Да еще и священник впереди, рядом со вдовой.

 Покойник лежал в гробу и слышал все голоса, окружающих его плотным кольцом людей, очень натурально изображающих минорное настроение. Ему было странно, что так много людей собралось выразить сожаление о его смерти. Кажется, здесь были все, с кем он когда-либо просто встретился на автобусной остановке или на улице. Да, что там, здесь были даже те, кого он никогда не встречал. Но здесь не было его родителей и детей. Только их он хотел бы сегодня еще раз увидеть, но именно их и не было.

 Гроб опустили на мерзлую землю, священник пропел молитву и покойник почувствовал, как его лоб обжигают губы жены. Ему захотелось погладить ее по голове, как когда-то, когда она мучилась схватками, а он ничем не мог ей помочь.
 
 Ее, рыдающую, отвели куда-то в сторону. Закрыли гроб, заколотили его. И тогда он понял, что - все кончено. Он не выйдет отсюда. Он попытался вырваться, дернулся, но забальзамированные суставы не подчинились. И голос его отказал ему.

 Он услышал, как комья земли со снегом глухо застучали по крышке и, смирился. Теперь ему уже было безразлично все. Только по-прежнему странно было то, что он слышал сразу все голоса сразу, различая их и понимая смысл каждой реплики. Но даже самые горькие и обидные теперь не трогали его. Он был выше всего происходящего.

  А между тем, злых языков вокруг было великое множество. Они шелестели, как змеи на сеновале.


- Глянь-ка, и Зинка тут, ну наглая баба! Хоть бы чуть постыдилась! И чего приперлась?
- Ну, так любила она его. Тоже человек живой, попрощаться хочет.
- Как же любила! Пока деньги у него были! А как без работы остался, так и любовь повяла!
- Не, ну, ты глянь, глянь на нее, и платок черный нацепила... Ишь, плачет вроде?
- А чего и не поплакать-то ей? Возраст-то уж не позволит за молоденькими увиваться!  Я чай, сороковник уж разменяла?
- И-и-и, загнула! ей уж сорок пять будет.
- Не, бабоньки, ей на тот месяц сорок два стукнуло. Лидка моя на её день рождения ходила. Точно знаю, сорок два. Или сорок один, да сорок второй пошел? Не, точно, сорок два. Сорок один не отмечают таперича. К смерти, говорят. В общем, сорок два Зинке. Точно.


Надо же, а я и не догадывался о том, что Зинаида на столько старше. Она всегда казалась, да, конечно постарше, но не более, чем года на два-три. Она всегда такая ухоженная, благоухающая. От нее никогда не пахло коровой и подойником, только дорогой туалетной водой. Не то, что от жены. Да и ласковая она, не то, что жена… Сейчас бы к ней прижался всем телом! Да тело холодное в ящике темном...


- Ну, вы, бабы, не завидуйте. Зинка баба видная, не то что вы, старые росомахи.
- Ой, а сам-то, сам-то! давно себя видел? Эвон и щетина не брита уж неделю как, небось!
- А я и такой красивый.  За мной любая вприскочку побежит.
- Ой-ой! Любая-таки! Да кому ты задался, пень старый?!
От другого угла слышалось иное.
- А жена-то как натурально убивается! Типа - все у них в семье благополучно было, да вот - беда стряслась!
- И то верно. Ей бы радоваться, что еще молодая овдовела от такого-то. А ну-ка, до старости такое добро на себе тащить…
- Ну, да. У нее еще шанс есть по новой замуж выйти.
- Ой, ну кому она нужна? И сама никакая. И детей двое.
- А то мало с детьми замуж выходят?!
- Так не такие и выходят! А у нее что есть, кроме деток? Ни рожи, ни кожи!


 Он и сам знал, что жена его не писаная красавица, но как-то обидно стало за нее: «Не такая уж она и плохая жена! Ну, не подарок, вестимо, однако и не хуже некоторых других».


- Ну, ты, старая грымза, уж сегодня могла бы Верку не трогать!
- А ништо ей! Али испачкается?
- Не, тетка Зоя, ты, прям радио, лепишь, чего ни попадя.
- А у тебя, милочек, не спрошусь.


 Да, уж, этот теткин Зоин язык… Никто мимо пройти не может без ее комментариев. А все равно за жену обидно. Хотя… Всё правда. А вот там и обо мне лясы точат:
- Ну, покойничек-то и сам не промах был. В хор свой, небось, не бабушек-старушек набирал. Девки в хоре, все, как одна, ядреные были.
- Так, не только девки. И парни пели.
- Ну, да, пели, пели, да гуляли.
- Так хорошо же было! Все было чинно-благородно. Мы и выступали много, и в конкурсах призы брали. А уж грамот получали! Каждый год по десять - пятнадцать штук.
- Ну, и что тебе с тех грамот! Грамоты на стенке, а стенка за замком амбарным!
- Помню, в Тверь ездили на фестиваль, так первое место получили. И в Бобруйске тоже.
- Ты либо наивный, либо простой совсем! не знаешь, что ли, сколько стоило то первое место?


 Это правда все. Ну, народ! всё про всё пронюхают! Даже про деньги за первые места в конкурсах. А как их, эти призовые места, иначе получить? Членам жюри тоже жить надо! А для участия их в этих конкурсах привлекают на добровольной основе или за смешные гонорары. Вот и приходилось суетиться. А без побед в конкурсах коллектив ни за что звание народного бы не получил. Я ж не для себя старался!


- Ну, ты те деньги отсчитывал!
- Не я, а Светка, бухгалтер из горуправы.
- Ну, так она тебе и рассказала, на что деньги из бюджета перечисляет!
- Не мне, а Маринке. Они же дружат.
- А Маринка с ходу до тебя побежала...


 Да, вот оно какими кругами ходит! Чтоб ни сделал, а сплетню сварганят! И не отмоешься...


- Не до меня, а до жены моей. Она, вообще, моей много чего говорит. Это до таких, как ты, информация не доходит. А у меня политинформация во где! Говорю ж, наивный ты! Простофиля, одним словом! И про хор даже свой ничего-то не знаешь!
- А чего это? Мне нравилось в хоре. Весело было. Опять же, с девчонками можно было помутить.
- Вот вы с вашим дирижером и мутили на всю деревню. Кто кого перемутит.
- Ну, ты не очень-то. Мы и звание народного коллектива получили. И концерты какие выдавали. Сам небось ходил послушать?!
- А чего и не послушать земляков? Особливо знаменитых таких! На всю область прославились. Не даром звание-то получили?

 Зато со званием и бюджет другой стал! Костюмы красивые сшили всем участникам. Не то, что до того, когда каждый, кто во что горазд, сами себе и шили, и кроили черт-те что! Правильно я тогда все сделал. Не подмажешь - не поедешь! Ну, с этими все понятно, а вот там, у часовни, чего еще от него хотят?


- А покойничка-то, словно православного проводили, а он-то и в церкви ни разу в жизни не был.
- Сам не был, зато пожертвования делал.
- Ой, уж! те пожертвования! Только на публику и работал! Все делал так, чтобы все знали, какой он благочестивый благодетель!


 Ничего подобного! Я эти пожертвования делал совсем не на публику. Ну, и верующим я, конечно, по-настоящему, не был. Если подумать, так и, вообще, не думал я об этом. И когда было думать? Жизнь так вертела, что продохнуть некогда, не то что думать об абстракциях разных. Зато теперь я точно знаю, что жизнь со смертью не кончается. А Бог? я его пока не видел.


Часть пятая. Знакомство


- Господи! Ты ли это? Я всю жизнь тебя искал! Верил, что увижу. И не верил, что достоин.
- Сын мой, я только ангел, посланник Божий. А вера твоя на весах лежит. Так мала она, что чаша весов не поколебалась. Узришь ли Христа, тогда поверишь? Отец Небесный знает то, что не доступно мне знать. Иди ко Христу. Иди душа страждущая. Иди далее. Да веру-то свою прихвати, пожалуй! Как ни мала она, а и она может помочь тебе.
- Куда идти-то, божий посланец? Я и дороги не знаю, не ведаю. И направление мне не известно.
- Да, тут одна дорога. Другой нет. Куда ни пойдешь, в одно место попадешь.
- Это на суд Божий, значит?
- Ну, мил человек, быстро захотел. Божий суд еще когда будет! Пока на людской суд придешь. Иди, иди.
- Да зачем это-то? Может можно обойтись без досужих разговоров?
-  Все равно не избегнешь. Уж лучше самому все услышать, чем потом мучиться, что не слышал о себе слова доброго.
- А ты уверен, что хорошее скажут? Людские языки страшнее пистолета, как известно.
- Поначалу-то все вспоминают только хорошее, это потом, спустя недолгое время, хорошее забывают, начинают припоминать всякие странности да чудачества, а потом и совсем перестают вспоминать. Да, что это я! ты и сам это знаешь, на поминках не раз выпивал - закусывал за помин души. Иди уже. Может что-то хорошее про себя узнаешь!
- Ну, прощай, не поминай лихом!
- Это не ко мне. Я теперь с тобой до самого Божьего суда.
- Это как? Дорогу показывать?
- Говорю же, одна здесь дорога, не заблудишься. Мне записывать надо все, что про тебя говорить станут.
- Куда записывать? Что-то я у тебя не вижу ни ручки, ни блокнота никакого. И карманов нет вроде...
- Слушай! а ты не много вопросов задаешь? У меня компьютер, не чета твоему, все запоминает. О! Господи! ну, клиент мне достался! Иди, куда глаза глядят. У меня уж ноги болят от топтания на месте!
- Туда?
- Туда, туда... Какая разница, куда? Говорю же, всяко-разно в одно место придешь. Давай, двигайся уже! А то народ скоро за столы сядет, а мы тут стоим, лясы точим.


 Часть шестая. Поминальная


И верно, на кладбище оставались только могильщики. Но и они уже завершили все свои дела и шли к сторожке.
- А мужик-то, наверное, хороший был, эвон сколько народу было!
- Может и хороший. Может и не очень. Может жена у него хорошая.
- Тоже верно.
- А может и жена, так себе.
- Ну, народу столько бы не пришло на кладбище!
- А чего не прийти-то? Погода сегодня самая, что ни на есть для моциона, а гулять-то у нас тут куда? Вот все знакомые-то и пришли воздухом подышать свежим на солнышке.
-  Знакомых больно много набралось на морозе стоять.
- А что мороз? Это нам с тобой мороз, землю долбить. А им-то пять-то градусов, чего и не погулять в выходной-то день?
- Не, ну уж больно много их тут было. Чуть не все собрались.
- Нормально собрались. Сам посуди, она работает на фабрике, значит все из ейного цеха-то пришли. Ребятенки в школе учатся, значит все родители из ихних –то классов тоже тут, покойник-то сам в клубе, сказывают, работал - значит и клубные все тут как тут. А еще соседи-то какие-никакие. Вот и набилось народу-то.
- А жена у него, все ж, хорошая. Помины, вон, в бывшем клубе делает. Уговорила начальство расколотить двери и окна. В кинозале столы поставили.
- А чего, может и мы туда махнем-то? Чай от пары рюмок не обедняют-то.
- А пошли. Никто и не спросит, кто мы, да откуда.
***
 А в клубе тем временем народ уже рассаживался на хлопающих сиденьях бывшего кинозала за импровизированными столами, сделанными из простых досок на козлах. Столы были покрыты газетами и поверх газет застелены одноразовыми скатерками. Зелеными в крупный белый горох. На столах стояли одноразовые тарелки, вилки и стаканы в полиэтиленовых упаковках по десять штук. У каждой такой упаковки стояло по тарелке с колбасной и сырной нарезками, солеными огурцами, хлебом и по три бутылки водки, да по бутылке минералки. В углу кинозала стояли котлы с кутьей и кастрюли с салатами. Всю эту снедь охраняли дородные поварихи из поселкового детского сада, которые все приготовили на кухне садика этой ночью. Они стояли раскрасневшиеся, довольные собой и возбужденные предстоящим застольем. Бессонная ночь не лишила их природной бодрости и смешливости.

 Поварихи не стеснялись своих довольных улыбок, и не делали постных выражений на лицах в угоду торжественной печали события, по поводу которого народ с шелестом и треском распечатывал столовые принадлежности.
 
 К поварихам подошел один из сельчан и шепотом поинтересовался: "Маринк, а Маринк! ты как, с кастрюлей будешь обходить столы, или к тебе подходить в очередь с тарелочкой?" Повариха, та, что помоложе, сверкнула зубами и длинными сережками в ушах, прикрытых белой кружевной и очень кокетливой наколкой: "Обойдем, милок, всех обойдем. Никого не обидим. Садись на свободное место. Вдова озаботилась. Еды на всех хватит".
- А выпивки?
- Еще пить не начал, а уж беспокоисся?
- Так, ить, я шо? Я ж не о себе, я об людях думаю. Народу эвон сколько! И всем выпить захочется по маленькой. С морозу-то оно очень даже полезно будет. Так, как, насчет водочки? Хватит?
 - Ну, этого добра тебе по-любому будет мало, сколько бы ни налили. Иди уж.

 Народ расселся за столами. Последними подошли могильщики. Для них потеснились. Дали им тарелки и стаканы. В этот момент раздался звон - председатель, он же глава местной администрации, постучал вилкой по бутылке и произнес прочувствованный тост, почти панегирик во славу покойного. В своей речи он помянул и мягкий характер, и интеллект недюжинный, и широкую русскую душу, и преданность семейным устоям, и патриотизм, и культурное обхождение, и заслуги перед общественностью, и музыкальный талант, и доброжелательность, и добрососедство, и хлебосольство покойного.


  - Да стоило умереть, чтобы о себе услышать столько приятных слов!
  - Не обольщайся, это только начало.
  - Вот-вот. Только начало застолья, а уже столько хорошего сказано.
  - Я тебя не понимаю. Или ты, и правда, никогда на поминках не был?
  - Да был я на поминках, был. Знаю, на что ты намекаешь.
  - Ничуть. Я не намекаю. Я открытым текстом говорю.
  - А я так понимаю, что намекаешь.
  - Нам, ангелам, нельзя говорить намеками. Мы только правду, голую правду возвещаем. Это вы, люди, вечно с недоговорками, экивоками и двусмысленностями разговариваете. Как этот тамада твой.
   - Чего это он мой? Это Вера пригласила. Она с его женой дружит.
   - Раз тебе дифирамбы поет, значит твой, и нечего женой прикрываться. Лучше дальше слушай. Может еще что-нибудь новое о себе узнаешь.


 Тем временем тамада закончил свое пространное выступление фразой, заставившей всех перестать жевать: "Еще Антон Павлович Чехов говорил, что в человеке все должно быть прекрасно, и наш дорогой друг свято следовал этому завету. Его прекрасная внешность заключала в себе прекрасную душу. Так выпьем же за то, чтобы эта прекрасная душа обрела себя в новом мире".

 Мужчины встали и торжественно опрокинули полные стаканы в широко распахнутые рты. Женщины стыдливо отпили из своих стаканов по одному глотку. И все дружно потянулись за колбаской и солеными огурчиками.


   - Ну, как?
   - А что, хорошее пожелание. Вполне грамотно сказано. Без лишних требований для тебя. А то, почти всегда, прямо в рай просят своих покойников пристроить. Словно это гостиница элитная или дом престарелых для VIP-персон.
   - Слушай, ты мой ангел, или нет? Что ты такой свирепый какой-то? Всем недоволен!
   - Я не твой ангел, а Божий. А твой я -  хранитель. И задача моя, от Бога данная, охранять тебя от неправильных выводов и неправедных решений, от горьких разочарований и ложных побуждений.
   - Ну и какие такие выводы, побуждения и решения вызовут у меня разочарования сейчас. Хотелось бы напомнить, что я уже душа от тела отделенная. Что может быть хуже?
   - Смотрю я на тебя, и удивляюсь твоей глупости. Мы с тобой только два часа беседуем, а ты уже наговорил мне столько, что, если бы моя задача была предоставить архангелам на тебя компромат, я уже сейчас мог бы назад возвращаться.
   - Ой, ну ты меня напугал! Хочешь сказать, что ты в качестве наказания за смертные грехи мои назад мою душу в мое тело засунешь? Мне что, теперь у тебя прощения просить?
   - У меня бесполезно что-либо просить. Тебе надо просить прощения у Бога и у людей. Впрочем, ты уже опоздал. Все, что надо было сказать, говорить при жизни надо было. Теперь только слушать сможешь. Вон, о тебе сейчас опять заговорят.


 Из-за стола поднялся баянист, который аккомпанировал хору, когда хор еще был. Баянист был не слишком хорошо обученным оратором. Его слова о покойном, как о славном товарище и отличном дирижере и руководителе народного хора, прозвучали на фоне всеобщего жевания. Впрочем, за вечный покой душе умершего стаканы поднялись дружно и без промедления.


   - Ну, вот видишь. И опять обо мне хорошо говорят.
   - Как бы тебе внятно объяснить? Видишь ли, Богу без разницы, какой ты дирижер. Это вопрос твоего профессионализма, важный только для живущих на земле.
    - Ты постой! что значит, без разницы? Мой профессионализм - это мои личностные качества. Раз я хороший дирижер, значит, я в музыке понимаю. А музыка существует для услаждения слуха и прославления Божьего.
    - Что-то я не припомню, чтобы ты со своим замечательным хором хоть один хорал разучил.
    - Это не важно. Важно, что мы хорошо пели хорошие песни!
    - Боюсь, что в этом вопросе у нас есть непреодолимые разногласия. Впрочем, выступление этого старца я тебе в зачет записал. Может и прокатит, как плюс тебе... Ладно, давай дальше слушать. Сейчас твой сосед о тебе выскажется.


 С полным стаканом встал сосед и говорил недолго, но прочувствованно. Сразу ясно было, что он с пониманием относится к жажде окружающих.


     - Хорошо говорит, но извини, совсем забыл предупредить. Первые семь тостов учитываются только на одну треть.
     - Как это?
     - Ну, вот сосед сказал, что ты хороший человек, отличный отец и любящий муж. Так вот, какой ты муж и отец, про то знают только твоя жена и дети. Потому минусуем эти характеристики. Остается только то, что ты хороший человек. Положим, этого он тоже не знает. Но не лишать же тебя плюсов на том основании, что о тебе говорят не то, что думают. Вон, еще одного послушай. Что, веришь, он скажет правду? Вот именно, правильно понимаешь. Не скажет. А значит, и из его речи треть только оставим. Остальное в утиль. Прости, но это всеобщий закон, и ради тебя никто его не станет отменять...
- Знаешь, что-то я устал. Как-то все это неправильно.
- Насчет твоей усталости я тебе так скажу - всех тошнить начинает после пятого тоста. До седьмого никто еще спокойно не дослушал. Всех это жутко нервирует. Так что расслабься. Худшее впереди.
- Не, ну, ты даешь, ангел-утешитель!
- Напоминаю. Я - ангел-хранитель. А ангел-утешитель сейчас с твоими детьми и женой работает.
- Погоди-ка, у вас что, тоже разделение труда существует?
- Без этого нельзя никак. Или функции выполняются идеально, с полным знанием всех тонкостей. Или где-то будут допущены ошибки. А в Божьем царстве ошибок быть не может.
- Хочешь сказать, что ты идеально выполняешь свою работу?
- Именно так.
- А где же твоя скромность?
- Скромность приличествует только там, где есть несовершенство. Я могу признать, что я плохой ангел-утешитель, но я и не стремлюсь занять эту нишу. Мои амбиции так далеко не распространяются. Мои функции – охранять тебя от твоих ошибок по пути к Богу. А сейчас не мешай слушать. Мне еще отбирать из сказанного наиболее ценное и докладывать на весы твоей будущности.
- Куда?
- Там увидишь. Не мешай слушать.
- О! это и мне интересно. Что-то обо мне может рассказать Светкин муж?
- Кажется ты Петра другом называл, а теперь и имя позабыл? Вот видишь, ты и сам понимаешь, что к чему. Ну и как мне за 100 процентов правды принимать его слова? Он-то ведь в курсе твоих шалостей с его дражайшей половиной. Помнится, бока он тебе намял не хило.
- Ой! Кто старое помянет, тому глаз вон!
- То-то ты уже оба глаза прикрыл! Слушай друга лучше.


 Из-за стола тем временем встал высокий кряжистый мужик. Он откашлялся и громко произнес: "Я вот что хочу сказать, товарищи! Мы здесь собрались помянуть хорошего человека. Понятно, что, как друг его, я знал его самые лучшие качества и свойства. За эти его качества я высоко ценил дружбу с ним. Бог знает, что бы я для него ни готов был сделать! Потому и сейчас, для вдовы его, Верочки, мы с моей супругой постарались сделать все, что требовалось. Понимаем мы, как ей сейчас тяжело. Как невосполнима ее потеря... Как неожиданно пришло горе в ее дом. Понимаем, что дальше еще тяжелее будет. Особенно первый год после сорока дней. Это сейчас хлопоты отвлекают от остроты потери. Но, ты знай, Верочка, как друг твоего мужа, я не оставлю тебя одну с твоим горем. Ты всегда сможешь положиться на Петра Ефременко. Я хочу сейчас поднять этот стакан за здоровье Верочки. Выпьем, товарищи!". Он первым опрокинул стакан и, смачно крякнув, сел на свое место рядом с неутешной вдовой. Обнял ее за плечи, и она благодарно уткнулась лицом ему в широкую грудь.


- Я что-то не знал? Или я не правильно понял?
- Ты понял правильно. А как ты хотел? Игры в одни ворота не бывает!
- Черт! А я-то, дурак, верил ему, как брату, верил!
- Ты бы с выражениями полегче. Не в кабаке находишься! Здесь так не принято выражаться. Да и я все записываю. Впрочем, сейчас я тебе ничего отмечать не стану. Жалко мне тебя стало. Это же надо, лучший друг, и ни словечка доброго о тебе! Я такого еще не встречал! Впрочем, ты сильно не переживай. Ему это зачтется.
- Зачтется, как же! А если к нему приставят какого-нибудь ангела вроде тебя? Такого, кто не все записывает...
- Ты требуешь, чтобы я учитывал все твои промахи? Я готов! Только учти, рая тебе тогда как своих ушей не видать!
- А сейчас, значит, пока видать?
- Гарантировать не могу. Не я принимаю решения. Я только досье создаю. Вот сейчас, надеюсь, услышу что-нибудь о тебе хорошее. Это же твой постоянный собутыльник. А он уж точно наговорит с три короба такого, что у тебя шанс на лучшую долю может повыситься.


Над столом с дружно жующими возвышался ужасающе худой, небритый детина в невообразимо засаленной кожаной куртке. "Я что хочу сказать, люди добрые!" - начал он с поднятым стаканом и закашлялся. Осторожно поставил полный стакан на стол, чтобы не расплескать огненную воду. Ближние соседи смотрели на него и ждали продолжения речи.
 
"Вер, а почему твоих свекра и свекрови нет тут7 Ты им звонила?", - наклонившись к самому уху спросила Наталья, подруга и коллега Веры. "А чего им тут делать?  Он их и при жизни сюда не позвал ни разу. И сам к ним не ездил никогда. И меня с ними не знакомил. Может их уж и в живых нет. Да у меня и номера их нету. Мы ведь сами по себе, а они сами по себе. Он смолоду у них ломоть отрезанный".


- Ну, ты силен! Это ты как же с родителями-то так? А я еще, когда на тебя разнарядку получил и твое досье изучал, удивился, что о родителях твоих никакой информации не заложили. Будто ты сирота. А ты, оказывается, и не сирота вовсе, а ломоть отрезанный…
- Да, не специально я. Просто так сложилось.
- Тебе что, и позвонить было некогда?
- Я когда уехал от них сюда, у них и телефона не было.
- А проведать их хоть раз в год не мог? Чай не в Америку уехал, всего-то расстояния до них 100 километров нет. Электрички каждый день туда-сюда ходят.
- Да, я все собирался поехать, но, то денег нет, а с пустыми руками, без подарков, не поедешь же1 то работа срочная, то с детьми какие-то проблемы...
- Ну, теперь я не удивляюсь, почему ты коньки так рано откинул. Таких, как ты, и мать-сыра земля носить тяготится. Не был бы я твой ангел-хранитель, плюнул бы на тебя и ушел. Да, давненько мне Отец небесный такого подопечного не присуропливал. Прямо уж и не знаю, что такого должны сделать все эти люди, что собрались тебя поминать, чтобы я мог для тебя здесь что-нибудь придумать. Ты сам своей головой и своими руками сделал все для того, чтобы миссия моя была невыполнима.


 Поварихи пошли вдоль столов с кастрюлями, накладывая в тарелки полными ложками салат а-ля оливье и винегрет. Сидящие протягивали тарелки и просили подбавить чуток. Но поварихи были неумолимы: "Куда лезешь? Другим тоже надо. Вот разнесу всем, а тогда уж за добавкой подходи, коли останется". Оратор снова начал: "Да, так, я вот, что хочу сказать. Был человек, и не стало. Мы тут сидим, пьем, едим, говорим, а его уже нет! Может он нас сейчас видит и слышит. А может и не видит. Я не знаю. Но, все равно, я хочу сказать, что он был очень хороший человек. Душевный. Завсегда с пониманием. И по понятиям жил. Никогда специально плохого слова не скажет. Чтобы обидно, значит, задеть. Нет. Никогда. А если скажет, то завсегда по делу. Да и скажет если, то не обидно. А так, точно и не злится. А просто не сказать нельзя. Вот я и говорю. Потеряли мы хорошего человека. Не скажу, что великого человека. Но человека с большой буквы. Тут вот уже за жену его пили. За Веру и я могу выпить. Не грех выпить за такую хорошую женщину. Но только я хочу пока еще за ее мужа выпить, а уже потом за Веру. Вера, она что, она еще и сама выпить может, а вот он уже никогда не пригубит стаканчик. А ведь это, люди, значит, что у человека там радости не будет. Ну, так я и выпью за то, чтобы он там, где он сейчас, знал, что мы без него тоже скучаем и радости нам сейчас нет никакой. Особливо мне. Он там пусть знает, что Федор Поцелуев завсегда будет помнить наши с ним встречи и разговоры у костра на ночной рыбалке. Это же не просто разговоры были! И не просто рыбалка... Это же был отдых душе и телу! Но пусть он не грустит там! Мы за него выпьем и пусть душа его возрадуется". Он потянулся к стакану. Неуклюже задел рукой стол, клеенчатая скатерть приподнялась от края стола, неустойчивый стакан опрокинулся, водка растеклась по зеленому полю, омывая горошины чистой влагой. Соседи Федора дружно взвыли от разочарования, женщины запищали визгливо, вскакивая с мест, словно их вот-вот зальет сейчас пролитая водка. Поднялся переполох. Катерина, старшая повариха, подхватила пачку салфеток и начала промакивать лужу на столе. "Не надо!" - пробормотал смущенно и решительно Федор, - "Я выпью".


- А дружок твой – молодец! Хорошие слова нашел. Жаль, не все могу записать. Но ты не горюй, главное я записал.
- И что ты посчитал главным?
- А вот это: «И пусть душа его возрадуется!»
- И что в этом так уж хорошо? Это же не про меня. Это же просто пожелание.
- А про кого? Это он тебе такое пожелание высказал, что половину грехов твоих простить надобно. А то и все разом. Иначе пожелание его не исполнится. Ну, тебе в утешение, чтобы не сомневался в моей непредвзятости, я еще и то записал, что душевный ты человек был. Это, знаешь ли, тоже неплохо. Лучше, если бы сказал «духовный», ну, да «душевный», хоть и послабее будет, да тоже хорошо.


 Около стола тем временем Катерина быстро и ловко подхватывала салфетками лужу со стола, одновременно поднимая тарелки и обтирая их с наружной стороны. Федор всё порывался вскочить, помочь. Катерина беззлобно осадила его, похлопав по плечу: "Сиди уже. Выпьет он! Ты уж выпил свою норму!" Вскоре последствия наводнения были полностью ликвидированы. Все снова расселись по местам.


Часть седьмая. И душа его заплакала. 


 "А что ж, где пьют, там и льют!" - проговорила Катерина и пошла к своему посту под разодранным в нескольких местах экраном.  "Та-та-та! Сейчас же! Как же! Выпьешь еще!" - певуче проговорила Марина, придвигаясь к дебоширу. Положив руку ему на плечо, она медленно повернулась к вдове и протяжно и грустно запела: "Ой, рябина кудрявая, бе-е-е-лые цветы...", - резко оборвала пение и сказала, - "Где пьют, там поют. Давайте-ка помянем покойного его любимыми песнями", - и снова тихонько запела, "Ой, рябина кудрявая, белые цветы. Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты". Сначала в зале повисла удивленная тишина, а потом вдруг к голосу Марины добавился голос Веры: "Лишь гудки певучие смолкнут над водой. Я иду к рябинушке тропкою крутой", а следом за ней и другие голоса затянули: "Треплет под кудрявою ветер без конца..." В зале сидели люди разные по возрасту, но все они хорошо знали эту песню. С этой именно песни начинались все концерты их народного хора.

 "Галина Петровна! А не кажется ли Вам, что нам нужно снова открыть этот клуб для репетиций нашего народного хора?" - неожиданно прозвучал вопрос главы администрации района, - "Мы вполне можем часть средств на культуру перенаправить на возрождение хора. Ищите нового дирижера".
 
"А зачем его искать, вот Вера Ивановна и продолжит дело своего мужа. Вы готовы, Верочка?" - поинтересовалась начальник управления культуры. - "Ну-ну, не спешите с ответом. Мы готовы подождать Вашего решения. Но, думается, Вам это будет интересно. А району только хорошо, если у нас снова хор запоет". "А хорошо поют, надо признать. Соглашайтесь, Вера Ивановна! Мы Вашу кандидатуру на совете быстро утвердим!"- поддержал ее председатель, - "Да..., хорошо поют..."
А хор сидящих за столом всё ширился и ширился. Всё новые голоса вступали в запев. Всё меньше людей за столом жевало. Всё мощнее звучали голоса.


- А, что, это отлично! Это очень хорошо, что они поют сейчас. Это тебе очень большой плюс!
- С чего это ты так решил? Мне прямо как-то нехорошо сейчас. Вроде бы плакать должны, а они поют. Того и гляди, в пляс пустятся! Да и Верка моя, ну, куда, как не веселая вдова! Знать не долго будет глаза сушить, коли в день похорон за столом песни поет.
- Так печальная же песня-то! Ничего ты не понимаешь! Вот посидят они за столом, песни попоют, а в песнях много добрых слов, пусть они и не о тебе лично написаны, но вроде как про тебя поются. Радуйся! слышал, что тебе Федор пожелал? Чего же большего можно пожелать человеку?
- Ну, не по-людски это - на поминах петь!
- Кто бы говорил! А то - дирижер хора! Это же спасение твое, что поминают тебя песнями, которые ты их петь научил! Не мешай! Что ты за человек такой, в самом деле?! Говорю, дай послушать. Хорошо поют.
- Между прочим, я помню ты что-то о хоралах говорил…
- Я и не спорю. Хорал, это было бы совсем хорошо. Но и это хорошие песни. Душевные. О любви. А любовь, к твоему сведенью, она важнее всего. Ибо, если человек любит, то и зла не творит. А если песни поет о любви, то и душа его ко всему доброму открыта. А здесь сразу столько людей поет. И тебя все вспоминают по-доброму, по-хорошему. С любовью. Ты слушай. Слушай сердцем.


 А за столом сидели люди, не очень трезвые, очень разные, но пели песни хорошие, вспоминая своего бывшего дирижера бывшего хора. И никто не вспоминал, что был он и пьяница, и бабник, и нерадивый хозяин, и равнодушный муж, и плохой сын, и беззаботный отец, и неудобный сосед... Все это было в прошлом. В настоящем были песни, которым их научил он...

 Пели в зале на шесть голосов, пели так, как он учил их.

 И душа его теперь плакала.

 И ангел-хранитель рядом с ним утирал слезы радости: "Вот теперь я точно знаю, что душа твоя достойна войти во врата рая. И архангелы Господни впустят тебя с радостью"...