Рассветная сказка

Уилл живёт на самой границе света, там, где день переходит в ночь.

Никто не селится здесь: люди остерегаются обманчивых сумерек. Здесь, у порога ночи, всё текуче и переменчиво, всё не то, чем кажется. Длинные тени извиваются, подобно змеям, и шелест жёлтой, сухой травы больше походит на шипение: ш-ш-ш,
ш-ш-ш… Ты идёшь по пыльной дороге и не слышишь звука своих шагов: сумерки украли его. Сумерки крадут всё: звуки, запахи, зрение. Кто это идёт тебе навстречу? Человек или зверь? Разве скажешь наверняка?..

Уиллу нравится закат. Сюда не добирается полдневный зной, не долетают людские голоса и городской шум. Робкие перепела скачут в траве по обеим сторонам тропинки, отыскивают как бы невзначай просыпанное зерно, а иногда из степи прибегает дикая собака динго.

Уилл сидит на крыльце, задумчиво перебирая струны потёртой лютни. Медный фонарь над порогом мерно покачивается на ветру. Масла в нём осталось только на четверть. Уилл знает: скоро придётся идти на полдень. Спорить с хозяйкой свечной лавки, добиваясь уступки. Монет в кошеле осталось немного, а спрос на ночные диковинки теперь не тот, что прежде. Если бы только добраться до Лунной реки… говорят, вода из неё может повернуть время вспять.

Чем ближе к полудню, тем больше по обеим сторонам дороги домов, крытых цветной черепицей, цветущих садов, золотых полей, где колосья согнулись под тяжестью налитых солнечной силой зёрен. Чаще встречаются и повозки: с цветными тканями, глиняной посудой, спелыми яблоками и виноградом, пушниной, мёдом. Уилл бредёт по обочине, пониже надвинув шляпу, чтобы солнце не светило в глаза. Среди загорелых, улыбчивых жителей дня он кажется сумрачной тенью: длинный, поджарый, со смуглым лицом и пепельно-русыми волосами, торчащими из-под соломенной шляпы.

Скромную берёзу он замечает издали: её робкие ветви, согнутые, будто в поклоне, полощутся над дорогой, даря путникам тень и прохладу. Уилл невольно ускоряет шаг и падает в траву у корней. Половина пути до полудня пройдена – можно перевести дух. Поставить угощение Скромной берёзе, подкрепиться самому, набрать воды из поющего родника – и снова в путь, по пыльному, нагретому солнцем тракту. Воздух по обеим сторонам дороги дрожит от послеполуденного зноя.

Подкараулив повозку с сеном, Уилл забирается в неё. Вытягивает ноги, гудящие от долгой ходьбы, шляпой накрывает лицо. Мерное покачивание телеги, цоканье копыт маленькой лошади понемногу убаюкивают Уилла. Просыпается он у самого полдня: от смеха стражников, криков зазывал, доносящихся с рыночной площади, конского ржания в стойлах, куда везут сено. Наскоро протерев глаза, Уилл спрыгивает с повозки. Поправляет котомку на поясе и неспешным шагом подходит к городским воротам. Стражникам до него и дела нет: один досматривает подводу с беличьими шкурками, другой подмигивает девушке, сидящей на козлах подле отца. Та кажется смущённой, но глаза под опущенными ресницами хитро поблёскивают. Уилл хмурится и уже отворачивается было, но вдруг замирает, прошитый холодком: что-то в девушке кажется ему смутно знакомым.

Спрятавшись в тени арки, он долго рассматривает её: тонкий стан, белый сарафан, как в старой загадке, солнечные блики в рыжих волосах… слишком ярких, намного ярче, чем… Чем у кого, Уилл? Затылок наливается болью – видно, всё-таки перегрелся на солнце, и Уилл тянется за фляжкой. Родниковая вода, целебная, свежая… а ведь, наверное, и этот родник питает Лунную реку...

В свечной лавке Уилл оставляет почти все монеты: запасается маслом как будто на полгода вперёд. На хозяйкины шутки, уж не собрался ли он переселяться за край света, привычно не отвечает, только улыбается краешком губ.

После полумрака лавки полуденное солнце снова кажется слишком ярким; рыночная площадь шумит вокруг, и Уилл чувствует себя ослепшим, оглохшим и очень, очень маленьким здесь, в кольце из ратуши, церкви и городских часов, на которых всегда двенадцать. Доковыляв до колодца в центре, он прислоняется спиной к холодному камню и бросает через плечо последний медяк.

Почему-то ему всегда становится лучше у воды.

На обратном пути он снова останавливается у Скромной берёзы и, поколебавшись, сворачивает по ручью: может быть, так и вправду будет легче добраться до Лунной реки. Не иссякнет же источник посреди пустошей – а если и так, возвращаться домой никогда не поздно. Да и что такое дом? Стёршиеся карты, свечные огарки, уже не рассеивающие послезакатное марево, иссохшие стебли под потолком, лиловая пыль в чернильницах и на пожелтевших конвертах. Тишина и сумерки.

Луга сменяются пустошами, солнце клонится к закату, а ручей всё бежит и бежит – такой же весёлый, звонкий, разбивая сумеречную тишину. Уилл достаёт из котомки фонарь, подливает масла, чиркает спичкой. Теперь и огонь запевает свою песенку – как будто бы в такт ручью. Уилл держит фонарь у самого уха: масло потрескивает едва слышно.

Вечерняя чаща встречает его мглистой прохладой. В тени высоких деревьев поток разливается шире и глубже; в прозрачной глубине загораются первые звёзды. Уилл бредёт по берегу, очарованный их сиянием: кажется, драгоценные камни мерцают на дне ручья. Протяни руку – и станешь обладателем целого состояния.

Фонарь гаснет от порыва свежего ночного ветра, но темнее не становится: ночную мглу рассеивают зелёные огоньки. Это стайки светлячков играют в лесной траве. Идти становится труднее: причудливо изогнутые ветви деревьев то и дело заслоняют нехоженую тропу, узловатые корни в траве кажутся змеями, замершими перед прыжком. Уилл осторожно отводит ветки, петляет между корнями, что, как ловчая сеть, оплели лесную землю, продирается сквозь шиповник, до крови царапая щёки, но всё равно идёт.

Энн живёт на самой границе ночи, там, где тьма переходит в свет…

Что это? Ночной ветер шелестит в кронах деревьев? Лесные духи сбивают его с пути? Но впереди уже брезжит неясный свет, и белая мгла тумана окутывает редеющий лес. Облако, спустившееся на землю.

– Знаешь, в одной сказке, – говорит она, – белые лебеди парили в облачной вышине, а над ними высился замок Фата-Морганы.

Он вспоминает: кажется, было среди его писем, там, в доме на пустошах, одно такое – о замке, облаках и звёздах. Но почему этот голос, музыкой ветра звенящий в его голове, кажется Уиллу таким знакомым?..

– Ты расскажешь мне эту сказку? – спрашивает он вслух.

Звонкий смех прокатывается по высокой траве.

– Сказки, знаешь ли, народ забавный, – он почти что видит её глаза, мерцающие сквозь туман. – Больше всего на свете им нравится сбываться, и, если попросишь, я напишу тебе самую добрую. У неё, у твоей сказки будут…

– Рыжие волосы, а глаза – цвета туманного неба, – эхом откликается он. – Тонкий, дрожащий голос. Тёплые пальцы.

Откуда-то из-за леса лёгкий утренний ветер приносит запахи: тёплого молока, овсяного печенья, янтарных яблок и спелой малины. Уилл недоумённо моргает, точно спросонья, зачерпывает воды из ручья и плескает себе в лицо. Вот же она, Лунная река. Точнее сказать, Лунный ручей, что впадает в Рассветное озеро, – и замыкается круг.

– Ковылём и осокой, журавлиными песнями заклинаю твой путь, что по солнцу лежит. О полудне молва ходит вовсе не лестная – но, хотя и забудешь, не будешь забыт. Родниковой водой, и рябиновым оловом, и шиповником белым, и звоном ветров – ты вернёшься не хоженой нами дорогою, и покинутый дом тебя примет без слов.

Говорила ли, пела ли – а глаза точно застлало облако, и не видела ничего.
 
Лес обрывается на холме, и Уилл выходит в мягкий утренний свет. Здесь, на окраине утра, никогда не поднимается солнце – но лучи его, снопами пробивающиеся из-за горизонта, золотят ковыль и осоку, играют в озёрной глубине.

Дом стоит у подножия холма – такой, каким Уилл его помнит, только слегка покосившийся за полгода. Его настоящий дом: ни стёршихся карт, ни чернильной пыли, ни медного фонаря – кажется, оставил у камня на берегу Лунного ручья, который там, в дневных селениях, зовут рекой. Мир жителей дня велик, потому что у них есть ночной лес, где никто из них не был. Мир Уилла… Дом Уилла…

Он взбегает по отчаянно скрипящим ступеням – надо будет подлатать, подправить, вихрем распахивает дверь, врывается в комнаты.

– Энни! Энн!

Схватить, поднять на руки, закружить по комнате. Конечно, ты была права, конечно, не стоило идти на полдень, прости, прости дурака…

В доме пусто. Уилл оглядывается в растерянности.

– Анна! Анна! – тишина.