рассказы. невидимый парад на красной площади. шкаф

                НЕВИДИМЫЙ парад на Красной площади
Когда он начался, никто не знает. Наверно, первым его заметил тот, кто вел снегоочистительную машину, а она встала вдруг  перед самым въездом на Красную площадь. Он никак не мог ее сдвинуть. К нему уже шли из службы безопасности, но они шли как-то странно. Водитель видел их – они хотели пересечь угол Красной площади и замерли. Остановились как вкопанные. Потом попятились, обошли тот угол и подошли  к замершей машине, потребовали дать задний ход. Машина пошла. Так задним ходом и уехал. Водитель почти ничего и не видел, но, как рассказывали,  а люди зря врать не будут, он заметил какие-то тени. Они двигались по площади. В хорошем темпе. Не бегом, а как на параде – с расстановкой, но сплошь. Он подумал, что у него что-то с глазами. Но только особисты от его машины пошли не наискосок, как им удобнее было бы, а в обход, не пересекая площадь, как бы опасаясь чего. Интересно, чего это могут опасаться особисты… 

Потом вышли дворники с длинными метлами, но они замерли перед тем, как вступить на площадь. Что их остановило, они не могли сказать, но они не могли двигаться. Они увидели к тому же, что площадь занята. По ней шли. Шел сплошной поток солдат, офицеров и даже были молодые женщины, шли в тулупах, ватниках, в валенках и сапогах, а потом были и в фуражках и шинелях, и опять в валенках. Были и без рук и без ног, но и они шли наравне со всеми. Шли бодро, молча, бесшумно. Сплошным потоком, как положено на параде.  И не было слышно их шагов – вот что странно. Они шли бесшумно. Как идет тени. Но это были люди.
Потом работники ГУМа вышли и замерли перед этим парадом. А не было командующего. Но те люди шли. Их многие видели – видели то как густые тени, то как раздельные фигуры, но многие не видели ничего, но все кожей ощущали жуть и ужас, и кто не видел, верил тем, кто видел.

Слух об этом шествии как молния разлетелся по Москве. Звонили друг другу:  кто поближе к Красной площади – того просили пойти посмотреть. И тот шел и потом звонил, говорил одно слово: идут. Почему они идут? Кто? Что это значит? Сколько будут идти? Кто их поднял и поставил на ноги, привел сюда? Сколько их?
В транспорте, в автобусах, метро спрашивали незнакомые друг друга: еще идут? Тот  или кивал,  или в знак согласия закрывал глаза – так было это непривычно.  С чем они пришли сюда? Что мы должны понять? – молча спрашивали москвичи друг друга. И не было ответа. И никто не говорил об этом вслух. Все чего-то ждали. Молча. Напряженно.

Вдруг прокатилась весть: в «Вечерке» написали, что если бы все убитые на этой войне решили пройти парадом по Красной площади, то шествие длилось бы девятнадцать дней, если бы  шли круглые сутки.  Москвичи стали приезжать после работы. Около площади не толкались, не разговаривали. Только молча, взглядом спрашивали: идут?  И сами понимали: идут  – понимали по тому странному беспокойно-тревожному чувству, которое овладевало каждым, кто приближался к площади. Тихо спрашивали: а как же выезжают из Кремля? – Через Троицкие ворота. Спасские ворота не открывались. Люди приходили и недолго стояли, их тут же сменяли другие, такие же бесшумные. Долго стоять мешало страшное чувство тревоги. Стало понятно: идут войска, павшие за четыре года самой страшной войны, и парад будет длиться девятнадцать суток.

Некоторые начали фотографировать. У кого были моментальные снимки, те молча показывали соседям – отчетливо были видны фигуры и одежда, бинты и гипс – это те, кто умерли от ран в госпиталях.

И уже приезжали из ближнего Подмосковья, целые электрички направлялись прямо к Красной площади и молча заполняли ряды отошедших. А шествие вдруг сменилось. Те, кто видел их, увидел слабые тени, очень плохо одетые, они шли еле-еле, почти не касаясь брусчатки. Шли  почти одни женщины, за ними подростки и дети. Кто-то у ГУМа выдохнул: это блокадники. Ленинградцы.

Кто-то в метро громко спросил на весь вагон: и кто за это ответит?

На другой день шли еще другие, одни мужчины, в ватниках, в кирзовых сапогах с лопатами и пилами. «Лагерь пошел» - пояснил кто-то у Исторического музея. Потом…потом началось что-то совсем странное…  Не касаясь земли, не пошли, а поплыли… совсем маленькие дети. Они явно плыли над землей,  совсем крохотные… они даже не плыли, а парили в воздухе, но все же двигались. Как много их… облака, тучи… бесконечно… Кто это? Одна женщина у Василия Блаженного выдохнула: дети абортов. Младенцы летели день и ночь и еще день и ночь и еще…  На работе, в коридорах и в кабинетах, в транспорте женщины тихо спрашивали, не поднимая глаз: еще летят? – Летели. И никто не спрашивал: кто? Не ждали, что напишет «Вечерка». Знали: их очень много, и никто не знает, сколько. Женщины спрашивали: ты делала? И та кивала или молча склоняла голову в знак согласия. Шептали: говорят, это смертный грех, правда? – А они всё летели, неродившиеся гении и ремесленники, солдаты и полководцы, летчики и моряки. Сыночки и доченьки. А ведь Сталин запретил аборты и разводы. Женщины кинулись в церковь: как их вымолить? - Никак. Они ведь не крещеные, не посвященные Богу. – Но ведь все это делали. Все! Зачем они явились напомнить о себе?

Так сначала прошла, потом проплыла Русь прошедшая и несостоявшаяся.  Только священники знали, что во время Рождественского поста, который длится весь декабрь, максимально стирается грань между мирами и оживает память о предках, потому и служатся особенные поминовения.
Был декабрь 1 999. Наступал новый век. Новое тысячелетие. В самом конце старого века и тысячелетия тогдашний правитель впервые в истории России сам, совершенно добровольно  отрекся от власти. 


           ШКАФ встроенный
16 декабря 2013 г.
Чарльстон. США. Берег Атлантического океана.
Перед моим окном на втором этаже небольшого дома зеленый теннисный корт, перед ним – на двух столбиках, кажется, газета, как когда-то в СССР  вывешивались газеты под стеклом. Но здесь это рисунок и текст для физических упражнений, помещенных на оздоровительной тропе для пешеходов и велосипедистов. Рядом голубой бассейн и озеро с фонтанами и утками.  Всё вместе это называется, по-нашему, - коммуна.
Вот где я теперь. А  что было!…
А что, собственно, было? Чего я так испугался?
Да, испугаешься тут. Сразу вспомнишь уличный опрос по телеку:
- Какие у вас права?
Ответы:
-     Никаких.
- У меня есть право умереть.
- Что вы! Какие права…
-      О чем вы...
Журналист не унимается: «Но у кого-то есть права!»
Ответ:
-      Конечно! У кого деньги, у того и права, а вы нас спрашиваете. Прохожих. Без моторов.
- И это в 21 веке! – восклицает корреспондент.
- Ну и что! Вы же в России.
- Что это значит? – уточняет он.
- Значит: с сильным не борись, с богатым не судись.

А как эта идея насчет шкафа меня настигла? Помнится, ехал я в электричке, читал газетку какую-то просто так и вдруг странное объявление: «Продается двадцатая часть квартиры». Думаю: нелепость какая. Как это может быть. Смешно. Приехал я в Дмитров, переговорил с кем надо по заранее намеченной программе, пошли с ним ужинать для завершения дел, и тут я вспомнил о газете. Неужели это возможно? А он мне серьезно говорит:
-       Да сколько  хочешь! Возьми да позвони, узнай, в чем дело и что это такое  - двадцатая часть той квартиры – может, целая комната или чулан.
Чтобы позвонить, я решил купить мобильник, московский, по Москве звонить будет дешевле, чем с моего, да и не хочется «светить» свой основной телефон мелочными делами. Я и раньше собирался  купить здесь мобильник, ведь можно же недорого с рук, без всякого оформления, бывший в употреблении, только для столицы. Прямо сейчас на Савеловском и куплю. Экспресс ходит как раз до Савеловского.
На обратном пути еду в электричке чуть не три часа и слушаю тихий разговор…Чего только не узнаешь от народа! Это явно однокурсницы, давно не виделись, одна уже развелась. Другая ахает: да как так! Вы хорошо жили…
- Я сама так думала. И не подозревала. Каждый день рубашечки, галстучки,
платочки! Платочки! А он…я думала, что разводятся где-то на Луне, но чтобы я…И вот…Квартиру делить. А как ее делить? Ему приходится – в соответствии с взносом, у нас же кооператив – восьмая часть. И как эту часть выделить? Денег у меня нет. Ведь и в туалете и на кухне – восьмую часть. Это как? Его научили: продай свою часть азиатам на стройке, они поселятся бригадой и выживут твою семью. С ними никто не уживется.
- И как ты?
- Я никак. Только плачу. А мне говорят…
Тут громко зашумел, загремел, а потом и заговорил в вагоне микрофон машиниста и все заглушил. Я не услышал продолжения. А интересно...
На Савеловском я купил мобильник и сразу набрал номер. И что же я услышал в своем «новом» телефоне! Одна двадцатая квартиры - это шкаф. Встроенный шкаф прямо в прихожей, в двух шагах от двери. Приглашают. Чудеса! А что – возьму и съезжу. Не знаю зачем. Да прямо сейчас. Еще и не слишком поздно. У меня все время расписано, но до отъезда успею – ведь это в самом центре, оттуда везде близко.
Поехал. Адрес нашел быстро. Лифт работает, хотя и в стеклянной пристройке к стене: дом очень старый. Звоню. Открывают. Молодой человек приятной внешности.
- Проходите. Это вы звонили?
Оказалось, квартира эта досталась ему с семьей по наследству, но вдруг нашелся дальний родственник, который неизвестно как сумел отсудить эту часть. Он не дурак, и шкаф ему не нужен. Он требует деньгами. А это 1 000 рублей – американских. А они все вложили в переезд и - главное – в ремонт, в долгу как в шелку. А тот бомбит – приставов пришлю! У него судья свой человек. Может прислать хоть завтра, и от ремонта следа не останется.
Тогда я выложил прямо перед ним эту тысячу. В таких случаях американцы говорят коротко: «Why?» А наш человек смотрит молча. Объясняю:
- Жить в шкафу я не буду. Если вы не против, я иногда, очень редко, буду вас навещать, обычно рано утром – с самолета или с поезда, раз в месяц или реже, а в шкафу повешу пару костюмов и рубашек да пару-другую обуви. Я живу очень далеко. После долгой дороги надо переодеться…Вообще-то надо и душ принять. Поэтому я даю еще 1 000 таких же рублей – вот они, мои последние на сегодня, чтобы вы позволили мне на полчаса занимать ванную раз в месяц.
Помолчали. Продолжаю:
- Я не браток, не вожу ни оружия, ни наркотиков – одни бумаги. Все, что я оставлю в вашем шкафу, я вам покажу – это же ваш дом. Я юрист. Мое дело – контакты. Часто на очень большом расстоянии. В этом большая проблема. Ваш адрес и телефон я не сообщу никому. Это никого ведь не касается. Вас никто не будет беспокоить. Ночевать не буду. Обычно я ночую в поезде или самолете – экономлю время.
      И он дал мне ключ от входной двери, обещал врезать замок в дверь шкафа, в который мне пока и класть было нечего. И я стал обладателем двадцатой части московской квартиры, почти москвичом. Это современное чудо мне понравилось. Раньше такое было невозможно. А теперь я с поезда прямо как домой иду с ключом от квартиры…где пусть не деньги лежат, но – мои вещи. Я ощущаю себя почти москвичом.
      В следующий приезд я вошел с чемоданом, открыл дверь своим ключом, вошел и громко сказал:
- Это я, Григорьев.

Тотчас вышел хозяин, кивнул мне и молча сразу ушел, закрыл  за собой дверь в комнаты, представив мне полную свободу в обговоренных размерах, хотя я и звал его для осмотра вещей. Я открыл шкаф, достал из чемодана на колесиках два костюма – светлый и темный и несколько рубашек, три пары туфель, поместил все это в шкаф (хозяин заранее смастерил полочки) и пошел в душ. Через полчаса я, освеженный, побритый и очень довольный, спускался в лифте и вышел на улицу как коренной москвич. Не торопясь, нашел закусочную и все успел – ведь заранее все было обговорено – и вечером, после ужина в ресторане за счет заказчика, конечно, садился в спальный вагон дальнего поезда как коренной москвич, на время покидающий столицу. Если бы мама узнала о некоторых моих ощущениях, она бы вздохнула: все играешь в путешественника! – Но в этом нет ни для кого ничего обидного…

Однажды дверь не открылась. За дверью детский голос сказал:
- А как ваша фамилия?
Услышав: Григорьев, девочка отодвинула задвижку и впустила меня.  Она была одна дома и считала нужным быть приветливой.
- Я Анечка! – сказала она церемонно, воспитанно.
- А  я… - начал так же медленно.
- А вы Григорьев, - вы же сами только что сказали, а я и так знаю, мне мама сказала. - Проходите, будьте как дома и пейте чай.
И тут же по-детски спросила:
- А что у вас есть?
У меня не было ничего. Совсем. Не ожидал ведь. Завтракаю  я по приезде где-нибудь в кафе, но не поведешь ведь ребенка…
- Тебе сколько лет?
- Уже шесть.
- Да! Это возраст! Скоро в школу пойдешь! Знаешь, я по случаю знакомства вечером что-нибудь принесу, да еще в  счет будущей школы…Что бы ты хотела?
- Глобус! – и тут же осеклась: - нет, нет, это очень дорого,  я знаю, я нечаянно.
-    Хорошо бы мороженого… - мечтательно продолжила она.
- На мороженое я деньги оставлю. Кто первый придет, тот и сходит за ним. Вот сто рублей – на торт-мороженое, чтобы всем хватило. Мне, правда, некогда. Прямо сейчас на переговоры, а о глобусе не беспокойся – не дороже денег – так моя бабушка говорила.
Я с ней и вправду выпил чая, после душа, только чая – больше, видно, ничего к чаю не было. Но и так было хорошо. Немного поговорили о маминой работе и папином начальнике.
-      Работа у мамы хорошая, только с тех пор, как мы получили эту квартиру, начальница очень озлобилась и стала ворчать на маму: везет же людям, все у них есть – и муж порядочный, и ребенок уже есть, а теперь еще и квартира в центре.
- Твоей маме надо не плакать, а просто опускать глаза и не смотреть на начальницу, сидеть и делать свою работу.
- Ой, папа точно также все сказал! А начальница еще больше завелась!  - Да ты меня и слушать не собираешься. - Хоть увольняйся. А куда? Меня еще учить надо. И сам папа не любит много говорить, так на него начальник тоже сердится – нелюдим, говорит, как с тобой общаться? А еще квартиру в центре отхватил! А не знают они, кто – тут Анечка закрыла глаза от ужаса – кто здесь раньше жил. Кто? Все, кто мог ползать и летать. Прежде всего мама с папой сделали дезинфекцию, и все соседи решили подать на них в суд. К ним пошел запах и оставшиеся в живых насекомые. А папа спросил: а как же вы терпели это всю жизнь? Ведь дом 18 века! И с тех пор не ремонтировался. Потом мы содрали все слои обоев – что тут было! Соседи вызвали санэпидстанцию. А она одобрила нас – наконец-то хоть кто-то взялся за оздоровление территории. С соседей взяли штраф за ложный вызов. А мы больше не клеили обоев – денег нет, а мама всем говорит: это теперь не модно. Покрасили стены и все. Правда же – хорошо? Светло. А потом…потом они еще грозились…уже после вас…ведь теперь шкаф стал ваш, а вместо него папе предложил бесплатно шкаф его начальник - огромный шкаф, он еле поместился в прихожей, и папа несколько дней отпиливал его заднюю часть -  бока  вместе с полом и крышей этого шкафа. Соседи точно вызвали бы кого-нибудь, но папа уже закончил и остатки выбросил. И по шкафу никто не скажет, что он пиленый. И никто не жаловался. Может быть, потому что их самих заставили переселиться отсюда очень далеко, на самую окраину. Дом в центре всем нужен. Особенно чистенький. А со шкафом папа просто выручил своего начальника – вывез за свой счет, но все равно начальник папой недоволен. Но вы ничего не думайте – на работе везде конфликты, не те так другие. Только я не знаю почему.
Что я мог сказать этой милой умненькой девочке? Живя в тесноте, не убережешь ребенка от ненужной ему информации.

- А как ваш начальник? – спросила Аня.
- А у меня нет начальника. Я так решил. Я сам выбираю, с кем имею дело, а с кем нет. Это связано с разъездами, но пока могу ездить – езжу, а потом открою своё бюро, если удастся. Сейчас многое можно по интернету. Это большое благо. Сейчас столько новшеств, много возможностей. Я сам не терплю быть зависимым от кого-то.
Так мы душевно побеседовали, и я пошел – с очень приятным чувством на душе. Сказал:
- Больше никому не открывай. Я вернусь вечером, поздно, сейчас опять задвинь задвижку.

Выйдя из квартиры, я послушал – она действительно громко щелкнула железкой. А во втором офисе, где после обеда были мои очередные переговоры, попросил начальника, чтобы какой-нибудь его подчиненный съездил в Детский мир за глобусом. Тот охотно отпустил какую-то девушку, и я возвращался с большой коробкой. О, сколько было радости! Даже неловко – ведь совсем недорого. Просто у них денег нет. Как у всех. И чтобы не смущать их, я тут же удалился. Даже не познакомился как следует. Тоже нелюдим.

Интересно, что когда в тот вечер я вошел к ним, сначала я хотел спросить, кто же ходил за мороженым, но вовремя остановился – походило на контроль – а у них, может, на хлеб не было, да и на барство было бы похоже…

Так продолжалось долго, больше года, почти два. И я уже привык, как вдруг… ну почему – что хорошо, то быстро заканчивается…ну почему? Я пытаюсь открыть дверь, но ключ не проходит. Вдруг кто-то сам открывает мне дверь – здоровенный детина – и говорит:
- Вы Григорьев.
На этот раз я молчу, как обычно молчал мой домохозяин. А новый знакомец поясняет:
- Я купил эту квартиру. Мне так удобно. И сделал евроремонт.  Проходите покажу, – с гордостью говорил он, а у меня одна мысль: а где же мой шкаф…
- И шкафа вашего больше нет. Он стоял на пути преобразования холла. Вот ваши деньги за него – он протянул американские купюры. - Вещи ваши в целости и сохранности. Вот они – пожалуйста, в чемодане. Мне негде было их развешивать. Надо же, у нас с вами и чемоданы-то одинаковые. Берите мой чемодан. Можете не перекладывать. Вы же не рассчитывали...
- А у меня нет вещей, – наконец сказал я. - Я все переложу. Обычно я езжу налегке, вожу одни бумаги, ничего ценного и громоздкого.
- Я могу подкинуть вас куда хотите, у меня время есть. А смотрите, смотрите – вещи не входят! Как же – вот листочек загнулся, и вот уголок рубашки вылез…Давайте я вас довезу и вещи повезу в своем чемодане.
- Да зачем же утруждаться! Вот я уже все уложил, это я сначала заторопился. Время, понимаете ли.
- Понимаю, понимаю. Я ведь хотел вас предупредить, но вы не оставили ни адреса, ни телефона – ничего. Вы  не обижайтесь, вы должны правильно меня понять – я перебрал ваши вещи – и никакого намека на ваше положение. Никакой мелочи, никакого свидетельства ни о чем. Вы какой-то неуловимый.
- Не понял?
- Так как же – вас же надо знать, раз вы в дом приходите. Ниоткуда являетесь, в никуда исчезаете. Загадочная личность. Я вас дожидался.  Так хочется  познакомиться с таким интересным человеком. Человеком на колесах.
-    Да нет. Я редко езжу. Вообще я домосед.
- И где сидите?
- ?
- Ха-ха! Где живете?
- Далеко.
- Понятно: отсюда не видать.
- Не видать.
Как мне отделаться от него? А он не отстает:
- А как же душ? Вы же всегда по приезде принимаете душ.
Я махнул рукой. Но тут остановился – а ведь бриться надо. Я молча толкнул свой чемоданчик в сторону ванны. Там я закрылся, но хозяин и не скрывал своего присутствия. Он напевал что-то около двери и даже насвистывал вроде: ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из клетки.
Я побрился, сполоснул лицо, побрезговал чужим полотенцем и утерся носовым платком. Рассматривая себя в зеркале, думал: как выйти и куда пойти. Обязательно надо позавтракать. Голодный, я плох в беседе, а мне предстоит, как всегда, беседа и не одна. Надо решительнее. Я вышел, сразу крепко пожал ему руку и резко шагнул к двери. А он – за мной.
- Я вас  так не отпущу. Давайте хоть по капельке за знакомство.
- Не пью! – Я решительно протянул руку к двери, но он опередил:
- Дверь закрыта. Я знаю: у вас переговоры сейчас. А я вас подожду! Там! Поехали!
Что делать? Вечный русский вопрос.
- Да ведь переговоры сменятся другими. Не зря же я ехал сюда, не с одной бумагой. А у вас свои дела.
- Да что там… Видите ли, делами правит мой брат. Все  в его руках. А мне-то ничего, мне свободней. Я и не занят. А с вами он очень просил познакомиться – может, вы и его делами займетесь.
- Никак. Я занят по горло. У меня уже и сейчас ни минуты…
Я резко отстранил его от двери и хотел нажать на ручку, но он сказал:
-      И не пытайтесь, – отвел мою руку. – Открывается пультом. Сейчас возьму пиджак, и выйдем.
Выхода не было. Где-то в глубине сознания я отметил, что не оставил здесь отпечатков пальцев. Что за странная мысль…Я ничего не боюсь. Кроме того, я давно внушил себе: выход есть всегда, только он сейчас впереди или где-то сбоку, надо присматриваться. Мы вместе спустились в лифте, и он пошел к машине. И надо же! Вот чудо! Мимо нас, разделяя нас, медленно шла машина. За рулем сидела девушка. Я открыл дверцу, швырком закинул чемодан и юркнул в салон, почему-то шепнул: скорее, вперед, скорее. Она почему-то послушно быстро выехала со двора, а я брюзжал: когда вы научитесь закрывать салон при посадке? Мало ли кто влезет и зажмет вам рот!
Она удивленно взглянула:
- Вы говорите точно, как мой папа! Но вам же помогло!
В ответ я искоса взглянул на нее. Немного разглядел: красивая. Светловолосая, с ясным взглядом светло-серых глаз, крупная, наверно, имеет успех. И машина дорогая.
- Мне вы помогли. Я нуждаюсь в помощи (сказал, как перевел с английского). Ко мне привязался какой-то алкоголик – выпьем да выпьем, а рожа – во. Я с ним не справлюсь, а у меня дела.
- А он за нами.
- Уйдем?
- Легко, - весело сказала она, и мы помчались.
- У меня машина сильнее. Вы что – в машинах не разбираетесь? Какая у вас?
- Люблю метро.
- В Москве нормально, - снисходительно согласилась она.
- Вам куда?
- Да мне на Пятницкую вообще-то, но я еще не завтракал.
- Диабет?
- Да что вы! Что за приговор.
- Значит, сластена.
- Скорее так. Не могу терпеть голода.
- Как мой папа! Однажды мы с ним далеко заехали, есть оказалось нечего, нигде ни одной столовой, и он сказал, что начнет есть шину.
- И ел?
- Не успел. Мы увидели забегаловку.
- Где же это было?
- А… в Крыму…. Давно. Я маленькая была. Сейчас там, говорят, на каждом шагу… И где же мне вас накормить?
- А вы сами куда путь держали… до меня?
- Вот здесь свернем, тогда скажу.
- А что здесь – закусочная?
- Почти. Пойдемте!
Мы вышли из машины и вошли в подъезд. Я спросил:
- К маме?
- Нет. Мама далеко. Она с нами не живет.
- В Америке?
- В Израиле.
- Еврейка?
- Русская красавица. Там очень мало женщин, да еще красивых. Она восполняет их недостаток.
- Как так?
- Так. Она красивее меня.
- Неужели можно?
- Ноги у нее длиннее.
- Знаете, есть такая опера, там  девушка поет о своей сопернице: «Она меня красивее, и косы у нее длиннее». А теперь – ноги…
- Да. Теперь косы отрезали, а ноги открыли.
- Вы гениально просто сформулировали проблему.
- Я гений? Что-то новенькое.
Она шагнула мимо лифта - я за ней. На втором этаже она ключом открыла дверь и крикнула:
- Гостей ждете? - и тут же: - Мы на минуту!
- Как всегда, - сказала женщина, застегивая кофту, - как на пожар. Куда мчится. Хоть вы ее приструните, - сказала она мне. -  Какие дела в  ее возрасте.
На кухне она быстро включила чайник, разбила сколько-то яиц, посыпала сыром, полила майонезом. Я наелся, как грузчик.
- Ой. После такого завтрака я могу уснуть.
- А он не даст, - сказала девушка.
- Кто?
- Да он под нашим окном.
- А! – сказала хозяйка, - так ты от Митьки убегаешь – и объяснила мне: новый их сосед, - и опять к девушке: - А он знает твое пристанище, нашла, где прятаться. 
- Вот это я не подумала – сосредоточенно сказала она, и было видно, что искренно. – Я думала – оторвалась.
- Да ты и оторвалась, с твоей-то машиной! Но он-то знает меня.
- Да.... Что теперь делать? Ведь не я от него бегу - мне-то что - а этот порядочный человек. Как быть?
- Очень просто.
Хозяйка открыла окно и крикнула, высунувшись:
- Митя, заходи!
Я в ужасе смотрел на нее, а она спокойно повернулась к нам и быстро сказала:
- Бегите вверх, без лифта, чемодан несите в руках, по чердаку перейдете в крайний подъезд и выйдете за углом. А я его заговорю.
- А моя машина? – спросила меня на лестнице девушка.
- Возьмем такси.
Дверь на чердак была открыта. Мы вошли, и я закрыл ее с той стороны на лом, который валялся рядом. Кто тут балуется ломом? Надо сказать участковому, но некогда.
Пока бежали по скрипучему чердаку, девушка, запыхавшись, говорила, как они в детстве играли здесь и жильцы верхнего этажа жаловались: у них в квартире шум стоял страшный. Но сейчас они не успеют:
- Мы убежим, пока они выбегут смотреть.
И все же я успел спросить о матери:
- Как же она вас оставила отцу?
- А она не оставляла. Отец сказал ей: или дочь, или жизнь.
- А суд?
- Они не расписывались. Отец говорит: если женщина хочет загса, значит, жди развода и раздела имущества.
- И теперь вам тетка заменяет мать?
- Нет, она не тетка. Это моя няня.
Тут мы выбежали на улицу и завернули за угол, остановились. Послышался шум мотора – это Митя выбежал от тети Клаши и рванулся в погоню – но куда? Сейчас он обогнет дом и увидит нас. Мы вернулись к дому, постояли, прижавшись к стене, потом вошли в крайний подъезд и замерли. Не успел я спросить, нет ли у девушки еще знакомых в этом доме, как резко открылась дверь, и вышли двое крепких ребят.
- Опять ты, Наталья, прячешь своего кавалера? – сказал ей один.
- Да нет, - печально ответила моя спутница. – Моя машина встала. Думаю.
- И быстро она заводится от твоих мыслей? Идите за нами. Потом с машиной разберемся.
И мы покорно вышли и сели в их машину.
- Мы сейчас – нам срочно – на Пятницкую… - сказал один из них.
- Ой, нам тоже туда…- вскрикнула Наташа.
- Да ты что… - у тебя появились юридические дела? Ну, даешь!
- А что особенного! Может, я учусь…
Парни захохотали.
-    Ты учишься – мы знаем – много лет…
- А теперь у меня учитель.
- Это меняет дело. Это оч. хор.
- Не оч пока, но уже хор. Ой!
- В чем дело?
- Он опять за нами.
- А он к тебе какой-нибудь жучок не прикрепил, чтобы знать всегда, где ты?
- Нет-нет. К машине еще можно, а ко мне – нет, я ему даже руку не пожимала никогда.
- Значит, нашу машину выследил. Этот Митяй мог запомнить ее после той…
- Да-да, с того вечера. Еще как грозился, а теперь он твоему учителю хочет башку открутить. Это ясно.
- Что же делать?
- Включать мозги. Учитель, а ваша машина где?
- Далеко.
- Значит так, я вас одного высаживаю в этом закутке, прячьтесь как хотите от этого громилы, мы едем дальше и выбрасываем Наталью где угодно – ей он ничего не сделает, так как обожает – ее и ее папу. И все. Спасибо за приключение. Да у вас еще чемодан! Нет! Без него! Бегите только с папкой! Оч хор. Что вы мне даете? А, квитанция с номером вашего мобильника! А вот мой номер! Бегом!
И я выпрыгнул из машины, метнулся к какой-то двери и тут же скрылся за ней, не зная, где я нахожусь. А мне еще вести переговоры и еще найти тот офис. И ни одной мысли о Наташе – кто она и как ее отблагодарить – у меня не возникло. Я даже не думал, как встречусь с этими ребятами и как их зовут, надо же еще забрать чемодан – какая вдруг жизнь пошла…
В здании я нашел туалет, в кабине перевел дух, у зеркала ко мне пришло соображение: скорее идти, куда мне положено сейчас. Но где тот офис?
Выйдя, осмотрелся и – о чудо! Вокруг лежат проспекты фирм. В наши дни развелось столько фирм. Я взял проспект какой-то фирмы с указанием адреса и все же уточнил у кого-то из проходящих: адрес этого же здания?
–Да-да, это самое здание, офис на втором этаже.
Я пошел к этому офису и на лестничной площадке позвонил в нужное место, сказал, где я. За мной выслали машину. Кажется, отделался. Даже если чемодан пропадет – там нет никакой информации, жаль дорогие костюмы и рубашки, но не то еще теряли, как говаривает мой брат. И вдруг меня пронзает мысль: на чемодане тьма моих отпечатков! По отпечаткам пальцев могут найти кого угодно! Что делать… Да кто меня будет искать? Митькин брат?

Встреча прошла удачно, даже с подъемом, обедали в том же здании, где офис, очень приличная столовая, не чета иному ресторану и не дорого. Но как мне добраться до следующего адреса? Говорить о проблемах не хочется.  А мне уже не то что страшно, но не хочется выходить на улицу и искать такси. Сам не знал, что так пуглив. По справочной нашел телефон такси и заказал к своему нахождению. И тут зазвонил мой московский мобильник. Я даже вздрогнул. Во как! За один раз нервы сдали. И как люди живут в бегах всю жизнь. То была Наташа. Она перехватила мой номер у ребят. Да, но за ней опять может бежать Митька. Влетит же ему от брата, что он меня упустил! Да и свой интерес – через Наташу – теперь у него появился. Зачем мне Наташа… А она уже верещит:
- Ваш чемодан в надежном месте. Когда и откуда вы уезжаете? Сегодня?! Во сколько? Где вас встретить?
Если бы я знал. Я обещаю позвонить и стал ждать такси. К машине я вышел, закрыв лицо носовым платком, будто насморк. Таксист сразу насторожился: грипп?
–  Да нет. Так, ерунда какая-то. - Требую быстрее. Он жмет плечами: рисковать из-за вас? Нарваться на штраф или больше того? Все так требуют…а кто в накладе? Ладно, едем – и хорошо.
 
Вторая встреча тоже удачная, впрочем, как обычно, но сегодня мне все кажется в преувеличенном виде. Господи, дожить до вечера, сесть в поезд и уехать далеко-далеко. Но где-то гнездится мысль, что нельзя говорить Наташе мой вечерний маршрут. За ней наверняка след. Как его избежать? Чемодан надо сдать в камеру хранения.  Но не на вокзале. Где камера хранения в центре города? Думай, голова, шапку куплю. Есть! У Кремля. Туда не пускают с чемоданами. Звоню Наташе:
 – Сдай чемодан у Кутафьей башни…Где это? У самого Кремля, рядом с манежем, в Александровском саду. Там еще касса, где продают билеты на вход в Кремль. Ты никогда не была в Кремле? А, в первом классе… Тогда кассы еще не было... Что? Найдешь по навигатору? Вот умница. Сдай там чемодан  и приезжай…
А где же мне встретиться с ней, чтобы взять у нее номерок или что там дают? Где нет машин? В метро. Вот! Правильный ответ всегда приходит на правильно поставленный вопрос. Встретимся на станции «Кропоткинская» в центре зала.
-        Как ты будешь одета? – сообразил спросить я. Девушку резко меняет одежда. Она понимает:
-      Уж я-то тебя узнаю, Учитель.

Наконец-то я стою в центре зала метро, когда-то тихой и пустой станции, а теперь народ не схлынет никак. Невольно поворачиваюсь то в одну сторону, то в другую – откуда она появится? Вдруг откуда-то доносится веяние чего-то неземного, словно легкое дыхание, призрачное и томительное…Что это такое? Откуда? В метро? Соображаю: это запах… Поворачиваюсь в его сторону. Появляется девушка. Потрясающая. Она в чем-то легком и неопределённом, на голове шляпка из двух тонких разлетающихся полей, босоножки из одних ремешков почти до колена. Она тихо подходит ко мне и ласково говорит:
- Ты не меня ждешь?
- А я кто? – сообразил я, что сказать.
- Учитель.
- Слава Богу – это ты! Ты неотразима и неузнаваема.
- И еще я гений и умница. За всю жизнь я не слышала столько слов о себе и таких слов и за один день. Вот твой жетон. Пойдем получим твой чемоданчик, пока кассу не закрыли,  и…
Из крохотной сумочки на длинной витой золотой ручке она достает жетон на чемодан, протягивает мне милостивым жестом. Я кладу его в карман и вижу: она извлекает из сумочки  какой-то очень красивый футлярчик и подает его мне рукой, вытянутой во всю ее красивую длину, как награду, как приз. Глядя на футлярчик, спрашиваю:
-   Что?
-     Возьми, открой и увидишь.
Было бы естественным так и сделать: взять, открыть, посмотреть, а потом…потом останется только долго благодарить. Нет. В памяти всплывает что-то из древней истории: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Это о тех, которые в дареного коня армию посадили и взяли Трою. Прячу руки за спину и говорю:
-    Скажи все-таки…
- Ну что ты так испугался… Это просто мобильник. Но хороший. У тебя – я видела – бросовый какой-то.
- Он звонит – и ладно. Больше мне от него ничего не надо.
Соображаю: наверно, навороченный, как сейчас говорят, с полицейскими функциями: по нему можно определить местонахождение человека даже при выключенном аппарате. Такой и выкинуть жалко, и носить опасно. А может, и каждый мобильник такой? Говорю:
-    Давай так: вечером встретимся, я тебе что-нибудь символическое куплю на память – и обменяемся памятными знаками.
- Куда пойдем ужинать? На проводы не набиваюсь.
- Наташа, милая, после такого дня, вернее, такого утра…
- Ты боишься выйти на поверхность?
- Признаюсь. Я впервые стал беглецом. И за что? Из-за пустого любопытства.
- А может, и не из пустого. Мой отец тоже заинтересовался тобой. Ему очень нужны работящие помощники.
Еще не хватало!
-  Чем же я интересен для него? Он меня в глаза не видал.
В мыслях мелькнуло: теперь надо улепетывать скорее - брать билет на самолет. Но кто ее отец? Вдруг он уже взял под контроль все аэропорты? Она могла сфотографировать меня на мобильник. Мир стал маленьким, удобным и опасным одновременно.
- А зачем ему смотреть? На это есть я. Это я буду иметь дело  с тобой. Я тебе нравлюсь?
- О чем ты говоришь! Тебе еще надо спрашивать? А кто твой отец?
- Мой отец.
- А по профессии?
- Вообще-то геолог. Но он уже ничего не ищет, как уже понимаешь, он живет в Москве и… Какая разница. Он может многое. Он может тебе помочь.
- Мне не надо помогать. Меня не надо догонять (так я, как Кащей, открыл ей свою тайну: не люблю погоню).
- Но я помогаю тебе с самого утра – и очень успешно.
Я посылаю самую искреннюю трогательную улыбку, внутренне улыбаясь своей мысли-цитате из Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь». Мелькнула мысль: с чемоданом нельзя распрощаться. Пусть там все стандартное и ничего личного. Он сам улика с отпечатками пальцев. Их я оставляю, например, при въезде в США. Наташа верещит:
- Если мы поедем в метро и зайдем в маленькое заведение  – Митька не узнает, а ты отдохнешь.
Может, и так. А что еще может быть? Думай, голова… Думаю: это заведение известно ее отцу… или ему принадлежит. Тогда и Митька знает. Или там будет ее отец. Решаю:
- Наташенька, ты поезжай, а мне скажи, а лучше запиши адрес и как туда проехать – я поеду на такси, мне по дороге за чемоданом надо встретиться еще с одним человеком, предварительно поговорить о визите через месяц-другой.
- Ты так редко бываешь в Москве? А хочешь – чаще?
- Чтобы работать на твоего отца? Зачем я ему нужен. У него своих полно. Я мелкий юрист. Без большого опыта.
- И семейного опыта нет?
- Нет.
- Прекрасно.
- Но у меня род – мама, тетки, бабки, племянники. Мы оседлые люди.
- В мире нет больше оседлости. Весь мир стал перекати-поле.
- Так говорит твой отец?
- Да! Он знает жизнь. Он много работает. Отдыхает он только со мной. Наверно, поэтому он мечтает о внучке, знаешь у нас есть дом, большой, слишком большой для двоих, отец хочет, чтобы он наполнился детским топотом, шумом, короче - хочет внучку – похожую на меня: светленькую, естественно, от отца светлой масти, со светлыми глазами и умного…
Она впилась в меня глазами… Со стороны – пара влюбленных не может расстаться. Она тихо говорит:
- Ты точно, как мой папа… такой же рассудительный…И тоже думаешь о своем, когда я с тобой разговариваю. Значит, ты тоже серьезный…
Звучит – как признание в любви.
Меня царапнуло слово «масть». Спрашиваю:
- Играешь в карты?…
- Папа иногда.
- А лошади тебе нравятся?
- Да что в них хорошего? Папа иногда делает ставки…а ты?…
- Что ты? Никогда.
- Это правильно.
Она встала почти вплотную ко мне и пристально изучает каждую черточку моего лица. Что она хочет?… Ощущение, что она хочет проникнуть внутрь меня, что-то узнать и унести с собой. Да у меня нет ничего такого… мои мысли переключаются на земное. Как хорошо, что все со мной. Опять всплывает латинское: «omnia mea mecum porto» - всё моё ношу с собой. Оба паспорта, внутренний и внешний, все документы, карточки – в разных карманах. Деньги не в портмоне, а в пустых обложках от старых записных книжек и тоже в разных местах. С детства помню, как папа говорил маме: «Пришей карман к трусам – еду в командировку». Он знал надежное место. А теперь и трусы есть с карманами, готовые. Мне бы теперь только чемодан забрать. Глупости – не нужны ей мои мелочи…

Сейчас я отправлю Наташу, а сам получу свой чемодан –  потому что в таком месте – у стен самого Кремля! - нельзя не забрать его – слишком много подозрений. Еще и эти, охранники государственных тайн, начнут искать... Эти из меня выбьют то, о чем я и не подозреваю. Соображаю: там я садиком (нет машин) прохожу к метро, спускаюсь в него…И еду по кольцу…ехать можно сколько угодно. Поезд в …Да, как раз, уложусь. Говорю Наташе:
- Иди.
- А ты приедешь?
В ответ я так! ТАК! Так смотрю на нее. И это совсем не трудно – она обворожительна! Она верит. Верит не моим словам, а своему очарованию. Говорю:
- Ты же знаешь мой телефон?
- Он у тебя один?
- Я не так богат.
- А летишь самолетом? Это стоит дорого.
- Его оплачивает заказчик. Еще раз: я тебе очень, я тебе бесконечно  благодарен.
- Жду!
И она уходит. Нет. Она удаляется, уверенная в своей неотразимости, и почти права – такая красивая, волнующая, как в кино. И как шлейф, за ней тянется обворожительная легкая струя морского дыхания. Наконец-то ушла.

Тут понимаю: она знает, где я буду очень скоро. Значит, и еще кто-то, скорее – ее отец – тоже узнает. Значит, кассу контролируют. Я нужен как производитель племени светлой масти. Притом мне даже не предложат вопрос: ребенок или жизнь. Наташа не может принести ребенка в подоле. У ребенка должна быть своя – моя – фамилия, моё отчество. Нужна регистрация и свадьба – со мной. Иногородний - вполне подходящая фигура, почти лимита. А когда светленький умненький ребенок (наследник) чуть-чуть подрастет, отец как возможный наследник даром не нужен. Ему и предлагать нечего. Состояние должно быть только в руках одного рода, лучше – одной семьи. Да! В таком случае сколько лет мне отведено? Во-первых, как появится мальчик, во-вторых, как он подрастет. Всего лет 10 –15. Тогда зять не нужен, авария на дороге – даже не ликвидация, а так, пустяковое дело: неделимое состояние деда – во главе угла. Вот ситуация. Чемодан оставлять  нельзя.
И кого же туда послать за ним? Кого? О! У меня же есть телефон этих ребят! Надо испробовать. Поднимаюсь в вестибюль (там лучше слышимость) и набираю. Ура! Есть ответ! Почти кричу:
- Да! Это я, учитель. Да, опять надо бы встретиться.
В ответ хохот:
- Встретиться – это не то, что было утром. Встретиться – это дело хорошее. Посидеть, уговорить бутылочку, а что не дочитаем – поставим в  холодильник…А у тебя, похоже, утреннее повторение. Угадал?
- Что делать…- говорю - опять… Кутафья башня далеко от вас? Что это такое? Около Кремля, где продают билеты на вход в Кремль, рядом с метро, рядом с манежем. Да-да, это самое. А сейчас я в метро.
- Ну, ты даешь! Хорошо, что мы заводные. 
Или на службе у Наташиного папы… но выхода нет. Лишь бы вынуть чемодан. Но как бы больше не встречаться с ними? Пусть чемодан лежит где угодно и сколько угодно, хоть всегда, только не там. Ребята сейчас будут здесь, возьмут мой жетон, а что я им скажу – где назначу встречу? Нет. Встречи больше не будет. Пусть оставят чемодан в камере хранения Курского вокзала. Туда я, дескать, поеду на метро. (Пусть там желающие караулят). А билет – сейчас – в метро – до чего дошла цивилизация – куплю на самолет в Турцию. Пусть ищут. До чего надо изощряться, чтобы тебя оставили в покое. Но как ребята передадут квитанцию на чемодан? А никак. Они оставят и чемодан, и квитанцию в камере хранения и скажут кладовщику фамилию Григорьев. Он-де придет и назовет номер квитанции с фамилией и отблагодарит.

Ребята приехали быстро. Они вмиг все поняли: ты сегодня подземный пешеход! Вот Митька страху нагнал! Только что-то его не видно. Мы ждали, что он за нами так и будет следовать – не отвяжется, делать ему больше нечего…а что-то нет. Или маскируется. Очень за Наташку бьется. А она к тебе прилипла…вот дела. Наше дело, конечно, сторона, но ты смотри. Наташке – если что надо – вынь да подай! Ты с ней серьезно?
- Да вы что – ребята? Не по Сеньке шапка. Кстати, как вас зовут?
Они дружно хохотнули:
-        Близнецы. Непонятно сразу?
Смеясь, они пошли к выходу. Я сразу начал считать время: они скоро будут у Кутафьей, там очереди нет, оттуда до Курского рукой подать. Значит, через полчаса я могу начать двигаться к Курскому, а пока здесь посижу – будто кого-то жду…Да. И у Курского меня будут ждать. Не Митька, так кто-то от Наташи. И чем я ей так приглянулся? Или папино задание выполняет? Ловит неуловимого.

      Что же делать? Проще всего махнуть все же рукой на чемодан. Там нет никаких зацепок относительно меня. Жаль, конечно, костюмы дорогие. Но шкура дороже. Вот уже до какого лексикона дошел. Но я втянулся в азарт борьбы. Решился: позвоню старому домохозяину. Трубку взяла девочка.
- Анечка! Здравствуй! Это я – Григорьев! Позови папу…ах, нет.  А мама? Ты одна, – упавшим голосом спрашивал я. – Ах, дядя – зови дядю!
- Друг Григорьев, – забасила трубка, – рады тебя слышать, давно ждем, извини, квартиру нас заставили продать, приезжай, приезжай скорее, без церемоний, что там…Хоть ночуй, хоть живи. Понимаешь, они нам твои вещи не отдали, деньги тоже не отдали – да так с презрением: вам оставить кучу баксов! Мы хотели тебе все вернуть по-хорошему…Ладно, что они тебе наш телефон сообщили, а то и не хотел этот… мордатый….
      Я объяснял, что вещи и деньги получил, но не могу не только приехать, но и вообще немного нездоров…так пустяки, но нужна помощь – взять чемоданчик на колесиках в камере Курского вокзала, я сейчас объясню, как это сделать, и привезти его на Павелецкий – нет, не на вокзал…на Павелецкое метро, в медицинскую комнату. Здесь мне небольшую помощь оказывают. Нет-нет, ничего страшного. У меня в Домодедово самолет. Туда же экспресс идет, очень удобно.
-    Кто поедет? Ваша жена? Как ее зовут? Лариса? Очень приятно. В длинном плаще? Очень хорошо. Пусть даст кладовщику рублей сто или двести...

Совсем хорошо, что чемодан заберет женщина. На нее не должны обратить внимания. Вот немного посижу – потяну время,   и поеду на Павелецкий. Там должна быть какая-нибудь комната для оказания мелких медицинских услуг. Сошлюсь на боль в ноге от падения – скажу: даже шляпу потерял…А действительно – шляпа очень приметная часть одежды, когда вокруг ее никто не носит. Сразу вспомнился Раскольников Достоевского – как он колебался перед выходом к процентщице: без шляпы он всем бросится в глаза, а шляпа продырявленная, помятая и прожженная. И он надел шляпу – тогда никто не ходил с непокрытой головой. А я встал, пошел к выходу и снял свою шляпу, покруче свернул ее и опустил в урну. Так, еще бы парик и бороду.  Жаль, не ношу с собой. Но! У меня всегда с собой плоская маленькая коробочка с ваксой. Не терплю забрызганные туфли. Поднимаясь по лестнице, я достаю эту коробочку и маленькую расческу, тру расческу о ваксу и медленно приглаживаю ею волосы. Обычно я их ношу назад и чуть набок, а теперь я их спускаю вперед и чуть в другую сторону – бандюга – вот кто я теперь. И больше не блондин, а брюнет с сединой. Таким я вошел в Павелецкое метро, нашел медицинскую комнату (нашлась такая!)– а у входа в метро, около пропускных автоматов, я предупредил, что меня, больного, будет искать Лариса – я очень жаловался на боль в  ноге.

- Очень прошу вас показать ей медицинскую комнату, - сказал я толстой неприветливой женщине. Она было ощетинилась, но, почувствовав в руке ассигнацию, улыбнулась как могла, слегка растянув рот, и кивнула головой. Это заметила – я видел боковым зрением – ее напарница и ухмыльнулась. Теперь если и за Ларисой буду следить, что скажет толстая? Ничего. Люди с каменным лицом надежные. А та, вертихвостка, выдаст ее, но получит такой отпор, что, скорее всего, ее завтра на этом месте уже не будет. Задиристые, они трусишки.

В медицинской комнате прежде всего – регистрация.
- Ваша фамилия?
- Орлов Н.И.
- На что жалуемся?
- Вы-то, я думаю, ни на что, разве на скуку, я у вас один, а я – на ногу…заболела ни с того ни с сего (кладу под журнал учета больных денежку). Вы извините, что я рот почти не раскрываю: у меня внизу нет еще и нескольких зубов… (Я знаю, что во время разговора у меня не видно нижних зубов).
- Никаких видимых следов падения не видно. Наверно, что-то внутреннее, – сердечно посочувствовала молодая женщина-медик. Скорее всего, медсестра, но я звал ее: доктор. – Что-нибудь произошло?
- Нет-нет…Я ударился… о какой-то выступ…Доктор, неужели не видно, что с ногой?
- Но  я же не рентген! Тем более, что вы при ударе  лишились и зубов.
- Если бы только зубов! Я лишился перстня – вот что главное. А зубы я вставлю. Так насчет рентгена: я вас прошу  не о грудной клетке, а о ноге! – прикидывался я дурачком.
- Неужели только грудь высвечивают рентгеном!
- Да вашу  так и рентгеном не надо!- заигрывал я, тяня время до Ларисы.
И тут она предложила:
- Раз вам надо на вокзал, я могу вас до вокзала довезти в кресле – его нам оставили как экспонат американские гости. Я его ни разу не испробовала, на вас и постараюсь. У них там принято больных везти в кресле. Вот и мы попробуем – не хуже. Но только до кассы аэровокзала. Мне и отлучаться нельзя, и кресло вроде как музейное – для показа.
- Да мне больше и не надо, дальше доковыляю. Я буду опираться на свой чемоданчик как на костыль, как только он прибудет. А вот и он! -
В двери показалась женщина в длинном плаще. Я воскликнул:
- Лариса!
Дальше – как по-писаному. Лариса вручила мне чемоданчик и поспешила уйти, спрятав мои деньги, пятьсот рублей, за камеру хранения на вокзале, не разворачивая их. Меня моя доктор усадила в кресло, чемодан уложила под сиденье на дно кресла, показала ручку кресла – для сумки – такое удобное кресло! - но сумки у меня не было, и довезла до вокзала. Я встал, крепко держась за ручку чемодана, и дождался, когда кресло уедет назад, в свое подземелье.

 Я был свободен, с чемоданом и вне наблюдений. Если кто-то наблюдал за Ларисой и вел ее до метро, то он узнал, что в медицинскую комнату обращался некто с длинным чубом - Орлов Н.И. - после жестокой драки с потерей перстня (драка за власть) и зубов, а также с серьезным (она придумает диагноз!) внутренним ранением ноги. Он поехал в аэропорт, сама проводила. Оч. хор, как говорят Близнецы.

Зазвонил московский мобильник. Я вздрогнул. Это Наташа. Как быть? Надо отвечать. Лучше ответить. Где я? (врать нельзя, по мобильнику определяют место нахождения).
-      Я на Павелецкой, в метро, спешу на аэроэкспресс, да, у меня самолет, извини, так жаль, так жаль…Планы резко изменились. Я как раз собирался тебе звонить, а тут ногу подвернул, еле ковыляю, и заряд кончается…прости, не забывай, если можешь, близнецам привет, как выручили….извини…еще встретимся…Ты незабываема…

И я отключил телефон, быстро зашагал на вокзал, вошел в первый же туалет, вынул симкарту, сунул ее глубоко в кусок мыла, лежащего на раковине, и бросил это в унитаз, несколько раз спустил воду – и мыло исчезло. Сам аппарат  начал протирать носовым платком, вроде как очищать, а когда я остался один в туалете, мокрым носовым платком сильно обтер весь телефон, положил на дно раковины и пустил струю из крана, словно пытаясь утопить телефон. Он наполнился и покрылся водой. Тут я закрыл кран и вышел. Сейчас кто-то из мужчин увидит его и решит, что я по пьяни выронил его, подберет  и продаст. Документов на него у меня не было и нет.
Опять в метро? Нет. Поднял руку перед частником.
- Сколько? – трясу, склонившись перед ним, своим чубом.
- Сколько дашь.
- 500.
- Вот еще.
- 600.
- Что торгуешься? Не на базаре. Садись скорее. –  Он говорил с кавказским акцентом. – Дай тысячу – и все довольны.
- Кто – все? – спрашиваю в кабине. - Ты доволен. А я?
- И ты. Ты доволен, что не уронил себя. Тебе нельзя ронять себя. Перстень снял – так тебя узнать нельзя? Я правильно рассуждаю. Я всегда говорю правильно. Вот сейчас ко мне подойдет гаишник, спросит, кто я. Отвечаю: у меня маленький ларек, сами выпекаем свой хлебец. И он возьмет с меня 300 р. И мы оба довольны. А если я скажу, что у меня свой НИИ, он выпишет такую квитанцию! Чтобы прожить и не попасть в лапы нашего правосудия, надо постоянно иметь наготове две-три, а лучше четыре кожи и всегда быть готовым сменить их. Куда тебе? Где твоя стрелка?
И вскоре я вышел у Белорусского вокзала. А он, сделав круг вокруг меня, высунул голову в окошечко и сказал:
- Я тебе как другу скажу – ты хороший человек, у тебя добрые глаза – смени прическу, постригись прямо здесь на вокзале – и будешь как человек! Только не стреляй по колесам! Я дело говорю.
И тут же дал газ. Я не успел сказать ему спасибо. Я прошел в парикмахерскую и постригся наголо.

В буфете я увидел маленькую бутылочку водки. Обрадовался как родной. То, что нужно. И совсем не для души. А для таможенницы. А интересно – пьет она или нет? В прошлый раз она так привязалась ко мне: устал, говорите, шевелиться не можете - знаю я эту усталость – и пишет: наркотическое опьянение, колется в скрытные места. Я все отрицаю, а она говорит:
- Обыщу каждую нитку, каждый шов проверю, но докажу, что есть наркотики.
И искала. Как она меня пытала! Почти всего раздела. А у меня давление, наверно, или сильно вверх, или сильно вниз – никогда не могу понять. Ну, погоди! Теперь ты меня не так попомнишь.          
Спокойно прошел в свой вагон, устроил чемодан, сел и тут же вскочил – как подбросило. Я ведь собирался водкой прополоскать рот, но куда вылить изо рта? Тут же опять сел. Еще не время. Вот поезд тронется, пройдет проводница – до той границы еще ехать и ехать, тогда и туалет откроют – вот тогда и не опоздать бы с дезинфекцией рта.

По дороге домой, в вагоне я, остывший от горячки побегов, вспомнил Наташу. Что она переживает... даже жалко ее. Она искренно помогала мне, и, кажется, искренно увлеклась мною. А как же – все так романтично: на полном ходу в ее машину вломился мужик, закинул чемодан и дал команду: гони! А в итоге – оказалось - вломился в ее жизнь – так похожий на отца, видный. Повыше нее, постарше. Но не намного, в самый раз. Деловой, русский. И исчез. Раз – и нет его. А она так старалась: кормила у няни, бежала с ним по чердаку, прятались, как в детстве, бегала с его чемоданом, сдавала его в какой-то башне около Кремля, где не была сто лет. Потом мчалась домой – переодеться, приготовиться к встрече, для этого аж в метро спустилась, где, наверно, чуть не заблудилась. Да на нее все прохожие косились из-за запаха духов! Я представлял это очень ясно.  Это же можно всю жизнь вспоминать! А его нет. С кем вспоминать? Кто он в самом деле? Куда делся? Не может быть, чтобы он не объявился...

Я перебирал все свои слова с ней – ничего неверного не нашел. Я не виноват перед ней ни в чем. Так случилось – такое происшествие. Для нее. Да и для меня тоже. Хорошо, что всё закончилось.
      В родной Калининград доехал обессиленный, дважды потревоженный пограничной проверкой – тоже мне иные страны! – но: новый порядок. Эх, кто его выдумал! Правильно товарищ Пушкин писал: кто в России захочет потрясений, тому чужая шейка – копейка, да и своя головушка – полушка. Это я не начитанный. Это у меня мама учительница русского языка  и литературы. Я же только невольно слушал ее уроки домашним ученикам. Прямо как солдат, десять лет карауливший Чернышевского в Сибири и вернувшийся в село очень образованным. Там сильно удивились: что – теперь в армии в университете учат? Он ответил: «Я господина Чернышевского караулил». Только не господин он был, а товарищ. Как он огорчился, что во время отмены крепостного права не произошло крестьянской войны, что его переиграли, растянув эту процедуру на двадцать лет. А вот как товарищ Сталин не догадался упразднить все эти союзные и автономные образования? Всё заигрывал с местными, с окраинами, уверенный в русской армии. Доигрались. Домой через границы еду.

Вот опять та же таможенница. Я успел прополоскать рот бутылочкой и старательно теперь дышу на нее. Она шарахнулась от меня, обритого, а я нарочно усиленно дышу:
- А-а! Это опять вы… вы меня не помните, а я-а ва-ас не за-абыл.! А-а-а…- я тянул гласные как коренной москвич. – Я-а и в Ма-аскве ва-ас помнил.
- Закройте вашу па… ваш рот! Откройте чемодан! Я еще не встречала такого ал…пассажира.
Она едва взглянула на мои костюмы в чемодане и убежала. За дверью она возмущенно говорила кому-то:
-    Выпустили досрочно, он и куражится…
 А уж как я потом чистил зубы, полоскал рот, чтобы маму не напугать. Дома мама встревожилась: в чем дело? Что с твоей головой?
- Кажется, завелись вши. Подхватил где-то  в вагоне. Скорее ванну, чай с молоком и отключи все телефоны, радио и телевизор. Меня нет. Меня нет здесь и нигде.
И я свалился.

А назавтра как мирно мы с мамой пили зеленый чай. Как хорошо, что все позади. Какие хрусткие мамины печенья. Правы древние: воспоминание минувшей опасности приятно. Но маме ни звука. Просто были напряженные переговоры, как иногда бывает. Но за это и платят. И вдруг…

Прибежала мамина подруга. Огромными от ужаса глазами она САМА видела, как в МОЕМ присутствии машина переехала в Москве…Кого? Она случайно записала, когда записывала любимый сериал! И я узнал Митьку. Узнал и себя – я стоял, плотно прижавшись к стене. Вот вляпался. Вот ужас. Но как? Когда нас записали? Интересно – а где Наташа? У стены стояли мы вместе. Митьку здесь мы не видели. Конечно, на убийцу я здесь не похож – но свидетель как минимум, а то – кто знает – и участник!!! Какое искусство монтажа! Знать, Наташа очень расстроилась моим исчезновением. Да и отца вогнала в штопор такой ловкостью неизвестного Григорьева. .Но что произошло? Как все могло быть? Наташин папа избавился от Митьки? Заодно впутал в это дело меня, чтобы иметь повод до меня добраться? Смонтировать можно что угодно, была бы цель. Но успеть вставить в телевизор! Выводы напрашиваются такие.

 Первый посыл мне: Митьки больше нет. Можешь не бояться и смело возвращаться. Второй: все равно достанем – как свидетеля. Для начала. Лучше давай добром, а сами найдем – будет, как с Митькой.
- Ну, что вы, – сказал я тете Вале. – Я-то при чем? Это совсем не я. Во-первых, я весь день был на переговорах, это зафиксировано во всех документах, во-вторых, откуда у меня шляпа? У меня нет шляпы. Здесь мужчина в шляпе. Даже часть лица закрыта. Вы  же знаете, что я без берета на улице не бываю, а шляпы не ношу. Мои береты – вот все здесь: смотрите: черный, серый, синий. Я не ношу шляп. А здесь под шляпой и лица не разобрать.

 Почему вы решили, что это я? Потому что я бываю в Москве и только что вернулся. Да, но кроме меня, там еще много миллионов. Так что не надо, пожалуйста, делать сенсацию и гробить мою маму, ей уже нехорошо, звоните в скорую, скорее, тетя Валя-фантастка! Насмотрелись своих сериалов. Да! Смотрите: здесь и подпись есть: Григорьев. Какое ко мне это имеет отношение? Вы знаете мою фамилию? А! Она похожа на «Григорьев»? Вы не разобрались! Лишь бы нервы потешить. А у меня работы не впроворот. Мне срочно опять вылетать, как я теперь маму оставлю? Мне только сериалов не хватало, да еще на дому! С каким-то Григорьевым меня спутали, а маму чуть не убили. Тем более что этот Григорьев ничего и не делает, а в испуге прижался к стене, испугался прохожий, естественно (я, кстати, по Москве пешком не хожу, меня заказчики возят - с рук на руки передают). Какой из него, перепуганного, свидетель?
      Теперь тети Вали долго у нас не будет.
      В тот же день в кабине дальнобойщика я как сопроводитель груза выехал в Европу. А там, сдав груз, скорее к жене-иностранке – в Черногорию! В глухую деревню и все забыть – навсегда! Совершенно. Я сменил фамилию – взял фамилию жены, еще мало известной художницы, – и имя. Я теперь Konig – в память родного города Кёнигсберга. Какое право имеет Калинин владеть таким городом? Это королевский город!

 Я организовал себе абсолютное алиби с документами и свидетелями: я несколько месяцев никуда не отлучался из высокогорного пастбища, где жена писала этюды. Я продолжал брить голову, оброс бородой и усами, и они как-то забронзовели. Я уже не похож на светлого  кавалера. Удалось уговорить маму временно пожить у нас. Осталось организовать сообщение о моей смерти, то есть – о смерти Григорьева  - в дорожной аварии. И все. Я знаю, как это сделать. И навсегда забыть о встроенном шкафе в московской квартире. НО! Пропала работа. Сломалась карьера. Исчезло спокойствие. Сколько усилий, чтобы сохранить свою независимость… И все из-за чего? Из-за встроенного шкафа в маленькой квартире в центре Москвы. А все новшества, новшества, новшества. Сплошные удобства.


Последний день

   В тот день он вернулся как обычно, своим ключом открыл дверь и, войдя, закрыл ее, ключ повернул в замочной скважине и в ней оставил, чтобы вор не смог вытолкнуть его и вставить отмычку. Жене он велел дома всегда закрываться изнутри и ключ носить на поясе платья.
- Вдруг пожар! Где ты будешь искать ключ? А так он всегда при тебе. В двери оставлять ключ не надо, чтобы я всегда мог войти без твоей помощи.
Мало ли что, ведь она тяжела, иначе сказать, ждет ребенка.
   Войдя и закрыв дверь, он вымыл руки, умылся под рукомойником у входа, утерся полотенцем, висящим рядом, и прошел к ней. Она сидела на табурете у окна. Он подошел к ней, положил ей на голову обе ладони и легко погладил ее волосы. Потом слегка сжал руками ее голову у висков и прижался губами к ее голове там, где пробор.
   Этой его лаской она всегда была как бы немного оглушена и долго была под ее воздействием, сидела, не шевелясь и не разговаривая. А он, отступив слегка, уже смотрел за нее, вверх, на восток, в тот угол, где должна быть икона. Ей казалось, что он оправляет на себе невидимую гимнастерку. Он пригладил волосы и перекрестился. Так он начинал молиться перед ужином. "Отче наш" он читал размеренно и увесисто, словно клал кирпичи, и они сами складывались в ступени, по которым он легко всходил. Первый его поклон - одной головой - был явно просительный. Второй - в конце - благодарственный. Также ясно и отчетливо он  прочитал "Богородице Дево, радуйся...", святителю Николаю и сел ужинать.

Она уже расставила на столе тарелочку для хлеба, тарелочку для ножа и ложечки, стакан на блюдце и маленькое полотенчико, свернутое вчетверо, на тарелке особо, вместо салфетки. Он налил в стакан крутой кипяток, который называл чаем, прежде опустив ложечку в стакан, чтобы он не лопнул. Подождав немного, он вынул ложечку из стакана и положил ее на тарелочку рядом с ножом. Затем, пока вода в стакане остывала, он расстелил полотенчико, положил на него кирпич ржаного хлеба и ровным уверенным движением аккуратно, без крошек отрезал ломоть. Его он положил на свободную тарелку, полотенце свернул и положил на другую тарелку. Затем он разломил отрезанный кусок пополам и половину начал есть, посматривая на стакан. Вторую половину куска он ел, запивая водой. Это был его ужин в пятницу, постный день.
   За все это время он не произносил ни звука, как будто совершалось великое тайное дело. После еды он опять молился - благодарил за трапезу. Потом обычно она полоскала чистый стакан и ложку и тщательно вытирала. Но в последние дни он сам мыл свой не запачканный стакан. И сегодня он отодвинул стакан с таким видом, словно то был прекрасный драгоценный сосуд с редким напитком, повернулся к жене, молча присутствовавшей при этой обычной, скудной, но величественной трапезе, и вздохнул.
Она насторожилась. Ее глаза потеряли спокойствие. Она даже немного подалась вперед, к столу своим большим животом.
Он сказал:
- Мне надо с тобой поговорить.
Она напряглась. Он так и сказал: "мне с тобой", а не "нам с тобой", как обычно. Он всегда разговаривал с ней как старший, хотя был старше всего на три года. Но он действительно был намного старше ее опытом иной жизни, мудростью той семьи, в которой он родился и вырос, всего уклада той жизни, которая не отпускала его от себя ни на один миг. Из-за того, что он на всё и на всех смотрел глазами  той жизни, невидимой другим (кроме жены), он казался посторонним для этой жизни, чужим умным пришельцем. Однажды его так и назвали. Он ответил:
- Неизвестно еще, кто из нас пришелец.

Себя он считал на своей земле, в буквальном смысле: на своей. На той, за которую его предки, которых он знал поименно на четыреста лет вглубь веков, имена которых на панихиде занимали несколько записок, его предки проливали кровь, а его прадед, дед и отец покупали эту землю, растили на ней сады и леса.
А эти новые люди, неизвестно откуда явившиеся, -  из ада, по его предположению, делают вид, будто ничего не было за последние четыреста лет, да и прежде тоже, будто жизнь начинается только сейчас, и именно они, новички, ее начинают. "Как раз!" - усмехался он при этой мысли и всегда удивлялся ребячеству этих людей. Ведь земля-то помнит! Земля знает и помнит настоящих хозяев. Тех, кто ее занял в незапамятные времена, потом отстоял от татаро-монголов, охранял от набегов степняков, кто копал ее и делал запруды. И человеческая память хранит имена и названия. Вот село Засечное в пяти верстах от их Видовки.
 
-    Что значит: Засечное? - объяснял он жене. - Это передовая линия обороны в степи. Выходили мужики, крепкие, здоровые, бородатые, в сапогах и с топорами - пояснял он ей, как маленькой, - и рубили деревья. Но не под корень, нет, а от земли на высоте метр или около того. Верхушка дерева падает и при том у всех деревьев на одну сторону. Создается подрубленная полоса. Так образуется непроходимая стена для пешего и конного: засека. Внутри за этой стеной поселяются люди, строится деревня - Засечная, то есть на засеке, за усеченными деревьями. В этой деревне люди живут, как обычно, но главное для них - охрана передовой линии обороны. Свой скот они иногда выгоняют и далеко от засеки, но засека - граница. Граница села? Нет. Граница России.

-   Мы не жили в Засечном. Нет. Мы жили в тылу, верстах в пяти от него. Не очень глубокий тыл, конечно, но все же тыл с точки зрения офицера, какими были мои прадеды. Наше селение называлось Видовка. Оно располагалось на холме. С него был хороший вид - удобный наблюдательный пункт.

- При моем отце и деде все это уже не имело никакого военного значения. Только память.
А в прежние века была настоящая граница. Ее нельзя было взять. Ее можно было только объехать. За этим и следили. Следили тогда зорко - днем и ночью. Вроде бы и невелик был труд в этом постоянном наблюдении, но каждый понимал важность этого дела.
- Се - приду, яко тать в нощи, - наизусть цитировал Евангелие его прадед каждому из крестьян, заступавших на пост, и все понимали, о чем речь.  Тать - значит: вор. "Приду внезапно"- предупреждает Господь о Своем втором, славном и страшном пришествии.
- Первое Его пришествие было каким? - пояснял он жене. - В умалении. Бог явился младенцем. Крохотным и беззащитным. И жизнь Его окончилась беззащитно: его убили и ограбили. Убийцы разделили между собой его одежду. Его пригвоздили к деревянному кресту - распяли. Вот в каком унизительном виде Он остался в памяти людей. Для чего? Чтобы каждый человек увидел в другом человеке Бога. Чтобы никто никого не обижал - и не ради себя, а ради Бога. Что делается для Бога, то вечно. Что для людей, то пропадет. Человек смертен, и все его дела смертны. А Бог вечен, и вечно всё, что с Ним связано.

Приводя слова Священного Писания, человек посвящает Богу свое дело. Охрана Русской    земли тоже была посвящена Богу. Оттого Он и охранял ее. Оттого граница и отодвигалась, отодвигалась, да смотри, как далеко отодвинулась. Село Засечное - на границе Тамбовской области. Здесь несли пограничную службу мои прадеды. А дед мой! А отец где охранял нашу землю? Знаешь, где? В Порт-Артуре! На краю земли. Дальше океан. Вот куда Бог отодвинул нашу границу. Через всю Европу, за Урал, за Сибирь. До тех пор, пока земля не кончилась. А за океаном - опять была Русская земля. Русская земля в Америке.

При этом он так довольно улыбался. Его лицо с высоким лбом и длинным хрящеватым носом так непривычно менялось, что жене было странно видеть его таким. Словно все эти земли принадлежали лично ему. Так он любил то, о чем рассказывал, особенно свою Видовку.
Она поняла, что эту свою Видовку он уже начал строить здесь, в барачной комнате. Он утеплил ту стену комнаты, которая выходит на улицу, сделав хорошую завалинку, он сам сложил настоящую русскую печь с лежанкой для детей "и стариков" - усмехался он, имея в виду себя в старости. Он думал об утолщении стен для уменьшения звукопроходимости. Он застолбил под окном место для грядок и участок для сарая. Он построит сарай с погребом и купит корову.
 
Жена не будет работать. Она будет всегда дома. Она будет рожать и нянчить детей. Потом дети будут ей помогать. Он научит ее доить корову, хотя сам знает об этом пока теоретически. Она знала, что он знает и умеет всё. Он обещал научить ее, чему хочешь. "Хочешь, научу лапти вязать?" Она не хотела, но не отказывалась. Она очень боялась чем-то не понравиться ему. Сама она не умела, не знала и не могла ничего.

Она была одиннадцатым ребенком. Ее и двух сестренок постоянно переводили из приюта в приют, потому что там оканчивалась еда. Потом их отправили домой. Но там тоже не было хлеба и дров. На время их приютила тетка. У нее была одна-единственная дочь. Она тихо ворчала на сестру: "Нарожала". Но девочек кормила, ожидая, когда опять их возьмут в приют. И их взяли. Оттуда она поступила на работу в контору, где нашел ее муж. У нее был такой кроткий взгляд, что он подумал: "Ангел". 
Она  любила его. Всё, что она могла, - это любить его. С ним она была способна на всё.
Он казался ей большим, огромным, тяжелым, железным сундуком, как тот, что у тетки набит детской одеждой для ее будущих внуков на все возрасты. Этот сундук невозможно оторвать от пола, он врос в землю. Его может встряхнуть только землетрясение, но их не бывает в России. Она же - легкий воздушный шарик. Его поймали и привязали к сундуку. Навсегда.
Соседки даже не спрашивали, хорошо ли ей живется. Одна говорила так:
- Поняла, что значит: у Христа за пазухой? 
А другая добавляла:
-   Как за каменной стеной.
Ей было неловко только оттого, что иногда приходила мысль, будто у нее слишком мало сил, чтобы любить его как следует. Но когда она забеременела, она больше не боялась этого. Она поняла: ребенок значит для него больше, чем она сама. Она догадывалась, что не ребенок будет при ней, а она - при ребенке. И не только она, но и сам он будет при ребенке. Это значит, что он никогда не покинет ее. Ребенку он будет рассказывать то, что рассказывал ей. Его он будет учить плести лапти, вязать морские узлы и складывать печи и многому другому.

Он кашлянул, не решаясь начать. И сказал:
- Ты слышала, сейчас идет перепись? Переписывают население.
Помолчав, добавил:
- Помнишь графа из первого барака?
Она спросила:
-      Почему - помню? Что с ним?
 -     Не знаю. Вчера перепись была в их бараке. Утром он не вышел на работу.
Уклонившись от ее пытливого взгляда, он сказал:
 -      Граф всегда поступал как порядочный человек. Этого следовало ожидать.
  -     Чего? - спросила она.
  -     В переписи есть вопрос о вероисповедании. Тех, кто отвечает на него положительно, арестовывают. Для этого перепись и учреждена - для борьбы с верующими.
-       А может быть, его взяли за то, что он граф?
-       Нет. Там нет такой графы. Сословия давно отменены.
-       Но почему так? Если власть считает, что Бога нет, то зачем она с Ним борется?
-       Вот ты и ответила. Они заявляют, что Его нет, и убивают верующих, чтобы ослабить Его волю на земле.
  Еще помолчав, он сказал:
-   Сегодня они придут к нам.
- Почему сегодня?
-   Потому что наш барак номер 2. Они ходят по вечерам, чтобы всех застать дома.
-   Что же делать? - спросила она.
-   Ты напишешь, что не веруешь.
 -  А ты?
-   Ты же до недавнего времени ни о чем и понятия не имела. И не исповедалась, не причащалась.
-   А ты?
-   Я скажу: да. Я не могу иначе.
-    А я? Я хочу, как ты.
- Нет. Нельзя. Ты должна родить.
- Значит, тебя снова посадят?
-    Наверное.   
-    А я?
-    А ты родишь и будешь жить с ребенком, как Бог даст. Если появится возможность, окрести его. Но вряд ли. До 1943 все церкви должны быть закрыты. Наступает пятилетка безбожия. Наверное, постараются истребить всех верующих. Закрыли же все монастыри. Может, какой странствующий батюшка окажется, его попросишь.
     В дверь постучали.

Муж встал и без вопросов открыл дверь. Вошли две женщины. Одна в годах, другая совсем молоденькая. Она бросила взгляд на породистое лицо хозяина, а другая сразу взглянула на живот хозяйки. Вздохнула. Они не поздоровались. Не извинились за беспокойство. Они прошли прямо к столу с возгласом:
- Перепись!

Они уселись за столом по-хозяйски, а хозяева стояли перед ними, так как не было других стула и табурета. Молодая расстелила принесенную с собой газету, поверх положила длинные листы бумаги. Другая прочно поставила чернильницу, вынула ручку и проверила, нет ли соринки на пере, не слишком ли много чернила, чтобы не было пятна. Она пописала немного на краешке газеты. Потом отодвинула чернильницу подальше от бумаг. Их деловитость, основательность, неторопливость, отсутствие всякого смущения при виде незнакомых людей и чужой жизни ясно показывали, что они - хозяева. Именно они хозяева в этой комнате, а не эти люди - мужчина с женой, готовой вот-вот разродиться. Они хозяева в этой комнате. Они хозяева в жизни.

- Фамилия? - строго спросила старшая. Младшая посмотрела на хозяина с таким чувством, словно хотела спросить: "Неужели ты скажешь правду? И не скроешь свою фамилию?"
Он назвал свою фамилию четко.
-    Имя-отчество, - отчужденно сказала старшая.
Он назвал всё так же ясно и невозмутимо, как всегда.
Потом еще несколько вопросов. И наконец:
- Верите в Бога?
- Да.
Обе писчицы уставились на него. Старшая сразу вернулась к своей бумаге, однако не решалась сразу сделать запись. Младшая почему-то перевела взгляд на живот его жены. Наконец старшая что-то записала и перешла к жене.
- Фамилия?
У нее была своя фамилия, девическая. Брак не был зарегистрирован, как было тогда в порядке вещей.
- Имя-отчество.
Она отвечала своим нежным голоском. И сразу добавила:
-    Адрес тот же.
-    Верите в Бога? - спросила  старшая, крепко держа руку с ручкой, занесенной над бумагой, и не глядя на беременную. Младшая замерла, уткнувшись в край листа, как бы не желая слышать то, что сейчас может прозвучать, не желая участвовать в том, что сейчас может произойти.
   Беременная затрепетала. Она открыла рот, чтобы сказать: да. Она повернулась к нему, чтобы сказать: "Я как ты". Но он уже сказал за нее:
 -   Нет.

 В комнате повисла тишина.
Что-то невидимое произошло. Что-то огромное молчаливо возникло и обдало холодом. Каждый был резко отодвинут от другого. Откуда-то издалека глухо прозвучал голос старшей:
-   Вы верите в Бога?

Голос ее стал старческим, с тяжелым дыханием и немного дребезжащим. Жена ответила спокойно и ровно, из какого-то другого далека:
- Нет.
Старшая долго писала это короткое слово в своей широкой бумаге. Младшая смотрела на пузырек с чернилами и не сразу услышала приказ старшей собираться. Они долго собирали свои бумаги, упаковывали чернильницу и ручку, сворачивали газету. Молча встали и пошли, не извинившись и не сказав: "До свидания". Муж встал и закрыл за ними дверь, как за привидениями.
     Он медленно повернулся к жене. Он боялся, что она будет плакать.
     Она сидела бледная, не шевелясь. Они молчали. Он стоял над ней. Она спросила:
-   Тебя убьют? 
-    О!- сказал он весело.- Это было бы слишком хорошо.
-    Будут мучить? 
 -   Не обязательно. Может быть, обойдется.
  Ее вопросы звучали из-за черты, за которую он сам поставил ее. Теперь он был свободен, а она - за невидимой сетью. Но та сеть была непроходимой.
 -    Ты сделал это из-за него? - сказала она, скосив глаза на живот.
  -   Да. И не только. Я не мог обречь тебя на муки и смерть. Ну, какая ты верующая. Ты веришь мне, а я не Бог. Ты родишь и ребенка запишешь на меня. Дашь ему мое отчество и фамилию. Если я останусь жив, я вас найду, ты знаешь. Ты не пропадешь. Ты мать-одиночка. Власть таких любит. Хорошо, что у тебя своя фамилия. Ты сирота. Из мещан. Беднячка. За тобой ничего не числится, тебя нет ни в одном списке лишенцев: ни среди раскулаченных, ни среди дворян, священников и прочих.

 Он постелил ей постель за печкой.
- Ложись. Утро вечера мудренее.
Она легла на тощий матрасик поверх выструганных досок. Легла на спину и закрыла глаза.

Он достал зубную щетку, положил ее в футляр, снял с полочки круглую коробку с зубным порошком, мыло с мыльницей, алюминиевую ложку и жестяную кружку. Каждый из этих предметов он завернул в кусок газеты, предварительно осмотрев ее, чтобы не попался лозунг или портрет вождя. Потом все эти мелкие предметы завернул в один общий сверток, завязал бечевкой, чтобы ничего не бренчало, и положил в сетку. Она видела это не глядя. Она знала его уверенные, точные движения.

- А когда будет второе пришествие? - донесся ее тихий голос. Он подошел, присел на край кровати и сказал:
- Не знаю.
- Как - не знаешь? - с укором, не веря ему, сказала она.
- Никто не знает, даже ангелы. Но думаю, скоро. Потому что Он сказал, найдет ли веру на земле. Вот ее скоро и не будет. А ты без меня не плачь. Ты с ребенком - воины в засаде. Знаешь засаду? Вся армия бьется насмерть, редеет уже, а за лесом стоит свежая армия, стоит до последнего. Враг уже ликует! Он явно ощущает победу. Вот тут и вступает в бой засада. Она и решает всё.
-    А я что решаю?
 -   Очень многое. Ведь должен же кто-то плюнуть Антихристу в лицо!
-   Как плюнуть?

 -   Обыкновенно. Когда верующих уже почти не будет, а это время очень близко, воссядет один правитель на всей Земле. Тогда подойдет к нему мальчик и плюнет ему в лицо. Антихрист до тех пор изображал из себя гуманиста, доброго и милого человека, а тут он проявит себя и сам убьет мальчика. Это будет последним его действием. Тут–то и состоится второе пришествие Христа. А чтобы такой мальчик был, он должен вырасти в православной семье. Может быть, это будет наш сын. Или его сын. Вот почему ты должна жить.

 -   Как явится Христос? Как прежде?
 -   Нет. Он явится уже в Неприступном Свете.
 -   Ты видел этот Свет?
 -   Видел.

 Он встал, подошел к двери и вынул ключ. Пусть дверь будет открытой, чтобы не было шума, когда они придут, чтобы не испугали ее. Потом он сел на табурет, поставил локоть на стол и подпер голову ладонью.
 Он ждал ночного стука в дверь. “Приду, как тать в нощи. Бодрствуйте”.


Меж Европой и Азией

На работе объявили о поездке в Среднюю Азию. Как всегда, пишешь заявление об отпуске на три дня за свой счет, потом – заявление в профком и, если повезет, то полетишь в новое место, где иначе никогда не будешь. На этот раз мне повезло, я попала в список отъезжающих, и вечером мы собрались в аэропорту, так как рейс был ночной: летим навстречу солнцу!

Очень люблю такие поездки. И многие любят, потому и очередь. Профком оплачивает 70 % стоимости путевки. К заявленным трем дням добавляются  два выходных – и считай, маленький отпуск.
 
Прилетели. Спать хочется, но любопытство сильнее: новая земля, как здесь люди живут? Оказалось: по-старинному. Сразу пошли в город. Мечети красивые, ничего не скажешь. Дома-пятиэтажки. Но настоящий город скрыт в древних кварталах с домиками, совершенно закрытыми от прохожих. Они огорожены стеной и построены окнами  во двор. Вот мальчик открыл дверь и стоит на пороге. Кажется, там земляной или глиняный пол. Настоящее средневековье. Запутанные улочки. Одна я бы никогда не зашла сюда. Меня завел сюда  новый знакомый, который подсел ко мне в автобусе из аэропорта и так и остался моим соседом на ближайшие три дня. Оказалось, его друг не смог поехать, и он остался один в нашей группе из своей организации. И моя подруга не прошла по жребию, и я одна сидела. Вот он и подсел ко мне.

Сначала мы не разговаривали. Но вот автобус подошел к знаменитой мечети, и наша экскурсовод пригласила нас к выходу и предложила сначала пройти, чуть не проползти, под каменным Кораном. Все радостно откликнулись. Я тихо сказала соседу:
- И вы полезете?
Он удивился:
- А почему нет?
- Потому, что вы, мне кажется, не мусульманин.
- Нет, конечно.
- Зачем же тогда вы хотите им стать?
- Я не хочу.
Помолчав с минуту, он вдруг встал и громко сказал всем:
- Не надо лезть под Коран. Мы же русские.
Его спросили:
- Откуда вы это знаете?
Он повернулся ко мне и спросил:
- Откуда?
Я тихо сказала:
- Я пропагандист. Знаю всё.
Он обернулся к остальным:
- Она пропагандист. Она всё знает.

Вышли из автобуса. Подошли к огромной каменной книге. Под нее никто не полез. Пошли к мечети. Экскурсовод сказала:
- Кто правильно сосчитает число ступеней, тот святой.
Я сразу подумала, что здесь какой-то подвох, и пристально посмотрела себе под ноги. Так и есть: первая ступенька вросла в землю, ее не видно, наши спутники начинают отсчет со второй ступеньки.

 Вернувшись в автобус, я одна назвала правильное число, и с тех пор мой сосед стал задавать мне вопросы. Оказывается, он перенес инфаркт, и с тех пор он начал задумываться. О чем? - Не переехать ли за город. Но жена преподает музыку, и там ей нет работы. Как жить дальше? После излечения он впервые оглянулся на свою жизнь. До тех пор он жил, соревнуясь с другом детства. Они по-дружески соперничали: у кого новая рубашка, у кого более модный галстук. Последним пунктом сравнения стала машина. Дальше – инсульт. Стоп, машина, приехали. Конец табаку и спиртному, хотя и раньше не увлекался. Конец и безудержному увлечению работой. Теперь всё в  меру. Но что-то тянет душу, и непонятно что. И не то что мысли о смерти, но и не без этого. Нет, скорее мысли о жизни, но не знаю, что о ней думать. Разве мы неправильно живем?

Что я могла сказать ему? Спрашиваю:
- Вы заметили в мечети старика, сидящего в углу на корточках? Он что-то шептал. Наверно, молился. Экскурсовод сказала, что то высокое надгробие, которое мы видели, стоит над могилой их святого. Я подумала, что нам, скорее всего, не надо бы туда приходить, потому что старик, видимо, верующий. Если так, то мы ему мешали.

- Да что вы! Какие сейчас верующие! Сумасшедшие только. А впрочем, сейчас спросим.

И он встал и пошел к экскурсоводу, молоденькой хорошенькой девушке, узбечке, сидящей на первом сидении рядом с водителем. Поговорив с ней, он вернулся и сообщил, что тот старик – бродячий мулла, он молился и рассердился, что ему помешали, да еще в присутствии других стариков, которые тоже на корточках сидели рядом с ним. Когда группа уходила, мулла послал вслед проклятие, но девушка не боится. Это всё глупости. Религия давно отмерла. Одни старики держатся за нее – так, ради развлечения, делать им больше нечего.

Когда автобус выехал из города и шел по хорошему широкому шоссе, вдруг лопнуло огромное толстое стекло справа от водителя, прямо перед девушкой-экскурсоводом и рухнуло на нее. Вся тяжесть обрушилась на ее лоб. Она сидела еле живая. Оказалось, она ранена. Осколки разнеслись почти по всему автобусу. В дороге у меня с собой всегда йод и бинт, некоторые лекарства. Я передала всё это пострадавшей. Автобус остановился. Водитель не мог ехать при сильном встречном потоке ветра. Первому же встречному шоферу он рассказал о случившемся и попросил его позвонить в турбюро. Мы стали ждать другого автобуса.

На моего соседа происшествие произвело впечатление. Он спросил меня, имеет ли это отношение к проклятию муллы. Я предложила ему спросить у водителя, от чего произошла авария и часто ли такое случается. Оказалось, никогда. Стекло очень крепкое. Видимо, песчинка с дороги с ветром попала в какое-то такое незакаленное место, микроскопически малое, которое не выдержало. Может такое быть или нет при закалке стекла, он не знает.

Сосед мой задумался. Наконец, спросил:
- А если проклятие имеет силу, то мы беззащитны? Отступать было некуда. Пришлось приоткрыть позицию. Спрашиваю:
- Мулла нам вслед стрелял? Кидал нож? Нет. Значит, он действовал нематериальной силой. А какой? Думайте. У вас же высшее образование.
- Но ведь духов нет, - сообразил он.
- А что же есть?
- Одна природа.
- Тогда, значит, камешек сам поднялся с земли и ударил в стекло, но только почему-то именно в наше стекло, именно после слов муллы, именно в лицо девушке. И, между прочим, именно вас смутить!
- Что вы этим хотите сказать?
- Что духи есть и Дух есть. И притом духи разные, добрые и злые. Есть невидимая сила. Защищаться от нее можно только такой же невидимой силой, иначе говоря, молитвой. Бог хочет вашего духовного спасения и потому послал такое испытание.
- И вы в это верите? –почти вскричал он.
- Как сказать, верю, конечно, а хочется сказать: знаю.
- Как? Как вы знаете?

Но что расскажешь так вот быстро и среди незнакомых людей. Я предложила ему перекусить, поскольку всегда в дороге ношу с собой термос с запасным стаканчиком и кое-что из еды.
- Послушайте! У вас есть всё: лекарства, еда и питье. И вы что-то знаете.
Но я молчала. Я не знала, что ему сказать. Мне казалось, все мои слова будут неубедительны.
Пришел другой автобус. Мы пересели и поехали дальше. Дорога шла по пустынным местам. Тоскливое впечатление было от однообразного серо-желтого пейзажа.
- И здесь люди живут, - вздохнул мой сосед. Потом добавил, словно угадав мои мысли:
- А как хорошо в русской деревне!

Оказалось, он сам деревенский. Он вспомнил пруд и вдали речку, лес и поле, то зеленое, то желтое, а по краю его на самом горизонте по железной дороге идет состав от края земли до края, как игрушечный. Долго идет. Так далеко, что не слышно, а только видно. А после дождя так тепло сразу становится! Здесь же и дожди, наверно, редкость. Какая сушь.
- Вернемся, поеду в свою деревню! А вы?

Мне некуда возвращаться. Я выросла в Москве, в самом центре, но словно в захолустье. Мы жили в одной комнате большого деревянного одноэтажного дома на улице Дорогомиловский вал. Сейчас нет нашего многокомнатного дома, нет и этой улицы. На месте нашего дома стоит высокое стеклянное заведение.
Большую Дорогомиловскую все - дети и взрослые – называли: большая улица. И не потому, что в название ее входило слово «Большая». Если бы ее называли как-нибудь совсем иначе, всё равно ее называли бы большой. Если нужно идти на большую улицу, то одевались, то есть одевались получше. А по своей улице ходили, как дома.

Двор у дома был деревенский. Вход в дом был со двора. Когда я возвращалась из школы, я с улицы стучала в окно. Я не представляла, как можно жить в многоэтажном доме. Такие дома стояли на большой улице. В них я бы не решилась выглянуть в окно. Особенно ужасными казались балконы. Моя бабушка называла такой дом: скворечник.

Дом, где мы жили, был не наш. Раньше он принадлежал отцу нашей ближней соседки. Ее комната – соседняя с нами. Когда-то их семье отдали одну, зато самую большую комнату. Остальные комнаты отдали тем, у кого отняли дома, но самих этих людей не убили, и теперь им надо было где-то жить. Так что перед ними наша соседка, тогда маленькая девочка, не могла задаваться, что это ее личный дом. У этих людей было дома почище. Но все молчали. Они были довольны, что их не убили. Не до жалоб. Новое поколение всё это знало, но не придавало этому никакого значения.

Дом и двор были совершенно деревенскими. Во дворе росло очень старое большое дерево. Двор был огорожен деревянным забором. У входа был невысокий деревянный порог. Как входишь – несколько газовых плит, двери в комнаты и в туалет, один на всех, и раковина с краном холодной воды. Кран тоже один на всех. Но ссор никогда не было. Купаться ходили в баню через дорогу, через большую улицу. Идешь, бывало, с сумкой, в которой мыло, мочалка, полотенце, переходишь через большую дорогу, и огромные дома, мчащиеся машины кажутся миражом, сквозь который надо пройти, не придавая ему никакого значения. Когда же возвращаешься, то впечатление миража полное. Так не гармонирует состояние распаренной души с грохотом железа и шумом моторов, словно пришедших  из фильма ужасов, которых тогда еще не видели. Скорее, скорее - в свой переулочек, к своему дереву, на свой порог. Там так тихо.

Стены добротные, толстые. И чай на столе.А в шесть часов вечера сосед откроет дверь своей комнаты, ляжет на кровать – железную! С шарами! – и не встанет до десяти или одиннадцати часов, и кто хочет к нему заходят, идут молча, садятся на расставленные стулья или приносят свой стул и тихо смотрят. У соседа есть телевизор. Детям не видно, но слышно. И вот волшебная речь льется откуда-то, не видно, непонятно, а все равно интересно.

- Мою деревню в центре Москвы давно снесли. И даже до настоящей деревни добрались. Слышали? На месте деревни Молжаниново хотят соорудить огромное поле для игры в гольф. Место проживания и трудов многих поколения превратится – во что? Там жила моя другая бабушка с дедушкой и детьми. Но что сделаешь? Говорят, это прогресс.

Сосед вдруг сказал:
- Так что же теперь, мусульманство что ли принимать, если их молитва такая действенная?
Я засмеялась.
- Эту проблему за нас с вами решил великий князь Киевский Владимир, прозванный: Красное Солнышко. Тысячу лет назад он решил принять веру и выбрал одну из трех мировых религий. Из иудаизма, ислама и христианства он выбрал христианство. Его послы побывали на православном богослужении и сообщили о необычайном впечатлении. «Не знаем, на небе мы были или на земле». А вы были хоть раз на православном богослужении?
- Откуда? И зачем?
- А теперь есть повод? - Помолчав, я добавила:
- Есть такое понятие, как послушание. Как послушные дети мы должны верить так, как наши предки. Не те, что ломали храмы, а те, которые их возводили. Русский всегда был православным.
 
- А крещеные татары?
- Они принимали нашу веру, так как поселились в России. Но многим из них были явлены свыше откровения в пользу христианства, как и в наши дни иногда происходит. Есть православные святые среди крещеных татар.
 
Пока мы так говорили, автобус подошел к какой-то стоянке. Экскурсовод предупредила нас: не выходить, она скоро вернется. Мы сидим в ее ожидании. Открывается дверь, но входит не она. По ступенькам поднялся красивый молодой человек, очевидно, узбек. Он спросил:
- Можно поговорить с вами о Боге?
Никто не ответил. Он сказал:
- Я не займу вашего внимания надолго. Я только напомню вам, что вы прирожденные христиане и не должны забывать Того, Кто создал землю, небо и вас и всё вокруг.
Тут поднялся такой крик! «Вон его! Кто его пустил?!» Он спокойно ответил:
- Я же спрашивал вас: можно ли с вами поговорить о Боге.
- Мы думали, это атеистическая лекция. Откуда ты взялся?

Он сказал, что уроженец этого города, после школы поступил в МГУ на философский факультет и там убедился, изучив труды многих философов, что нет никакой философии, кроме религии, и подлинная из них – христианство.
Тут вошла наша девушка. Он вышел с извинениями. Дверь закрылась, и мы поехали.
Мой сосед сказал: «Не слабо». На экскурсовода посыпался град вопросов об этом человеке. Она спокойно сказала:
- Еще один сумасшедший. Тоже бродячий мулла, только христианский.

Но тут взял микрофон наш водитель и сказал, что этого человека знают все, кто возит экскурсии. Он действительно окончил МГУ, а до того – местную школу с золотой медалью. Его называли во всем городе только так: светлая голова. В МГУ его приняли в аспирантуру, но как только поняли, что он стал верующим, его отправили на родину учителем психологии. Часов в школе у него было мало, денег никаких. Но он от этого не страдал. У него потребность вести агитацию за Бога, и притом по-христиански. Его освидетельствовали врачи и признали здоровым, но власть запретила работать в школе. Это понятно. Как он сейчас живет, никто не знает. Наверное, родня кормит.

Муллы сначала отнеслись нему очень враждебно. Он с ними спорил ужасно. Его били и не раз. Но потом муллы сказали, что это честь для узбеков: среди русских совсем не осталось верующих, и Бог завербовал такого из их среды, чтобы укорить русских. Теперь его все оставили в покое. Он же ищет автобусы с русскими, чтобы поговорить с ними. Не с узбеками же ему говорить о Христе.

- Да. Поговорил. Но почему все так закричали?
Тут уж я не утерпела, говорю соседу:
- Как вы думаете, сейчас Бог был с этим узбеком или с нами?
- А что тут думать: раз он говорил о Боге, то с ним был Бог.
- А с нами кто?
- А с нами кто-то другой... Кто против Бога.

Он медленно повернул ко мне свое потрясенное лицо. Он никак не мог начать говорить, но и молчать не мог. Он сказал:
- Так что мы – антихристы что ли? У нас в деревне одна бабка всегда ругается этим словом. Лектор по атеизму как-то велел нам прочитать Евангелие, и я встретил там это слово, но Антихрист придет еще не скоро...

- Антихрист с большой буквы, единственный, главный, придет не скоро, но антихристы с маленькой буквы, вроде нашего сегодняшнего коллектива, были всегда и будут, наверно. В первом веке Иоанн Богослов предупредил, что вокруг них – в то время – много антихристов.
- Какой Иоанн? Тот, кто написал Апокалипсис? Вот это да...И не мы ли, маленькие антихристы, его готовим?...
Он задумался надолго.

С тех пор он не отставал от меня. Он не смотрел на меня. Ему было важно не видеть меня, а слышать. Мы стояли около очередного экскурсовода, сосед жадно слушал, потом шептал мне на ухо: «И как?» То есть я должна была пересказать это с православной точки зрения.

 Так мы дошли до какой-то небольшой ямы. Я не захотела ее смотреть, отвернулась и чуть не ушла уже, как он ухватил меня за руку, и я остановилась. В самом деле было что послушать. То была могила Тамерлана! Ее раскопали советские археологи в мае 1941 года. Местные старики их предупреждали: не вскрывайте! Не выпускайте дух Тимура! Будет война. Но кто их слушал. Кости выкопали и отвезли в Москву. Там все проверили – подтвердилось, что это действительно Тамерлан, и тут же началась война. Средняя Азия не успевала принимать эвакуированных. Не только крупные города, но и села были переполнены.

- Почему не поверили? – трагически вопрошал наш гид. И сам отвечал: «Потому что в народе иссякла вера. Вообще иссякла в каждом народе».
- Ну, этому человеку недолго здесь читать лекции, вроде того узбека, - сказал мой сосед. – Но что такое вера, и почему мы ее потеряли?
- А что вам рассказывал лектор по атеизму?
- Да знаете, он не то атеизм преподавал, не то основы религии. Сейчас я это начал понимать. Он призывал читать первоисточник. А это ведь Евангелие. Больше он сделать ничего не мог в условиях нашего времени. Умные, наверно, разобрались, а я вахлак...
- Просто у вас технический склад ума...
- Не технический, а деревенский – все беру сразу на веру. Сказали: Бога нет, и поверил. Другой наталкивал на путь истинный – не понял. Пока не свалился чуть не до смерти...Слава Богу, остался жив.

И он поднял руку и тут замер. Он с испугом посмотрел на меня:
- Вы знаете, я, по-моему, хотел перекреститься. А как это делается?
Мы стояли все еще недалеко от могилы Тамерлана, подошла новая группа, в ней кто-то спросил экскурсовода, уже другого, как был положен знаменитый Тимур, как хоронили в то время. Мой сосед отвел меня в сторонку и шепотом сказал:
- На что мне знать, как тогда кого хоронили. Вы мне скажите сейчас, как русских хоронят.
Я чуть не засмеялась:
- Вам рано об этом беспокоиться. Да и какая разница. Бросят в яму и зароют землей.
Я нарочно так говорила, чтобы увидеть его реакцию. Как он стал недоволен.
- Что я собака что ли. Люди добрые кошку хоронят.
- Да, - подхватила я, - еще и крест над ней ставят.
- А что – нельзя?

- Нет, конечно. Крест – символ вечности. Она дарована Богом только человеку.
Я вспомнила, как в детстве мы с подругой Люсей похоронили ее любимую кошку, и Люся сделала крестик из двух тонких палочек и воткнула его в землю над кошкой. Мы каждый день приходили на то место, и всегда крестик валялся рядом. Мы так удивлялись: там никто не ходит, место самое глухое, - пока бабушка не разъяснила. И мы убрали тот крестик.

- Русского человека кладут на восток, чтобы при всеобщем Воскресении он сразу увидел Христа, Который явится в славе Своей. Русского человека отпевают в церкви, предают земле. А до того – до смерти – его исповедуют и причащают. В этом главный смысл подготовки к переходу в жизнь вечную, так что для души смерти нет. Только тело отдают земле. В ней оно должно истлеть. Впрочем, это на Афоне оно обязательно должно истлеть. Там скорбят, если тело монаха не истлело, и молятся до тех пор, пока все оно растворится в земле, останется лишь череп, его кладут на полку и пишут на нем его имя.

- Какой ужас! Как вы спокойно все это рассказываете! Ну, хорошо, хорошо, а у нас, в России? Не могу же я поехать на Афон. У нас как?
- У нас наоборот. У нас святые люди не тлеют в земле. Они остаются – кто всем телом и даже одеждой. Я видела, как в Богоявленский собор несли гроб с мощами святого Иосафа Белгородского, несли шесть священников, не слабых физически, и несли с большим усилием: святой сохранился весь, целиком, со всем облачением, и весь его деревянный гроб. А у других святых остаются только косточки. Но и они так целебны, так сильны духовной помощью, что к ним идут и едут со всей России. А почему такая разница – неизвестно. В эти тайны не надо вникать.

- А Ленин? Он тоже не тленен?
- Да что вы! Над его мумификацией трудится целый научный институт. Огромные деньги! А в 1924 году или 1925 году Красная площадь была залита фекалиями – сломалась канализация, мавзолей залило ...понимаете чем. Святой патриарх Тихон тогда прямо сказал:
- По мощам и елей.

Елей- это святое масло, которым нас помазывают в церкви для здоровья. А для таких, извините, «мощей», как несчастный Ленин, - человеческие отходы.

- Почему несчастный? Потому что его земля не принимает. Почему? Потому он совершил иудин грех: продал Россию за деньги и клятвенно пообещал Германии отдать земли до Урала. Я сама читала в его собрании сочинений из 55 томов, он так и написал, своей рукой: «За Уралом отсидимся». Я как прочитала эти три слова, глазам не поверила, читала-читала, весь день была в ярости и ничем не могла заниматься от ужаса. Представьте себе – мы все должны были бежать за Урал. А там кто нас ждал бы?

- Китайцы...
- Вот то-то и оно. России бы сразу и просто не стало. А когда народ не дал этого сделать, хотя – обратите внимание – силы белых были разрозненны, не было ни одного настоящего сражения, как в Америке, например, во время Гражданской войны, или вроде нашего Бородино. Когда дьявольский план не удался, от Ленина потребовали возврат денег, и он приказывает продавать все ценности, какие есть, организовал ограбление не только музеев и частных лиц, но и монастырей и церквей...Должен был выплатить долг.

- А на что те германские деньги пошли?
- Как на что – вы, как ребенок, на подкуп широких масс населения. Каждый выстрел в столице – в Петербурге оплачивался: холостой и боевой, боевой дороже в два раза. И так везде. И в Москве, только ниже расценки. Нашлось много не то что беспринципных, но и голодных, и бездельников, и авантюристов... И везде был обман, обман...Если бы сразу объявили о сдаче России по Урал, мало кто польстился бы на эти деньги. Говорили о высоких материях: о том, что заводы станут собственностью рабочих, земля – крестьянам и так далее. Вы же учили историю партии. Ее учат везде и всегда, кроме оплаты выстрелов, конечно, и организованного голода.

А 9 января 1905 года население вывели с мирной просьбой, а за ними шли боевики с целью убить царя, как только он, добрый человек, выйдет к народу. Хорошо, что его уговорили уехать. Он не был в Петербурге. Боевики начали стрелять из-за спин людей, прячась за женщинами и детьми, а что делать солдатам-охранникам? Масса с перепугу рванулась кто куда, а многие и в сторону дворца - просто прямо по направлению. Солдаты стреляют: сначала в воздух, потом в толпу. Сзади тоже стреляют, чтобы увеличить число жертв и все списать на правительство. Вот и кровавое воскресенье.

А кто затеял? И еще обвинили во всем царя! Да когда ему сказали, что он должен сделать для предотвращения революции, – он пришел в ужас! Охранное отделение в России работало прекрасно, там знали всех до одного, кто способен на бунт, была прекрасная картотека. Знали о местонахождении каждого из них. Царю было предложено ликвидировать 50 000 бунтовщиков – и в России сто лет не будет революции. Тогда она станет самой мощной державой в мире. Царь отшатнулся. Он сказал, что его прадед Николай 1 повесил только пятерых заговорщиков – и его клянут почти сто лет, а 50 000! Он сам решил отречься от престола в пользу сына Алексея и принять монашество, стать патриархом. Но этого не поняли.

Первым делом нового правительства был выпуск из тюрем заключенных. Вместе с политическими вышли уголовники. Они в момент разъехались по стране, и начали кровавые дела. Вы думаете случайно два миллиона образованных людей покинули родину? Начальник охранки в Петербурге застрелился в своем кабинете в тот день, когда Временное правительство издало этот указ о всеобщей амнистии.

- Откуда вы все знаете?
- От бабушки. Она все пережила. Она была дочкой священника. Ее родные жили в Тамбовской губернии и чудом спаслись от казни, устроенной красавцем Тухачевским. Не слышали? А о Тамбовском мятеже учили? Так вот крестьяне действительно отказались подчиняться такой власти, которая только грабит народ. Против них применили отравляющие газы, запрещенные в мировой практике даже в войне разных государств. А тут против своего народа... Деревни лежали мертвые, и люди, и скот. Наша родня куда-то отлучалась. Вернулись, идут по селу и не понимаю, что происходит...Где тут сопротивляться. Всех бы и убили. Им же это и нужно было: освободить территорию до Урала.

- Какой ужас! А что вышло бы потом... Давайте прикинем, - сказал сосед. – Россию разорвали и поделили, Китай безумно быстро заселяет Сибирь и богатеет, и что тогда ему Америка? И какое следствие? Война...Или война бесконечная или мгновенная - смерть всему человечеству...Не хочу думать. Что может сделать один человек! И этого мерзавца терпит весь народ на своей главной площади, в сердце России! Да еще ему в подарок привезли кости этого Тамерлана, носителя злого духа...
Ведь если останки святых людей излучают добрую энергию, то останки злого – злую. Этого только нам не хватает. Ай-яй-яй...Что же делать? Может быть, отвезти Тамерлана сюда, на место его захоронения, и предать земле. А рядом с ним зарыть пепел сожженного вечного покойника. И камни его открытой могилы заражены, поэтому весь мавзолей куда-то вывезти подальше, как радиоактивные отходы.
Но тут он воодушевился:

- Значит, опять, как при Наполеоне, Россия спасла Европу и весь мир, задержала этот процесс разрушения, опять пала жертвой...
- Главная жертва - потеря веры. Это проблема нашего поколения. А для павших за веру – это победа. Они спасли свою душу и сильно пополнили ряды святых в Небесной - Торжествующей Церкви. Иоанн Богослов пишет в Апокалипсисе, что в Небесную Церковь каждый народ принесет свою славу. Русский народ принес очень много славы – именно в ХХ веке. Вот в чем суть того, что для с вами трагедия, а для них – торжество.
Так вот мы ходили по бедной земле, страдающей без воды, от жары изнемогающей летом и от холода - зимой, и говорили о своей родине, вдруг оказавшейся здесь ближе, чем дома. Вдруг он спохватился:
- Я не знаю вашей фамилии, названия вашей организации - ничего. Как же я вас найду...
- Вам я больше не нужна. Вам нужен батюшка. Его найдете в церкви - подальше от дома и от места работы, чтобы не пострадать, поскольку мы не в состоянии выносить скорби.
- Как же мне теперь жить?
- Как и прежде. Внешне ничего не надо менять. А внутренний мир изменится незаметно для окружающих, и агитировать их не надо, для каждого свой черед.