я бнуф часть вторая

 


 
                Я  -  Б  Н  У  Ф
       (ч  а  с  т  ь     в  т  о  р  а  я)

Для нас, пацанов, западный мол был лучшим местом для
ныряния. Во время штиля прыгали в открытое море. Волнуется море,
значит нужно прыгать в закрытую часть, спокойную гавань.
Подняться на мол мальчишкам было легко, по полуразрушенному
с выбоинам бетонному сооружению как по лестнице.

Здесь же забрасывали удочки, собирали мидий и ловили
крабов. Разводили костры, грелись, чуть прижаривали крабов, рыбу
и тут же всё поедали. Курили без утайки, особенно если устроились 
в конце мола, любого приближающегося за версту видно. В 60-е годы
потихоньку подлатывали молы, но все было бесполезно, норд-ост,
ливни, солнце делали свое дело. 


Со стратегической точки зрения Цемесская бухта это
морские ворота России на Северном Кавказе. Отсюда вывозится
нефть, все тот же цемент, зерно, лес. Поэтому со дня своего
основания в 1838 г.  Новороссийск всегда представлял вполне
естественный интерес не только для нас, но и для наших врагов.

Так же обстояло дело и в Великую Отечественную Войну.
Немцы рвались к Северному Кавказу, Черному морю, Новороссийску.
В сентябре 1942 г. город был взят в окружение. Немцы овладели
портом, цементными заводами, элеватором, холодильником,
вокзалом.

Но этим дело и закончилось, потому что дальше последнего
цемзавода наши стояли намертво до самого освобождения города.

В последний день перед сдачей Новороссийска исполком
по радио объявил, что городской холодильник открыт и граждане
могут разбирать продукты по домам. Всё, что останется, будет
уничтожено, чтобы не досталось врагу. Муку в мешках сбрасывали
прямо в бухту. Вино выливали туда же.

Мне в 62-ом году, когда я дикарем отдыхал под Гурзуфом,
местный парень, лет на 7-8 старше меня, рассказывал, что когда
наши сдавали Крым, то в Массандре, так же как и в Новороссийске,
вино из винохранилищ сливали прямо в море, из-за чего вода  стала
красной. Утром береговая кромка была забита снулой кефалью,
которую собирали пацаны.

Все способные самостоятельно передвигаться жители
Новороссийска кинулись к холодильнику, располагавшемуся прямо
на берегу, кстати, совсем рядом с той самой кофейней, где некогда
бражничал мой дед.

Руководила операцией бабушка. Мать набирала пшеницу
из гурта в мешок. Помогала ей сестра Валя, младшая дочь Парфены,
ей было в то время 23 года, но она к тому времени уже овдовела,
потеряв мужа Павлика, погибшего в первые дни войны.

Загребая наощупь пшеницу в полутьме неосвещаемого
склада она ведром подцепила ногу в башмаке и черной матросской
клёшине. Тело убитого моряка было засыпано пшеницей.

Добытчица завизжала, бросила ведро и помчалась вон из
склада, держась обеими руками за голову.

Оставшись одна моя мать, человек менее впечатлительный,
  наполнила мешок под завязку. С одной стороны она действовала
верно по законам военного времени, а с другой она была уже на
исходе шестого месяца беременности.

Но мой отец к этому событию в ее жизни никакого
отношения не имел. Он был призван в действующую армию в
октябре сорок первого года в Сталинграде, где находился со своим
театром.

С тех пор его больше никто и никогда, ни живым, ни
мертвым уже не видел.   

Виновником был старлей с военного судна, которое
стояло вот уже более полугода в Новороссийском порту. Он часто
бывал у нас дома, приносил всякие продукты, а, главное, шоколад.
Парфена, как потом рассказывала мать, соблюдала в этом деле
разумный нейтралитет.

К тому  времени пришло извещение из части, где служил
отец, о том, что "младший сержант Духновский Леонид Дмитрович
(описка в неразберихе военных лет) пропал без вести в период
8 - 12 февраля 1942 г."

Как выяснилось через 70 лет все было не так и не тогда,
но теперь уже поздно...поздно. 

Однажды мать обрядила меня в состроченную Валей
матроску и ушитую взрослую матросскую бескозырку, после чего мы
втроем, старлей, мать и я отправились в порт.

Подошли к носу судна серо-синего цвета и невероятной
высоты. Каждый раз, когда я запрокидывал голову, чтобы увидеть
нос корабля, бескозырка сваливалась с моей головы.

Мать хотела подержать  ее в руках, но я не позволял.
Она мне очень нравилась и, я был в этом уверен, приобщала меня
ко всему происходящему почти на равных.

Потом отец моей будущей сестры Лары взял меня на руки
и отнес по трапу на борт своего судна. Нас обступили матросы, он
мне что-то показывал, а под конец экскурсии вынул из красивых
ножен свой кортик, украшенный золотом, и вырезал им большой
кусок из кожаной обивки дивана.

Когда мы спустились он поцеловал на прощанье меня,
мать и сказал:

-Мария, закажи Костику и себе туфли, а то ваши
износились.

Так, будто не было слышно где-то совсем рядом с городом,
у Волчьих ворот, непрерывной артиллерийской канонады. Я думаю,
они понимали, что это их прощание навсегда.

Как моего родного отца, так и будущего отца моей еще
не родившейся сестры Ларисы, старлея,  мы тоже больше никогда
не видели и ничего не слышали о нем. А у меня еще долго не
выходил из головы его золотой кортик в черных с золотом ножнах.


Так вот мать одна  подтащила волоком мешок поближе к
складскому столбу, удерживающему кровлю, села на корточки спиной
к мешку, а лицом к столбу, ухватилась одной рукой за  верх мешка,
кое-как завязанный в узел, другой за столб и поднявшись с третьей
попытки на ноги, пошатываясь направилась  к дому.

А бабушка в это время в другом, уже пустом холодном
складе в дальнем его углу  нашла присыпанную соломой баранью
тушу. Парфена перекинула ее себе на плечи, как воротник.

Одну руку бабушка протянула мне, а другой придерживала
нашего будущего кормильца за задние ноги.

Выйдя из склада мы  стали перебегать прибрежное шоссе.
А по нему со стороны Волчьих Ворот уже лязгала гусеницами и
грохотала двигателями колонна немецких танков, направляющаяся
в город.

Оставалось 2-3 шага до густой стены кустов скумпии,
росших по обочине шоссе. Вдруг мне показалось, что бабушка
споткнулась. Она сбросила с плеч тушу, схватила меня на руки
и повернувшись спиной к головному танку сиганула в кустарник.

Мы лежали уткнувшись лицами в твердые комья земли
пока не заглох грохот танковой колонны. Только после этого она
перевернулась на спину и со стоном села.

Я в первый раз в своей жизни увидел  близко так много
крови. Правая нога моей бабушки от внутренней части колена по
икре до самой пятки была вся в крови.

Мы были одни и мне стало страшно, я заплакал. Парфена
оторвала зубами от подола юбки своей многоэтажной одежды ленту
материи и затянула туго под коленом.

Только потом вытянула ноги, запрокинула голову, закрыла
глаза и я увидел как побелели давние очень крупные пигментные
пятна цвета крепко заваренного чая на кистях ее рук.

Мне показалось, что она умирает. Но она вдруг открыла
глаза, прислушалась и медленно поползла через кусты к шоссе.
Я следом, а она приподнялась на локте и шепотом цыкнула на меня.

Про барана я совсем забыл. Мне было жалко бабушку,
а еще больше себя. Я снова начал реветь, но в этот момент раздался
треск ломающегося дерева и вслед появилась Парфена, волоча за
ноги барана и с палкой под мышкой.

Она пристроила тушу ногами вверх, сняла с себя кофту и
связала ее рукавами все четыре ноги своей ноши.

Влезла в нее, как она это проделывала с вязанкой дров,
поднялась, поморщилась, переступила ногами, будто пробуя их
надежность, по привычке оправила юбку и показала глазами на палку.
Я подал палку и услышал всегдашнее:

-Котка, памэ сто спити. Пошли домой.

Соседка тетя Ната, врач, еще долго колдовала над Парфеной,
но я уже крепко спал.

А барана мы ели всю зиму. Половину съел я, утверждали
старшие. Бабушка прожила еще 10 лет и каждый раз, вспоминая эту
историю, все говорили, что её баран спас нам всем жизнь.


В детстве иногда я пытался прильнуть к ее рукам своими
щеками. Но она смущенно смеялась и отталкивала меня плечом,
не отнимая, однако, при этом рук.

Теперь, когда никого уже из семьи, кроме меня, не осталось
в живых, кажется мне, что мы все, и мать, и Валя, и даже мы с
Лариской, просто своим существованием спасали друг друга от
смерти в то страшное время.

Каждый по-своему, как и чем мог. Но Парфена отдавала и
отдала себя всю.


Немцы в нашем доме не стояли. Может быть потому, что
часть дома была разрушена прямым попаданием авиабомбы и это
навевало на них не очень приятные мысли. В соседнем доме у тети
Наты тоже. Вот у нее-то под кроватью с панцирной сеткой моя мать
12 апреля 43-его года и родила мне сестру прямо во время бомбежки
нашими самолетами.

Я в это время лежал в той же комнате, под соседней
кроватью с такой же сеткой, которая от прямого попадания бомбы
не спасала, но защищала от рушившихся при этом потолка, стропил,
кровли. Бабушка осталась дома, она всегда оставалась дома во
время бомбежек.

Сначала бесконечно долго кричала мать. Потом раздались
какие-то незнакомые, посторонние звуки, похожие то ли на скрип,
то ли на писк.

Бомбежка закончилась и тетя Ната вынула из-под кровати
визжащий красный сморщенный комок в окровавленной простыни 
и сказала:

- Котя, это твоя сестра, посмотри, какая красавица. Как ты ее
назовешь?

Я долго еще не мог к ней подойти без отвращения.


Когда дело уже шло к освобождению Новороссийска от
немцев налеты нашей бомбардировочной авиации на город и
артиллерийские обстрелы здорово участились. Мы стали по
примеру бабушки во время бомбежек оставаться дома, а не лезть
под панцирные сетки тети Наты.

Однажды бомбежка началась во время обеда, состоявшего
преимущественно из крапивы и малой толики разваренной пшеницы.

                Проглотив две-три ложки Валя вдруг, ни с того, ни с сего     пересадила меня с моего
всегдашнего места у стены на другое, рядом с собой.

Мою тарелку она еще не успела передвинуть ко мне как
раздался привычный приближающийся вой бомбы. Мы склонились
головами к столу.

Одновременно со взрывом раздался звон разбитого
оконного стекла и в мою тарелку с крапивой мягко падает кусочек
штукатурки со стены, возле которой я только что сидел. А из
образовавшейся в ней ямки на уровне моей головы торчит синеватый
блестящий кусочек металла с зазубринами.

Когда спустя много лет я приезжал в Новороссийск  то обед
бывал праздничным и его устраивали во дворе. В разгар застолья
я подкрадывался сзади к тетке, вместе со стулом поднимал ее и,
вращаясь вокруг своей оси, устраивал ей карусель. Валя хохотала
и притворно сердитым голосом кричала:

-Отпусти, бугай, голова кружится. Если б знала, что ты такой
дурной вырастешь, не таскала бы тебя с места на место когда осколок,
слава богу, мимо тебя пролетел.

продолжение следует: пhttp://www.proza.ru/2019/02/06/1773