Глава 23. 2

День прошёл радостно. Даже почти весело – давно у меня не было такого чувства. Счастья, что ли. Может и счастья. Откуда я знаю, какое оно бывает, это счастье. Но теперь, если судьба снова  никаких дров не наломает, я смогу дожить до звонка. Если всё будет хорошо и четвертак не припаяют. Сейчас это научились делать отменно. Даже мода такая пошла – зека, у вас срок к концу подходит, раз ты так радуешься? На ещё четвертачок, дурачок…  Зосимыч – полицай, работавший бригадиром, объяснял это так:

- Ты сам посуди – везли тебя сюда. Поездом и пароходом. Потом вези тебя обратно. Пароходом и поездом. Затраты. А на твоё место другого. Поездом и пароходом. Так ведь этого «другого» ещё поймать надо, расследовать и судить. Опять затраты. А тут ты – на всём готовом и везти никуда не надо. Месяцок отдохнёшь в местной тюрьме под следствием, и с новыми силами, на новый срок.

Мудрый мужик этот Зосимыч. Не зря до войны счетоводом в колхозе работал. А у полицаев бухгалтером. В цифре толк знает. И этой цифрой такое объяснить может, что век бы не подумал:

- Ты думаешь, почему дорогой товарищ Сталин своих пленных предателями объявил? Что бы ты в плен попасть боялся? О маме с папой думал? Может быть… только в первом же бою нас немец зажал так, что я ни о маме с папой, ни о детях своих не вспомнил. Обо.рался я со страха. Не веришь? А зря… - теперь, по прошествии лет, Зосимыч мог бы позволить себе и пошутить. В полицаях он, кроме пера и карандаша, ничего в руках не держал. Кровью не запятнан. На допросах рассказал столько, что хоть орден ему вешай. Но вместо ордена впаяли десятку – в армию он попал, как боец народного ополчения, и со своими очками-консервами не вписывался даже в штрафную роту доблестной Красной Армии: семье предателя никакой государственной поддержки не полагается. Самому предателю посылок через Красный Крест посылать нет необходимости, как какому-нибудь англичанину или американцу… Экономия!

- Политическая?

- Ты чё, придурок? Под литеру пятьдесят восьмой подвести хочешь? Я – благородный полицай. И со всякой «асой» якшаться не намерен!



- Случилось, Ваня, так, что война кончилась, а меня не убили, - начал свой рассказ Петька. - Бывает и такое. Я не возражал! Ох, и попили мы, Ванька, ох, и попили! Восьмое мая помню. Утро девятого тоже помню – стрельбу и как столы из домов на улицу выносили - хорошо помню. Потом сразу восемнадцатое. Но его вспоминать и сейчас тошно. Но, видно, ничего такого не набедокурил или не попался, не знаю. Началась потихоньку служба. Сначала давай оружие в порядок приводить. Лагерь оборудовать в лесу под Бреслау. Потом тактические учения. А чего нас учить? Я три года эти азы постигал! И постиг, раз жив остался. Ну, в общем, солдаты ерепениться начали. Но командиры ещё свои, боевые, и привычка подчиняться им осталась. Строевую едва пережили: «На ле-во!», «На пра-во!», «Зра! Жела! Тов! Ший! Лей-нант!». «Ногу, ногу выше! Носок! Носок тяни, дубина!» - вот этого мы пережить уже не могли. Слава Богу, нас снова на войну отправили! А то бы мы чего доброго бунт устроили…

- На какую ещё войну, Петька? – я так был изумлён, что забыл о всякой конспирации.

- На какую? – тут очередь удивляться выпала Петьке. - Да на японскую, конечно!  Через весь Союз с песнями и танками проехали. И ровно через три месяца так узкоглазым вдарили, что сам не понял: в чём война-то заключалась? Как поехали, так и приехали. Даже не стрелял ни разу. Ни разу, Ваня, выстрела не слышал. Нет, вру – первую ночь пушки много стреляли. А потом мы ехали, ехали, и… всё – говорят, война кончилась! Может, мы быстро ехали, а, может, союзники ядрёной бомбой постарались, но война кончилась за две недели…

- Какой ядрёной бомбой? Одной бомбой?

- Ну не одной, а двумя… А ты, чудило, где всё это время был? Как надо было схорониться, чтобы так ничего не знать? Ну-ка, давай выкладывай житие твое. Рассказывай, а я потом уж про своё продолжу. А то я всё о себе да о себе. Мне же тоже интересно!

Пришлось рассказывать…

- Ну вот, побили японцев, получил я медаль за это дело, и… потерял Светку! Ой, беда! Вот это была беда! Пишу в госпиталь – отвечают «адресат выбыл!». Куда выбыл? Демобилизовалась или перевели в другой госпиталь? Может, случилось что! Я-то откуда знаю. Пишу снова: «Ради Бога, что случилось? Ответьте!». Отвечают: «Адресат выбыл…». И я, как назло, пока к японцам ехал, перевелся в другую часть к знакомому майору, и поменял полевую почту. Светка, значит, моё письмо с новым адресом не получила… Может и от неё есть где письмо, но где его искать? Также отправили назад с той же пометкой «адресат выбыл». Представляешь, что значит, с войны письмо с такой припиской приходит! Едва полгода дослужил, а там по весне и демобилизовали. Я - в её госпиталь. А там все сестрички новые, ничего о тех, кто в войну служил, не знают. В отделе кадров справок не дают. Такая, Ваня, там тётя сидит, что точно никаких справок не получишь. Эта русская женщина не то, что коня, - танк остановит. «Тигр». Ох, её бы нам под Хацапетовку, где рота «Тигров» наши позиции утюжила! Она одна противотанкового дивизиона «соток» стоит! Разметала бы она эти «тигры» одной левой… грудью! А тут я с простреленным лёгким…
Век Бога молить буду – моя лечащая врачиха, капитан медслужбы, чемоданы паковала. Тоже домой ехала – муж нашёлся. В плену был. Видно, так дошёл, что после фильтрации его отпустили домой, помирать на руках жены. Вот она-то, сама на радостях и замолвила за меня словечко перед той «твердокаменной крепостью». Достал я Светкин адрес. А то знал, что под Тамбовом где-то жила до войны. Не думали мы с ней, что вот так получится… и у тебя, говоришь, похоже было? Видишь, как оно – счастье своё держать крепко надо, из рук не выпускать. А то потом наищешься… ну давай, беги, и так опять засиделись. Меня, может, из лепил не выкинут, но у тебя проблемы будут, если нас в дружбе заподозрят. Слишком уж сладко санитарское место – полы мыть да бельё менять – не кайлом махать и вагонетки возить…

Вот уж она жизнь. В полицаях у врагов конспирация, в лагерях у своих - то же самое. То ли я враг всем, то ли мне все враги? Не знаешь, чего и подумать… А, может, время такое? Кто его знает… Только тот, кто в другом времени жил. Мать с отцом да бабка. Оба деда то, другое время, не пережили. Один – отец матери – в империалистическую во время Брусиловского прорыва погиб, другой - уже в гражданскую. Во время боёв за Царицын. Бабка по матери умерла от тифа в двадцатом… Получается так, что для простого мужика – крестьянина или рабочего – любое время в России «то». То война, то революция, то тридцать седьмой и иже с ним, потом - снова война. А потом, как в воду смотрел,  Ефграфыч – снова гайки затягивать начали. Получается, что пол-двадцатого века прожили, и самыми спокойными были первые десять лет. Даже с революцией девятьсот пятого года. Эва-на, как… Бурно завернуло время, бурно. В эти годы героям хорошо родиться. А вот тем, кто хочет просто жить, не ища на зад свой приключений, туго приходится. Благодарен я войне, что свела меня с Капкой. Благодарен. Но война же нас и разлучила. Её осиротила, меня ни на дно уволочь, ни на берег выкинуть не может… Крутит, крутит, крутит в своём водовороте… Уймись, война! Ты уж пять лет как кончилась! Сколько ещё из-за тебя люди страдать должны? Или, может, ты уж тут и не причём, а мы всё ещё по привычке на тебя свои собственные огрехи, промахи и ошибки списываем?


- Приехал я, Ванька, к Светке своей на тамбовщину! Ох, и погуляли мы свадьбу! Часов в девять вечера нас председатель расписал после поля перед ужином, а в пять её, единственного в округе санитара, потащили в больничку на роды. Едва юбку надеть успела. Ну, роды – хороший знак. И мы в первую ночь не оплошали, так что скоро и у нас в дому колыбель закачалась… Уговорила она меня пойти учиться на фельдшера. Лепилы требовались везде, а оставаться в своём селе она не хотела. Рвалась, если не в город, то в район. Не в театры, нет. От жизни трудной деревенской женщина скоро старится… Особенно руки и лицо… Не хотела она меня терять. Любовь - она штука, знаешь, какая – и любишь и веришь, а всё равно боишься… потерять боишься. По себе знаю. Вот и она боялась. Девки, они, как ягоды – одни уже поспели, другие только наливаются, у третьих грудь ещё зеленцом земляничным, всегда будет на кого посмотреть, да смотреть вот сейчас некому…  И верила мне она, но всё равно боялась. Вот жил ты с Капкой своей, Вань. Боялся за неё?

- Боялся, Петька.

- А чего боялся? Война кончилась. Мужиков вокруг - ни одного. Кирпич с крыши не упадёт. Скажи, чего ты боялся?

- Что муж её вернется, боялся.

- После того, как дети их умерли, ты её с того света вытащил, своё дитё народили, чего тебе бояться, даже если и жив он. Даже если и вернулся бы? Или, думаешь, не любит она тебя, а так же как тогда, сначала?

- Любит она меня, Петька, любит. Это даже не думаешь, не чувствуешь. Просто знаешь. И всё. И всё равно. То есть, как раз не всё равно, а ещё больше боишься…

- Вот, Ванька, значит, что к чему и почему объяснять тебе не нужно. Так в истории  болезни и запишем: «Не дурак». Вот и Светка, всё понимала, всё знала, а хотела как лучше, а получилось как всегда…

- А…

- Градусник на! Заодно и температуру померишь, - я, было, хотел сказать, что температуры у меня нет уже дней пять, но Петя насупил брови и сказал назидательно. - Для профилактики! Не будет температуры – придётся выписать…

И я начал усиленно щёлкать пальцем по градуснику.

- Ты там сорок два себе не нагони. При такой температуре уже не живут. Или если ещё и живут, то уже не очень – остывать готовятся… Потому и делают градусники до сорока двух, что бы сочков, таких как ты, выявлять…

- Ты меня и так до могилы доведёшь, говори, на чём погорел!

- Погорел я на жене первого секретаря района.

- На хрена ты на неё полез-то… Или она на тебя?

- Ой, Ваня, бабёнку тебе надо, а то помрёшь от разрыва мошонки…

- Чего разрыва?

- Выучился я на фельдшера, перевели меня в район, Светку ко мне медсестрой. Тут и зарплата какая-никакая, и определённый вес в обществе – нам даже квартирку небольшую дали. Медики, не хухры-мухры! Приступил я к своей практике – двум бабкам порошки выписал от поноса, одному гвардейцу клистир от запора поставил. В общем, уже Парацельсом себя возомнил... Не перебивай, потом про него расскажу… и тут у этой мадамы пятидесяти трёх годов от роду аппендицит нарисовался собственной персоной. Приезжаю к ним домой, ставлю диагноз. Перитонит в дверь стучится, потом про него расскажу! Первый звонит в область, там обещают выслать бригаду, но велят, если что - резать, не дожидаясь, – от области почти триста вёрст, и хирурга шлют чисто символически, что, мол, мы с тобой, дорогой наш товарищ, не переживай, мол, ты – наш, а не крестьянин какой-нибудь. Самолёту сесть у нас весной некуда, а история вся весной произошла. Кругом поля, нога по колено проваливается, а на площадке специальной для таких случаев – только по икру. Самолёт отпадает, а машиной – сутки. А я только два раза на операциях был, из дальнего угла спину хирурга видел, да пытался разобрать, что он там через маску бормочет… Ох, Ванька, собрал я всё, что было по хирургии, наркозу, бегло просмотрел, и заплакал… тюрьма корячилась мне при любом раскладе – первой мадаме нашего районного королевства жить оставалось пару часов. Резать, не дожидаясь, пока гной разольётся – это перитонит и будет, зарежу, на хрен, если от наркоза, для утончённых натур не предназначенного, в объятия к Кондратию не бросится, мужа вельможного презрев. Не буду резать – опять мужу рога от Кондрашки – к приезду областного хирурга она уже остыть успеет… тебе, Вань, интересно – зарезал я её или сама померла?

- А какая разница?

- Вот и я о том, - сказал Петя, и, видимо, в благодарность за то, что я не стал выпытывать все подробности его медицинской практики, полез в шкапчик за бутылью с предостерегающей надписью «Яд!», - а здесь, в лагере, любые лепилы в дефиците. Даже вон, из зеков учить будут. Готовься, Ваня, завтра мы начнём готовиться к вступительным экзаменам. Они, конечно, будут для проформы, но ты, сдаётся мне, знаешь ещё меньше. Так что завтра я тебя выписываю…

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/07/979