Под завалом. Пещера Борхеса

Со мною произошло то, чего я все время опасался: значительная часть моей библиотеки, - груда книг, сложенных четырьмя рядами по  восемь штабелей от пола до потолка вдоль одной из стен, вдруг с грохотом обрушилась. Вал книг сбил меня с ног, погребя под собою, но меня не  задавил, так как каким-то необъяснимым чудом надо мною образовался свод, заключив меня в  пещеру, в которой я мог даже ползком перемещаться, освещенную каким-то сумеречным светом, проникавшим непонятно откуда. Когда мое зрение привыкло к полумраку, я смог различить окружившие меня тома.
Вот из стены вылез наполовину альбом американской художницы Франкенталер в розовом переплете; с его приобретением связана целая история: в начале 2000-х он появился в магазине иностранной книги на Кузнецком мосту; я распахнул огромный квадратный фолиант, и ахнул: в полотнах Франкенталер 1970-х, в отличие от классических работ абстрактного экспрессионизма, например, Де Кунинга, состоящих из архипелагов разноцветных пятен причудливой формы,  друг на друга наезжают, наподобие тектонических плит, обнаруживая зоны разломов, протяженные поверхности, окрашенные каждая в один цвет переменной насыщенности; или на одноцветной поверхности возникают лакуны и чужеродные вкрапления. Из-за больших  размеров полотен (до 6 м в ширину) и пристрастия художницы к красному цвету живопись Франкенталер вызывает тревогу - предчувствие неминуемой катастрофы, и это - волнует. Я счел, что альбом слишком дорог, и его не купил, а когда надумал его прибрести, его уже не оказалось на месте, и я опечалился. Когда я позже оказался в Лондоне, то зашел в книжный магазин при Институте Современного Искусства на Мэлл. Там я спросил, имеется ли у них альбом Элен Франкенталер издательства Абрамс. Продавец, типичный британец, тем не менее почему-то число 9 произносивший на немецкий манер - «нойн», углубился в компьютер. Вернувшись домой, он авторитетно произнес: «Ни одного экземпляра этого альбома на территории Соединенного Королевства нет!» Я даже испытал мимолетное удовлетворение, так как сделал для обретения вожделенного альбома все, что мог. Но вот через некоторое время в родной Москве, на какой-то распродаже я вдруг обнаружил альбом Франкенталер, да еще по сниженной цене. Я испытал гордость за родную Москву, утершую нос высокомерному Лондону, и вот этот альбом теперь корешком выступает из груды моих книг.
А это что за пейпербэк торчит наружу многостраничным блоком? Ба, так это же – “Erotica Universalis” издательства Taschen. Я его увидел в антикварном магазине на Малой Никитской, и попросил Егора – его бессменного, с незапамятных лет, продавца, худощавого язвительно-ироничного интеллигента, известного всей Москве полиглота, мне его показать. В альбоме собраны эротические картинки - от наскальной изображений до живописи и графики наших дней. Собственно, тему исчерпали еще греки классической эпохи (3 -2 век до н. э.), - все дальнейшее было их более или менее талантливым перепевом. Правда, французский галантный век обогатил эротику многофигурными композициями с дюжиной взаимосвязанных персон, и сценами садо-мазо. Сто лет спустя декадент Обри Бердсли смог перезапустить эротику, но весь остальной двадцатый век стал свидетелем ее упадка в связи с кризисом фигуративности: изобразить секс средствами абстрактной живописи еще никому не удалось. Просмотрев альбом, я его со вздохом вернул Егору. Он посмотрел на меня вопросительно. «Скоро я умру, и моя внучка, разбирая библиотеку, скажет: «Ну и козел был мой дедушка!»». «Она это скажет в любом случае, купите Вы этот альбом, или нет» - сказал Егор, и мне стало ясно, что он прав, и я альбом купил, и правильно сделал: он раскрывает в человеке нечто весьма существенное и вечное.
Вижу черный корешок суперобложки с надписью «Декоративная архитектура Томска». Издательство «Советский художник». Год издания - 1987. Отпечатан в Швеции. Редкая книга: видел ее в продаже единственный раз, и купил. Все началось с командировки в Томск в 1969 году, где я для себя обнаружил уникальный феномен: несколько городских кварталов, застроенных двухэтажными деревянными домами конца XIX – начала XX века. Я по нему ходил и только глазел: у меня не было ни толкового путеводителя, ни даже фотоаппарата, но осталось впечатление чуда. И лишь приобретя альбом, и исследовав прекрасные цветные фотографии, я смог досконально изучить этот замечательный памятник. В отличие от народной деревянной архитектуры, деревянный Томск был построен профессиональными архитекторами, создавшими уникальный стиль, соединивший элементы неоренессанса, неоготики, классицизма, стиля модерн, с сибирскими традициями деревянной резьбы, учитывавшими великолепные свойства местного материала – кедра. Некоторые из этих построек – подлинные шедевры мирового уровня, - результат  прививки высших достижений европейской архитектуры к древу национальной культуры. Это тот самый случай (весьма нечастый), когда в России было создано нечто, чего больше нигде не было, и чем можно гордиться, а не стыдиться, как, например, изобретением советской власти. Томск и так бы остался навсегда в моей памяти, но, благодаря этому альбому, она теперь просвещена.
При обрушении штабеля удивительным образом не рассыпалась стопка пятитомника Дмитрия Александровича Пригова, роскошно изданного в издательстве НЛО, заботами которого этот выдающийся писатель, художник и мыслитель не затерялся, как это вполне могло бы произойти в России, а открыт, как национальное достояние. Спасибо за это Ирине Прохоровой! Любой из этих объемных томов можно открыть на произвольной странице, и начать читать; проблема лишь в том, что от чтения  невозможно оторваться; оно не только захватывает, но и резко улучшает настроение читателя, омыв его мозг элитарной культурой в ее русско-советском изводе, и порадовав неистощимым чувством юмора автора. Вместе с тем, Пригов – это серьезное чтение; собрание его сочинений можно использовать, как энциклопедию художественного мышления; Пригов  изведал все мысленные ходы, все исчувствовал, и все записал в доступной форме. Прочитайте Пригова, и вы будете «знать все!» 
Со свода пещеры на меня смотрит красивое лицо русского интеллигента, чей фотопортрет напечатан на прилегающих друг к другу  корешках собрания его сочинений. Это – классик современной русской литературы Владимир Сорокин. В трехтомник входят главные его произведения: романы «Норма», «Очередь», «Роман», «Голубое сало», «Ледяная трилогия», пьесы, и множество рассказов. В последнее время он пишет антиутопии; «День опричника», «Сахарный кремль», «Теллурия»; выпущенные отдельными книгами, - тоже здесь присутствуют; они - то там, то тут - выглядывают из стенок моей пещеры, но его антиутопии в последнее время стали выходить все реже; говорят, что Сорокина попросили больше их не писать, - слишком уж часто они сбываются. О том, что Сорокин – классик свидетельствует уже то, что он – подлинный мастер языка; например, «Метель» написана языком повестей Белкина; «Пир» - языком Тургенева; Сорокин может и сам создать язык, например, русско-английско-китайский сленг(первая часть романа «Голубое сало»). Правда, Сорокина постоянно ругают за «безнравственность». Так ведь за то же при жизни ругали Чехова. Так, что Сорокин – это Чехов сегодня!
Из-за его тяжести на полу, у самого подножья пещеры оказался двухтомный альбом Сутина издательства «Ташен». Я его купил в 1998 году; до дефолта его цена была неподъемной, а тут он в несколько раз подешевел (я уже не помню, насколько), и этим было бы непростительно не воспользоваться. Так я стал обладателем полного собрания наследия Сутина; в альбоме собраны репродукции только его картин, писанных маслом; художник не делал рисунков или акварельных эскизов, - он сразу писал картину. Если она ему не нравилась, он ее выбрасывал в угол за печку, и начинал заново. Так за печкой накопились сотни холстов, которые теперь представлены в моих альбомах: в первом томе – портреты; во втором – натюрморты и пейзажи. Я часто разглядываю портреты его кисти, и настолько привык к скошенным лицам, что слишком симметричные лица окружающих кажутся мне недостаточно выразительными.
Вот белеет обложка книги Джеймса Джойса “The Finnegan’s Wake” (Поминки по Финнегану). Я ее купил в 1984 году, в год джойсовского юбилея, принялся читать, но через полторы страницы понял, что она мне не по зубам; с тех пор я подобных попыток больше не предпринимал. Тогда зачем она находится в моей библиотеке? Я убежден, что даже факт ее присутствия облагораживает окружающее пространство.
Я упираюсь головой в целый ворох книг в различных переплетах и с пожелтевшими от времени страницами. Это – купленное в буках по отдельному томику Полное собрание сочинений Достоевского издательства Маркс (приложение к журналу «Нива»). Я специально собирал Достоевского в дореволюционном издании, чтобы прочесть его в старой русской орфографии – с «ятями» и «ерами». Никак не различаясь на слух, старая орфография влияет на восприятие читателя орнаментальным рисунком текста.
Торцами выступают в мою пещеру тома Мережковского, изданные Сытиным – я их покупал еще в советское время, когда часть произведений Мережковского были под запретом. В магазине на Арбате некоторые тома сытинского издания на витрине не выставлялись. Как-то, зайдя туда, я спросил: «Есть ли у вас 14 том Мережковского?» При этих словах отдернулась занавесочка, и в окошке каморки товароведа показалось лицо Марии Николаевны, красивой брюнетки лет сорока пяти, книговеда со стажем и большим знанием предмета. И только убедившись, что перед ней – знакомый книжник, она ответила: «есть». Так ко мне попал этот вот слегка потрепанный том с «Хамом грядущим», в котором Мережковский еще в 1912 году предсказал, что ожидает Россию уже в ближайшем будущем.
Случайно дрыгнув правой ногой, я обнаружил под нею большой альбом в суперобложке: это - «Саржент» издательства “Ratcliff”, приобретенный на распродаже в Беркли во время командировки в Америку. Вернувшись из магазина в гостиницу, я обнаружил, что вместо 30$ продавец взял с меня только 20, но для исправления его оплошности возвращаться не стал – а вдруг это была скидка, и я бы попал в смешное положение. Но этот случай запал в память моего начальника Метельского, который во время застолья по поводу моего юбилея поведал о том, как я умело обсчитал продавца при покупке альбома в Америке. Но это все – пустяки; главное, что у меня есть альбом этого американского импрессиониста, портретировавшего своих обольстительных соотечественниц в ярких и элегантных нарядах.
Семь томов собрания сочинений Иосифа Бродского, изданных в Петербурге Пушкинским домом в благородном академическом оформлении образовали в пещере островок Российского Парнаса: ведь Бродский – через Ахматову – прямой поэтический потомок Пушкина. Для вечных тем русской поэзии он смог выковать язык, не только адекватный современности, но который, я уверен, будет звучать и в будущем, обеспечивая связь времен. Мой пиетет к Бродскому распространяется и на эти тома, облаченные в белые элегантные суперобложки. Дальше я почтительно умолкаю.
Утомившись, я положил голову на пол, и мой взгляд уперся в стопку, которая стояла на полу изначально, и при обвале не сдвинулась. Это – 22 тома Архива Русской революции, где собраны мемуары участников Белого движения. Я их читал лишь выборочно: сердце кровью обливается, когда думаешь о судьбе представленных здесь авторов; это был цвет русского народа – высокообразованные, мыслящие, тонко чувствующие люди, прекрасно владевшие русским языком, а ведь, отчеканить мысль в слове может лишь тот, кто умеет ясно мыслить. Ничего подобного красные не оставили; их победа повергла русский народ в долгий период безумия, косноязычия и бессознанки, которые мастерски отразил Андрей Платонов в «Котловане» и «Чевенгуре»; они должны лежать где-то здесь слева.
Растрепанная книжка, защемленная между двумя фолиантами – недавнее приобретение. Это John Rawls “A Theory of Justice”; у ее приобретения долгая история. Лет пятнадцать тому назад в русском переводе было издано «Введение в теорию справедливости того же Джона Роллза. Просмотрев эту книгу, я возмутился: до такого абсурда не договаривались даже наши самые отпетые коммуняки! Там, например, есть такие перлы. Мол, если ты сделал какое-нибудь открытие, то нечего этим гордиться – общество для него уже созрело, и если бы не ты, то это открытие сделал бы кто-нибудь другой. Поэтому нишкни! Возможность такую книжку принести домой я с праведным гневом для себя отверг. Однако позже я понял, что был не прав: в моих спорах со сторонниками уравнительной «справедливости» мне не хватало возможности с целью его дискредитации сослаться на крайность, к которой приводит рьяное следование этому дурацкому принципу. Но когда я хватился книги, весь тираж был уже распродан, и я ее стал искать по букам, но она мне ни разу не попалась в течение пятнадцати лет. Я уже прекратил эти поиски, когда однажды в букинистическом магазине на Арбате прямо перед собой не увидел книгу того же автора, изданную в Гарварде, и изрядно зачитанную каким-то  американским ярым сторонником социальной справедливости, оцененную в 50 рублей. Теперь я ею вооружен и опасен для сторонников коммунизма.
Эта соскользнувшая с кучи книга мне хорошо знакома: на ее суперобложке воспроизведена фотография Дублина 1904 года: Ian Gunn and Clive Hart. James Joyces’ Dublin («Дублин Джеймса Джойса»). Был в Москве такой книжный магазин - «Англия»; сначала он находился в Скатертном переулке (Арбат), потом переехал в Воротниковский переулок, а под конец затерялся в недрах фирмы «Букхантер». Так вот: каждый раз после встречи Нового года в нем устраивалась распродажа неликвидов по ценам, сниженным раз до десяти. День этой распродажи я отмечал в своем календаре красным карандашом; на одной из них я и увидел эту книгу, и из любви к Джойсу ее купил. Когда десять лет спустя я посетил Дублин, этой книги не было даже в Музее Джойса, а у меня – была. С нею я прошел по маршруту Польди (Леопольда) Блума, которым он проследовал 16 – 17 июня 1904 года (Блумсдэй), и это был самый яркий опыт пространственно-временного прочтения великого литературного произведения.
Блеснула белыми буквами по черному фону маленькая книжечка - Franz Kafka. Erz;lungen. Fiscer Verlag, купленная на книжном развале на площади Клебер в Страсбурге. В ней собраны те произведения, которые были одобрены самим автором. Согласно завещанию душеприказчик Кафки, Макс Брод, должен был уничтожить рукописи всех остальных произведений (к счастью, он его не выполнил). Прочтя весь этот сборник, я понял ход мыслей Кафки. Отобранные автором рассказы, - в их число входят «Превращение», «Приговор» и «В исправительной колонии» - являются вершинными шедеврами немецкого литературного языка. Великие романы Кафки – «Процесс» и «Замок» таким совершенством не обладают, и автор вынес им свой приговор. Из чтения этих произведений я, также, понял, что переводы, даже идеальные, могут передать лишь их содержание, но искажают стиль автора и, самое главное, не могут воспроизвести личность рассказчика. Райт-Ковалева – совсем другой человек, нежели Франц Кафка.
Толстенный тысячестраничный том, вставший в стенке пещеры вверх ногами, - это «Патопсихология» Карла Ясперса; по первой профессии классик философии экзистенциализма был психиатром. Эта книга исчерпывает данный предмет; не знаю, насколько она полезна для специалистов, но для меня ее изучение имело большое значение: я понял, что психически здоров, и впредь располагаю знаниями, достаточными для диагностирования психического расстройства, если заболею.
 Я решил устроиться в пещере поудобнее, - повернулся вполоборота, вытянув ноги, и тут …проснулся; я лежал в своей постели, а книжная стена, как ни в чем не бывало, стояла на своем прежнем месте, радуя глаз своими разнообразными корешками, как это происходит в течение уже многих лет.
                Январь 2019 года