Вальпургиева ночь солидарности трудящихся

ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ СОЛИДАРНОСТИ ТРУДЯЩИХСЯ



                Строубери-хелл


Земляничные поля под Тромсе.

Почетные гастарбайтеры (га! стар! – звезды), заслуженные кентавры Молдавии, Эфиопии, России, Лесото и Эстонии виртуозно вламывают (изящно горбатятся), сбирая урожай райских, пахнущих счастьем плодов, и заодно леча собственный образовавшийся за зиму авитаминоз.

Ева соблазнила Адама клубникой.

Клубничкой.

Ягода, раздавленная языком, раздавленный языковой барьер.

А как по-молдавски будет – любовь? А по-эфиопски?

Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах, алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах.

Клубника – растение семейства розоцветных.

Клуб любителей клубнички, клубителей любнички.

Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.

Может быть, эту сладкую ягодку разжует принцесса Виктория из предыдущего сюжета или золушка Наташа из предстоящего.

Земляничники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый обязуется познакомить товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…)

Мы не животные!

У нас есть язык!

Импровизированная сцена в сенном сарае.

Все готовятся, изобретают наряды и головные уборы, учат стихи, гримируются, репетируют… Актерский кураж, лихорадка рампы.

Игра, игра, игра. На игру подсаживаешься, как на иглу.

На бал трое гастарбайтеров являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, черные бархатные береты с помпонами и наклеенные усы.

Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…»

Это, оказывается, бродячий миф – Божья Коровка, сакральная небесная скотинка.

У всех индо-европейских народов присутствует, в малой мифологии.

И в Азии, и в Америке, и в Африке, и в Австралии, и в Арктике.

Это всемирный архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша (девятое лето тут), кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета, Лилия Брониславновна Фомина-Цапукевич.

Что остается общего у всех русских, старорусских, новорусских, распрорусских и немножко русских людях, сто лет назад эмигрировавших и ничуть о том не жалеющих, недавно сваливших с Камы или из Коми?

Только это:

- Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, и ухватит за бочок…

- Водичка, водичка, умой мое личико, чтобы глазоньки  блестели, чтобы щечки горели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…

- Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик, там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…

- Ты медведюшка мой, батюшка, ты не тронь мою коровушку…

И вспоминаешь эти песенки невпопад, в печали и радости.

И плачешь, и жалеешь себя.

И мышку жалко, и волчка.

И коровушку, и крошечку Хаврошечку.

И волка и лисой, хоть оним злые.

Вот, лихо ты одноглазое, наша жизнь.

Гастарбайтеры пьют не самое дешевое вино, закусывая клубникой.

Они ощущают меж собой сиротливое родство.

Маленькие насекомые в европейском саду наслаждений.

Уникальные магические существа, наделенные, каждый, особым даром.

Братия, пасущаяся на полянах земляничных!

Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох.

Испуганные глазки, ухватистые лапки и набриолиненные усики!

Таракашки из Тмутаракани, комарики из  Комарово, муравьи из Мурино.

Игрушки капризной девочки-судьбы – надоевшие, нелюбимые, заброшенные в пыльный угол.

Отчего так несчастны вы в этом мире? Брошены, потеряны и одиноки?

И вылезает из норы ложноногая змея, и вытягивает за ниточку, намотанную на коренной зуб, грамм эликсира бессмертия.

...А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму.

Четыре отпуска я батрачу в Строубери-филдс, четыре года мать без сына.

В деревне Гадюкино, где всегда идут дожди, ждет меня моя старенькая мама.

И часто ходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

Подожди  еще, мам!

Еще немного, еще чуть-чуть.

И пью я водку ледяную.

И выковыриваю ножом из-под ногтей я кровь чужую (ну, сок ягоды).

У ягод тоже кровь есть, они живые.

Мы убиваем их для вас.

А вы их в своем Париже, в Цю-юрихе своем, в Парадайзе, вы их кушаете.

С шампанским и со шлюхой в номере.

Под незаходящим солнцем полярного дня сбирали рабы для вас эту клубнику.

По 24 часа в сутки, в очередь с напарником.

И вот ты уже весь розово-крапчатый.

Аллергия у тебя на ягоды.

На цветы, плоды, телевизор, интернет и людей.

Strawberry filds.

Скорее, Strawberry-Hell. Клубничный ад.

А говорят, раньше на этом месте в тундре была Поляна Любви.

Где волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а филин обнимался с белой куропаткой.



                Холивар

Гусарский конь скакает в поле по окровавленным телам.

Пол-царства за перо менестреля мэйнстрима!

Распсода распада!

Бояна бандитских разборок!

Я лучше буду осиянным Оссианом родных осин.

Ну, не можешь про Хоттаба, давай про Хоттабыча.

Не сочиняется ни классическое «Бородино», ни  хит про батяню-комбата.  Давай хоть частушку, скороговорку, дразнилку, считалку: аты-баты, шли солдаты.

Те солдаты были – мы с вами.

Раньше, когда по улице, грохоча сапогами, шли солдаты, казалось: вот страшные дядьки.

А  теперь думаешь: бедные мальчишки!

Мы ведь на войне, как на войне.

Война никогда не кончается.

Информационная, гибридная, без выстрелов, но жертвы-то есть.

Солдатами не рождаются.

Но вечером снова чистишь сапоги, солдатские свои сапоги и заводишь в мобильнике будильник, чтобы не проспать к началу военных действий.

Хорошо еще, если сумел вырыть собственный окоп в вечной мерзлоте, и заткнуть щели, чем пришлось, чем подешевле.

Свить гнездо из собственного тепла, и жить там, кормить птенчиков.

Счастливых война бодрит, заводит, бесит веселым бешенством, а несчастных от нее тошнит.

И (в чем самая-то жуть) уже непонятно, кто враг, а кто фронтовой товарищ, где свои, и где чужие, и откуда снаряды летят – все против всех.

Каждый сам себе армия, сам себе и тыл.

Сам себе боец и санитарка, звать Тамарка.

Линия фронта проходит везде.

Я против него, он против нее, она против них, ты против вас, мы против нас.

А вертолеты Валькирий носятся над головами, бомбы взрываются рядом, пули свистят у виска – то и дело, кого-нибудь в обозримом пространстве боевой позиции, не досчитываешься.

Умирают люди.

Пусть от нервов, стрессов, отрицательных эмоций.

Все болезни от нервов.

Если сомневаешься, посети местное кладбище, погляди, убедись – там могил немеряно,  каждый день опять кого-то хоронят.



                Весенний бал

Но вот, на костюмированном балу божьих коровок война внезапно прекратилась, пусть не навсегда, пусть ненадолго, но все же.

Гуляй, чашуекрылые!

Веселись, насекомый класс!

Вальсируйте, бабочки-нимфетки в дымковых платьицах!

Пейте негу жизни из чашечки цветка, из чаши бытия!

Из самой чащи, из джунглей жизни!

Несись, ушибаясь о стены, бешеной разрывной пулей, майский жук!

Засвети, светлячок, свой лунно-зеленый фонарик!
               

На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки!

В никуда, в эфир свободный
Просится пивной ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.

Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Алладин с Шехерезадой,
Упоительной глиссадой,

С иволгой обнимку май,
На жемчужный тучки край.

Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист,
В грудь июньскую вселись!

Опусти, рука, перила,
Лира пенье оперила,
Так ли ты, душа, спрошу
И лебяжьим опушу.

И не рвутся гранаты, а зреют в садах гранаты.

И не черемуха парализует дыхательный центр, а просто черемуха цветет.

Автомат не стреляет, а выдает газированную воду, в запотевших стаканах, с пузырьками, с клубничным сиропом.

Зарин: предрассветная дымка, от слова заря, зорька.

Заман: от слова заманиха, заросли диких ягод – манят, одурманивают.

Манечка ты моя.

Манкая Маня.

Град – это просто хрустальные бусинки, летящие на землю с облаков, небесный стеклярус, а  не оружие массового поражения.

Тополя это деревья в метелных облаках пуха.

А мистраль это морской ветер.



                Вальпургиева ночь солидарности трудящихся


– Какое сегодня число? – Да первое же, первое мая. Вальпургиева ночь, она же День международной солидарности трудящихся.
 – А Вальпургиева ночь, это что? Это когда ведьмы трахаются с ведьмаками?
– Точно. На Лысой горе.
– А Первомай куда ты денешь?
– Очень просто. Ночью ведьмы, а днем – солидарность трудящихся.

Так они жужжат себе, жу да жу, слетелись в круг майский жук, июньский жук.

– Ж-жаль, наши гигиенические пенальчики  тесны и перенаселены, так что трудящимся негде заняться сплетением ног.

– Когда я батрачил в Венеции, мы Первомай отмечали, по-любому.
– С ума вы все посходили, сегодня 9-е, День победы.
– Как? Уже? Мы что уже десять дней пьем?
– Здрассте, тетя Настя. Проснулся.

– Нет, серьезно, уже девятое? А Он что скажет? 
– От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот, такие, брат, дела!
– А что, это хорошо, что уже девятое. А клубника – хрен с ней. Я Ему из его носа клубнику сделаю, если Он сунется.
 – Это кого ты бить собрался, старшего менеджера, что ли? Зигфрида?
– Да нет, это он на директора нацелился, на Рюрика.

– Ба, fucking shit! Got demet, чу!

Директор «Строубери парадиз» и старший менеджер Зигфрид вышли из офисного тонвагена в масках Пульчинелло и Арлекина (или так выглядели их общеобязательные европейские «приклеенные улыбки» –  никто после трехдневного загула не мог уж разобрать).

В руках Пульчинелло нес средних размеров кремовый торт с клубникой, а Арлекин – вскипевший (как его душа) электросамовар.

На груди у обоих висели пистолеты Макарова.

Дойдя до пиршественного стола, (составленного из пластиковых табуреток), где оттягивались трудящиеся коровки,  Рюрик откашлялся и произнес спич:

- Наша компания, всегда славящаяся своими социал-демократическими симпатиями, рада поздравить наш уважаемый персонал с праздником Труда и Весны!

От дружины варягов-русь примите, гей-славяне, этот небольшой презент!

Слово «славянин» в европейских языках когда-то означало раб.

Надеюсь, вы не сочтете эти мои слова провокацией.

Однако, вынужден напомнить вам друзья, что клубника в наших райских садах начинает гнить.

И если завтра утром господа гастарбайтеры не выйдут на работу, мы вынуждены будем принять чрезвычайные меры, предусмотренные трудовым законодательством этой страны…

Договорить ему не пришлось.

Заслуженная клубничница Оймяконского района, доцент Индигирского университета Лилия Фомина-Цапукевич, подойдя к Рюрику, выхватила у него  поднос и от души залепила ему тортом в физиономию.

А экс-гондольер Марко ногой вышиб из рук Зигфрида электросамовар, вскипевшую чашу Грааля.

И белокурая бестия обжегшись кипятком, запрыгала, как Пульчинелло на канате.

– Ну, за трудящихся ведьм!
– Ведьм я люблю, за ведьм я выпью.
– За Лысую гору!
– Когда я батрачил… бастрючил…майстрячил в Венеции, мы 9-е мая отмечали по-любому.
– А почему ты уехал из Венеции?
– А чего там ловить!
– Всегда мечтала жить в Венеции.
– Фиглета это полная. И все голуби засрали.
– А  кем ты там работал?
– Да, гондольером.
– Это… Гондоны, что ли, втюхивал?
– Типа того.
– Я всю жизнь  хочу уехать с севера. А ты вот, наоборот – с югов на север подался.
– Везде одно и то же. А на югах еще и жарко.


Трудящееся человечество совершенно справедливо полагает, что лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.

Они пьяны и не ведают судьбы своей.

– Так какой сегодня день? Чо, правда девятое, или вы меня дурите?
– Взлета-ет красная раке-та. Бьет пулемет, неуто-мим!
– А если Он что скажет, я Ему такую клубнику заделаю. Мордой Его жирной в клубнику натыкаю, фашиста. Получай, получай, полицай!
– Это ты на кого, на старшего менеджера, что ли? На Зигфрида?
– Да нет, он про директора, Рюрика.
– Нет, я про Бога.

- Господа гастарбайтеры! Я есть выносить вам последнее ультиматум! – меж тем, кричал в рупор из офисного тонвагена предупрежденный начальством об увольнении и охрипший на работе Зигфрид.

–Тридцатое сегодня апрельбря. То есть, уже, полночь, первое маебря, Вальпургиева ночь международной солидарности.
– Ну, тогда за победу!
– За победу, это хорошо. За победу я выпью!
– Споем? Мы пол-Европы по-пластунски пропаха-ли…
– Смерть немецким оккупантам!
– Кто тут оккупант, это еще вопрос.
– Я оккупант. Можно я у вас тут стульчик оккупирую?
– Ты оккупант, а вот я, лично – солдат-освободитель.
– А ты, Петров,  кто?
– А я – всё!
– Победа будет за нами!
– А за кем еще? Нас не победишь. И знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы – это  всё. Слышь, Европа?

 
                Взбесившийся  вальс

 
             Всех не погуглишь!
             Всех не забанишь!
             Всех не испиаишь,
             Не отгондурасишь!
             На кидок не кинешь!
             Всех не заакбаришь!
             Всех не отвампиришь!

Бал закипает, вздымается, вьется, пришпоривает сам себя.

Загляни, если посмеешь, в тайную глубь Вальпургиевой ночи солидарности трудящихся, на самое ее донце. Там вальсируют пролетарий с пролетаркой, товарищ с товаркой, вертолет с вертолеточкой, лешачиха с лешаком, самоедка с самоедом, Пан с Панночкой,  русалочка с РусАлом, Марья-царевна с Иваном-царевичем, Валентин с Валентиной, Пьеро с Коломбиной.

…Архангельск обнялся с Гранадой, Нарьянмар с Венецией, а застенчивая Онега – с гордым Гвадалквивиром.

Вальс, вылетевший из другой Вселенной, накрыл собой Земляничные поля, подхватил бутоны розовоцветных, и росы, и сердца, и божьих коровок, закружил, взметнул к облакам, выше, еще выше.

Выстроил по спирали, повлек по сияющим космической пылью тропинкам между звезд.

Выстрелил ими в пространство, обратив в искристые соцветия фейерверка.

Изловил, засосал в широкогорлую воронку вихря, в тоннель со светом в конце, в вечную черную дыру.

Одна за другой уносились к берегам неведомым пары, в потоке солнечного ветра: кок О. и принцесса Виктория, Аполлон и Артемида, Дэн Браун и Мария Магдалина, киллер С. и его Ангелица, опер Женя Жердьев и Розина Альмавива, потомственный шаман Вергилиус Нансен Гюнт и потомственная ведьма Раиса Чернодрябская.

Обезумев и танцуя, вознеслись.

Сколько их. Какие они разные. И каждым из них ты можешь быть, если захочешь.

Все они – это ты.

Четверо гастарбайтеров, сплетясь лапками крест-накрест, танцевали «Танец маленьких лебедей».

В лебединых пачках и белых футбольных майках, с приклеенными усиками.

И тогда из офисного тонвагена вышел Зигфрид с безумными глазами, с развевающейся на ветру гривой нордических кудрей, с Валькирией, летящей у него над плечом. 

И снял с груди пистолет-пулемет Макарова, заряженный бесшумными и невесомыми почти, последнего поколения пулями (так называемыми «пробками» точечного поражения).

И совместил в оптическом прицеле мушку и голову первого лебеденка.

И нажал на спусковой крючок.

Лебеденок упал, увлекая за собой второго, с которым крепко держался за руки, а он – третьего, а третий – четвертого.

И лопнули их бедные головы.

Четырнадцать зрителей балета получили огнестрельные ранения тяжелой, менее тяжелой, средней и легкой тяжести.

Погибли четверо.

Первый был – экс-гондольер, потом – два студента из Тромсе, активисты зеленого (и голубого) движения.

А четвертой, в бархатной полумаске, была немолодая уже королева лебедей, Одетта.

Та, что всю жизнь мечтала побывать в Венеции. Да так и промечтала.

Принц Зигфрид и Одетта не узнали друг друга.

Может, слишком много разных масок наросло, за жизнь, на их лицах.