Паруса

повесть

Дорогим моему сердцу сыну и внукам с теплом и любовью




ОГЛАВЛЕНИЕ
 
Вместо предисловия    
 
   Часть I.  Детство
      Глава I.   Марьина  роща  
      Глава 2.   Дядя Фима               
      Глава 3.   Наш двор
      Глава 4.   Трудное время – добрые люди
 
  Часть II.    Школа
      Глава 1.   Я – хулиган?    
      Глава 2.   Уроки пения    
      Глава 3.  "Я - юный пионер …"       
      Глава 4.  Людоед и его смерть  
      Глава 5.   Моя любовь – Галина Станиславовна 42    
      Глава 6.  Женька
      Глава 7.  Учеба и отдых    
      Глава 8.  Юные подружки и взрослые друзья 52 
      Глава 9.  Школа 711
 
  Часть III.  "Молодым везде у нас дорога"    
      Глава 1. Жизнь в новых обстоятельствах     
      Глава 2.  Лёвка и Андрюха
 
  Часть IV (в письмах). Армия
      Письмо 1.
      Письмо 2.
      Письмо 3.
      Письмо 4.
      Письмо 5.
      Письмо 6.
      Письмо 8.
      Письмо 9.
      Письмо 10.               
      Письмо 11.               
      Письмо 12.               
      Письмо 13.               
 
  Часть V. Институт 
      Глава 1. Я – гражданский человек.               
      Глава 2. МАИ.               
      Глава 3. Практика               
 
  Часть VI. "Человек предполагает, а …"
      Глава 1. Поиски и находки               
      Глава 2. Свадьба               
      Глава 3. Желаемое и действительное. Наш первенец               
      Глава 4. Мишка Кренский               
      Глава 5.Точка опоры               
      Глава 6. Нелегкий старт               
      Глава 7. "Жизнь стала лучше! Жить стало веселее"               
      Глава 8. Посольства и представительства               
      Глава 9. Наш телевизионный салон в ГУМ,е               
      Глава 10. Я начинаю работать с КГБ               
      Глава 11. ЦК, МГК и газета "Правда"               
      Глава 12. Мой новый офис               
   
  Часть VII. Спираль в неизвестное 
      Глава 1. Кризис               
      Глава 2. Жестокий бизнес               
      Глава 3. Регионы               
      Глава 4. "Кольве"               
      Глава 5.  "IBS"               
 
  Часть VIII. ЗАО "ИТ-Центр" 
      Глава 1. Строительство мобильной связи в Сибири               
      Глава 2. ВСТО               
      Глава 3. Последние попытки               
 
Вместо послесловия               
;

"Когда на сердце жесткой лапой
 Начнет царапаться тоска,
 Когда обида черным дятлом
 Долбит мне череп у виска

 Я разожгу неторопливо
 Камин и, выпив коньяка,
 В едва заметных струйках дыма
 Присяду возле камелька

 Но вот, каминный дым горячий
 Как домовой завыл в трубе,
 Я на огонь смотрю незряче
 И размышляю о Судьбе… ."

"У камина" Г. Бурин
Вместо предисловия

 Идея написать эту книгу посетила меня не вдруг. Я довольно давно задумывался об этом, но каждый раз меня останавливало чувство, что ещё не пришло время. Что еще может случиться в моей жизни что-то, что будет необходимо отразить, а уже будет написана последняя страница. Но сейчас мне кажется пора. Закончилась карьера. Как ни печально, я уже не жду каких-то перемен в жизни. Она вступила в завершающую фазу. Я кладу перед собой чистый лист бумаги, беру в руку перо, и, немного прищурившись, вглядываюсь в туманную даль своего прошлого…
 Итак, я поднялся на капитанский мостик старенького брига моих воспоминаний, и поднял, местами разорванные, паруса моей памяти. Кое-что, конечно, пролетит в их прорехи, но в основном, надеюсь, - задержится. И главное,  я хочу не только вспомнить, но и оценить прожитое и пережитое.
 Будучи в пожилом возрасте, когда уже ушли из жизни мои мама и папа, вспомнил я слова А.С. Пушкина в одном из его писем: «…мы ленивы и не любопытны …». Вспомнил, потому, что вдруг с удивлением и горечью для себя осознал, что очень мало знаю о  своих родителях, об их жизни, молодости, проблемах и печалях. Я не нашел времени, чтобы сесть с ними рядом и спокойно, не торопясь поговорить о них, об их родителях, об их детстве. Мне очень стыдно признаться даже себе, что это казалось мне неинтересным и довольно скучным. А теперь я чувствую себя уже пожелтевшим листком на генеалогическом древе, который потерял связь с ветвями и стволом, его породившими.
 В своем стихотворении «Поздно» я писал:
«… И, вспомнив, как было просто,
Захочешь назад повернуть,
Но страшное слово «поздно»
Назад отрезает путь».
Поздно, потому, что не осталось никого, кто мог бы ответить мне на огромное количество появившихся вопросов. Сегодня я отчетливо вижу, как мой сын и мой внук, также как и я в своё время, не находят ни времени, ни желания расспросить меня о моей жизни. Даже скорее не о моей жизни, а о временах моей молодости, событиях, свидетелем и участником которых я был, людях, с которыми мне довелось встретиться на своем пути. И мне кажется, что через много лет они будут сожалеть об этом так же, как сожалею я. И чтобы не было у них такого пробела, я хочу записать всё, что помню. Чтобы, когда появится у них интерес к моей особе и к тем далеким временам, они могли сесть и спокойно прочитать эти строки; немного лучше понять меня и мои поступки и, возможно, простить меня за какие-то, не по злому умыслу нанесенные обиды.

ЧАСТЬ I 
ДЕТСТВО

Глава 1. Марьина роща

 Сегодня воскресенье. Праздник!  Нет, не тот праздник, когда на улице вывешивают красные флаги, а бабушка и мама готовят салат – мое любимое кушанье. Нет, просто сегодня воскресенье и папа дома. Он не в командировке, он не ушел два часа назад на работу, он вот он рядом, только что проснулся, и смотрит на меня, улыбаясь.
- Привет, котенок,  - говорит он и протягивает ко мне руки. Мама уже встала, а папа нежится в постели. Хотя он и говорит, что любит рано вставать, но я - то знаю, что он очень любит, проснувшись утром в воскресенье, "поваляться" в постели. Я выпрыгиваю с раскладушки, где мы спим вместе с братом Лёней, комната у нас небольшая, а народу много, и перебегаю к папе.
 Мне скоро четыре года, я уже большой. Если меня спросить, чего мне хочется больше всего, я сразу отвечу, что больше всего на свете я хочу подстричься под "чубчик", как мой брат. Он уже учится в школе, в первом классе. А у меня длинные золотистые вьющиеся волосы до плеч. Когда никого нет дома, маме иногда удается за конфету уговорить меня завязать на моей голове большой бант. Она смотрит на меня, улыбаясь и говорит:
 - Какой бы ты был красивой девчонкой, Гришуня, -  и сдергивает бант с моих волос.
 От моего прыжка с раскладушки просыпается и Лёнька, и тоже перебегает к папе. И тут начинается самое прекрасное. Папа лежит между нами и говорит:
 Ну, что, господа – товарищи, я весь – внимание. Задавайте ваши вопросы, только, чур по очереди.
 - Папуля, надуй мускулы, - прошу я, и папа напрягает левую руку, с той стороны, где я лежу. Под левым плечом вздувается огромный круглый шар, твердый как камень. Я охватываю его своими ручонками, пытаясь промять.
- Какой ты сильный, - говорю я.
- Когда ты вырастишь, Гришутка, ты тоже будешь очень сильный, улыбается папа и зарывается носом в мою шевелюру.
- Теперь я, - вмешивается в разговор Ленька, - Гришка свой вопрос уже задал. Теперь моя очередь.
Мне обидно, ведь вопрос я не задал. Я только попросил надуть мускулы, но папа уже повернулся к брату, и тот задает какой-то, с моей точки зрения, неинтересный вопрос. Папа что-то рассказывает Лёне, и через пару минут поворачивается ко мне.
 - Твоя очередь, котенок, говорит он мне.
 - Расскажи про море и про корабли, - прошу я.
 - У тебя всегда один и тот же вопрос, - улыбается папа. – Ну, что тебе сказать про море? Море – это прекрасно! Особенно Чёрное море, особенно летом.  Когда стоишь на мостике, вокруг тебя вода, и она переливается всеми оттенками, от темно-синего до зеленого. А под тобой корабль. И три огромные пушки внимательно смотрят вдаль. Врага выискивают. А люди внизу маленькие, потому что мостик высоко. Форштевень, это нос корабля, волны режет как нож, и по бокам вырастают два водяных крыла. И, кажется, что ты летишь над водой как огромная птица.
- Я тоже буду моряком, - говорю я зачарованный, как всегда, папиным рассказом. – Я очень люблю море.
- И я, - улыбается папа, - и почему-то добавляет, - с берега.
Сегодня я успеваю задать папе еще только один вопрос:
 - А моряки все умеют плавать?
 - на Черном море матросов учат плавать, если они не умеют, говорит папа, - потому что вода теплая и, если с кораблем что-то случается, матросы могут плавать долго, пока их не спасут. А вот на Севере матросов плавать не учат, потому что вода очень холодная и человек, попав в воду, очень быстро замерзнет и погибнет. Поэтому, главная задача на северном флоте – это бороться за живучесть корабля. Пока корабль жив – люди живы.
 Папа объясняет мне все это по-взрослому, и  мне это очень нравится.
 - А ещё, в теплую погоду на Черном море команда любит купаться. По корабельному радио командир дает команду: "Свободной от вахты команде купаться". Матросы выстраиваются вдоль борта, офицерам спускается в воду трап и по команде матросы прыгают в воду, а командиры спускаются по трапу. Я тебе скажу, котенок, купаться в открытом море – это ни с чем несравнимое удовольствие, - завершает папа свой рассказ.
 - Пап, спрашивает Леня, - а ты в шторм 12 баллов попадал?
 - Нет, - папа закидывает руки за голову, и на них сразу надуваются большущие мускулы. Я кладу голову на этот твердый шар. - Я попадал самое большее в 9-бальные шторма. Но это тоже – не подарок. Корабль швыряет как щепку. Особенно, если это небольшой корабль. На корабле все задраивается и найтуется, то есть закрывается и укрепляется. Команда передвигается по внутренним коридорам, не выходя на верхнюю палубу. Волны такие громадные, что перепрыгивают через корабль, а сам корабль, то ложиться с борта на борт, то вдруг взлетает высоко – высоко, а потом падает вниз, как в яму. И при этом моряки, должны выполнять очень сложные работы, а если надо то и вести бой.
 - Вставайте, лежебоки, - в комнату заглядывает мама, - завтракать пора, а вам еще в баню собираться.
 - Встаем! – Папа легко выбрасывает свое длинное гибкое тело с дивана, подхватывая на ходу нас с братом. А потом вся семья садится завтракать. Воскресный завтрак с папой – это тоже праздник. Я сижу рядом с ним, и стараюсь делать все так же, как это делает папа. Стараюсь правильно держать вилку в левой руке, хотя это неудобно и  пользоваться ножом. Нож и вилка мешают друг другу.
 - Давай, детка, я тебе нарежу сосиски, - говорит мама.  Но я не соглашаюсь.
 - Пусть учится, - говорит папа. – Ему придется в кают-компании в обществе офицеров кушать. - Я гордо смотрю на брата, а он откровенно смеется, глядя на мои потуги взять вилку тремя пальцами. Завтрак заканчивается чашкой кофе для взрослых и какао для нас с братом. Кофе не настоящий. В магазинах нет натурального кофе. Бабушка покупает желудёвый кофе и цикорий. Этот напиток под видом кофе и пьют в нашем доме. В моей чашке какао плавают жирные кружочки. Это следы положенного в какао масла, и большого количества молока, но я этого не знаю. Но вкус этого напитка мне сильно не нравится.
 - Я не хочу это какао, - заявляю я твердо. – Почему у Лени не такое какао?
 - Потому, что у тебя какао высшего сорта, - говорит бабушка, - а у Лени первого.
 - Я тоже хочу первого – и я отодвигаю от себя чашку с ненавистным напитком.
 - Не выдумывай, - строго говорит мама. – Доктор велел тебе пить такое какао.
Я, давясь, выпиваю отвратительный напиток, и выхожу из-за стола.
 Завтрак окончен, но впереди еще много интересного. Сегодня мы идем в баню. Я уже большой и хожу с папой в баню. Еще год назад я ходил в баню с мамой, но теперь папа ходит  в баню со мной и Леней. Мама тоже идет с нами.  Баня недалеко от нашего дома. Мы приходим туда, занимаем диван в раздевалке, раздеваемся и, взяв мочалку и мыло, идем в помывочную. Там мы занимаем отдельную мраморную лавку. Папа приносит две круглые шайки, это такие банные тазики, и одну овальную – это для ног. Он моет шайки горячей водой, а потом, наполнив их кипятком, скатывает нашу лавку. Теперь она считается чистой, и мы усаживаемся на ней. В одной из шаек папа разводит пышную пену, и, уложив меня на лавке, начинает ею меня покрывать и тереть мочалкой. Потом, из другой шайки, с теплой водой, он окатывает меня с головы до ног. Мне это нравится. Проделав со мной это замечательное действие два раза, папа выводит пеня в предбанник и усаживает на наш диван. То же самое он проделывает и с Леней, и минут через двадцать брат усаживается рядом со мной.  Теперь папа может, наконец, помыться в  свое удовольствие. Он парится. Минут через двадцать он выходит к нам красный, распаренный и веселый. На нем налипли зеленые листочки от веника. Он просит его не тормошить, и минут пятнадцать сидит с улыбкой на лице и с закрытыми глазами. Потом он парится еще раз и опять отдыхает. Нам становится скучно, и  мы, как он говорит, начинаем "кукситься".
 - Подождите еще чуть-чуть, - говорит папа, - я вам квасу куплю.
И вот, наконец, он появляется, помывшись, заворачивается в большую белую простыню и идет в буфет. Оттуда он приносит две небольшие кружки с квасом и одну большую с пивом, с высокой пенной шапкой. Мы пьем квас. Пить квас в бане, почему-то намного вкусней, чем из бочки. Папа считает, что пиво тоже. Мы не торопясь одеваемся и идем домой обедать. На выходе нас ждет мама. В руках её большой эмалированный таз. Она любит мыться в своем тазу, а не в том, в котором моется, как она говорит,  "тысяча человек". Настроение у нас очень хорошее, а впереди у нас еще полдня праздника, а вечером будет "театр у микрофона"… .

 Я довольно хорошо помню себя с четырехлетнего возраста. Помню и один из воскресных дней, который только что описал. Помню свои мечты и проблемы, радости и болезни и, конечно, то необыкновенное тепло, которым меня окружали мои близкие, и которое я впоследствии пытался передать своему сыну и жене. Но начать мне хочется все-таки "от печки", т.е. с самого начала.
 Родился я в Сибири в годы войны, в 1943 году, в г. Сталинске, Кемеровской области, куда был эвакуирован из Москвы завод, где работал папа, и куда выехала с ним вся семья: мама, бабушка - мамина мама, мой старший двухгодовалый брат – Лёня и сестра мамы – Верочка, которой было в ту пору 18 лет. Мои родители не были коренными москвичами. Папа со своими сестрами и своей мамой – Розой Исааковной, приехал в детском возрасте из Геническа, маленького городка на Азовском море. Мама с родителями и младшей сестренкой приехала в Москву из Конотопа, еврейского городка на Украине, в Сумской области.
 Приехавшие в Москву, папа и его родня жили у какой-то женщины, о которой я ничего не знаю. Знаю только, что хозяйка должна была зарегистрировать своих жильцов в милиции, а может быть в домкоме. Она их и зарегистрировала. Так как у детей по малости лет не было паспортов, хозяйка поменяла им имена, учитывая, что жить им придется теперь в Москве. Мириам стала Марией, Песя – Полиной, Фейга – Федосьей и Симха - Серафимой. Всем сестрам она имена поменяла, только папе не поменяла имя. Может быть потому, что Исаакий – было имя, включенное в святцы. Был у папы еще и старший брат – Беньямин. Так как он был уже юноша, в Москву он не поехал, а остался в Геническе. Ничего о нем я не знаю, кроме того, что в начале войны он ушел на фронт и пропал без вести. Известно о нем мало, только то, что воевал он в морском десанте, и попал в плен во время высадки десанта в Керчь. Говорили, что видели его в немецком концлагере.
 Папа и его сестры были очень дружны между собой. Мы всей семьей часто ездили к ним в гости на дни рождения и другие праздники.  Оставшаяся старшей, тетя Маруся, работала в школе. Она преподавала художественную вышивку. Она вышивала великолепные скатерти, салфетки разноцветными мулине, с мягко переходящими друг в друга оттенками. В основном это были цветы. Жила она с мужем и тремя детьми в огромной коммунальной квартире, где у них была одна комната, на Кузнецком мосту, прямо напротив Сандуновских бань.
Тетя Поля окончила педагогический институт и преподавала в школе французский язык. Была она одинокая, никогда не была замужем, и детей у неё не было. Внешне суховатая, она казалась строгой, но, когда она умерла, будучи уже глубокой старушкой в возрасте девяноста трёх лет, на её похороны пришло очень много её учеников, хотя она уже почти сорок лет как была на пенсии. Такой любовью и уважением она пользовалась.
 Самой доброй и ласковой из всех папиных сестер была тётя Сима. В конце сороковых годов она со своим мужем дядей Осей, потеряли своего маленького сына – Бореньку, единственного ребенка. Кто-то его толкнул в школе, и он, упав с лестницы, повредил позвоночник. Умер он, по–моему, от белокровия. Тетя Сима работала продавщицей в универмаге, а дядя Ося также работал продавцом в каком – то маленьком магазинчике. Они первые из всех родственников купили телевизор – маленький КВН-49 с линзой, в которую наливали воду. Смотреть его можно было, усевшись строго напротив экрана, а если смотреть сбоку, то изображение дико искажалось. Но, несмотря на это, к тете Симе с дядей Осей ежедневно набивалась полная комната соседей со всего двухэтажного дома, посмотреть телевизор. А они, добрейшие люди, никогда не могли им отказать, да ещё поили их чаем. А комнатка у них была метров 12, не больше. Кроме других соседей в одной с ними квартире жила и тетя Поля в крохотной 6-ти метровой комнатенке, где стоял узенький диванчик, столик и полки с книгами.
 Тетя Феня жила также в коммуналке, на Кутузовском проспекте, в большой светлой комнате со своей дочкой – Ингой. Её муж – дядя Лёша, капитан красной Армии, умер ещё до войны, в 1940 году, от рака горла, и тетя Феня растила дочку одна. Инга окончила мединститут и до восьмидесяти лет работала врачом – онкологом. Из всех моих родственников,  сейчас, по прошествии стольких лет, она единственная, с кем я поддерживаю теплые постоянные отношения. Она, к сожалению, одинокая и бездетная, но покидать Москву не решается, как она говорит, "в силу возраста".
 Мама моя приехала в Москву позже, в 1928 году, и, будучи 18-летней девочкой, устроилась на работу и перевезла из Конотопа всю семью – деда, бабушку и свою сестренку Верочку, четырех лет, получив жилье в знаменитом бандитском районе Москвы - Марьиной роще. Мама также поменяла свое имя и имя сестры. Из Эдли она стала Идой, а Ривка стала Верой. На эти имена они и получили паспорта. Дедушка мой – Авраам Яковлевич в короткий срок стал одним из самых модных закройщиков мужской одежды в Москве, и работал в ателье на Смоленской площади. В очередь к нему записывались за полгода. Один единственный раз пошил он костюм и папе, на его свадьбу в 1935 году. Умер он в 1940 году, в возрасте 60 лет, увидев своего внука – моего брата, которого обожал и упорно звал Лёвушкой.
 Как жила семья в эвакуации я не знаю. Только самые отрывочные воспоминания из случайных разговоров родителей. Помню, что говорили они о том, что работали с раннего утра до поздней ночи и очень тепло отзывались о сибиряках, которые жили с ними рядом в эти годы. Дружба с некоторыми из них сохранилась на долгие годы, да что годы, на всю жизнь. Самыми близкими из них были Ведерниковы, д. Витя и т. Аня. Они приняли моё семейство на жительство в свою квартиру, выделив им отдельную комнату. Не знаю, кем работал в то время дядя Витя, но карьеру свою он закончил полковником КГБ – начальником кемеровского областного управления. И, конечно, самыми близкими друзьями были Пруслины - д. Семен, с которым папа вместе работал, тётя. Женя – его жена, детский врач, и их сын Гриша.
 Кстати, тетя Аня родила сына – Василька, а мама меня почти одновременно. Были Ведерниковы людьми необыкновенно широкими, добрыми и хлебосольными. Такими и оставались до конца жизни. Когда спустя годы, Ведерниковы приезжали в Москву, то всегда останавливались у нас и это были самые большие праздники у родителей. Веселье, прогулки, застолья, но все до момента, когда в состоянии уже легкого подпития вдруг поднимался вопрос о культе личности Сталина. Отец был ярым антисталинистом, а дядя Витя, уже полковник КГБ, был при этом убежденным сталинистом. И, хотя уже прошел ХХ съезд КПСС, где был развенчан культ личности Сталина, он был абсолютно искренне уверен, что страна в довоенный период была наводнена врагами и шпионами и миллионы людей были репрессированы совершенно законно. Когда заходил этот спор между отцом и д. Витей, они буквально сходились в рукопашной, и женам с огромным трудом удавалось их растащить. Поэтому мама и т. Аня всегда очень пристально следили за тем, в каком направлении развивается беседа, чтобы вовремя перевести тему разговора. С годами им это удавалось все успешнее, да и острота спора стала уже менее актуальной. Сейчас я понимаю, что винить дядю Витю в этом не справедливо. Очень трудно в зрелом возрасте признать, что божество оказалось идолом, и жизнь ушла на защиту неправого дела и преступного режима.
 С Пруслиными, которые после войны осели в Серпухове, т.к. завод остался в Серпухове, а не вернулся в Москву,  дружба сохранилась на всю жизнь.  Гриша, был нам с Леней фактически братом. В детстве я почему-то так и думал, что Пруслины наши родственники. Сейчас я пишу эти строки в Израиле, а Гриша живет в Германии, и мы уже очень немолодые люди, регулярно общаемся по скайпу, сохранив тепло и нежность в общении. Гриша был паренек очень добросердечный и способный. Он окончил школу с серебряной медалью, потом институт, и стал инженером. Но открывшаяся в нем способность к литературе и журналистике, к счастью, изменила его судьбу. Он стал известным журналистом, членом Союза журналистов, и много лет проработал в редакции очень популярной московской газеты "Вечерняя Москва", или, как её любовно называли – "Вечёрка". Писал фельетоны, юмористические рассказы, и вел свою колонку под псевдонимом -  "М.Вечёркин".
 В юности, Гриша часто приезжал в Москву, и всегда останавливался у нас. Как-то, приехав к нам зимой, он захотел пойти на каток, который находился в парке Дзержинского, недалеко от нас. Его размер ноги совпадал с размером ноги дяди Фимы – Верочкина мужа, и тот дал ему свои коньки. Но Марьина роща не зря слыла бандитским районом. Специальные ботинки, с приклепанными к ним коньками  "канады", были большой редкостью. И на обратном пути, группа местных бандюгов отобрала у Гришуни дядькины коньки, к счастью не покалечив его самого. После этого, я помню, когда Гриша приезжал в Москву, у него всегда была при себе какая-то свинцовая штука, легко ложившаяся в руку. Как же мне хотелось иметь такую же. Когда как-то бабушка спросила его, не боится ли он попасть опять в какую-нибудь переделку, он ответил, что готов к этому, и что у него в кармане всегда лежит сухой песок, который он может бросить в глаза нападавшим. Помню, что на меня это произвело большое впечатление, и я, не подав вида, что меня такое решение вопроса личной безопасности очень убедило, наверное, год после этого носил песок в кармане пальто.
 Как-то раз, когда я учился во втором классе,  мы всей семьёй поехали в Сарпухов, к Пруслиным, на Новый год. Жили Пруслины в двухэтажном доме, который почему-то называли "Кремлем". Может быть, он и в самом деле был в прошлом серпуховским Кремлем, а может в нем жил раньше какой-то фабрикант. Однако, квартира, в которой они жили, казалась мне великолепной. Две большие комнаты и потолки высотой метра четыре. Паркетные полы и большие окна. В это время у них жил огромный красавец пёс, по кличке "Дик". Чепрачного окраса восточно-европейская овчарка, высокая, с мощной грудью, меня поразила. С этих пор я стал мечтать о собаке, и на каждый Новый год писал записки деду Морозу, чтобы он мне её подарил. Ко всем нам Дик относился весьма индифферентно. Ко всем, кроме Лени. К Леньке он питал какое-то подозрение. Стоило моему братцу подняться со стула, как Дик тут же подходил к нему и, уперев нос в его спину, шел за ним следом, пока тот не садился на стул. А если тот  шел в туалет, то Дик доводил его до туалета, ждал, пока он оттуда выйдет, и провожал его до "места посадки".
  Накануне Нового года я почему-то остался в квартире один. В это время позвонила тетя Женя и сказала, что в квартиру сейчас принесут ёлку, и чтобы я впустил ребят.
- Только пусть они меня дождутся, я скоро приду. Да, и Дик их не выпустит.
Действительно, через полчаса в квартиру позвонили. Услышав звонок, Дик тут же метнулся к двери, и встал около неё в настороженной позе. Я открыл дверь, и два парня внесли красавицу ёлку, метра три высотой. Они установили её и собрались уходить.
 - Тетя Женя просила, чтобы вы её дождались, - сказал я.
- Нет, мальчик, ответили они, - у нас еще много дел. - Мы пойдем.
- Вас собака не выпустит, - сказал я.
- А ты её отзови.
- Он меня не послушает, он только хозяев слушает.
- Да, что он, съест нас что ли? - сказал один из парней и сделал шаг к дверям. И в  ту же секунду, сидящий совершенно спокойно,  Дик метнулся к двери. Шерсть на нем встала дыбом, он оскалился и зарычал  низко и страшно. И, когда один из парней сделал шаг к двери, Дик бросился и положил лапы ему на плечи. Его разинутая пасть оказалась напротив лица парня. Тот закричал и сел на пол. Подняться ему Дик не дал до прихода тети Жени. На меня пёс не обращал внимания, и мои попытки его отозвать, чтобы парень мог подняться, ни к чему не привели. Пришедшая тетя Женя выпустила ребят.
 Спустя несколько лет Дик умер. Скоропостижно и неожиданно. Утром он проводил дядю Сеню на работу, а когда проснулась тетя Женя, он уже лежал бездыханный. Они очень тяжело перенесли смерть любимой собаки. Но насколько это тяжело, я понял, когда много лет спустя, потерял свою – чудного, прекрасного и умнейшего ротвейлера – Лайму.
  Первого января, в выходной день, дядя Сеня, папа, Гриша и мы с Леней пошли гулять. Помню, что это был чудный солнечный и морозный день. Мы пришли на какую-то, как мне тогда казалось, высоченную снежную гору, с которой множество людей скатывались на санках, лыжах и самодельных салазках, сделанных из,  длинных, в определенную форму согнутых,  арматурных прутьев. Мы посмотрели, как здорово ездили мальчишки на этих "арматурах", и дядя Сеня попросил у какого-то мальчика дать нам прокатиться. Мальчик подозрительно посмотрел на нас, но сани дал.
 - Я буду править, - сказал Гриша и встал впереди. Потом нам объяснили, что управляет санями, стоящий именно, сзади. Мы, все пятеро, встали на арматурный прут и, оттолкнувшись, полетели вниз. Так как, стоящий сзади папа, управлять не собирался, а стоящий впереди, Гришуня, не мог, то мы со всего маха опрокинулись на крутом склоне и вылетели в сугроб. К счастью, все остались невредимы, но наши сани превратились в какую-то спираль, не пригодную для катания. А сверху, плача, бежал к нам несчастный мальчик, имевший неосторожность дать нам прокатиться своего "коня".
- Да, ладно, не плачь, - успокаивал его дядя Сеня. – Где у тебя отец работает?
- В МТС
- Ну, в МТС – это хорошо! Значит, он эту  каталку тебе легко починит. –  С этим мы и покинули этот склон. Но настроение все равно было прекрасное и праздничное.
 
***
  После возвращения из эвакуации, отца, классного специалиста по корабельному вооружению, перевели на работу в НИИ Минсудпрома в Москве, и наша семья приехала в Москву. Папа со временем стал Главным конструктором корабельных зенитных комплексов. Он обожал корабли, ходил на всех типах кораблей от подводных лодок до ракетоносных крейсеров, от Чёрного моря до Баренцова.  Я помню, как он плакал, когда, придя к власти, Хрущев отдал приказ резать крейсера, потому, что по его мнению, Советскому Союзу нужен был "москитный"  и подводный флот.
 Комната в доме на шоссе Энтузиастов, где папа, мама и брат жили до войны,  была потеряна и мы все поселились в двух  проходных комнатках в маленьком каменном домике, бывшем лабазе, где жила до войны мама с дедушкой, бабушкой и Верочкой.
 Что представляла собой Марьина Роща в сороковые – пятидесятые годы можно легко увидеть, покопавшись в интернете, или просто посмотрев фотографии, приведенные ниже. Лучше всего описание Марьиной рощи подходит к описанию рабочей слободки в романе М. Горького "Мать". Те же убогие, кособокие хибары вдоль неровных, грязных переулков, похожие на кривые гнилые зубы во рту алкоголика. Жили мы на Шереметьевской улице, угол 5-го проезда, которая шла от рынка на север, через железнодорожный мост, в сторону Останкино, почти параллельно Старо-Марьинскому шоссе. Посредине улицы шел бульвар, который жители называли сквером, засаженный тополями, между которыми стояли садовые скамейки и пара уличных туалетов, похожих на пляжные раздевалки. Улица была замощена булыжником и, поэтому, редкие машины и конные телеги производили при движении сильный шум. Мостовая была утыкана многочисленными конскими «яблоками», в которых возились и дрались воробьи. Наши старички любили свой сквер, любили сидеть на скамейках, обсуждая свои проблемы или, вложив фанерку в щель спинки скамейки, «забивать козла», пить пиво с воблой, а зачастую сдобрить это бутылкой «белой головки» - недорогой водки, которую покупали в пивной палатке, прилепившейся к нашему дому. Наличие пивнушки, где всегда с раннего утра и до позднего вечера можно было выпить в розлив и пива и водки под бутерброд  делало наш дом, под номером 35, весьма популярным. Была на Шереметьевской улице, недалеко от нас, еще одна пивнушка, по прозвищу «Японец», хотя никаких японцев там не было. Но это была пивная с внутренним помещением, куда надо было заходить и садиться за столик. А наша была маленькая, демократичная, где любители выпить, толкались и голосили прямо на улице, перекрывая дорогу пешеходам. Поэтому, насколько я помню, жизнь нашу постоянно сопровождали пьяные крики, и матерщина. Однако послевоенные мужики были, хотя и шумные, но не злые. Радость победы еще не  была окончательно убита тяготами жизни.
Во дворе нашем, прямо около палатки, стояли большие бочки с пивом, которые палаточник Коля закатывал по одной внутрь палатки по мере надобности и подсоединял к крану, выкатывая пустую. Когда поздно вечером палатка закрывалась, полные и пустые бочки оставались на улице до следующего утра и этим, хотя и не очень часто, пользовались взрослые парни из нашего двора. Вытащив затычку, они отливали пиво и, поставив бочку на место, устраивали себе «праздник живота». Надо сказать, они никогда и  никому из чужих не позволяли это делать и никогда не отливали больше, чем могли выпить. Пиво наше мужики иногда у палатки ругали и обвиняли Колю, что он разбавляет пиво водой. Наверное, так оно и было. Должен же был Коля восполнять ночные потери. Никогда и никому Коля не жаловался на наших парней, ибо, как я теперь понимаю, это была его «крыша», которая гарантировала сохранность бочек в ночное время за весьма умеренную натуральную плату.
 В связи с этим, я вспомнил одну историю, которую мне рассказал дядя Яша, мамин брат, живший, воевавший и работавший в Ленинграде. Это был рассказ об одном очень умном продавце пива. Работал он в Ленинграде, на улице Чернышевского, в такой же маленькой палатке, как и та, что соседствовала с нашим домом. И также, как и около нашей палатки, там всегда толпилось множество жаждущих опохмелиться пивком, и просто выпить холодного пива. Недолив пива всегда строго наказывался законом, но пиво – напиток пенный, и, поэтому, по правилам торговли, кружка с налитым в неё пивом, должна была отстояться, и, после усадки пены, продавец обязан был её долить, и только после этого  передать покупателю. Однако, густая пена очень долго не хотела оседать, и поэтому, покупатель застревал в окошке надолго, а это страшно нервировало остальных, стоящих в очереди, у которых "горели трубы". В очереди, как и около нашей палатки, стоял крик и мат.
 И тогда, умный и очень смелый ленинградский продавец принял решение, о котором по всему городу и за его пределами, ходили легенды. Он развернул кран в сторону покупателей и повесил табличку с надписью "Пиво наливайте и доливайте сами", и поставил с внешней стороны графин с пивом, для долива его после осадки пены. А сам он, только принимал деньги, мыл кружки и подкачивал пиво. Ситуация в один момент изменилась. Когда очередной покупатель подходил к окошку и выкладывал свои два двадцать, он брал чистую кружку и начинал медленно цедить в неё пиво, чтобы не образовывалась пена. Чтобы таким образом нацедить себе кружку пива требовалось много времени, а толпа ждать не хотела. И хмельные мужики набрасывались на несчастного с такой яростью, что он включал кран "наполную". Кружка мгновенно наполнялась наполовину пивом, а наполовину пеной. Задержаться около крана, чтобы долить после усадки, ему не давали, тем более, что на прилавке стоял кувшин с пивом для долива, и пинком в жопу отбрасывали от окошка. Попытку подойти потом, чтобы долить пива их кувшина, успехом не увенчивалась. Для этого надо было растолкать сгрудившихся около окошка мужиков, которые расценивали эту попытку как желание проскочить без очереди, или "нахаляву" налить себе пива из кувшина, чего они позволить никак не могли. Мир не видел более честных покупателей, чем эта хмельная рать.
 Так целый день люди платили за полную кружку, наливая половину, и не имели никаких претензий продавцу, который вовсе и не контролировал, кто и сколько наливает себе пива. Наливай, сколько хочешь. Сам себе хозяин. Кувшин с пивом, наполненный утром, как правило, так и стоял весь день до закрытия.
 Палаточник этот никогда не был уличен ОБХСС в нарушении правил торговли, имел "Победу", роскошную дачу, и был при этом "Ударником коммунистического труда". Последователей, однако, у него не было.
 Но вернемся в Марьину рощу. Окна в наших комнатах выходили на улицу и форточки располагались как раз на уровне головы взрослого человека. Летом мы открывали форточку, которая открывалась наружу,  и подвыпившие мужики, отвалившись от палатки, держа в руках кружки с пивом и не видя ничего вокруг, бились с размаху головой в открытую форточку. Бывало, что от неожиданности они расплескивали пиво и тогда, разозлившись и изматерившись, со всей силы захлопывали форточку, отчего иногда стекло со звоном разлеталось. Не помню, чтобы нам хоть раз удалось поймать «злодея». Он моментально терялся в толпе вокруг палатки. И надо было звать стекольщика и вставлять разбитое стекло. Через короткое время все опять повторялось.
 Двор наш вплотную примыкал к дровяному складу, огороженному двухметровым деревянным забором. Когда мы играли во дворе, мяч часто перелетал через забор на склад, и мы перелезали через забор и искали его среди штабелей бревен. Забор был щелястый, с поперечными досками и даже я, шестилетний мальчик, легко через него перелезал. От свежеспиленных бревен во дворе стоял приятный дровяной и смоляной дух. Работали на складе хмурые мужики, которые на нас не обращали внимания. Дрова на склад привозили лошади, с трудом тащивщие зимой сани с бревнами. И мы, если у нас был в кармане кусок хлеба, кормили их с руки. До сих пор помню ощущение мягких лошадиных губ на своих ладошках.
 От базара до моста Шереметьевскую улицу пересекали шесть Проездов Марьиной рощи, с первого по шестой. В отличие от улицы, были они не замощены. Ездили по ним редко, поэтому, зимой мостовые чистились плохо и нерегулярно. Правда, вдоль домов дворники исправно разметали дорожки. Дома в Марьиной Роще были в основном одно и двухэтажные дощатые или бревенчатые и, как я теперь понимаю, ужасно убогие.

В нашем дворе кроме нашего каменного одноэтажного лабаза был еще один дом, двухэтажный, как его называли «флигель». В нашем доме были три квартиры, а во флигеле – шесть.
 Жила с нами в одной квартире соседка – тетя Женя, Евгения Павловна. Была она ровесницей моей бабушки, работала на фабрике и занимала маленькую комнатку. Характер у нее был очень непростой. Во дворе ее боялись, и все время спрашивали у бабушки: «Софья Абрамовна, как вы с Евгенией Павловной уживаетесь?»

   А мы не уживались. Мы необыкновенно дружно жили. И я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из нас поссорился с тетей Женей. Иногда только моему брату удавалось ее рассердить. Никаких подробностей о жизни тети Жени я не знаю, опять же в силу, уже упомянутых мною, нелюбопытства и лености, и, конечно, малости возраста. А вообще, она к нам всегда относилась как к родным, а ко мне с братом как к своим внукам. Сама она была одинокая, ходила с палкой и любила поворчать. Была у нее кошка, по имени Муська, всеобщая наша любимица. Кошка была необыкновенной честности и никогда не позволяла себе что-нибудь украсть. А украсть она могла легко, так как холодильников не было, и все продукты хранились на полу в банках, стоящих в мисках с холодной водой. Комнаты никогда не закрывались, и Муська могла спокойно ходить по всей квартире. Единственно, перед каким соблазном она, наверное, не смогла бы устоять, это свежая рыба. Когда бабушка собиралась разделывать рыбу она правила нож на краю миски. Услышав этот звук - «вжик-вжик», кошка теряла самообладание и стремглав летела в кухню, где усаживалась у ног бабушки и не сводила с нее глаз в ожидании рыбьих пузырей и плавников. Иногда бывало, что мы все уезжали куда-нибудь на дачу вместе с тетей Женей и забывали Муську в комнате. Когда мы приезжали назавтра и открывали дверь, Муська как ракета вылетала на улицу справить нужду. Ни разу она не открыла ни одной банки, хотя они были со сметаной, молоком, маслом, и были прикрыты просто листом бумаги, и ни разу не нагадила в доме. Отопление в наших домах было печное, и зимними ночами Муська любила забираться в духовку уже остывающей печки и спать там до утра. А назавтра, когда бабушка затапливала печь, она иногда забывала проверить духовку и тогда через минуту в печи раздавайся дикий вой и в открытую дверцу духовки вылетала обезумевшая Муська и обижено садилась где-нибудь на диване, зло поглядывая на разгоравшуюся печь. Надо сказать, что такие случаи ее ничему не учили, и к вечеру она опять отправлялась на ночлег в духовку. Очень я любил, делая уроки, держать на коленях Муську, свернувшуюся калачиком. При этом, она урчала, словно внутри ее работал маленький электрический моторчик. Прожила Муська с нами в любви и уважении (я пишу эти слова без всякой иронии) жизнь счастливую и долгую, почти 18 лет.
 В доме нашем, как я уже говорил, было три квартиры. В квартире №2 жила семья майора МГБ Трушина. Сам дядя Володя Трушин был человеком добрым, но малообщительным. Видели его редко. Сутками пропадал на службе, но у жителей двора, в том числе и у блатной братии, пользовался большим уважением. Его жена – Мария Ивановна (Мариванна), была моложавая, на мой взгляд, очень красивая женщина. Красивой она мне казалась, наверное, потому, что одевалась много лучше других женщин в яркие крепдешиновые платья не только на праздники, но и в повседневной жизни.  Любила Мариванна приходить днем к бабушке в гости. Поговорить о своих семейных делах и посоветоваться. Бабушка была женщиной  хоть и не очень образованной, хотя могла читать, писать и говорить на трёх языках – русском, украинском, и идише, но мудрой. Пользовалась большим уважением у всех жителей наших двух дворов – "Кузнецовки" и "Поповки", названных так по имени бывших домовладельцев, и все женщины приходили к ней  за советом.
  Приходила и Мариванна. Приносила какие-нибудь сушки или конфеты и мы садились пить чай. В то время позволить себе пить чай с карамельками могли далеко не все. Но жена майора МГБ могла. С моей детской точки зрения была она не только очень красива, но и очень богата. В то время, когда у всех нас полы были простые деревянные, у Трушиных полы были крашенные и покрыты лаком. А в буфете стояла красивая посуда. Когда я приходил в гости к Мариванне, то мог целый час сидеть на диване, напротив буфета, и смотреть на эту красоту.
 Были у Мариванны двое детей. Старшая – Римма, лет на восемь старше меня и младший – Женя, ровесник моего брата, который учился в параллельном с ним классе. Была Римма похожа на мать – черноглазая и очень высокая. Вряд ли я доставал ей до живота. И был я в неё безнадежно влюблен. И своей любви я не мог скрыть ни от самой Риммы, ни от Мариванны, ни от моей тети Веры, ни уж, конечно, от бабушки. В четыре года скрыть свои чувства очень трудно. А уже одно то, что спустя 66 лет я помню это свое увлечение так ярко и объемно, говорит о том, что было оно искренним, настоящим и глубоким. Вообще, так как любят дети, взрослым любить не дано. Была у Риммы огромная коллекция кукол. Очень красивых и самых разнообразных. Думаю, что все это были трофеи дяди Володи, которые он привез с войны. Хотя, как я теперь понимаю, жили они довольно скромно. Ни дачи, ни машины у них не было. Хотя пианино – обязательный офицерский атрибут – было. Куклы были в очень красивых платьях, причем, Римма сама шила им наряды – платья, пальтишки, белье, костюмы. Никто не имел права прикасаться к этим красавицам. Они сидели на диване, на креслах, на полках. И единственным человеком, кому Римма давала играть с ними, был я. Звали меня у Трушиных – «женихом» и «зятьком», но я не обижался. Ведь я действительно был влюблен.
 В квартире №3 жила семья Мотыгиных. Глава семьи, дядя Федя, был пьяница, который собирал пустые бутылки. За бутылку он давал 10 копеек, или какую-нибудь игрушку. Игрушки эти были простенькие как сама жизнь в Марьиной роще. Это были "мячики" – завернутые в яркую бумагу древесные опилки, с привязанной к ним тонкой резинкой. На свободном конце резинки делалась петелька и надевалась на средний палец. А потом открытой ладошкой отбивали качающийся мячик. Кроме этого, дядя Федя делал "жужжалки". На палочку наносил он немного смолы, и на конском волосе укреплял грузик. Вращая грузик на смоле, волос издавал некое жужжание. Вот такие были детские игрушки в первые годы после войны. Только много позже, уже живя в других условиях, я понял, в каких нищенских условиях жило в Марьиной роще большинство семей.
 Бабушка, родившаяся и выросшая в Украине, в Сумской области, в городе Конотопе, необыкновенно вкусно готовила. Сегодня я довольно вкусно готовлю и сам, но это все рецепты, которые я запомнил, глядя в раннем детстве как готовила моя бабушка. На дурацкий вопрос, часто задаваемый детям – "Кого ты больше любишь, маму или папу?", - я всегда отвечал – бабушку. После войны, когда образ немцев в нашем сознании был ужасен, я часто просил бабушку рассказать о немцах, которых она помнила по первой Мировой войне.
- Они тогда другие были, до Гитлера-то, - говорила бабушка. – Они нас не обижали. Зайдут во двор, поймают курицу, зажмут ей голову тремя пальцами, рукой дернут и голова в руках остается, а курица без головы по двору носится. Поймают её опять и просят бульон сварить. Вот и всё зло от них.
 - А страшные они были? – спрашивал я.
 - А разные.
 - И красивые были?
 - Некоторые очень даже были красивые, - говорила бабуля.
  В начале войны, в 1941-м году на Украине пожилые евреи, помнившие еще тех немцев из 1914-го года немцев не боялись, за что и страшно поплатились. Практически все они погибли в числе шести миллионов жертв холокоста.

Продолжение следует