ВОТ ТАК ОНО И БЫЛО...

1
    …То есть, надо сначала сказать – когда оно всё было. А это, надо заметить,  не так уж и легко сделать, потому что, с одной стороны, шёл тысяча девятьсот сорок первый год, второй месяц войны, но с другой стороны – история-то эта начиналась задолго до того. Годом ранее, даже чуть больше.

    Тогда  Зиновий воевал на финской, воевал хорошо, хоть и не без неудач. Три раза его танк финны поджигали! И не зря они так охотились за этими танками. Танки были новейшие, их всего несколько  успели выпустить до начала финской. И первое боевое испытание было поручено лучшим танкистам. Колобанов к тому времени после школы и техникума успел с отличием окончить бронетанковое училище, послужил, уже был командиром роты.   Кому же, как не ему, сесть на новый танк?

     А танк был красавцем! «Клим Ворошилов» сумел соединить в себе мощь огня, мощь брони и мощь моторов. Зина влюбился в него сразу. Он знал, что проектировался  КВ  по настоянию его нынешнего командующего – Дмитрия Григорьевича Павлова и именно поэтому первые танки испытывались  здесь, где Павлов руководил ударами по финской обороне. Не знал, правда, комроты, это было большим секретом, что Дмитрий Григорьевич воевал командиром танковой бригады в Испании, где прославился как генерал Пипа или Пабло, и звание Героя Советского Союза он получил именно за это, а ещё за то, что он сумел переправить на родину образцы новейшего немецкого вооружения, в том числе и танков. И наши ответы фашистам проектировались и строились так, чтобы изначально превосходить немецкие танки. Именно потому, когда пришло время, то «испытывали» КВ  на поле боя и танки противника, и артиллерия, и гранатомётчики, и сапёры. Три раза пришлось выскакивать под пули, пытаться сбить огонь. Первый раз – в лобовой атаке на линию Маннергейма, второй – на озере Вуокса, а в третий, – когда по плану комкора Павлова обошли эту чёртову линию и пошли на Выборг. И все три раза  самому Зине и остальным  танкистам из его  экипажа доводилось вываливаться в снег и огрызаться, стараясь не вспоминать о том, что комбинезоны у них чёрные, а снег – он белый-белый, как «молоко» на мишени, а сами они – в  роли чёрного «яблочка»… Если попасть – сок  брызнет на белый снег. А они, черти, хорошо стреляли! Маскировался финн так, что и не углядишь его. По армии ходили слухи, которые «особисты» пресекали самым жёстким образом. Красноармейцы говорили шепотком о снайперах – «кукушках», которые укрывались высоко на деревьях, и косили пехоту почём зря: один выстрел – один убитый… Говорили, что все финны умеют издалека бросать свои ножи-финки: ты смерть свою и не услышишь, свистнет, как птичка, а уже и нет тебя! Колобанов слухам таким не очень-то верил, даже порой обрывал рассказчика: – Ты-то сам эти финки да «кукушек» этих видел? Лично! Ах, рассказывают! Рассказывают многое, да не всё правда. А много правды ещё и в том, что такие разговоры ведут люди, чтобы как-то оправдать себя, поддержать при своём испуге, при штанах мокрых да поджилках трясущихся!

…А ведь лучше бы ему, Колобанову, тогда уже капитану, поосторожней быть самому. В тот момент, когда должны были   подписать мирный договор,  наши славные советские танкисты упёрлись  почти в лоб финнам, меньше километра их разделяло. Так что, как только это событие всё же произошло, то шум был слышен и с нашей, и с той стороны: сигнальные ракеты полетели, крики радостные… На поляне показалась группа людей в маскхалатах, с белым флагом. Они размахивали руками, оружия у них, вроде, не было. Потом разобрали русские слова: финны очень многие свободно говорили по-русски. Они кричали о мире, что просто хотят познакомиться. Они наверняка не слышали ничего об интернационализме, просто одолело любопытство: с кем воевали? Несколько человек с нашей стороны по той же причине тоже двинулись навстречу. Про интернационализм они слышали, конечно, на политзанятиях всем приходилось бывать, но в тот день про это как-то не вспоминалось. Чёрт дёрнул и Колобанова: присоединился, дурак, тоже захотелось похлопать по плечу людей, которые ещё вчера могли его убить, которых он мог убить… Ну, просто очень он мирным был человеком, несмотря на такую суровую военную профессию. Ему бы спокойно жить, – в своём ли нижегородском селе или где в другом месте, постепенно забывая своё родное «оканье», – так ведь не дадут же всякие гады, которые в чужих столицах сидят! А против него в данном случае просто такой же, как он, только финский мужик, которого после заключения мира  ему вовсе не хотелось убивать… Эти пять-десять минут братания стоили Зине дорого. После долгих допросов, несмотря на   безупречную военную биографию,   ему пришлось прочесть копию приказа (шестую или седьмую копию текста на машинке со старым стёртым шрифтом и уже забитой копировкой) о том, что «Колобанов Зиновий Григорьевич»… «разжаловать», «лишить наград», «уволить в запас» –  вот, пожалуй, и все слова, которые удалось разобрать… Иди, гуляй, Зина! Молодым везде у нас дорога! Правда, только до порога… Устроиться на работу было легко: люди с военным прошлым ценились, тем более, если они были связаны в армии с техникой. Но как только выяснялось, – с каким именно военным прошлым пришёл устраиваться на работу некто по фамилии Колобанов, тут же кадровики хлопали себя по лбу: ну, как же они могли забыть, ведь два дня назад это место уже обещали другому человеку, он сейчас документы нужные собирает… Но вы приходите, может быть, повезёт в другой раз! Месяц-полтора, подталкиваемый взглядом жены Сашеньки, внутри которой нетерпеливо стучался и ворочался  долгожданный ребёнок, он тоже ворочался и стучался   в разные по статусу двери. Безуспешно… Уже и сын Генка родился, а работы всё нет и нет…

2

В военкомате попал  со своим делом к пожилому майору. Как на духу, рассказал ему всё, что было. Майор слушал хмуро и недоверчиво, Колобанов так и не услышал ноток сочувствия в его вопросах. Потом военкоматский начальник минуту мял папиросу, сжимая бумажный мундштук в затейливую конфигурацию – особый шик заядлых курильщиков. Зиновий Григорьевич  ждал в напряжении, пока майор не проронил:

–  Ну, что с тобой делать?
        Колобанов с затаённой насмешкой побывавшего под огнём вояки подсказал:
–
         -Да я ведь многого и не прошу. Я уже по духу – военный. Служить хочу. Отправьте   туда, куда посчитаете нужным. Хоть рядовым.

         Майор, всё же уловивший оттенок, разозлился:

– Ишь ты, фифа какая! «Хоть рядовым!». Я тоже бывший полевой командир,  и твёрдо знаю, что рядовой – самое опасное и самое почётное звание на земле! Я вот сейчас по бумагам знаю, каким ты был командиром, знаю твои отличия, здесь, в документах, это всё есть. А вот каким ты рядовым красноармейцем будешь, я не знаю. Появится новый противник какой-нибудь, так ты, может, к нему тоже полезешь братские чувства проявлять?

  Колобанов чуть не зазвенел натянутой струной от обиды, но стоял неподвижно, не демонстрируя ничем бурю, бушевавшую у него в душе. А майор, будто и не догадываясь,  продолжал:

– Это во-первых. А во-вторых, – не ставь тяжёлый танк своей профессии и умения на слабую опору личной обиды. Я подумаю. Я постараюсь что-нибудь сделать. Только не воображай, что делаю я это  из личной к тебе, гордому красавцу, симпатии. Просто опытные командиры сейчас, накануне новой войны, а она вот-вот начнётся, сам понимаешь, очень нужны.

В этот момент Колобанов готов был расцеловать злого майора, и это, видимо, отразилось на его лице, потому что тот всё так же хмуро посмотрел исподлобья и буркнул на прощание:

– Ладно, иди уже. Когда понадобишься практически, вызову.

Колобанов радостно щёлкнул каблуками, как на смотру:

– Есть не мозолить глаза и явиться мгновенно по первому вашему зову!

        Когда лихо повернулся кругом через левое плечо и, чётко ступая, направился к двери, услышал напослед короткий смешок:

– Иди-иди, шут гороховый! Я обязательно позову…

…Шуту гороховому очень повезло: он  в отличие от многих довольно быстро с помощью мрачного майора попал в Киевский военный округ, где тоже нашлись умные люди, и уже в августе он вернулся почти в исходную точку: стал  вновь старшим лейтенантом, а к маю сорок первого стал командиром танковой роты. Правда,    прежнее капитанское звание,   полученное во время финской кампании, не вернули. Награды – тоже. Но самое главное-то было в том, что его рота состояла из тяжёлых танков! Тех самых КВ, все особенности которых он уже знал, как свой организм. И вот теперь – Гитлер… Уже через десять дней после начала войны, 3 июля 1941 года 49-ую танковую дивизию бросили на Северный фронт. Колобанов вначале подумал, что   к нему птица удачи прилетела лично, потому что это направление знал хорошо, ещё после училища он сам попросился в  Ленинградский округ и уж изъездил-излазил там всё вдоль и поперёк. Но после радостной вспышки сообразил, что это вовсе и не персональное везение   старшего лейтенанта Колобанова, а результат работы какой-то очень умной головы в высоком штабе, подумавшей о том, что всей дивизии, где многие прошли финскую, в тех местах, уже знакомых, воевать будет легче.

3
               
     О том, что немецкая группа армий «Север» в ночь на 8 августа начала наступление на Ленинград, генерал Баранов, командующий Первой Краснознамённой танковой армией, узнал в Гатчине, где в подвале одной из церквей размещался его штаб. Собственно говоря, Гатчина уже давно была не Гатчиной, а Красногвардейском, но Баранов никак не мог избавиться от привычки к старым названиям, следил только за тем, как бы не допустить оговорки в официальных ситуациях и бумагах. Весть сама по себе не содержала ничего нового, потому что наступление было предполагаемым с самого начала войны, подготовка к нему велась, в Ленинграде Кировский завод уже пустил на конвейер производство танков и, самое главное, малоуязвимых тяжёлых КВ. Они приходили   своим ходом в   первую танковую дивизию вместе  с экипажами, набранными в Ленинграде из людей отнюдь не случайных, но всё же никогда не работавших вместе, не притёршихся, не ставших друзьями или, что ещё лучше, единым коллективом, почти механизмом, где каждый понимает каждого с полуслова, где один может при необходимости заменить хотя бы одного члена экипажа. Песня «Три танкиста, три весёлых друга, – экипаж машины боевой» стремительно устаревала. Уже весёлыми друзьями в бою должны были становиться пятеро в каждом танке.

Комплектация была стремительной, времени не было совсем, немцы пёрли, как оглашенные, разбивали танковыми колоннами встречавшееся сопротивление, несли большие потери, но, несмотря на это, всё так же упрямо продвигались вперёд. Разворачивалось огромное, так и не оценённое историей по справедливости первое танковое сражение Великой Отечественной. Позже оно вообще ушло в тень битвы под Прохоровкой. Но в сорок первом году именно на направлении к Ленинграду гигантская битва не на открытом, правда, огромном пространстве, а на дорогах, между перелесками, болотами и населёнными пунктами шла с переменным успехом, несмотря на перевес противника. Уже воевавший с немцами в Испании и получивший в тех боях два ордена, Баранов хорошо знал немецкую тактику танковых вторжений, все эти клинья, охваты и прочие приёмы. Но сейчас, склонившись над картами, он явственно почувствовал, что если противник пробьёт его заслоны, то уже через несколько часов немец выйдет к Пулковским высотам. И стоять там не будет, накапливая силы для решительного удара! У него расчёт на скорость, неожиданность… Он сразу рванёт напролом к Ленинграду, где останутся только уличные бои…

      Ещё в самом начале наступления Баранов решил, что останавливать его нужно именно здесь, до Пулковских высот. Это уже потом – перегруппироваться и ударить… А сейчас – именно здесь! Ожгутся, будут осторожнее, замедлят ход… Генералом Баранов стал недавно, чуть более года назад. Тогда, вскоре после присвоения ему звания Героя Советского Союза за незаурядно смелые действия в советско-финском конфликте, стал он на первую генеральскую ступеньку с подачи бывшего наставника, соратника  и друга в Испании, а потом и на Карельском перешейке Дмитрия Григорьевича Павлова… Эх, Павлов!.. Этот человек сейчас стал для многих причиной  сомнений, опасений, настороженности… Но только не для «испанцев», не для тех, кому с Павловым довелось служить! Баранов ни на секунду не верил, что настоящий герой двух государств может в той самой стране, которая так высоко оценила его талант, оказаться в списке трусов и предателей в первые же дни взорвавшейся под ногами войны. А верил он в то, что Дмитрий Григорьевич в самых невероятных условиях сумел бы найти выход из ситуации, пробился бы… Погоди! Но ведь он так и сделал! Пробился, нашёл выход. И вот – н`а тебе! Да если б все были такими предателями, мигом Гитлера задавили бы…

     В последнюю неделю-две в непрерывных боях, в пожарищах, разрывах, потерях и победах Виктор Ильич буквально  кончиком своего длинного, прямого, какого-то подчёркнуто древнерусского   носа ощущал некую… аккуратность в отношении к нему начальства. Совсем немного больше вежливости, чуть больше внимания…Чаще – напоминания о точности и своевременности исполнения приказов… Всего по чуть-чуть! Ровно настолько, чтобы он понял: эхо гибели  Павлова и его товарищей может добраться и до его учеников, малейший промах станет лыком в строку, а от этого недолго и  до…

  Для Баранова приказ Народного Комиссариата Обороны номер 0250 от 26 июля о предательстве и трусости Павлова стал, как и для многих, громом среди ясного неба. Первая реакция: ошибка, не может быть, это  о ком-то другом! Приказ зачитывался только высшему комсоставу, командующий читал медленно и трудно, и, пока он одолевал этот не поддающийся разуму текст, ещё оставалась надежда, которая рухнула сразу с последней прочитанной фразой о том, что приговор уже (!) приведён в исполнение 22 июля, ровно через месяц после начала войны! Баранов с замершим сердцем отметил про себя, что приказ подписан Сталиным… через четыре дня после расстрела! Он всё же не верил. Наивный, он полагал, что во время войны нельзя бросаться такими людьми. Конечно, за  провинности, если они есть, можно  понизить в должности, пусть даже на несколько ступеней. Ведь не  изменник же Павлов, не шпион, в конце концов!

  Не мог Баранов знать, что для устрашающей акции фигура Павлова была  избрана специально.   Если бы первобытную децимацию провели бы с рядовыми Ивановым, Петренко и Сидоровичем, кого бы это напугало? Но если высшей мере наказания подвергается командующий Западным Особым военным округом, генерал армии, Герой Советского Союза, кандидат в члены ЦК ВКП (б), депутат Верховного Совета СССР и ещё три человека высокого командного ранга, ближайшие соратники: Григорьев, Климовских, Коробков, – это страшно. Это значит, что перед Законом Военного Времени все равны в ничтожестве, невзирая на заслуги. А  правдиво ли такое обвинение, рационально ли истреблять во время войны опытнейших военачальников? Кому это интересно? Вот такое представление о справедливости в случае с Павловым сработало без осечки, несмотря на то, как узнали позже, что были попытки Ворошилова и других заступиться за Дмитрия Григорьевича…

    …Баранов разглядывал оперативную карту, стараясь видеть её глазами противника. Ему, теперь уже немецкому генерал-майору Вальтеру Крюгеру, командиру 1-й танковой дивизии  (…Ишь, как ловко-то получилось: полностью на равных! Ты генерал-майор и я генерал-майор, ты командуешь первой дивизией и я – первой! Только разница между нами в том, что у тебя под боком есть ещё два танковых генерала, ещё две дивизии, а я остался один, ты  пришёл в чужой дом, а я его защищаю! Тебя зовут оружейным именем, но у меня имя – Виктор, что означает – победитель!) …поставили задачу: как можно быстрее добраться до города, второго по важности после Москвы, не обращая внимания на другие направления, какими бы привлекательными они ни казались. Самый рациональный путь – через Гатчи…(тьфу, чёрт, опять!) через Красногвардейск. Восточнее и западнее – сопряжено с дополнительными трудностями рельефа… Не-е-ет! Он, Крюгер, пойдёт по дорогам, чтобы выиграть время, у него ставка на стремительность, пойдёт несколькими эшелонами, пробивая массой металла возможные преграды, накатываясь волнами и всё это время продвигаясь к цели. Что и требовалось доказать… Чтобы сдержать такой удар, нужны большие танковые и противотанковые силы. Если  у русских, думает Вальтер Крюгер, они найдутся! А если всё же   изыщется у них такая возможность, то им для этого придётся оголить фланги, и можно не бояться обходного манёвра. Мы будем долбить оборону в одной точке, как отбойный молоток, частыми и сильными ударами, и рано или поздно любая русская стена рухнет! Так думает, по всей вероятности, Крюгер, уверенный в своих силах. Но не знает он давно уже ставшее русским народным выражение: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. А по ним ходить»!

      …В целом план, предложенный вначале Баранову штабом, был вполне реально осуществим, достаточно обеспечен, почти вся собранная в кулак дивизия довольно долго могла бы сдерживать противника, и Виктор Ильич обязательно бы этот план принял, если… Если бы он не укладывался в рамки ожидаемых немцами оборонительных мероприятий! Такой ход мыслей их, скорее всего, устраивает, он вполне предсказуем!

Противопоставить немцам можно только неожиданность, удары с флангов. Но для этого нужны силы, которые на каком-то рубеже удержат эту стальную змею ударом в лоб, заставят её остановиться, замедлить стремительное продвижение. Причём, малые силы! Потому что  только тогда всеми оставшимися можно будет рубить её на куски! Оставшимися… Закрой фонтан военной мысли, Баранов, опустись на грешную землю. Какие силы? Возле Молосковиц, где ты впервые решил бить немцев не в открытом бою, а из засад, первая дивизия выстояла против всех трёх немецких! Били. Ах, как били! У Старых Смолевиц четыре гаубицы подпустили немцев до прямой наводки так, что они и не подозревали, какие 152-миллиметровые подарки ждут их в невысоком кустарничке. Из тридцати танков почти половина – четырнадцать (!) остались грудой горелого железа. Котино вспомни: твой второй  батальон тяжёлых танков, твой любимец –  старший политрук Васильев Николай Иванович – тоже четырнадцать танков пожёг! А в Выползово? Там ефрейтор Долгих четыре танка убаюкал и пехоты до двух взводов. Почти восемьдесят танков за несколько дней! Тактика себя полностью оправдывала.

  Бы. Если б у этих героев тоже не сгорали машины, не были бы разбиты орудия противотанковые…Чтобы восстановить повреждённые танки, получить новые, сформировать экипажи, нужно было несколько дней. Восстановив боеспособность, дивизия могла бы удержать немцев на этом пороге ещё неделю, дней десять. За это время оборона Ленинграда была бы тоже нечеловеческими усилиями доведена до… приемлемого состояния. Тогда можно будет хоть как-то воевать. Но для этого нужно было вырвать у судьбы, у противника первые несколько дней на подходе к  Красногвардейску, Гатчине, как хочешь городок называй, а именно здесь и именно сейчас, в этих двух-трёх днях кроются конечные победа или поражение. И вот при этом  почти наверняка те, кто станет на пути этой гадюки, обречены на гибель. Они должны будут жертвовать собой ради общего успеха. И он, генерал Баранов, опытный воин, отчётливо представлял себе, что поставить на этот заслон он должен самых лучших, самых опытных, самых доверенных людей, готовых драться до последнего снаряда, до последнего патрона! К тому же и оружие у них должно быть самое лучшее…

По всему выходило, что на заслон нужно ставить Колобанова. Об этом ротном генерал впервые услышал ещё на финской, когда оба они служили под крылом Павлова. Ему самому прямой и открытый старший лейтенант (да, всё ещё старший лейтенант, вполне достойный куда более высокого звания, а всё из-за пятиминутных обниманий!) очень нравился, но важнее всего было то, что Колобанов раньше всех, ещё с боевых испытаний, изучил новый тяжёлый танк КВ.  А Баранов, кроме КВ, ничего лучшего не мог противопоставить немецкой танковой армии, состоявшей, в основном, из средних танков. Впрочем, и тяжёлые-то крепко кавешкам уступали. И ещё: Колобанов, вновь став ротным командиром именно на таких танках, каждую минуту использовал для обучения всех экипажей, наглядно показывал, как нужно работать. Два дня назад он подбил ещё один танк и раздавил противотанковое орудие.    Сегодня эта рота, только что получившая новенькие КВ вместо ушедших на ремонт машин, представляла собой очень грозную силу. И вот именно эту роту Баранов ставил под мощнейший удар, обрекая её, фактически, на верную гибель… Но Виктор Ильич прекрасно понимал и то, что если нужно выполнить задачу, то другого пути у него нет.
               
                4
               
       Баранов вызвал к себе Колобанова. Вообще-то он не должен был этого делать, он всегда очень строго следил за соблюдением субординации и никогда не позволял себе перескакивать через головы нижестоящих командиров. Исходя из этого, распоряжение должно бы попасть вначале к командиру полка, потом – к непосредственному начальнику Колобанова – командиру батальона Шпиллеру, но у Баранова на сей раз были причины, по которым он спешил и хотел поставить  роте задачу сам.

      Когдв в  гулком подвале раздались тяжёлые, но торопливые шаги, Виктор Ильич понял, – кто это, ещё до доклада адъютанта. Пошёл навстречу. Вошедший – невысокий, подтянутый старший лейтенант с ясными глазами и… таким же, как и у Баранова, лицом древнерусского воина – начал было докладывать по всей форме, но Виктор Ильич протянул руку:

      – Здравствуйте, Зиновий Григорьевич. Проходите. У меня к вам есть поручение, которое хотелось бы обсудить с вами, как с самым опытным в дивизии человеком по использованию танка КВ. Вы получили новые танки с Кировского завода. Как экипажи? Сработались?

      – Так точно, товарищ генерал-майор!

       Баранов слегка поморщился:

– Давайте неофициально. Меня зовут Виктор Ильич. О вас я знаю немало ещё с финской кампании, где вы на практике испытывали первые образцы КВ. Как вам понравились те усовершенствования, которые сделаны на этой модели? – Нового не добавлю, Виктор Ильич. Танк хорош, ничего не скажешь. Не очень поворотлив, требуется высокий класс для механика-водителя, скорости прибавить бы не мешало…Но зато это – крепость. По сравнению с теми экземплярами, которые были на Карельском перешейке, путиловцы дополнительную броню поставили: и лобовую, и башню защитили. А эти листы, эти экраны к изначальным 75 миллиметрам   добавили ещё 25.   И сделали хитро: не вплотную поставили, а с воздушной прослойкой, экраном защитным… Такой брони у немцев нет. Да, собственно говоря, вы  прежде меня всё это знаете. Но я к тому, что такие вещи только  в бою будут проверены. А сейчас… Так, вроде неплохо. Три пулемёта – очень хорошо, пушка отличная: 76 миллиметров,  вдвое мощнее средней немецкой…

      Генерал слушал Колобанова и тихо злился на себя.  Ещё минуту назад он вдруг пришёл к мысли, правильной, точной мысли, и от этого ещё более неприятной, о том, что весь этот разговор о танках, как заметил Колобанов, давно известных Баранову танках,  по сути дела был всего-навсего оттягиванием момента, когда нужно отдать приказ. Ах, как же не хотелось это делать! Баранов стряхнул наваждение: – Ваша рота должна выполнить особое задание. Вот здесь, – он постучал пальцем по карте, – наиболее вероятное направление удара немцев  для прорыва к Ленинграду. Где-то в этой зоне вы должны сами выбрать позицию и не пропускать противника, до последней возможности вести огонь. Только в этом случае экипажам разрешается отход. На каждый танк получите по два боекомплекта. Есть вопросы?
– Никак нет, товарищ генерал!

      – Выполняйте!
      – Есть!

      Но не успел Колобанов дойти до дверей, Баранов остановил его,   не смог удержаться, сказал всё же то, из-за чего, собственно говоря, и вызывал лично Колобанова:

– Про Павлова знаешь, Зиновий Григорьевич?

– Знаю, – помрачнел Колобанов. – И не верю. Ошибка, клевета, оговор. Какой человек! Если бы его не перевели тогда, разве он допустил бы, чтоб  со мной вот так… Ну, ничего, он ещё себя покажет! Он на любой должности останется талантом…

Баранов подошёл стремительно, полуобнял за плечи, заглянул в  честные, неуклончивые глаза:

– Нет больше Павлова. Расстреляли его… Да, да. Был секретный приказ. И с этим мы уже ничего не можем сделать. Но мы с тобой оба имеем право считать себя его учениками. Потому-то я тебя и вызвал.   Если Дмитрия Григорьевича считают сейчас предателем, то присматриваются и к нам. Как мы воюем. А единственное, чем мы можем помочь его памяти, – воевать хорошо. И ещё одно пожелаю тебе, Зиновий Григорьевич: будь осторожнее в словах. Минуту назад ты мог влипнуть в историю, стать как бы сочувствующим  трусу и предателю. Да, именно такие тебе два пожелания: будь внимательнее к окружению своему и хорошо воюй. И ещё одно. Вот это тоже – как услышал, так и забудь. Положение в вашем полку сам знаешь: осталась только твоя рота. Мы по количеству танков почти две немецкие дивизии раздолбали. Но сами-то тоже погорели и повреждены.   Через пару дней, если удастся выстоять на этом участке, уже подойдут новые машины, подлатают старые. Но это через два-три дня. А сегодня даже пехоты для охранения и поддержки хотя бы твоей роты у нас нет. Но это-то я сделаю… Своему комбату Шпиллеру пока о нашем разговоре не докладывай, я ему тоже сам дам особое поручение. Вот теперь шагай, старший лейтенант!

…Колобанов шёл по улицам городка, и повсюду глаз успевал замечать движение, земляные работы, сотни жителей города, в основном женщины, рыли окопы и широкие эскарпы,  валили деревья, перекрывали накатами только что вырытые доты. Мужчины уже две недели были в ополчении. Небольшой городок готовился к новому нашествию. Когда-то он назывался Хотчино и был в новгородских владениях, потом на сотню лет отошёл к шведам, и только Пётр Первый отбил его, вернув России её законные земли. Позже были столетия существования городка как самой отдалённой от Петербурга царской резиденции. А какое там – самая отдалённая! Сорок с небольшим километров, – и вот он уже, Ленинград…

               
                5

…Капитан Шпиллер ничего не мог сделать с собой. Его буквально душила обида. Почему? Почему ему Баранов сообщает о спецзадании для третьей роты всего за день до начала его выполнения? Не доверяет опыту комбата? А может…Коварная тайная мысль сверлила голову: может, фамилия моя кому-то помешала? Всё-таки, одно её звучание уже кое-кому может напомнить о его инородстве! Иосиф Борисович Шпиллер. Сразу всё ясно. Неважно, что у капитана Шпиллера есть немалый боевой опыт, награды. А может, вы и не еврей вовсе, а замаскированный немец? Плохо, плохо, Иосиф…Тебе, хоть ты и тёзка самому,.. отчество тоже, может,    сменить на более… возвышенное, что ли. Тогда, наверно, и сомнения всякие б исчезли. А спросить Баранова напрямую – невозможно. Впрочем…

      Взял трубку полевого телефона, крутнул маленькую чёрную ручку:

       – Первого соедини… Товарищ первый, восьмой докладывает. Колобанов уже получил всё необходимое, выехал налегке на рекогносцировку. Будут ли какие-нибудь указания для меня лично, как командира? Есть дождаться окончательного выбора,  занятия позиции и поступления дальнейших распоряжений!

        …Ну, вот и позвонил… А ясности – никакой. И ощущение тревоги, беспокойства не проходит…

               
        Колобанов смотрел на окружающий пейзаж как через танковый панорамный перископ. Сейчас было не до небес, осенней чистоты воздуха, не до стогов на луговине вдоль опушки леса, не до уток, плавающих на малюсеньком озере посреди болотца метрах в ста от небольшого холмика, считай – бугорка, на котором  Зина  стоял сейчас. Впрочем, не Зина, конечно, а Зиновий Григорьевич, товарищ старший лейтенант, потому что рядом стояли командиры машин со своими раскрытыми командирскими планшетами и старательно вглядывались в полевые карты. Совсем новичков среди них не было, все были уже хорошо обстреляны – кто уже в этой войне, кто раньше, а потому не нужно было тратить много слов на объяснения. В течение  последнего часа все они вместе объездили это место вдоль и поперёк, выбирая точки для расположения засад. Здесь стекались к одному перекрёстку несколько дорог, по каждой из которых могли пойти немцы, если только не по всем сразу, одновременно.

       Дорогу на Волосово Колобанов прозвал в шутку дорогой младших лейтенантов, потому что там нашли хорошие места для танков Ласточкина и Дегтяря. Лужская дорога стала  лейтенантской, туда становились Сергеев и Евдокименко. Сам Колобанов выбрал вот это самое место, названное командирским, на котором они сейчас стояли.

– В общем, если перевести на простой язык, мы будем  здесь, как у края пропасти, назад нам пути нет. Вот с этой точки на дороге Таллин-Мариенбург до Красногвардейска фашисту дойти ничего не стоит… Сами понимаете. Судя по всему, машины наши самое большее – через несколько минут будут здесь. И тогда – сразу по местам, зарывайтесь в землю, маскируйтесь. Маскировку свою  обязательно проверьте с дороги и издалека, и вблизи, обязательно – в бинокль, чтоб их танкист вышел по нужде, рядом стоял и – не заметил бы!

        Ласточкин подался вперёд:

– А если они не по дороге пойдут?

– А уж вот это, уважаемый Василий Иосифович, сам соображай. Болота вокруг, лес. Зачем ему в дебри лезть, когда дорога – вот она, кати себе, если рядом противника нет. Ты только так сделай, чтобы он в это поверил!

       Колобанов замолчал, повернул голову, прислушался:

      – Наши машины идут. Давайте, товарищи командиры, за дело!

…Дело было обычным и давно привычным. Это только зрителям лихих военных фильмов кажется, что танкистская жизнь состоит из стремительных атак, танковых дуэлей и наступлений мощной группой, бросков, как у Маяковского, – «стальною леевой». А сами танкисты отлично знают, что всё это громыхание и движение – только результат работы долгой, работы трудной и нудной. За несколько часов нужно позицию оборудовать, что в переводе на общедоступный язык означает: в   грунте любой трудности вырыть глубокий капонир, чтобы только башня едва выглядывала, чтобы с бортов танк тоже не был виден, но в то же время было место для разворота, для выезда на простор. А неподалёку вырыть ещё один капонир, запасной. Если обнаружат и начнут прицельный огонь, то позицию быстренько сменить. Пока противник сообразит, – что к чему, бить его уже с новой позиции… Вот так оно – легко и просто. Конечно, всё это – под  беспрерывным огнём, но это уже мелочи, ребята!  А пока…

     … Рыли целый день, то, что называется «до посинения». В этой работе нет специализации, нет радиста, заряжающего, механика-водителя, наводчика – командира орудия, нет, в конце концов, и самого командира роты. Он тоже копает эту тяжёлую глинистую землю – ритмично размахивая лопатой в такт песенке, которая всё вертится в голове: «эх, комроты, даёшь пулемёты, даёшь миномёты, чтоб было веселей!». К концу дня, когда основную массу земли уже вынули из капонира и выложили откосом-бруствером, когда уже и танк сошёл вниз и поворочался, как зверь в логове, чтобы устроиться получше на ночлег, когда издалека притащенными кусками дёрна и всякими кустами начали маскировать следы любого вмешательства в природу, рядом возник неожиданно, как чёрт из табакерки, некий капитан с зелёными петлицами, в устаревшей лёгкой летней будёновке с нашитой на ней большой зелёной звездой и обычной красной эмалевой звёздочкой посередине. Пограничник  представился:

– Командир батальона курсантов-пограничников Ново-Петергофского училища НКВД имени Ворошилова капитан Золотарёв. Антон Афанасьевич меня зовут.

        – Командир роты тяжёлых танков старший лейтенант Колобанов Зиновий Григорьевич. Чем обязан, товарищ капитан? Мы тоже имени Ворошилова, – Колобанов похлопал ладонью по броне, – тоже имя Климента Ефремовича носим, так что в какой-то степени мы с вами родственники!

        Капитан вздохнул:

– А сейчас вся страна родственники, товарищ Колобанов…Что касается причины моего появления, то нас, два батальона курсантов, прислали… генерал Баранов прислал к вам для подкрепления. Так что будем мы с вами соседями, будем взаимодействовать. Второй батальон с майором Шориным будет прикрывать границу укрепрайона, а мы – у вас, на самом танкоопасном направлении. Что-то, я вижу, это известие вас не очень-то обрадовало?

– Н-не знаю, не знаю… Мне на Карельском перешейке приходилось с пограничниками встречаться. Там были отчаянные, смелые ребята, любые войска позавидуют. Но здесь – действительно, очень опасное направление. И – курсанты! Я бы предпочёл опытную пехоту, не обижайтесь, капитан…

Золотарёв улыбнулся:
        – Да что там обижаться! На обиженных воду возят. Дело покажет. А для информации могу сказать, что наши курсанты, практически все, пришли в училище с границы, и давно уже обстреляны, многие – жестоко обстреляны, научены многим пограничным хитростям и приёмам. При этом учтите, что в наше училище – особый отбор по морально-волевым качествам и физической подготовке. Эти комсомольцы уже сейчас закалённые бойцы.

        – Да ладно, ладно, не кипятись, капитан. Я прекрасно понимаю, что если посылают курсантов, то это означает, что послать больше некого. И хорошие они или плохие, действительно, покажет только бой. Ну, и где они, эти ваши закалённые?

       – Здесь они, здесь!

Колобанов огляделся по сторонам и никого не увидел. Золотарёв приосанился горделиво и поднял руку. И прямо на глазах танкистов из травы, из кустов, из-за деревьев, ниоткуда появились десятки бойцов с автоматами, винтовками, гранатами на поясе, с ловко прилаженными вещмешками и сапёрными лопатами. Капитан сделал ещё жест, и уже через несколько секунд выстроившиеся повзводно курсанты стали спускаться от лесочка по склону. Золотарёв сказал, довольный произведённым эффектом:

       – В боевых условиях вы уже минут двадцать назад лежали бы связанными, с кляпом во рту, а танк ваш укатил бы туда, куда это нужно нам. Принимай поддержку, Колобанов! Всех я, конечно, не оставлю, но одна рота поможет тебе вырыть вторую позицию, а сама потом тоже освоит окружающее пространство и будет отсекать от тебя немецкую пехоту. Командиром оставляю  лейтенанта Синицына. Клянусь тебе, Зиновий Григорьевич, что лучшей помощи желать – грех. Мне только нужно знать, – чего мы не должны делать ни при каких условиях.
               
       – Да, это очень важно. Нужно, чтобы оставшиеся ваши люди были абсолютно не видны противнику и ни разу не выстрелили бы   до того момента, пока наш танк не сделает первый выстрел. Дальше – уже делайте то, что посчитаете нужным. Если они вдруг заподозрят здесь засаду, то потом будет вдвое труднее. Первый удар должен быть кувалдой по голове. Ошеломить надо, всё остальное – потом. Засадные танки нашей роты вот на этих четырёх точках. Вот здесь, здесь…

       Колобанов показал Золотарёву свой планшет, добавил: – Запоминай, Антон Афанасьевич, не отмечай у себя на карте. Если с тобой, не дай и не приведи, что-то случится, чтоб сведений не осталось. С командирами танков разговор тот же, что и со мной. Правила взаимодействия – те же.

      – Есть. Всё понято. А мы пройдём дальше, поближе к твоим танкам, и тоже рядом с ними оседлаем дороги, но уже по-своему. Мы ведь и с танками противника бороться, и в окружении вести бой,  и ещё многому научены. Честь имею!

Колобанову пограничник понравился. Он смотрел ему вслед, а в голове всё оформлялось в слова тоскливое ощущение от того, как часто мы встречаем людей, за первые минуты знакомства с которыми ты понимаешь, что ему, этому человеку, мог бы быть другом всю жизнь. Но дороги зовут, он торопится, тебе тоже недосуг, разошлись в разные стороны, оборвалась тоненькая завязавшаяся нить взаимного притяжения, приязни, симпатии… И останется в памяти… Что? Лицо, взгляд? Забудутся. Слова? Размажутся в миллионах других слов, будут вместо тех самых придумываться другие. Нет, останется в памяти на всю жизнь мимолётное ощущение невозможности возможного, не зацепившегося за тебя случая. Вертелась в голове предвоенная ещё песня: «У кого зелёные петлицы, то тому мы верим навсегда». А строй уходил, и становилась всё меньше фигура шагающего рядом с ним  Золотарёва…

Уже опускались сумерки, уже почти заканчивали с помощью курсантов оборудование второй позиции, когда к Колобанову подошёл Кисельков, радист. Смотрел в сторону уклончиво, как будто бы случился с ним небольшой грех.

– Что случилось, Павел Иванович?

– Да вечер уже…

– И что?

        – Дак поесть бы чего.

– А я откуда возьму? Терпи уж! Может, и поднесут-подвезут. Нам тут сидеть – неизвестно, сколько. Думаю, не забудут. А если и забудут или не до нас будет, то тоже не беда – за день-другой с голоду не помрём, можно и потерпеть.

– Да я не про то, товарищ старший лейтенант! Тут можно раздобыть! За нами  ведь учхоз пустой стоит, а правей – их учебная птицеферма… Там-то наверняка птичку какую-никакую добыть можно.
 
         Учебное хозяйство зоотехнического института у Колобанова, конечно, было отмечено на карте. И   птицеферма – тоже. А ещё слышал он,   что все эти строения, виднеющиеся вдали, были когда-то царской охотничьей усадьбой, что вот по этой самой дороге, которая сзади и слева и которая с   самых давних пор так и называется Царской, цари со свитой приезжали сюда на охоту. А охотиться они любили! Правда, часто охота бывала у них весьма своеобразной: последний из «охотников» усаживался на специальный складной стул, рядом на таком же стуле сидела царственная супруга, Николай Второй с ружьём на коленях ждал, когда егеря из-за кустов выбросят в воздух специально разводившихся на той самой ферме фазанов или отловленных тетеревов. Тогда стрелял, как стреляют сейчас по тарелочкам. Птицы падали. Царь радовался…

  – Н-ну, что ж… Давай, Кисельков, попытайся. Только чтобы я ни одного звука не услышал! А то откроешь стрельбу, по всей округе тревога пойдёт. Вернулся Кисельков с довольно крупным гусём. Колобанов удивился: ещё по деревенскому детству он знал, что гусь – птица сторожкая и в случае тревоги – очень галдёжная. Радист же шума не наделал, не стрелял, а гусь-то вот он! Это как? А, Кисельков?

– Да обманулся он! Думал, я его кормить буду, подошёл сам. Теперь нас покормит…

        Они вырыли глубокую яму, чтобы огонь не был виден издалека, Коля Родников своим фантастически острым ножом буквально в мгновение ока снял с гуся кожу вместе с перьями, чтобы не утруждать всех долгим общипыванием. Пока всё это делалось, Никифоров добежал до озерца, зачерпнул воды в танковое ведро, и всё это вместе с гусём и с найденным здесь же, поблизости, тем же Кисельковым десятком красавцев-подосиновиков в алых бархатных кафтанах было поставлено в яму, которую прикрыли сверху лапником, оставив для дыма небольшое отверстие. Усов шутил, что немец может пройти рядом и не заметить их полевую кухню, на что Кисельков заметил, что фашист так и так не пройдёт мимо, потому что запах вокруг –  на  сотню метров, а уж если немец остановится, то тут ему и будет полный… конец. И добавил что-то совсем не по-немецки и совсем непонятное: «аусцуганг гемахен». В общем, в скором времени разодрали они бывшего гуся на части, не обращая внимания на его малосольность, запивали бульоном на полуболотной воде, где вполне могли оказаться какие-нибудь пиявки и прочая нечистая сила, нахваливали еду и представить себе не могли, что едят они в своём «ресторане» вот так, все вместе, пожалуй, в последний раз, потому что скоро война разбросает их всех, распределит по разным полочкам: кого в живых оставит, кого отправит в госпиталь, а кого – и вовсе вознесёт на небеса…

               
                6

День начинался явно жаркий, с утра ни ветерка, ни хотя бы росы. Колобанов впервые заметил, что ни ночью, ни сейчас не зудят вокруг комары, хотя, казалось бы, стояли они уж в самом, что ни на есть, болотном месте. Не было ни оводов-паутов, ни слепней, ни другой какой жалящей и кровососущей пакости, которая всегда отравляет людям нахождение в лесу и у воды. Сказал с удивлением Усову. Тот даже рассмеялся:

– Так откуда им взяться? Илья Пророк давно прошёл, чернику собрали, брусника зарится… Последняя декада августа сегодня начинается. Всё, кончилось это комарьё!

А и верно. Колобанов вспомнил, как мальчишкой в лес по грибы ходил именно в это время, перед первым сентября, чтобы не показываться перед девчонками с распухшей физиономией…

В начале второй половины дня издалека донёсся удар орудийного выстрела. По голосу пушки было понятно: один из засадных танков   встречал незваных гостей… На какой дороге, кто первым вступил в бой, сейчас узнаем…

– Кисельков! Свяжись с Евдокименко, узнай, что там!

– Товарищ старший лейтенант! Комбат вызывает!

В наушнике, – действительно, голос Шпиллера:

– Колобанов! Евдокименко имеет боестолкновение, готовьтесь к бою.

        – …А откуда вы?..

– Знаю? Высоко сижу, далеко гляжу, как в сказке! Я тут в километре за вами, на холмике небольшом, на прикрытие Баранов поставил. Если кто из немцев прорвётся, буду подчищать или к любому из роты идти на помощь. Всё.

Экипаж, – все четверо, – уже давно на местах, рядом, но порядок есть порядок. Колобанов скомандовал:

– К бою!


       Издалека доносились звуки танковой перестрелки. Ждали долго.   До тех пор, пока не подбежал загорелый курсант из охранения:

– Товарищ старший лейтенант! Наши наблюдатели только что донесли: по этой дороге идёт колонна  из двух десятков немецких танков!

        – Наблюдателей далеко выдвинули?

– Километрах в трёх. Танки идут на маршевой скорости, никого не заметили, спокойны.
…
        Ах, золотые мои! Ну, до чего приятно иметь дело с такими вот – немногословными, точными, быстрыми. Это они здорово удружили! И хотя экипаж уже давно был готов, уже в который раз примерились к  заранее намеченным ориентирам – двум берёзам возле перекрёстка и кусту на дальнем повороте дороги, – сообщение погнало кровь быстрее, в танке,   хорошо нагревшемся под солнцем, атмосфера, как выразился Кисельков, не воздух – а сгущёнка. Посмеялись. Разрядка. Усов добавил, что, мол, начнём стрелять, так тебе уже и не сгущёнка для дыхания будет, а сухарь пережжённый. Смех ещё не затих, а Колобанов, который ни на секунду не отрывался от перископа, сказал спокойно:

– Всё. Идут.

         Из-за поворота, от дальнего ориентира, после краткого неясного движения в просветах между стволами деревьев показалось что-то серое и пока не очень различимое. Уже через минуту  стали видны передовые мотоциклы маршевой мобильной разведки и легковая  командная машина. После небольшой паузы показались танки. Они, действительно, не очень-то спешили. Из-за жары многие танкисты не только вылезли на броню, но и поснимали шлемы и комбинезоны, подставляя грудь прохладному ветерку. Дожди были несколько дней назад, лужи пересохли, но с дороги ещё не поднималась пыль даже от такой махины.


        Весь Усов – большой и тяжёлый – в эту минуту будто спрессовался, сжался, стал каким-то угловатым и острым. Он взял на прицел авангардную группу, но Колобанов тут же предупредил:

– Огня не открывать! Пропускаем. Их там, дальше, наверняка наши друзья-пограничники без шума возьмут.

Андрей мгновенно понял замысел командира и только молча кивнул головой. Зато уже через минуту, когда разведгруппа   дошла почти до поворота на Красногвардёйск, ожила радиостанция. В ухо Колобанову ударил резкий, высокий голос Шпиллера:

– Колобанов!!! Почему пропускаете разведку? Почему не открываете огонь?

        Колобанов сдвинул наушник, из которого всё доносилось:

– Колобанов! Колобанов! Отвечайте! Вы что там, ослепли? Уйдут ведь они! Или вы  ещё одно братание решили организовать?

Даже последняя фраза не задела старшего лейтенанта, у него не было времени соображать: было это сказано в форме дружеского подкалывания или это было грозным напоминанием… Его не интересовали мотоциклы и какой-нибудь обер-лейтенант, сидевший в машине. Пусть едут спокойно и демонстрируют колонне, что здесь опасаться нечего. Гораздо важнее этой мелочи, на которую обязательно  чуть позже найдётся свой добытчик, была вот эта стая.

  Это тебе не фазаны, это  двадцать два матёрых волка, каждый из которых имеет свои когти и зубы, а стая волчья страшна особенно тогда, когда она, распределив роли (а они умеют это делать!), обкладывает жертву со всех сторон. Но сейчас не они охотятся, охота идёт на них, сейчас они  не только выстроились гуськом на минимальной дистанции друг от друга, но и втянулись полностью на отрезок дороги от поворота до поворота. А это, Зиновий Григорьевич, означает… Что? А то самое, что они все! все до одного перед ним выставили свои борта! Это спереди, на лбу они защищены неплохо, а вот с борта…

         Усов, не поворачивая головы, спросил:

– Как эти танки-то называются, командир?

– По-разному называют. Если попроще – то  Т-3 и Т-4, а если поточнее,   пе зет ка пе эф вэ, третий и четвёртый.

– Пе-зет-ка… Тьфу, чёрт ногу сломит. Что, товарищ старший лейтенант, вломим пезюткам этим? К ориентиру подходят, пезютки!

Название экипажу понравилось. Несмотря на напряжение, прошёл лёгкий смешок, Колобанову пришлось даже шикнуть.  Через несколько секунд он скомандовал Усову:

–  Бронебойным! Прямой выстрел. Под крест на башне. Огонь!

        Буквально через две-три секунды, когда снаряд пришёлся под башню первого танка, и он крутнулся так же, как человек, получивший мощный удар, не понимая, где он и что с ним, стал поперёк дороги, а следующий танк не успел на это среагировать и буквально упёрся в головной, из которого повалил дым, Колобанов махнул рукой Усову:


– По второму! Прицел тот же, бронебойным… Огонь!

Только после третьего на дороге началась настоящая паника: задние танки вообще не среагировали на гибель первых, они почему-то усмотрели русскую огневую точку совсем не там, где она была на самом деле, замедленная реакция привела к тому, что колонна сжалась гармошкой, танки утыкались друг в друга, башни крутились в разные стороны, пытаясь понять, где противник. Решили, что русские противотанковые орудия или танки замаскированы по другую сторону дороги, в стогах на лужке за придорожным болотом. Были видны  разрывы между стогами, некоторые загорелись, сизый  дым  от мокрой соломы потянулся невысоко над землёй…Именно после таких ситуаций  прочно закрепилось в головах немецких танкистов придуманное ими же название для  этого русского танка: «Gespenst» – привидение. За эти несколько секунд старший лейтенант  с Усовым успели наладиться на хвост колонны, потому что там уже сообразили, что попали в ловушку и уже было начали пятиться, но поздно. Первый снаряд разорвался за хвостом колонны. Усов сокрушённо развёл руками:

      – Расстояние изменилось, глаз сбился!

       – Ничего, Андрей Михалыч! Давай по второму разу, уже с коррективами. Готов? Огонь! Есть! Горит! Вот теперь они от нас никуда не денутся. Возле головных танков метался выживший немецкий танкист, что-то кричал и судорожно показывал руками, что орудие или танк совсем в другой стороне. Раздался одиночный винтовочный выстрел и танкист упал. Колобанов заметил и это, сказал громко, чтобы все слышали:

       – Ну, молодцы курсанты! Уж стрелять умеют, черти!   Только не пойму – откуда стреляли? Снайпера-мастера. Вот уж поистине –     ворошиловские стрелки.

Кисельков немедленно отозвался:

– Ну, мы тут, положим, со своим пулемётом тоже не пальцем   деланы!

       – А теперь – внимание всем! В фору мы выбили три фигуры, теперь рюхи в середину будем бросать. Только по-шустрому, по-шустрому! Они ещё не опомнились, так нужно скорей действовать, Андрей Михайлович. Вспомни-ка, как на Карельском перешейке работал.

       –  А я, командир, тогда  не танкистом, артиллеристом был, потом переучивался. Хотя, если по правде, работа почти та же самая. – Давай, Андрей, по центру колонны, а то они что-то начали успокаиваться. И без остановки будем продолжать к голове и в хвост попеременно!
 
       Орудие изрыгнуло снаряд, и тут же факелом вспыхнул ещё один танк. Только на пятом подбитом танке немцы уловили направление и  показали зубы. Первый же снаряд попал очень точно: прямо в башню. Другому танку на этом пришёл бы конец. Мощный удар потряс и танк, и танкистов. Башня внутри заполнилась гарью и  мельчайшими осколками окалины, разлетевшимися  от места попадания. Но броня выдержала! Был и ещё один положительный результат. Настоящий азарт боя появляется только тогда, когда тебе сопротивляются. Ускоряются реакции, глаз становится точнее, реакции – быстрее… Колобанов заметил танк, который попал в башню, кивнул головой Усову, чтоб наказал. Месть оказалась немедленной. То ли от попадания, то ли от вспыхнувшего пожара рванул боезапас, из которого немцы расходовали едва ли два-три снаряда. И вот эта вся оставшаяся мощь подняла высоко в воздух танковую башню и швырнула её   в придорожное болото. Каким-то уголком сознания Колобанов отметил удивительную вещь: на озерце, рядом с которым упала башня, так и продолжали плавать утки! Видно, их более всего пугали двуногие фигуры, а тут грохочут, горят какие-то странные сооружения, придуманные людьми, чтобы убивать не уток, а таких же людей. А может, – крылья у них повреждены, взлететь не могут… Танк разнесло на клочки, загорелся и соседний, экипаж его выскочил, но несколько выстрелов совершенно невидимых пограничников навсегда лишили их возможности делать пакости кому бы то ни было… Далее всё было как в тумане: немцы пристрелялись, и уже, наверно, целым десятком танки били и били в упрямую русскую броню, а колобановцы работали непрерывно, танки загорались один за другим под непрерывный грохот ударов по броне КВ. На окалину уже никто не обращал внимания, хотя лица у всех были в мелких порезах, кровь и пот смешивались и стекали куда-то в комбинезон…

      Это напряжение, эта смертельная карусель заставляли отбросить всё сейчас лишнее: страх, мысль о смерти, о доме, о близких… Говорят, в такие минуты всё вспоминается! Не-е-е-ет! Не вспоминается! Человек, если он настоящий боец, не имеет права помнить что бы то ни было, кроме одного: впереди – враг, которого надо уничтожить. Быстрей, точней, сильней. Помнить будем потом. Но в голове у настоящего воина с детства заложены понятия о долге, о Родине, чести. У него природное отвращение к предательству в любом его виде, к измене. У него в эту секунду есть конкретная цель. Он должен её достичь. А вот то, что у него в душе, поможет это сделать. Особенно тогда, когда ты один на один сам с собой или со своим экипажем, и нет поддержки ни справа, ни слева. Ты всё решаешь сам, решает твоя совесть, твоя душа…
               
                7
               
       Танки шли, как угадывал Баранов: широкой полосой, используя все направления, но по дорогам, по дорогам! А дороги сходились на этом треугольнике. И если на одной из них Колобанов запер эту колонну, то по другим вполне могли направляться сюда другие. А они не пришли! Значит, Зиновий Григорьевич, всё сделано правильно: на Большой Лейтенантской Дороге стоят насмерть товарищи твои – Максим   Евдокименко и Федя Сергеев, два Добрыни Никитича, и каждый со своим экипажем сейчас так же, как ты, бьётся с этим полчищем. Это сколько же  их, этих пезюток, приходится на одну кавешку? Ничего не знает в этот момент Колобанов. Не помнит  он в этот миг о товарищах своих, но зато точно знает, что они сделают всё, что будет в их силах. А на Дороге Младших Лейтенантов –  Ласточкин и Дегтярь сражаются как два Алёши Поповича против Идолища поганого. И колобановский КВ-1 с бортовым номером 864 стоит грозным Муромцем, и нет прохода ворогу до полной его гибели! Шестидесятый выстрел, шестьдесят первый… Как же там Евдокименко?!
…
       А нету уже Максима Ивановича. Убит Максим Иванович. Какая-то железная или свинцовая гадость прилетела и убила, когда он буквально на мгновение  высунулся, чтобы понять: зашли они с тыла или нет. Начало было похожим, таким же примерно, как у Колобанова. Колонна только была покороче. Но после трёх подбитых танков немцы всё же распределились и стали методично расстреливать кавешку, не понимая ещё, с чем и с кем имеют дело. Они были уверены в том, что снаряды достигают цели, что после таких попаданий никакой танк не мог бы стрелять. А он стрелял! Ещё два костра вспыхнули на Большой Лейтенантской. В этом был какой-то наводящий ужас секрет: они, эти русские, не умирали… А может, они изобрели новое сверхорудие, которое  стреляло без людей? И не пора ли убраться отсюда подобру-поздорову, и где-нибудь подальше отсюда подождать нового приказа, потому что предыдущий выполнить не было никакой возможности. Враги не могли знать, что после гибели командира четверо оставшихся поклялись стоять до последнего снаряда. И только поэтому пушкарь Куцевич, механик Сидиков, заряжающий Сагдиев и радист Сливков продолжали стрелять.
               
       К этому моменту уже все танки роты вступили в бой. Пять танков, каждый на своём участке, превратили невидимую линию во вполне реальную, непреодолимую преграду. Ясный августовский день потемнел из-за дымов, поднимавшихся со всех сторон. Перед Евдокименко пять чёрных костров коптят небо, у Дегтяря – четыре, у Феди Сергеева – восемь! У Ласточкина – три, но больше ничего Ласточкин сделать не сможет… Пушка у танка повреждена. Уже и противник попятился, а ничего сделать нельзя…

      – Товарищ младший лейтенант! Разрешите, я вон того перехвачу, приласкаю? – Ваня Иовлев поднял высоко кулак и резко опустил.
 
      –  Успеешь? У него скорость больше.

      –  Успею! – Взревел двигатель, танк попятился из капонира и рванулся наперерез уходящему фашисту. Никому ничего объяснять было не нужно, потому что опущенный резко кулак на языке танкистов обозначал таран, так редко применимый в танковых боях приём, когда гарантирована гибель соперника, но и ты ставишь на кон жизни всех членов экипажа. Все сжались, напряглись, приготовились. А танк явно не замечал, что с правого борта к нему приближается смерть. Танкисты, явно обрадованные возможностью  вырваться из этой мясорубки, гнали танк туда, где потише, где нет этих заколдованных русских, где можно после боя остановиться, открыть люки, чтоб выветрились пороховые газы, вылезть на броню, вдохнуть солнца и чистого воздуха и сделать из фляжки глоток  доброго шнапса… Удар! Пятидесятитонная махина со скоростью больше тридцати километров в час, врезалась в борт танка, смяла его с такой силой, что неподготовленный к жестокому потрясению человеческий организм не в состоянии выдержать такое. Ласточкин осторожно расслабил мышцы, прислушался. Рядом стонал Сливоев, наводчик. Заряжающий был без сознания. Сидевшие впереди-внизу Иовлев и стрелок-радист Мельников признаков жизни не подавали. Сотрясённый Ласточкин позвал осторожно:

      – Кто живой, – голос подайте!

      – Здесь мы, оба, нормально всё!

Голос   Мельникова, которого все почему-то привыкли называть по имени-отчеству – Владимир Фёдорович, – успокоил: значит, всё в порядке, вон и заряжающий в себя пришёл, смотрит вокруг шалыми глазами, Сливоев утирает кровь, сочащуюся из носа, ушиб, наверно… Но всё хорошо, ребята, всё хорошо, четырёх зверей пришибли! Четвертого – так вообще чуть ли не на лету подсекли! Неплохой счёт! А что там у нас вокруг? Где тут перископ? После такого удара маму родную и то не сразу вспомнишь… Так. Можно  сообщать экипажу, что драпанули немцы, что наступил у нас отбой до тех самых пор, пока не поставят нам новое орудие. Начальству доложить нужно о победах и потерях в виде орудия, и получить разрешение, ввиду полной бесполезности на поле боя, отойти для ремонта в тыл. И сделать это нужно как можно быстрее, чтобы танк вернули в строй. Экипажу, скорей всего, дадут или только что поступивший с завода новый или какой-нибудь, вернувшийся после ремонта…

…Семьдесят шестой выстрел, семьдесят седьмой… Господи, у немцев штук восемнадцать танков, не менее, горят рыжим пламенем, чёрным дымом! Но снаряды оставшихся всё бьют и бьют колобановский танк без передышки. После очередного попадания Зиновий вдруг перестал видеть поле боя. Не иначе, немцы сбили бронеколпак вместе с верхней частью перископа. Нет, так дело не пойдёт!


        – Кисельков! Заменить перископ! 

– Есть  заменить перископ! – Павел Иванович ответил автоматически, по уставу, хотя уже в тот самый момент  представлял отчётливо, – что это такое: проделать пусть несложную операцию во время такого точного обстрела. Это ведь надо открыть свой люк, вылезти на броню ( а снаряды всё попадают и попадают в танк и нет, кажется, от них спасения!) и работать по принципу: чем скорей сработаешь, тем живее будешь. А потом – тем же путём обратно: ах, вот он я, товарищ командир, всё сполнено, как по-писанному! Всё это прекрасно понимая, и понимая, что шансов выжить у него очень мало, Павел Иванович Кисельков сразу же открыл люк и вылез  через него на броню. Будто выключенный из окружающей обстановки, осмотрел выход перископа, убрал обломки старого, поставил новый. Заторопился, юркнул обратно, захлопнул люк и в тот же миг очередной снаряд ударил где-то рядом: немецкое  командование попыталось выставить противотанковое орудие! Колобанов, получив новые глаза, вовремя всё это заметил, скомандовал Андрею:

– Пушку привезли.   Надо убрать её, пока она нам неприятностей не доставила. Давай-ка бронебойным под щит, а артиллеристов потом пограничники подчистят. Вон уже сколько положили!

       Усов попал точно, что весьма порадовало Андрея Михайловича:

– Тютелька в тютельку, как мама учила!

–  Ну и мама у тебя – боевая.  Как же она тебя учила?

  – А как напрокажу,  ещё мальцом, чего-нибудь, так и бегом подальше. А она схватит, что под руку придётся, кинет вдогонку. Ни разу не промахнулась!

        – Молодец! Но мама – мамой, а нам ещё одну чужую тётеньку пытаются в гости привести!

Неподалёку от разбитой пушки началось шевеление, определилась ещё одна. На этот раз Колобанов с Усовым опоздали на секунды: первый же выстрел заклинил башню…

– Никифоров! Твой выход! Выползай из капонира задним ходом, покажемся немцам во всей своей красе. Проскакиваем на запасную позицию, а дальше действуете вместе с Усовым, будешь наводить орудие по его команде. Усов! Первый же выстрел – по пушке, пока мы её не убьём, нам спокойной жизни не будет. …И снова считай выстрелы, Колобанов! Семьдесят восемь, семьдесят девять…   Чуть ли не вручную наводить приходится, механик-водитель мелкими подвижками поворачивает танк с неповоротной башней, Усов корректирует: правее градусов на пять, перебор, давай назад, ещё на чуть-чуть… Стоп! Выстрел. Уже давно нет и второго орудия, уже перешли к методичному добиванию колонны, уже остались три танка, два, один… Двадцать два танка застилают дымом всю окрестность. Двадцать два экипажа сгорели заживо или полегли рядом со своими машинами…

     Вызвал Шпиллер:

      – Как у вас, Колобанов? Горят?

      – Горят, товарищ капитан. Двадцать две пезюш… простите, двадцать два танка Т-3 и Т-4, два противотанковых орудия, до полуроты – экипажи и артиллеристы. К вам-то кто-нибудь прорвался?

– Было напоследок. Двух мы расстреляли, остальные трое удрали. Но вы-то, вы! Герои! Я о таком и не слышал, чтобы вот так…Со всей роты только Евдокименко погиб, а остальное – лёгкие ранения. Пять экипажей – сорок три танка! Из них два – тараном, у Ласточкина да у Евдокименко, уже после его смерти, Сидиков Николай Захарыч протаранил…   Добавь к этим сорока трём два моих, да пограничники шесть танков гранатами с деревьев забросали… Да, да, именно с деревьев, такую хитрость применили. Да ещё всю пехоту, которая в сопровождении была, почти всю уничтожили. Так что полсотни машин плюс ещё одна в течение двух часов. Невероятно! Ещё раз поздравляю!

       – У моего КВ башню заклинило, последних добивали – наводили двигателями… Разрешите отходить на ремонт?

– Разрешаю. Счастливо!

…Когда развернулись, увидели пограничников. Лейтенант Синицын шёл рядом с измученным строем. Сзади несли на носилках раненых. Несколько  бойцов шли перевязанными… Капитан смотрел, не отрываясь, на панораму полного разгрома, в котором он тоже принимал участие, но вдруг понял масштабы сделанного именно танкистами, потому что скомандовал вдруг

– Рав-внение на героев! Запевай!

И приосанились смертельно усталые курсанты, поспешно перескакивали, чтобы пойти в ногу, и высокий голос запевалы взвился:
У родного рубежа День и ночь стоим мы, Пограничная межа Снова нерушима!

И строй подхватил уже устаревшую на сегодня песню:

Конь, мой конь, Конь вороной! Служим мы с тобой, Дружим мы с тобой, Бережём страны покой!

…А современный конь со своими владельцами гордо стоял, встречая соратников…

        Синицын подошёл поздороваться, глянул на броню, охнул:

– Вот это да! Ну и досталось вам!

Колобанов усмехнулся:

– И всё же меньше, чем им!

Лейтенант покрутил головой, потом приказал нескольким курсантам посчитать отметины от снарядов на броне КВ. Считали долго, сбивались, начинали снова, но никак не получалось меньше ста сорока (это уже потом уточнили – сто пятьдесят шесть!). И только два попадания нанесли танку малый ущерб.

Погрузили на броню пятерых раненых, пошли в тыл, где уже     поступили новые машины, заканчивались работы на оборонительных сооружениях, дивизия и ополчение могли уже встряхнуться после серьёзных потерь и вновь, и вновь атлантами держать линию обороны. Ещё целых три дня ошеломлённые немцы не начинали новое наступление, вернее – не продолжали уже начатое. Когда 23 августа всё же пошли вперёд, то крепко получили по зубам и перешли к обороне.

               
                8

Три недели   укрепрайон удерживал  противника, давая возможность Ленинграду создать глубокую оборону. Когда же пришлось всё же сдать Красногвардейск, то этот рубеж оказался для немцев последним: до конца блокады на этом направлении они больше не продвинулись. За эти три недели много чего произошло. Ушли в высшие штабы наградные листы на всех участников боя возле Войсковицкого совхоза. Полковник Погодин, человек в армии очень уважаемый, первый танкист в стране, получивший звание Героя, золотую Звезду № 26,   и прекрасно понимавший, что именно сделала рота,   представил   экипаж танка КВ-1 с бортовым номером 864 под командованием старшего лейтенанта  Колобанова к званию Героя Советского Союза. Баранов подписал тут же.

А в это время рота Колобанова вела тяжёлые бои на юго-восточной окраине Гатчины-Красногвардейска. Вместе с такой же ротой тяжёлых танков лейтенанта Швеца  из того же батальона капитана Шпиллера у посёлка со смешным названием Большая Загвоздка им было не до шуток. Они приняли на себя массированный удар батальона немецкой пехоты, поддержанной артиллерией и танками. Весь район старого кладбища был усеян обломками противотанковых орудий и останками вражеских солдат. Немецкие же танкисты, получившие недавно при Войсковицах урок, хорошо его усвоили и не посмели связываться с этими gespenst-ами, издали трусливо наблюдая за полным разгромом попытки прорваться на этом участке.

         К 13 сентября немцам всё же удалось в обход выйти на северную окраину Красногвардейска как раз в тот момент, когда городок покидал последний обоз: телеги с ранеными,   оборудованием и персоналом полевого госпиталя. Они надеялись проскочить по дороге на Пушкин, но танки и пехота расположились удобно, успели оборудовать огневые точки, танкисты приготовились смести с лица земли лёгкую добычу. Завидев вдали неприятеля, обоз остановился, не зная, что делать. В этот момент несколько наших танков обогнали караван телег. Из переднего показался старший лейтенант:

       – Что там?

       – Немцы. Танки, пехота.

– Стойте здесь. Обстреливать вас не станут: будет не до этого. Следите за нами, будьте наготове. Как увидите зелёную ракету, гоните, не обращая внимания ни на что, прорывайтесь к Пушкину, мы вас подстрахуем. Удачи вам, красавицы!

       Танки пошли вперёд, прямо в лоб на немецкую позицию и приняли весь обстрел на себя. Они шли, получая удары, но это не могло их остановить – лобовая броня держала и не такие снаряды. Уже через пятнадцать минут нервы у немецких танкистов не выдержали: они снялись с места и стали поспешно уходить с поля боя. Лишившись поддержки при таком противнике, пехота тоже побежала. Её расстреливали из пулемётов…

      Ещё через десять минут над головным танком взвилась в небо зелёная ракета. А в конце этого долгого дня начальник госпиталя пытался узнать что-то о своих спасителях, девушки-медсёстры расспрашивали всех подряд: кто из танкистов мог там быть, и рассказывали в подробностях, как это всё произошло… Выяснили: рота Колобанова. А больше ничего.

Спустя несколько дней Баранову позвонили из штаба   фронта:

– Виктор Ильич! Вам необходимо ответственнее подходить к подписанию  наградных документов. Вы тут целую кипу прислали!   Не думаете, что могут у народа возникнуть вопросы: как это получается, что мы отступаем, сдаём Красногвардейск, а у вас там, оказывается, все герои!?

– Но если все они достойны награды?

– Правильно! Мы и наградим. Только рангом пониже. Не надо, понимаете, обесценивать ордена, тем более, что вы тут вообще что-то непонятное прислали…

– Что вы имеете в виду?

– Да листы на весь экипаж этого… Колобанова. Пятеро в танке, все Герои? Да листу этому никто не поверит, они там у вас чуть ли не танковую дивизию разгромили!

– Двадцать два танка, два орудия. Подтверждено личным осмотром. А кроме того, ещё двадцать один танк на счету этой же роты, которой Колобанов командовал. Подобного ещё ни в одной армии мира не было. И звания Героя недостойны?

– А ты, Виктор Ильич, не ерепенься. Вспомни, что Колобанов этот ещё в финскую был отправлен… куда Макар телят не гонял!

– Да не был он у этого Макара! В запас его списали! Кстати, очень зря, сейчас бы он  как минимум батальоном командовал бы!

– Ну, всё,   генерал-майор. Прекратим бесполезную дискуссию. По всем листам награды снижены на уровень. Что касается самого Колобанова, учитывая прошлые его «заслуги», то на два уровня. Так что вместо геройской звезды будет у него орден Красного Знамени. А по-дружески советую отнестись к этому спокойно, бросить эти павловские замашки (обрати внимание: я именно тебе это говорю!) и вспомнить хотя бы, что этот самый Зиновий Григорьевич даже в ВКП(б) не состоит…

Во время этого самого разговора, так уж совпало или  судьба так распорядилась, – кто знает, Колобанов заправлял танк. Немецкий снаряд разорвался рядом. Зиновий Григорьевич остался цел, но его с такой силой бросило на броню собственного танка, что с повреждением позвоночника в тяжелейшем состоянии он был доставлен в госпиталь. В 44-ом добился возвращения в строй, командовал дивизионом самоходных установок, дошёл до Берлина, заслужив ещё два ордена: Красной Звезды и Красного Знамени. Прожил ещё пятьдесят лет. Служил до подполковника, работал, вышел на пенсию. Скончался в Минске, там и похоронен. В последние годы, выступая перед молодёжью и даже на военно-патриотических конференциях, всё чаще и чаще чувствовал, что ему… не верят! Если человек такое совершил и Героя не присвоили, значит, что-то не так, где-то тут враньё… 

Враньё есть. Когда о подвиге всё же вспомнили, на месте боя поставили танк.   Совсем не тот, не КВ-1. Вот если б догадался кто-то поставить тот, весь покрытый шрамами от снарядов! Да где ж его найти… На постаменте перечислены фамилии членов экипажа. А сбоку – тоже надпись: «На этом рубеже 19 августа 1941 г. пять советских танков 1-го батальона под командованием капитана Шпиллера И.Б. из состава Краснознамённой танковой дивизии, уничтожили более 40 танков противника, рвавшихся к Ленинграду».

И никто уже не скажет, КАК ОНО ВСЁ БЫЛО...