Как поспорили Иван Михайлович и Иван Гаврилович

        Несколько столиков. Занят один
        группой мужчин в галстуках-бантах:
        это Хор (= Музыканты).
.       В глубине – Присутствующий Господин,
        его Спутница в стрижке модельной.
        Некто Петров – отдельно.
        На переднем плане – Иваны.
        За окном – девятнадцатый век.
        Дело к ночи.
        Ложки, вилки, ножи, графины,  рюмки, стаканы,
        тарелки с содержимым
        и прочее.


  Хор (очень ловко
       сложив в пирамидку ложки ,
       которыми ел перловку,
       красиво лежащую горкой в плошках):
– Во граде стольном
сидят за столиком
в одном трактире угловом
два господина,
едят сардины
и говорят о небылом.
Послушаем,
покушаем,
чтоб время не терять,
поправим и притушим,
расправимся,
придушим –
по степени смотря.

Иван Михайлович:
– Так что там насчёт сардин?
Давайте-ка поглядим…
Так:
расстегай,  рассольник, рулет,
раки, рябчики, русский ранет…
Индекс “новинка” –
минтаевы спинки.
А вот и они, под именем длинным:
атлантические сардины
натуральные
с масла толикой.
Любезный!..
А я к вам с просьбой великой
обратиться
хочу и смею.

Иван Гаврилович:
– Извольте,
чем смогу и сумею…

   Слуга, подошедший принять заказ,
   прервал диалог.
   Он уйдёт сейчас
   и больше мешать не станет.
   Разве – еду поставит.
         
И.М.:
– Вы сумеете,
Вас послушают
больше всех:
убедите их,
что жестокость это, бездушие,
оправданий нет никаких,
что поджогами злобу растите…

И.Г.:   
     – Я Вас не понимаю,
     простите.

Хор:
– Тут пылает,
там горит –
молодёжь, поди, дурит;
над столицею
рассветы мглисты.
Будет ночка горяча:
ходят, спичками бренча,   
нигилисты,
нигилисты,
нигилисты!

И.Г.:
– И Вы поверили тоже?
К слухам
клоните ухо?

И.М.:
– Не то что верю,
но всё же…
Вот – прокламации в этаком духе,
что российская молодёжь
просто даже обязана вроде
бить, громить –
а не жечь чего ж?
Всё с заботою о народе
и об истине золотой.
А народ –
тот самый, простой –
не героев, а лиходеев,
поджигателей
видит в вас.

И.Г.:
– Врут газетки,
панику сеют,
а народ и верит подчас.


И.М.:
– Так ведь сами повод даёте!
Разве я листовки писал?

И.Г.:
– И не я.
Я решительно против.

И.М.:
– Да, конечно.
Я ведь и сам   
понимаю: нет Вам резона
говорить открыто со мной.
Я
не вашего поля персона.
Понимаю, конечно.
Но…
Не агент же я, извините.
Мне тревожно.
Слышал вчера,
что студента какого-то жители
чуть не разорвали.
Пора
что-то делать,
нам не простится!

И.Г.:
– Что ж,
попробуем объясниться.
Предположим –
что нам мешает? –
что сижу вот
и предвкушаю
не одно лишь
рыбное блюдо,
но иное
в мире и людях.
И считаю:
новый мотив
начинается с грозной прелюдии,
топоры и пожары взвив.
Ибо вся эта музыка старая –
рёв фанфар
и вопли гитары,
балалаечка поселян
и большой-большой барабан –
не утихнет сама собою:
дирижёры во вкус вошли…

Один из Хора, вскакивая:
– Господа музыканты,
к бою!
Пли!   
Хор, сообразно моменту
преображаясь в иное единство музыкально-культурное,
изображает нечто сумбурно-бравурное
на взявшихся откуда-то инструментах.
Стол охотно играет роль барабана,
роль барабанных палочек –
берцовые кости барана.
Музыка обрывается придушенным взвизгом.
Все опять обращаются к мискам.

И.Г.:
– Слышите?
Вы ж сами об этом пишете.
Исфальшивливает,
калечит
эта гадость
суть человечью.
Защищаться
имеем право?
Безусловное,
мысля здраво.
Только надо
народом целым.
Не пойдёт он –
крови хлебнём.
Занимайся я этим делом,
я б ему писал
и о нём.
Я не стал бы –
соображенья
уж хватило бы осознать –
в безответственных выраженьях
к рукопашной
студентов звать.
И вообще я –
мирный учёный,
филологией увлечённый,
добываю на жизнь пером…
Ну с чего бы я –
с топором?

И.М.:
– Ну, спасибо.
Вот успокоили.
Мало, значит, студентов поднять;
мужика вот если пронять –
всё б разрушили
и пересвоили.
Потому как –
сути противно.
А откуда право у вас
устанавливать директивно,
что ей, родненькой,
в самый раз?
В лучшем виде всё
расписали,
всё продумали
до детали:
как трудиться
и развлекаться,
как любить
и вместе питаться…
Человеческая натура –
штука хитрая.
Вдруг она
не полезет в ваши структуры?
Ведь не знает же,
что должна!
Может,
главное для упрямой –
это право на свой каприз.
Вы логичны:
короче – прямо!
А она на горку –
да вниз.
Как её выправлять начнёте?
Уж не снова ли –
кулаком?
Этот способ всегда в почёте,
всем понятен,
очень знаком –
сохраните!
Только вот “сути” –
ничего?
Не противно ли?
Уж молчу о кровавой жути,
что прелюдией нарекли.
Да, прелюдия,
несомненно.
Разыграется –
лишь начать.
Вы ж по принципу
“жизнь священна” –
со всего плеча!
Топором души не спасёте –
убивает её топор.
Сеете
насилье, раздор –
что посеете,
то и пожнёте!
Взмывает над Хором кушающим
Голос солиста:
     – Слушайте, слушайте
российского гуманиста!
Сейчас он вам и про “почву”,
и про Христа,
и про слезинку ребёнка.
Да так психологически тонко –
одна лепота!

И.Г.:
– Крови
и мне не хочется.
Но это добром не кончится:
слишком –
до тупости даже –
жирующие жадны,
слишком масса сермяжная
озлоблена.
Мы должны
и принять неизбежное,
и работать на то,
чтобы больше никто
иго, однажды сверженное –
извините за книжное
выражение –
впредь
снова на шею ближнего
не пытался надеть.
Люди –
работники в массе,
разумные, освободясь –
должны же увидеть ясно:
лучше жить не грызясь,
а сотрудничать честно…

И.М.:
– Мне теории ваши известны.
Вы надеетесь убедить,
что расчётливо
добрым быть:
если каждый ко всем –
с душой,
всем и каждому хорошо!
Не теория,
а поэма.
Да загвоздка,
вот как на грех:
выгодно –
хорошо со всеми,
но ведь выгодней –
лучше всех!
И опять грызня вкруговую,
чтоб кусок жирнее урвать…
За живое
натуру живую
рассуждениями не взять.
Разум тщится,
самоуверен,
выгоду доброты
измерить.
Неразумен,
живёт в крови
божий закон любви.
Говорю вам:
в любви спасенье.
Ужаснёмся же топору!
Долг художника
на миру –
потрясенье
и воскресенье.

Некто Петров
(в восторге швыряя на стол вилку –
та скачет на пол – громко и пылко):      
– Как на меня похоже!
Я ведь, знаете, тоже
страх люблю
поэтически
порассуждать об этическом.
Скажем,
просто ужасно,
если поймают с ворованным.
Или ещё там,
разное.
Вы народ образованный,
а я человек практический,
отращиваю имущество,
и в этом моё преимущество
пред братьей теоретической,
одноглазой упорно.
Истину в этом споре,
ибо она двояка,
оба родили сразу:
Вы –
революция бяка,
Вы –
да здравствует разум.
Зачем революции,
если есть акции?
А конституции
и декларации
наработаем,
будет нужда.
Давайте по уму,
господа:
будь монархия,
будь республика,
мы и бублик,
и дырку от бублика –
всё поделим.
Нам вот – финансы,
вам – какие-нибудь сиянсы,
беллетристику там,
бельканто,
для разминки мозгов –
хоть Канта.
Только слишком мудрить не надо:
чтоб на пользу нам
и в усладу.
Позабавнее
да пожиже.
И к народу станете ближе.
Мы-то знаем.
чего он хочет –
и в искусстве,
и в разном прочем.
Нам смешны
человеколюбцы
со своей филантропией
куцей.
Глупо рвать кафтан пополам!
Мне пола
и тебе пола –
оба наполовину голы.
Все – представьте! –
одеты в полы.
Это ж не страна,
а стриптиз.
Нам с такими
не по пути-с.
Говорю вам
и не устану:
больше в обществе
целых кафтанов,
то есть
устроенных состояний –
так и бедный
лучше живёт:
от всеобщего преуспеянья,
а не от единичных щедрот.
Говорю:
зови не зови
соплеменников
к братской любви,
отвечают они неласково,
на манер
героя из сказки:
мол,
сначала нас накорми,
напои,
в баньку своди,
а потом,
устроясь удобно,
потолкуем
о несъедобном…
К делу, кстати:
вот вам заказ –
только не толпитесь у касс –
обществу
необходима клизма
социального оптимизма…


И.Г.:
– Вот жук.
Позвольте, выключу звук.

   
  Некто Петров,
  тщетно губами подвигав,
  обзаводится гневным багровым пигментом.
  Хор хватается за инструменты,
  рты разевает –
  но слышится фига.
  Взяв себя в руки,
  сели на стулья.
 
И.Г. , близоруко сутулясь:
– Видели ль вы,
как бежит по степям
поезд,
железной ноздрёй храпя,–
а за ним,
ноги вскидывая к голове,
жеребёнок
гонится по траве?
И я не видел –
но это неважно.
Тут метафора.
Изъясняю:
в поезде брюхо едет вальяжно,
а жеребёнком –
сзади и с краю –
скачет душа…
Неодинаково
понимаем её,
однако
в главном сходно;
для протокола
лишь замечу:
душа не беспола.
А над дерби
птицей парящей –
или, может, пеньком у дороги –
разум,
происходящее зрящий
и выводящий
логически строго:
– История движется не работой
умных людей,
а невежеством целого.
Воду толочь что за охота?
Глупо мешаться
не в своё дело!
Вероятно, глупо.
Боюсь,
в чём-то прав и давешний жук.
Вы не слышите
мерный стук?
Это я
лбом о стенку бьюсь.
А что делать?
Ведь суть свою
не изменю я
в рабью и рыбью.
Не прошибу,
так хоть лоб разобью.
Ну а может –
И вмятину выбью…


Спутница  Присутствующего Господина,
        допрожевав котлетку,
        вдруг встаёт, изминая салфетку:

– Ну не дадут спокойно покушать!
Устроили тут…   

Господин:
     – Дорогуша…

Спутница:
– Нет, я долго терпела!
Обсудить под бутылочку дело,
сделку обмыть,
угостить подружку,
устроить дружескую пирушку,
с горя напиться –
понятно, почтенно,
за тем и ходят сюда.
Эти стены
видели всё,
но такого базара!..
Уйдёмте, Серж!

Наша нежная пара
движется к выходу; 
но у порога,
приотстав от дамочки строгой,
Господин
        обращает к Иванам глаза:
– Это…
Что я хочу сказать…

Род проходит
и род приходит –
а земля пребывает навеки.
Солнце так же восходит, заходит,
в то же место впадают реки.   
Что уже было,
то же и будет.
Говорят:
смотри, это новое –
дудки.
В прошлом поройтесь, люди –
там всего найдёте основы.
Но кому это так уж надо?
Может,
не останется слуха
и о ваших спорах и взглядах…
Всё суета
и томление духа.


Некто Петров в это время как раз
нечто тихо говорит  Дирижёру;      
тот:
– Мы помним свой долг.
Но сейчас –
пусть душа, поддавшись минору,
развернётся,
сообразно родному простору!
Грянь,
соборная, но одинокая!

Хор – задумчиво, но колокольно:
«Ой ты, степь широкая,   
степь раздольная…»

Петров пожимает плечами;
спохватясь, подпевает.
В голосе Спутницы слёзы звучат.
Вот и Присутствующий вступает.
Два Ивана молчат.