Не выделывайся

                (из цикла «Госпожа Журавлёва»)



Свадьба у сына Лаптевых была назначена на первую пятницу ноября. За неделю до даты его бойкая мать, тётка Тося, идёт по дворам - оповещать приглашённых. Вталкивается в избу к Любови Петровне – парная, зычная, мордастая.
 
 - Доброго здравия, Любаша! Накручивай кудри, ждём, значитца, в пятницу у нас. Колдырить будем, Игоря моего пропивать.

Отказывать Тоське неудобно. Лаптевы приходятся Любови Петровне дальней роднёй – её покойная бабка была там кому-то свояченицей, а кому-то кумой.

- А то подумаем, что зазналась как в начальницы вышла! – грубовато журит Тося. – Как-никак не чужие с тобой. Не выделывайся.

Любовь Петровна подозревает, что хитрая Тоська зовёт её с прицелом на приличный подарок. Главбух колхоза с пустыми руками не придёт.

- Много ли гостей будет? – отзывается Любка.

Надо ещё подумать, почтить ли своим присутствием банальное пьяное сборище? Пускай у неё, главбуха, в подчинении всего две старых колхозных счетоводки, но с кем попало Журавлёва за стол не сядет. Она умница, красавица, образованная дама, и недавно даже баллотировалась в местный совет депутатов нового «демократического» созыва.

Нужного количества голосов Журавлёва не набрала. Основной старушечий электорат Паромного счёл кандидатку Журавлёву слишком молодой и развратной. Конкуренты Любови Петровны оказались более пробивными. По примеру «народного» президента Ельцина они в открытую покупали голоса, обещая в день выборов бабам по мешку муки, а мужикам - бесплатную водку.

- Тока своих собираем! – Тося, баба широкая, как чугунный утюг, растопыривает пятерню. – Из города Лёшка, Надька, Авдотья Захаровна приедут, потом Варькина семья, с Матвеевки – Зварыгины, Косых, Севка со своей докторшей, да с нашей улицы - Беззубовы, Брянцевы, они же нам через Нюрку-Козомаху тоже свои, да трое Реутовых, да с под-горы Вовки Колесникова покойного Дашка с девкой, да Веретенниковых Иван Кондратьевич и с ним Лизкины, а у Машки-Шульды сессия в институте, дак только сноха еёшная с Димкой обещались…

Список Тоськи Журавлёву устраивает. Всех местных она знает наперечёт, а уточнила потому, что есть в Паромном отдельные человеко-единицы, которых она на дух не переносит - например, пчеловодка Дунька Сапрунова, или бывшая свекровь баба Саня, или почтальонка Файка Смышляева... Мало ли врагинь у симпатичной свободной женщины?

- Чуешь, Любка? – пихает в бок Тоська. – По невестиной линии должны мужчинки какие-то не наши нагрянуть… Городские! С Ижевска, што ли, а может, с Саратова? Хватай кого поближе, не век же вдовой ходить!

- Ой, да ну тебя!

Любовь Петровна притворно румянится, но украдкой ищет глазами зеркало и поправляет буйные светлые кудри, словно неведомые «городские мужчинки» уже стоят под дверью.

С тех пор как Любовь Петровна овдовела, пошёл второй год. После гибели пьяницы Стёпки она с лёгким сердцем избавилась от всего мычащего и хрюкающего хозяйства. Вылечила в городе зубы, стала чаще менять причёски, спать по выходным допоздна и чувствовать себя вольным человеком. Возит дочку то в цирк, то в областной зоопарк. В укладке у госпожи Журавлёвой висит куча купленных нарядов, которые нужно где-то выгуливать. На худой конец сойдёт и свадьба у Лаптевых.

После ухода Тоси Любовь Петровна распахивает трёхстворчатый шкаф, критически оглядывает содержимое. С ворчанием выбрасывает на пол охапки яркого соблазнительного тряпья.

- Белый пиджак? Обязательно винегретом измажут. Розовый джемперочек? А к нему что? Эта юбка тесна, эту я уже надевала… Ох, Ленуська, обносилась твоя мамка! Надеть нечего!

Госпожа Журавлёва лукавит. В Паромном она слывёт истинной законодательницей мод. Гардероб её битком набит невиданными в деревне вещами, половину из которых Любка купила за сумасшедшие деньги, другую половину сшила сама - короткие юбки, облегающие платья, хромовые куртки, похожие на рыцарские латы, блестящие брючки в облипку, просвечивающие блузки, лёгкие воздушные ночные рубашки, окутывающие тело как лунный свет. Шикарному нижнему белью, лосинам и колготкам Любовь Петровна вообще счёту не знает - четыре ящика в комоде!

- А сколько одёжи Стёпка порвал да испортил!... – Любка сердито  растряхивает на плечиках блестящее коктейльное платье, похожее на узкий чулок с разрезами.
 
Да, случались досадные потери. На ляжки чужих баб Степан Журавлёв заглядывался с удовольствием, однако на законной жене мини-юбок не поощрял. Как-то Любовь Петровна собралась с Ленкой на шашлыки в майские праздники – красиво оделась, причесалась, накрасилась... Но свирепый муж вернулся домой раньше положенного. Закатил супруге скандал за неприлично короткий наряд, обозвал проституткой и привязал к постели в одних трусиках.

Вместо первомайских шашлыков Любка получила стресс и взбучку. Стёпка разорвал и сжёг слишком сексуальную юбку и кофточку, сдёрнутые с жены, а заодно - «греховные» колготки в сеточку.

Любовь Петровна роется в шкафу. Обувной арсенал тоже богат - импортные высокие сапоги, кожаные ботфорты, сапоги-гольфы, ботильоны со шнуровкой до середины икры, лодочки, шпильки. Асфальтовых дорог в Паромном не водится, деревня вечно тонет в грязи, и в межсезонье Любовь Петровна предпочитает надёжную обувь на платформе, но по ноябрьскому приморозу можно погарцевать и на тонком каблуке.

Юбку тоже надо бы покороче. Вдруг на свадьбу и правда городские мужики приедут, а Любовь Петровна - как чувырла болотная?
 
Дочь Ленка на будущий год должна идти в первый класс. Сейчас она помогает маме определиться с праздничным туалетом. Ленка со смехом напяливает белый мамин пиджак, который волочится за ней по полу, нахлобучивает шляпку-федору и два разных ботинка, вертится рядом, подаёт ремни и пояса, помогает застёгивать крючки и разбираться в пуговицах.

***

При живом Стёпке Любовь Петровна на мужиков не засматривалась, налево не гуляла, да и вообще физически не смогла бы изменить скандальному супругу. Степан держал молодую свежую жену в узде, донимал ревностью и сурово наказывал за неповиновение.

Похоронив злыдня Стёпку, Любка вопреки ожиданиям тоже не пустилась во все тяжкие. Мужики обтирали подоконник возле бухгалтерии, приставали к ней у магазина, набивались на рюмку чая, однако опытная Журавлёва отшивала всех без разбору.

Про себя двадцатипятилетняя вдова твёрдо решила, что не нуждается в одноразовых кобелях, ей хотелось постоянства и стабильности. Нищий ей не нужен, алиментщик – тем более. Хлюпиков и слабаков, откосивших от армии, также ожидал жёсткий отказ. Шалите, симулянты. Кавалер у Любки должен быть таким же мощным как покойный Стёпка. Чтобы бицепс - в три обхвата, и грудь - в иконостасе орденов. Только пусть не бьёт, а нежно любит.

Э-эх… Да откуда ж ему взяться – орденоносному любящему принцу в заштатной деревне Паромное?

На работе к сдобной бухгалтерше порой подкатывают заезжие городские тузы, имеющие дела с колхозом. На пару с оборотистым Прохорчуком Журавлёва делает свой маленький гешефт – пользуясь общим хаосом, они выводят из актива невостребованные земельные паи, сдают на разбор опустевшие фермы, меняют рожь на комбикорм, а запчасти на солярку, в общем, выкручиваются как умеют.

Мутноглазые коммерсанты, наглые перекупщики, «быки» в золотых цепях вертятся по округе, нюхаются, где по-быстрому срубить бабла. Трудно не заметить в конторе статную Любовь Петровну, от поступи которой дрожат стёкла, выкаченный бюст не уступает по размерам вертолётной кабине, а коленки сверкают из-под юбки двумя оптическими линзами.

Любовь Петровна знает, что она крутая и крупная леди, и весь женский тюнинг у неё на месте, даже в некотором избытке, и в Паромном ей нет равных, а может, и во всём районе. Она отлично видит, о чём мечтают аферисты с бычьими шеями. Им кажется, что затащить спелую и неприступную бухгалтершу в постель так же престижно, как раздобыть модный ныне шестисотый «мерседес».

Вслед за подписанием очередного договора, после решения официальных и полуофициальных вопросов, от коммерсантов обычно следует недвусмысленное предложение. Барыги прямым текстом предлагают ослепительной Любови Петровне интимно скоротать вечерок или прокатиться в городской ресторан.

Хватких барыг ждёт разочарование. Бравые кавалеры уходят от «упёртой колхозницы» ни с чем.

***

Через неделю, в первую пятницу ноября, Любовь Петровна отрабатывает в конторе до обеда, заранее топит дома печку. Препроваживает Ленку в гости к Нине, наряжается, красится, душится. Взяв подмышку подарочный пылесос из чулана, плывёт павой к Лаптевым.

Дом у Лаптевых типовой, гипсоблочный, на две квартиры – в недавнем советском прошлом такие гипсоблочные коробки громко назывались «коттеджами». В гостиной буквой «П» стоят накрытые разнокалиберные столы, лавки и стулья собраны по соседям, на распахнутых воротах полощутся свадебные плакаты. Родня приехала кто на чём: до середины улицы натыканы «уазики», «москвичи», несколько иномарок и даже синий трактор Т-40 с кунгом на прицепе: в фургоне прикатили весёлые свояки из Матвеевки.

К вечеру деревню затянуло грязными ноябрьскими тучами, мелкой пылью порошит снежок. В палисаднике качаются обглодыши сирени, похожие на мёртвых засушенных богомолов. Студёный ветер хватает женщин за ноги. Большинство деревенских молодух пришли на гулянье в дешёвых польских джинсах или тёплых рейтузах с люрексом.

Глядя на жалких, закутанных односельчанок, Любка Журавлёва усмехается: она опять вне конкуренции. Не испугавшись ветра, Любовь Петровна явилась в элегантной фирменной дублёнке до бедра, а её обнажённые ноги нахально-легкомысленно затянуты в тугой полупрозрачный нейлон. Ягодицы Любови Петровны в узких трусиках и юбке походят на добротную копну сена, подвешенную на косынке.

Лайкровые колготки окрашивают ноги Любови Петровны, налитые здоровой молочной полнотой, в цвет «графит». В звонкой поверхности свинцового нейлона дробится свет и плавают зеркальные синусоиды. Чёрные изящные ботинки на острой шпильке заканчиваются хищно вытянутыми носочками, лодыжки замысловато оплетает шнуровка.

Когда госпожа Журавлёва вносит в гостиную свою многотонную стать, облачённую в новый костюм (приталенный пурпурный жакет на золотистую блузку и тесная мини-юбка пурпурного же цвета), даже люстра стыдливо тускнеет, а невеста, двадцатилетняя Галка Затейкина, выглядит нечёсаной дурнушкой.

Мини-юбка Любови Петровны длиной с поросячий хвостик. На заду, похожем размерами на пойменный луг, подробно прорисовались трусики, они кажутся натянутыми прямо поверх юбки. Кожаный поясок подхватывает жакет почти под самым бюстом. Вырез блузки бездонный, словно львиный зев, куда упали два молочно-белых космических метеорита величиной с дом. Туго обтягивающая пурпурная ткань безошибочно показывает, где у Журавлёвой располагаются соски.

Голову Любови Петровны венчает знаменитая белокурая грива, заметная издалека, в ушах висят серьги-«восьмёрки», достигающие округлых плеч. На губах лежат три слоя сиреневой помады, веки украшены тенями «металлик-хамелеон». В зависимости от поворота головы и ракурса освещения тени мимикрируют от серо-стального до небесно-голубого оттенка.

При виде экстравагантной и сексуальной Журавлёвой свадебная попойка на миг сбивается. Бабы вздёргивают носы, девчонки завистливо переглядываются. Мужики дружно чешут подбородки, прикидывая, сколько миллиметров не хватает микро-юбке Журавлёвой, чтобы открыть вид на трусики? Выходит, что не хватает самой малости. А если, допустим, Любка начнёт подниматься по лесенке, либо присядет на низкий стул, вообще выйдет, будто юбки-то и нет!

Столы выстроены подковой. Ближние к выходу места уже заняли курильщики – чтоб сподручнее бегать во двор, - а пышную Любовь Петровну определяют в самый центр, вовнутрь «подковы». Там кучкуются сплошные парни, ни одной бабы по соседству. Слева от Журавлёвой оказывается заикающийся Борька Юргасов, справа – плечистый Лёшка Косых, изо рта у которого страшно воняет. Напротив – рыжий электрик Димка Шульда, позади за спиной – местный клоун Жорка Брянцев и беспалый Семён Поливахин, которому в том году отняли три пальца, отмороженных в сугробе.

Гости рассаживаются, смеются, толкаются, разбирают приборы. Опустив густо размалёванные ресницы, Любовь Петровна быстро и профессионально изучает оперативную обстановку на предмет чужих мужчин, обещанных Тоськой.

Есть! В левом углу зала сидят двое дядек средних лет. В пиджаках и при галстуках, они сразу выделяются из крикливой массы деревенских, ряженных в турецкие свитера, треники от «адидасов» и жилетки из кожзаменителя.

Один – низенький ростом и наполовину лысый – мгновенно выпадает из обоймы Любкиных интересов. Но второй горожанин производит впечатление настоящего джентльмена. Близорукая Любовь Петровна думает, что он похож на актёра Александра Трофимова, сыгравшего в «Трёх мушкетёрах» кардинала Ришелье, только без усов и эспаньолки. Возраст под сорок, стильная шевелюра, тщательно выбритое лицо, чёрные умные глаза. Ещё он чем-то неуловимо напоминает Олега Янковского.

Любовь Петровна вытягивает шею в поисках предполагаемой спутницы выбритого гостя. Но джентльмен сидит между лысым приятелем и плосколицей Маргариткой Зварыгиной, вежливо улыбается в пространство и не уделяет внимания никакой конкретной бабе.

«Неужто свободен?» - Любка ощущает в груди зарождающийся женский азарт.

- А теперь выпьем! Наденем синие боты! – Лёшка Косых опрокидывает бутылку над Любкиной рюмкой. Над столом плывёт дух матёрого самогона.

Мужской коллектив наперебой угощает звёздную соседку в короткой юбке. Главбух Журавлёва восседает королевой, откинувшись на спинку стула, бедром на бедро, похохатывает, сверкая золотыми зубами, строит глазки, водит валунами плеч. Даже Галкин жених Игорь Лаптев при очередном поцелуе с суженой некрасиво скашивает глаза в середину комнаты, где усадили Любовь Петровну.

Любка напропалую кокетничает, принимает ухаживания от Борьки, Жорки и Лёшки, но дубоватым парням с ней, конечно, не светит. Краем глаза Любовь Петровна неотступно следит за «серым кардиналом». Тот ведёт себя смирно и корректно, передаёт закуски прожорливой Маргаритке, отпускает неслышные шутки лысому соседу. За галстук он аккуратно заткнул бумажную салфетку, чем почти окончательно покорил Любовь Петровну, сидящую через десять человек от него.

Пир идёт горой. Вокруг Журавлёвой царит нездоровое мужское оживление. В левой руке с алыми кошачьими ногтями она небрежно сжимает рюмку, куда ей постоянно подливают, а правой нет-нет отбивает чересчур дерзкие мужские лапы.

«Серый кардинал», несомненно, тоже увидел шикарную волоокую леди в пурпурном костюме. Когда гость что-то спрашивает у жующей Маргаритки, Любови Петровне кажется, она по губам читает вопрос:

- Вы не подскажете имя вон той очаровательной блондинки с пышной грудью, имеющей столь бурный успех? - немного заумно, однако в книгах джентльмены выражаются только так. 

Но толком помечтать Любке не дают соседи. Поддатые парни упражняются в анекдотах, ревниво и едко осаживают соперников, бочком подвигаются поближе, подкладывают главной героине вечера свиного жаркого, торта, яблочек. Разгорячённая Любовь Петровна уже несколько раз согнала Борькины пальцы со своих жирных коленок, затянутых в графитовые колготки, увернулась от дюжины поцелуев в ушко и стряхнула «дружеское объятие» Сёмки Поливахина, едва не упавшее в декольте золотистой блузки.

Чёрт побери, мужланы, хватит дискредитировать женщину! «Кардинал» опять смотрит в её сторону, а они лапают.

- За молодых! Совет да любовь!

… Свадебный банкет голосит, шумит, звенит стаканами. Молодым невпопад орут «Горько!», Игорь с Галкой на потеху всем целуются до синевы, в спаленке за печкой приглашённый баянист Гена Сыч на пробу раздувает меха.

Среди чавканья, визга и звона посуды до Любови Петровны доносятся обрывки соседской болтовни:

- … а я ей трижды говорила: навязывай свою козу! Она мне мальвы под окошком потравила!...

- … в селе сахар по четыреста за мешок, а наш Витька-жлоб по четыреста семьдесят просит! Транспортные расходы, говорит. Во пиявка?...

- … выгребаем мы с Кольшей на плёсо. У меня и донка-то была пустяшная. Ну дай, думаю, для смеха закину...

- … а наш взводный лейтёха говорит: у немцев хорошо наши часы «Полёт» идут. Везите с отпуска побольше!

- … не иначе, падера будет. Мне утресь так ногу ломило, так ломило!...

***

После четвёртой рюмки народ тянется курить. Любкины обожатели тоже нехотя отлипают, идут во двор. Вот и «серый кардинал» грациозно выскользнул из простенка, направился к выходу, извлекая из кармана пачку невероятно дорогого «Пэлл Мэлл».

Стало быть, мы курим? Прекрасно. Любовь Петровна тоже будет сегодня курить! Журавлёва редко позволяет себе табак – боится испортить зубы и цвет лица. Зато она умеет сексуально подносить ко рту сигарету, и после хорошей выпивки позволяет себе затяжку-другую. В конторе колхоза несколько баб основательно смолят, есть кому поддержать компанию.

Набросив дублёнку Любовь Петровна выходит из душной избы в чёрный двор. Белые волосы и графитовые колготки блестят в полумраке. Подмораживает. Ветер неприятно холодит взмокшие женские ляжки сквозь нейлон. Над группой табакуров в воздух поднимаются мохнатые ниточки дыма. Несколько мужиков, расстегнув штаны, мочатся в темноте на забор. Выпившие девки зубоскалят, парочками тянутся к дощаному нужнику за лаптевским гаражом, либо по-простецки присаживаются за сугроб. 

Покачивая бёдрами, как бы невзначай, Любовь Петровна приближается к «кардиналу» в отлично подогнанном кожаном пальто, жеманно просит сигарету. Сигарета – самый невинный повод завязать знакомство.

«Кардинал» угощает «Пэлл Мэллом», галантно подносит даме бензиновую зажигалку в форме Эйфелевой башни. Оба с наслаждением закуривают.

- Здравствуйте, - на правах красавицы Журавлёва часто действует под влиянием минуты. - Меня Любовь Петровна зовут! А вас?

- Николай Кириллович Берлогин. Такая вот немного чудная фамилия.

- Нормальная фамилия. Вы, извините, кому родня? – в карьер задаёт Любка главный вопрос. – Я Лаптевым дальней внучатой племянницей прихожусь, то есть жениху, пятое колесо от телеги, ха-ха-ха. 

Николай Кириллович любуется на снежинки, дрожащие в белокурой гриве собеседницы. Обращает внимание на губы в трёх слоях сиреневой помады, к которым женщина подносит сигарету, и на веки в тенях «металлик-хамелеон», которые мимикрируют от серо-стального до небесно-голубого оттенка. Наверняка он находит собеседницу прелестной, крупной дамой с большой грудью, потому что Любка ею и является.

- Да и я не бог весть какая родня, - говорит «кардинал» Берлогин. – Сводный брат невесты, сын Валентины от первого брака.

Попёрла масть! Было бы обидно, если бы красавец «кардинал» оказался с нею из общего корня. А тут – Лаптевы с Затейкиной. Кровные связи исключены. 

- А-а-а, точно, Валюха же нездешняя, её Женя Затейкин откуда-то привёз! - Любовь Петровна ковыряет снег носком ботинка, радуясь, что тема нашлась сама собой. – Мы ещё шутили: своих баб, что ли, мало? Ха-ха-ха. Галка вот у них выросла, замуж пошла. А вас я никогда не видела. Вы из Саратова или из Ижевска?

- Ни то, ни другое. Я родом из Шемышейки, это Пензенская область. Наверное, и не слышали про такую?

Название кажется Любови Петровне забавным и домашним, словно тёплая шаль, что носила покойная бабка Нюра. Любка часто играла с этой шалью – выключала свет и смотрела на окно через дырочки. Если за окном дул ветер, дырочки складывались в удивительные картинки.

- Нет, конечно, не слышала! Шемышейка… Смешно, будто мышка за печкой шуршит.

- Там мамин дом. У меня есть ещё квартира в Пензе. «Трёшка», - скромно уточняет Николай Кириллович.

- Класс. А почему раньше сюда не приехали, вместе с мамой?

«Может, женился бы на мне заодно?... Хотя тогда и «трёшки» бы в Пензе не было», - хочется добавить Любке. Самогон переполняет её удалью.

Николай Кириллович Берлогин сдувает снежинку с воротника:

- Зачем быть обузой при создании новой семьи? Когда мама во второй раз вышла замуж, я был уже достаточно взрослым. Вскоре окончил институт, стал работать в горкоме комсомола…

- …женился! – почти обвиняюще подсказывает Любка.

Николай Кириллович не удивляется её наглости. Журавлёва стоит перед ним во всей красе – округлая фигура, мини-юбка с поросячий хвостик, бездонный вырез блузки, словно львиный зев, куда упали два молочно-белых космических метеорита. Похоже, эта белокурая бестия твёрдо знает, чего хочет!

- Верно, женился! И, увы, в данное время разведён! – Николай Кириллович вскидывает свободную правую руку, потом показывает перстень-печатку на левом безымянном пальце. – Карьера, работа, смена власти… семья почему-то не сложилась.

Врёт! Всё равно, конечно, врёт. Состоятельный, приличный, образованный – и без жены? Мало ли, что кольца нет…

Или правда? Любка задерживает дыхание, боясь поверить в такую удачу.

- Чем теперь занимаетесь? – любопытствует она, не отрывая глаз от аристократичных рук Берлогина. Если он специально снял обручальное кольцо – остался бы след. Но безымянный палец Берлогина идеально ровный, без оттисков. – Комсомола-то фьють, ха-ха-ха! Горкомов - тоже. 

- У меня небольшое собственное дело, - Николай Кириллович с достоинством стряхивает столбик пепла. – Поставки и обслуживание холодильного оборудования для Пензенского хладокомбината.

«Коммерсант, да ещё и грамотный, с институтом, не то что наша голь перекатная!» - ставит зарубочку Журавлёва и ещё немножко влюбляется в Николая Кирилловича из далёкой Шемышейки.

- Хладокомбинат? Вот, наверное, мороженым объедаетесь!

- Честно говоря, я к сладкому не очень. Но да, мороженого там действительно много. Линейка комбината включает что-то около пятидесяти сортов.

- А у нас только два сорта в Паромное возят, - Любовь Петровна забавно надувает сладкие губы. – Знаете – каких? Сорт «мороженое есть» и сорт «мороженого нет»!

Они смеются, но тут с крыльца пронзительно свистит Жорка Брянцев.
 
- Любка, пошли дальше пить! Не выделывайся!

Любовь Петровна досадливо хмурится. Она недаром работает в колхозе. Умеет так завернуть пятиярусным, что от неё даже директор пятится. Но перед породистым Берлогиным ругаться неловко.

- Сказала бы я тебе, Брянцев, куда свистнуть! Там тоже дырка есть... Ладно, пойдёмте в избу, а то холодно.

Про себя она думает, что с Берлогина пока достаточно. Мостик переброшен, узелок завязан. Пусть придёт в себя и побудет на расстоянии. Повернувшись, Любка идёт от бедра – высокий каблук, обнажённые ноги легкомысленно затянуты в тугой полупрозрачный нейлон, ягодицы в узких трусиках и юбке походят на добротную копну сена, подвешенную на косынке.

От Николая Кирилловича не ускользает, что весь двор смотрит на него, чужака, с неодобрением. Пожав плечами, он ловко отстреливает обгоревший фильтр к деревянному нужнику.

В избе Николая Кирилловича и Любовь Петровну разъединяют. Парни втаскивают Любку на прежнее место, Берлогин опять садится между Маргариткой и лысоватым приятелем. Любовь Петровна отмечает, что «кардинал» и лысый пьют очень мало. Причём не самогон, а водку. Видать, с собой привезли. Пригубят и отставят. Это хорошо, что он не алкаш. Зато Ирка Лаптева, сестра жениха, проявляет вокруг Берлогина-Затейкина нездоровую активность. Сверкает кожаными штанами, трясёт сиськами и перегибается к Берлогину через стол, выкатив кукольные глаза.

Любовь Петровна сгоняет с себя чью-то руку и думает, что придётся накидать Ирке по шее где-нибудь после полуночи.

***

На второй перекур Любка открыто выходит вместе с Берлогиным. В избе Николай Кириллович по-приятельски кивнул ей, приглашая «отравиться на пару». Это добрый знак.

Они снова во дворе, в стороне от пьяных выкриков, поочерёдно прикладываются к огоньку Эйфелевой башни. Любовь Петровна машет рукой с кошачьими ногтями, разгоняя дым.

- В горкоме, значит, работали? Я вот по жизни беспартийная, но осенью в местные депутаты баллотировалась, - вдруг хвастается она. - Девчонки попросили – иди да иди! И всего семь процентов недобрала. Нечестно у них…

На самом деле Любовь Петровна недобрала до победы целых двадцать процентов голосов, но откуда Берлогину знать? Он неместный.

- То-то лицо знакомое, - Николай Кириллович щурится. – Вспомнил! В деревне у кого-то на воротах приклеен плакат с вашим изображением, днём видел. Я ещё подумал: актриса какая-нибудь?

- У Самохваловой, наверно, видели, если мимо ехали! – счастливо краснеет Любовь Петровна. С ума сойти, её назвали актрисой!

На выборы она разорилась, напечатала в городской типографии целую тысячу листовок. Девятьсот девяносто девять штук они с подругами развесили в Паромном, Матвеевке и Завирятах. Один плакат Журавлёва сберегла на память. В её предвыборной программе значился всякий бред, который девки частично переписали из старых советских газет, а частично сочинили за бутылочкой вина. Исполнительная Настя выбрала в газетных передовицах самые веские слова: «актуализация», «демократизация», «реструктуризация».

- Менструацию не надо? – ёрничала Верка Смышляева, набрасывая тезисы  программы кандидатки.

Больше всего Любови Петровне нравилась собственная фотография. Техники качественно отретушировали её чёрно-белый снимок с колхозной Доски почёта. Любовь Петровна казалась там старше на пять лет и гораздо серьёзнее чем в жизни. Почему за неё так плохо проголосовали? Переметнулись к конкуренту, пожарнику Петру Трофимычу. Трофимыча поддержало всё старичьё. Купились на халявную муку и водку. Твари эти односельчане.

- Настя мой плакат специально не снимает. Говорит, воров отпугиваю, - шутит Любовь Петровна.

- Напротив, на плакате вы нарисованная богиня, а в оригинале - настоящая, - мягко возражает Берлогин из Шемышейки, и Любови Петровне хочется ему немедленно отдаться.

Она ни с кем не спала со дня гибели Стёпки и сегодня решает, что пора бросать своё вдовство по совету Тоськи Лаптевой.

 - А вообще я здесь родилась, муж умер, работаю главным бухгалтером в ТОО «Техно-агросоюз», - Любовь Петровна внушительно подчеркнула голосом слово «главный». И тут же по-детски требовательно спрашивает: - Вы на поезде приехали? Или у вас машина есть?

«Разведён, при деньгах, дом в Шемышейке и «трёшка» в Пензе – не мужик, а сокровище. Пусть у него будет машина? Пожалуйста!»

Николай Кириллович не подводит.

- Зачем на поезде? Машина - «Опель», хэтчбек с турбодизелем, - взмах рукой на запруженную машинами улицу. – Хотите, прокатимся?

Ах, держите меня! Любовь Петровна очень смутно представляет себе хэтчбеки и турбодизели, но звучит безумно солидно.

- Правда, я немного выпил, - осторожно спохватывается Берлогин. – Сяду за руль, а  гаишники?

- Ха-ха-ха, гаишники! Там у нашего Юргасова батя работает, - снисходительно разъясняет Любовь Петровна. - Они в Паромное только рыбачить ездят.

- Да? Гм… Тогда отлично!

 - А с вами за столом кто ещё? – допытывается Любка. – Невысокий такой, лысоватый. Тоже Затейкиных родственник?

- Нет, это Вениамин. Партнёр и друг. Взял в качестве второго водителя, - Николай Кириллович приподнимает брови, будто извиняясь, что привёз с собой лысоватого Вениамина. – Ехать пришлось далеко. Чтоб не опоздать, рулили и отдыхали по очереди.

«Николай, Коля, Коленька…» - Любовь Петровна млеет, неторопливо дотягивая сигарету. – «Шемышейка, «Опель», «небольшое собственное дело», поставки и обслуживание оборудования… Йес! Мой ты, Коля! Никому не дам!»

В темноте дружки жениха запускают китайские салюты. В чёрном небе дрожат ломкие шипящие букеты белых и оранжевых петушиных хвостов. При их свете Любовь Петровна и Берлогин внезапно целуются. Так алчно Любка целовалась только на первом году замужества. 

***

Любкины соседи по столу курят в пяти шагах. Они слышат смешки и воркование. Оглядывались на ладную фигурку в мини-юбке и мужской силуэт в заграничном пальто.

- Не понял. Чо за пентюх? – Лёха Косых сосредоточенно ковыряет спичкой в зубе.

Борька Юргасов подсказывает:

- Галки Затейкиной сводный брательник, из-под Пензы. В горкоме где-то робил. Иномарка у него, сука. «Опель».

- Городской? Коммуняка? На «Опеле»… - мрачнеет Лёшка. – Коммуняк мы всех вывели. А чо он к нашей Любке клинья бьёт?

Этого компания не знает.

- Отозвать его, побазарим? – Жорка Брянцев не прочь набить кому-нибудь морду. Какая свадьба без махаловки?

Лёшка бросает в снег обгрызенную спичку.

- Оборзели коммуняки. Приехал тут… Любка мне не даёт. Тебе не даёт. Никому в деревне не даёт. А этот брательник – чо, особенный?

- Уведём со свадьбы Любку? – догадывается Юргасов. – Или коммуняке в дыню дадим?

Лёшка Косых щурит и без того монгольские глаза, цыкает жёлтой от табака слюной. 

***

Коля, Коленька, Колюша!... Видит Бог, никогда Любовь Петровна сама не вешалась на мужиков. Но сегодня она достаточно пьяная и смелая, и случай не терпит отлагательства. Николай Кириллович – птица залётная. Погостит на свадьбе день-два, усядется в свой «Опель» с турбодизелем и свалит обратно в Шемышейку, чьё название похоже на тёплую бабушкину шаль. У него собственная фирма, чего он забыл в Паромном? А ты, красавица Любаша, опять тяни лямку в колхозе да смотри на пьяные морды Брянцевых и Юргасовых? 

Женат он или нет – увы, с налёту не проверишь. Не ехать же с ним в Шемышейку. Но Любка может изменить вдовьим принципам, гори оно синим пламенем. Надо выманить господина Берлогина со свадьбы, сесть в «Опель» и ехать к ней домой. Да, к ней домой! Там, конечно, не очень прибрано, зато натоплено, и дочки нет.

У Николая Кирилловича Берлогина обалденно пахнущий брутальный одеколон, глубокий голос и породистые руки без обручальных колец… Дома у хозяйственной Любки найдётся что выпить и закусить, это не проблема. Пускай не столичные разносолы, но от Журавлёвой ещё никто голодным не уходил. В заначке за диваном должно остаться болгарское вино и армянский коньяк.

Любовь Петровна поставит фантасмагорический альбом «Энигмы», переоденется в итальянский пеньюар и восхитительные чулки с рисунком. А если Николай Кириллович решится заглянуть поглубже, под пеньюаром его будет ждать сюрприз… Надо подумать, какой гарнитурчик надеть? У Любови Петровны их штук двадцать. Она не шлюха, а одинокая честная женщина, но в коммерческих магазинах нынче столько дамского белья, что устоять порой невозможно.

Музыка, еда, выпивка, чулки, волшебное нежное бельё… Насчёт дальнейших действий Любовь Петровна пока сомневается. Вроде бы пускать Николая Кирилловича в постель - для первого раза слишком жирно. Вот если он плюнет на свою Шемышейку и задержится здесь из-за неё завтра и послезавтра, на недельку… Впрочем, поживём - увидим.

Подняв с десяток тостов, Любовь Петровна торжественно вручает новобрачным свой пылесос. Николай Кириллович преподносит сводной сестре огромную и редкую в глубинке морозильную камеру «LG». Неплохо владеть фирмой по обслуживанию холодильного оборудования.

Потом Журавлёвой становится скучно. Надоело сгонять с себя липкие руки Юргасова, вдыхать вонь изо рта Лёшки Косых и слушать Жоркины анекдоты. Привередливая хозяйка, она также отметила, что свёкла в винегрете порезана слишком крупно, рыба просолена неважно, а мясная подлива у Лаптевых чересчур острая. Она, Любовь Петровна, всё бы приготовила иначе!

В общем гвалте Журавлёва поднимается, решительно распихивает поклонников. Николай Кириллович вопросительно изгибает брови. Любовь Петровна призывно мотает ему головой, отодвигает тарелки и выдирается из толпы, получив несколько ободряющих шлепков по упругому обтянутому заду.
 
- Только долго не ходи! – вопят парни, лишившись предмета своего вожделения. Каждый втайне мечтает именно сегодня заполучить на ночь пьяную сексапильную  богиню, хоть и знает, что не даст.

На Николая Кирилловича, протискивающегося за стульями, никто не смотрит, зато передвижения Журавлёвой зоркая Тоська Лаптева замечает сразу.

- Далеко ли собралась, душа-Морячка? – кричит, перекрывая общий шум, и заводит на старинный манер. – Али не угодили чем, гостья дорогая? Аль под скатертью рогожа, аль невеста не пригожа?

Морячкой Любовь Петровну кличут от прозвища покойного Стёпки - Морпех – и она не обижается. Ей бы соврать, дескать, побежала в уборную, но она замешкалась. Как раз в это время кто-то от души ущипнул её за богатую ягодицу, обтянутую трусиками и юбкой.

- Спасибо этому дому! – говорит Любовь Петровна во всеуслышание, подмигивая Берлогину через плечо. - Пойду я, пожалуй.

Но не тут-то было.

- Куда, Петровна? – топает ногой пожилая Валя Затейкина, дородная мать невесты и Берлогина. – Самое развеселье, а она пошла? Даже думать не моги. Мужики, куда смотрите? Не пускайте её!

Следом и остальные гости загомонили:

- Морячка, стой! У нас чистого самогону ишо двадцать «полторашек»! До Нового года хватит.

- Или до коммунизма!

- Не выделывайся!

- Сейчас Сыч меха развернёт, «Гранитный камушек» петь будем. «В этот вечер снова ждёт тебя друго-о-ой!...»

- Журавлёва, ты сама как невеста, щас жениха тебе найдём!

Ираида Беззубова придержавает за локоть:

- Любка, будь проще. Как главбухом стала, так и честной компанией брезгуешь?

Журавлёва вспыхивает, но ответить не успевает. Кто-то в шутку ляпнул:

- Держи, не пущай! Это… а давайте к стулу Любку привяжем?

Семён Поливахин облапил Любку за талию, жадно вдыхает её духи.

- Точно, ребя! При царе в монопольках крестьян силком держали, пока последнюю рубаху с себя не пропьют!

- Напоим Морячку в умат!

- Кому сказано - не выделывайся!
 
- Со свадьбы трезвой не уходят!

- В-вяжи её! Эй, на камбузе! Верёвку д-дайте! – хохочет икающий Борька Юргасов.
 
Ошеломлённая женщина пытается пробиться к порогу, но её обступили, загородили, затискали. Подогретые гости приняли последний Борькин выкрик за руководство к действию. Поливахин ловко втолкнул ей под колени стул, подсёк ноги, Журавлёва с размаху падает на сиденье, а Лёшка уже прижал её за плечи, Жорка передаёт верёвку, Семён Поливахин под шумок трогает королеву вечера за свинцово-графитовые ляжки.

Ревёт музыка – популярный «Доктор Албан» гнусавит «It's My Life». Вокруг смеются пьяные восторженные рожи. Любовь Петровну вдруг едва не тошнит от омерзения. Парни взяли её под локти, завернули за спину руки, на малиновом жакете, наполненном грудями, громко выстрелили две пуговицы. Против пяти или шести человек, намеренных удержать гостью на празднике, Любовь Петровна бессильна. С шутками-прибаутками её дружно пеленают к мощному деревенскому стулу, крашенному когда-то зелёной краской. Журавлёва и пикнуть не успевает, как ей стягивают руки сзади, приматывают к спинке поперёк пышного стана.

- Стойте! Пустите! Зачем? – верёвки туго врезались в бюст Любови Петровны. Лямки бюстгалтера неудобно вгрызлись в лопатки.
 
- Не выделывайся! – бурчит Лёшка Косых.

«Кардинал» Николай Кириллович пронаблюдал, как связывают его новую знакомую, слегка поморщился, но вмешиваться не стал. Вышел во двор без Любки. От обиды Журавлёва готова заплакать.
 
- Вы связывайте, балбесы, а не титьки ей мните! – ревниво одёргивают бабы  неповоротливых мужиков. – Нашлись помощнички!

Парни лапают потную местную красавицу за все доступные, пламенные прелести. Хватают за полувыпавший наружу бюст, за бёдра в глянцевом нейлоне, лезут под блузку к обжигающим сдобным бокам. Мишка и Борька нырнули под стул и для потехи привязали Любку за расшарашенные ноги - каждую лодыжку к отдельной ножке. Мини-юбка Любови Петровны задралась, колени раздвинулись, между бёдер сверкает пунктирный шов колготок. Оказалось, трусики на Журавлёвой сегодня тоже в тон костюму: пурпурные, в кокетливую ажурную дырочку.

Пленница ещё пытается вывернуться из верёвок, но Тоська не дремлет и лично вливает ей в рот полный стакан бормотухи.

Первач обжигающе крепок. На глазах Любови Петровны выступают слёзы, она поперхнулась и кашляет. Кто-то дружески хлопает её по спине, суёт в рот кусок жареной печёнки и почти без паузы вливает в связанную пленницу второй стакан.

Несколько минут Любовь Петровна ворочается на стуле и мычит ртом, набитым печёнкой, но попытки сменить неловкое положение бесплодны. Затем самогон резко ударяет по мозгам. Журавлёва обмякла, уронила подбородок на грудь, да так и забылась – пышная дама в пурпурном костюме с раздвинутыми ногами. Во сне она бессознательно морщится и шевелит коленями, но верёвки сковывают ей движения. Руки плотно скручены за спиной, ажурные трусики в паху терзают набухшие «дамские механизмы».

Измученная путами, сверх меры нагруженная алкоголем, Любовь Петровна уплывает в беспокойный и неуютный сон. Она уже не слышит, как Жорка и Борька щупают ей ляжки, трясут за плечо и кричат в ухо разные пошлости.

О выпавшей в осадок собутыльнице быстро забывают. Пусть кемарит связанной, лишь бы номинально присутствовала за столом и не выделывалась. Только Николай Кириллович нет-нет да бросает печальный взгляд на спящую Любовь Петровну в пурпурном костюме и колготках цвета графита. Пять минут назад он был убеждён, что эта сельская дева с пышной грудью не против продолжить дружбу в другом, более уединённом месте.

Один раз он даже робко пытается пройти к центру стола и потребовать развязать женщину, но бульдозерист Лёшка Косых, татуированный и осовелый от самогона, тычет Берлогину в живот пальцем:

- Это наша Любка. Ох...ел, дядя?

Вступать в полемику с явным мелким уголовником Николай Кириллович не рискнул. Он мышкой ускользает обратно, под опеку плосколицей Маргариты Зварыгиной и изнывающей от тесных брюк Ирки Лаптевой.

За время журавлёвской отключки происходит много интересного. Рыжий Шульда вышел курить и уснул на коврике у дверей. Лёшка Косых повздорил с Жоркой Брянцевым, вызвал его на улицу и отметелил, а потом стал набиваться в гости к Светке Колесниковой. Беспалый Семён Поливахин свалился под стол, обнял и обслюнявил Любкину ногу в пружинистом нейлоне. Связанные женские икры напомнили ему сдобные хрустящие булки. Борька Юргасов вздумал сбацать нижний брейк и пяткой своротил тумбу с телевизором. Получив от хозяйки Тоськи по уху, Борька обиделся на всех и спрятался в бане в обнимку с бутылкой самогона.

Компания за столом постепенно редеет. Перепивших молодожёнов под руки уводят в дальнюю комнату на супружеское ложе. О снятии фаты и «первой брачной ночи» речи даже не идёт. Галка ходит на четвёртом месяце беременности. Кстати, врачи категорически запрещали ей пить, да как же не выпить на собственной свадьбе? Лучше не выделывайся.

Пьянка аукнется Галке гораздо позже. В мае она родит сына Стасика с синдромом Дауна.

                ***


Во время сумбурного рваного сна Любовь Петровна увидела свекровь и свёкра – ту самую гнусную историю, что произошла наяву после Стёпкиных похорон.

Последний конфликт с бабкой Саней у Любки случился при дележе Стёпкиного наследства. Вернее, не дележе, а грабеже. Едва с похорон Степана отметили сорок дней, как Александра Игнатьевна без приглашения явилась к снохе вместе с мужем. Здоровенный Стёпка был точной копией отца: Никифор Журавлёв всю жизнь вкалывал  вальщиком в леспромхозе: седой, огромный и сутулый бугай. Бабка Александра тоже была рослой и крупной бабой.

Деловито обойдя Любкину усадьбу, свекровь сказала:

- Дом, конешно, тебе и Ленке отходит. Для вас Стёпушка строил, хоть и твари вы неблагодарные. А мотоцикл, мотоблок, лодку, инструменты мы заберём. В память… - она концом платка смахнула фальшивую слезу.

- Не охренели? – неприветливо спросила Любка. – Твой Стёпушка только горькую жрал, я одна в колхозе за троих зарабатывала!

- Знаем, чем ты зарабатывала, сучка! – взвилась бабка Саня. – В коротких юбёшках в кабинет к Прохорчуку бегала! Не зря тебя Стёпка кажинную неделю лупил да связывал. Жаловался мне. 

В Паромном по умолчанию считалось, что эффектная и сочная Любка путается со своим директором – Леонидом Ксенофонтовичем Прохорчуком. Никто не верил, что у Журавлёвой с шефом установились чисто производственные отношения.

В былые годы Прохорчук был тот ещё ходок. Тащил в постель инженерш, лапал техников-осеменаторов, не гнушался перепихнуться в бытовке с передовыми животноводками. Но Любовь Петровну он никогда не трогал. Бывший морпех Стёпка с пудовыми кулачищами с первого же дня заявил просто:

- Начальник, ты меня знаешь, бля. Предупреждаю, бля, один раз: увижу возле моей бабы – утоплю на хер в конторском сортире. Вместе с портфелем.

Умный Прохорчук не хотел тонуть в сортире и оставил Любку в покое. А потом понял, что голубоглазая бухгалтерша далеко не дура, умеет провести мимо кассы лишнюю копейку, сечёт в колхозных махинациях, поэтому с ней можно и нужно иметь дело безо всякой койки.

Со временем Леонид Ксенофонтович отлично спелся с жуликоватой Журавлёвой, повысил её до главного бухгалтера и даже после Стёпкиной смерти держал от роскошной вдовы джентльменскую дистанцию. Но сплетни есть сплетни! 

- Зачем тебе, Любка, мотоблок? – басовито вступил Никифор, рыская в сарае. – Не для того Стёпка наживал, чтоб гулеваны твои ломали. Огород вспахать – меня позовёшь, приеду. Старый конь борозды не портит… – он вдруг с намёком прищурился из-под кустистых бровей.

- А ты их видел, гулеванов? – спросила Любка, потихоньку закипая.

Свёкор бродил по гаражу, рассматривал инструменты, взвешивал на руке бензопилу, а сам всё косился на спелую грудастую сноху. Никифор Фёдорович был давно и тайно неравнодушен к супруге сына. Теперь она стояла перед ними в полосатых чёрно-белых лосинах «под зебру» и ладно облегающей тело кофточке с глубоким вырезом на груди. Верхняя половина бюста была открыта как нотная папка на пюпитре.

- И одну стиральную машину мы возьмём! – нагло добавила бабка Александра. – У тебя две, а наша чтой-то на ладан дышит. Бренчит в ней всё.

Это было уже чересчур.

- Вон со двора! Оба-два! – крикнула Любка и схватилась за вилы.

Но где ей было справиться со свёкром и свекровью, которые не уступали комплекцией сыну Стёпке? Экс-родственники отобрали у Любки вилы, связали бунтовщицу по рукам и ногам, бросили в сенях и начали мародёрствовать в открытую. Потащили из мастерской пилу, паяльную лампу, наждачный станок…

В рот плюющейся Любови Петровне бабка засадила кляп из ночнушки, которая сохла во дворе. А чтобы сноха поменьше крутилась и ерепенилась, грабители применили излюбленный Стёпкин приём: продели ей между бёдер колючую верёвку и завязали концы на скрученных локтях.

- Уберите мне оттуда! - визжала Любка, выплюнув кляп. - Промеж ног впивается...

- На то и сделано, - рассудительно говорил свёкор и снова с удовольствием  запихивал тряпку в оскаленный рот молодухи.

Дед Никифор и бабка Александра волокли с веранды стиральную машину, Стёпкины рыболовные снасти, стекло от мотоцикла. Заткнутая Любка извивалась у них под ногами и беспомощно дёргалась. Верёвка резала её сквозь трусики, возбуждала и колола женский пах. Было очень стыдно, хотелось в туалет по-маленькому.

Журавлёвы-старшие погрузили в кузов мотоблока всё, что им приглянулось в хозяйстве снохи. Потом медведеподобный Никифор улучил момент от супруги и заскочил в сени к пленнице. Связанная Любка в полосатых лосинах ворочалась на ступеньке, пытаясь вытолкнуть кляп. Верёвка натёрла ей руки и лобок. В промежности царила боль, жара и сырость.

Помяв беззащитную Любку за роскошную грудь, Никифор со смаком обнюхал влажные бёдра, обтянутые полосатым эластиком «под зебру», и шёпотом сказал:

- Вечером отправишь Ленку куда-нибудь. В десять часов приду, побалакаем  с тобой малость.

Снова усмехнулся, ущипнул молодую сноху за промежность:

- Старый конь борозды не портит. Моей Саньке проболтаешься – убью.

Он слегка распустил верёвку, чтобы Любовь Петровна смогла распутаться, перешагнул через неё и уехал на мотоблоке вместе с бабкой Саней, прижимавшей на тележке мешки с добычей.

Вне себя от злости Любка выпуталась из узлов, вынула кляп и вытерла злые слёзы. Её унизили, скрутили и ограбили бывшие родственники. Конечно, мотоблок и паяльная лампа были ей ни к чему, но всё равно смертельно обидно. Впрочем, она уже знала что делать.

Свёкор хочет Любкиного тела в десять часов вечера? Он его получит.

                ***

По вечерней темноте Никифор опасливо пробрался к дому снохи. Ограда оказалась незапертой, изба – тоже. Старик радостно ухмыльнулся. Он пришёл с удочкой на плече, в рыбацком плаще и сапогах, соврав бабке Сане, будто идёт на рыбалку в устье Стрижихи.

Никифор толкнул дверь в избу. На кухне горел свет. Внучки Ленки нигде не было видно, зато Любовь Петровна, его красивая белокурая сноха, сидела за столом в чёрных чулках и кружевной рубашке «бэби-долл», не достигающей пупка. Её полные ноги были чуть раздвинуты, там виднелась ниточка гладких импортных трусиков, каких замшелая бабка Саня сроду не носила. От Любки пахло терпкой ягодой, водкой и карамелью.

- Топчи родню, роднее будет?... – помахав рюмкой, Любка дерзко забросила колено на колено. Чулки натянулись, заблестели на изгибах ног как алюминиевая фольга. – Добро пожаловать. Ну, иди ко мне… папаша.

Роняя слюни на подбородок, Никифор косолапо бросился к аппетитной полуобнажённой снохе. От порога прямо к Любке была постелена красная ковровая дорожка, это выглядело почти символично. Если бы Журавлёв-старший подумал, то вспомнил бы, что днём дорожка лежала иначе. А ещё заметил бы, что середина ковра почему-то чуть-чуть провисает, словно под ним – пустота.

Но старик ни о чём не думал. Он торопился сцапать полуобнажённую Любку в чёрных чулках, похожую на всемирно известную красотку Памелу Андерсон из сериала «Спасатели Малибу», разве что немного погрузневшую. Деваться снохе было некуда. Ещё шаг…

На середине кухни похотливый Никифор вдруг потерял опору под ногами и ушёл в пол вместе с ковровой дорожкой. Свёкор с грохотом рухнул в голбец, с которого подлая Любка заблаговременно убрала крышку и застелила ковром.

Голбец был глубоким, Никифор сам копал его вместе с сыном. Вниз вела сварная железная лесенка. Тяжёлый Никифор приземлился на трубчатые ступеньки, застрял в них лодыжками, ударился о выступ, неудачно завалился набок и по хрусту понял, что сломал ногу. А может быть и обе.

- Любка! – страдальчески донеслось из голбца. – Стерва, ты чего наделала?

Любовь Петровна допила из рюмки водку. Сердце колотилось от пережитого страха. Когда-то пьяный Стёпка запирал её головой в этот голбец, защемив шею в дырке для кошки. На случай если план с западнёй не сработает, под столом наготове лежал тяжёлый деревенский валёк для битья половиков. Но кажется, валёк не понадобится.

Сперва Журавлёва думала спрятать на кухне Ленку с фотоаппаратом, чтобы та засняла домогательства Никифора на плёнку. Потом поняла, что от распалённого старого здоровяка ей не отбиться: свёкор изнасилует Любку на глазах у дочери, а перед женой всё равно отопрётся. Бабка Саня посмотрит на фотки и скажет, будто Любовь Петровна сама совратила её ненаглядного пердуна. Поэтому Любка поступила проще и коварнее – устроила свёкру «волчью яму».

«Памела Андерсон» неспеша подошла к лазу в подполье, рисуясь, присела на корточки. Из-под «бэби-долл» сверкнули жирные белые ляжки. Нитка трусиков-паутинки обтягивала Любкино интимное место словно ломтик неизвестного, но мягкого и сладкого фрукта.

Никифор ворочался внизу, запутавшись в складках дорожки – большой, удивлённый, растерянный. Его ноги в рыбацких сапогах застряли между железными ступеньками под неестественным углом.

- Свежатинки от снохи захотелось? – сказала Любка. – Ножки поломал? Зачем тебе ножки, у вас теперь мотоблок есть…

И она с наслаждением вылила на седую голову охающему Никифору банку половой краски. Подмывало опростать на сластолюбца поганое ведро из-под умывальника, но ведь потом вонь из подполья не выветришь.

Могучий Никифор лежал в подполе, размазывал краску, ругался и плакал как ребёнок. Мстительная сноха отправила Ленку за помощью – поднять этого амбала наверх ей было не под силу, да и рук пачкать не хотелось. К приходу разъярённой бабки Сани Любовь Петровна убрала со стола, смыла косметику и переоделась в длинное кимоно.

Несмотря на возраст, дюжий Стёпкин папаша выбрался из подполья сам, подтягиваясь руками на ступеньках, и встал на карачки. В своём резиновом плаще Никифор походил на огромную зеленоватую жабу, испятнанную краской. В это время примчалась бабка Саня.

- Санька, Любка, - жалобно сказал Никифор. - Не стойте вы, Христа ради! Изуродовался я. Вызывайте дохтура, в «скорую» звони!

Александра Игнатьевна посмотрела на ненавистную сноху. Посмотрела в глаза непутёвому мужу, перемазанному эмалью. Моментально всё поняла и плюнула ему в лицо.

Украденное добро бабка с дедом так и не вернули, но и к Любке больше не наведывались, даже обо внучке не спрашивали. Два месяца блудливый Никифор пролежал на вытяжке в районной больнице, и до сих пор осторожно ковыляет с палочкой. Гусарский поход к «распутной снохе» стоил ему двойного перелома левой голени и перелома со смещением в правой лодыжке.

Старик ославился на всю деревню, и Любке тоже перепало. В Паромном вообразили, будто она и раньше таскалась со свёкром, чуть ли не при живом Степане. Порочная и романтическая аура сопровождала Любовь Петровну повсюду.

                ***

Просыпаться с похмелья всегда тяжело. Но просыпаться с похмелья ночью в чужом месте, да ещё и связанной – вовсе никуда не годится.

Когда Любовь Петровна выныривает из лихорадочного пьяного забытья, то обнаруживает себя по-прежнему притороченной к стулу за праздничным столом в доме у Лаптевых. Наверное, она спала часа два. Руки, завёрнутые за спину, ощущаются тяжёлыми как два мешка с песком. Связанные кисти набрякли словно гусеничные траки. Жутко болит и раскалывается голова. Раздвинутые и привязанные бёдра поблёскивают свинцовым графитом, между ног всё затекло, пурпурные трусики впились в причинное женское место, стянули в мокрый узел упругие половинки наружных половых губ.

- Вот блин! – через силу хрипит Любка. – Опять я связанная…
 
Журавлёва надеялась, что в её жизни это пройденный этап. Её часто связывал покойный муж Степан, ни дна ему ни покрышки. В области истязаний Стёпка был непревзойдённым специалистом. Где-нибудь в Америке он мог бы держать дорогостоящий салон для садомазохистских игрищ с долларовыми миллионершами. Но Степан Никифорович Журавлёв был всего лишь русским колхозным шофёром и бывшим морским пехотинцем, поэтому все таланты палача изливал на пухлозадую жену Любку.

Он наказывал Любку решительно за всё: за короткие юбки, за надетые на работу эротичные чулки со швом, за улыбку кому-то на улице, за подслушанный телефонный разговор, за поздний приход домой (и попробуй докажи, что над отчётом в конторе корпела!)

- Покрошу, шкура! – говорил пьяный Журавлёв с налитыми кровью глазами. – Опять сиськи на всю улицу развесила?

Семейная жизнь превратилась в противостояние двух упрямцев. Назло мужу Любка начала краситься под путану и норовила выйти из дому в самом коротком платьишке. Степан в ответ психовал, поколачивал и связывал супругу, грозился навечно посадить под замок. Персонально для жены Журавлёв изобретал какие-то кошмарные колодки из досок, надевал на Любку самодельные ошейники, засовывал в рот кляп, сажал на цепь.

Жил Степан по-дурацки и погиб по-дурацки. В день своей бесславной гибели он устроил жене последнюю сцену. Помнится, Любка с утра тайком от Журавлёва съездила в село погулять по магазинам, причём нарядилась на выход (страшно подумать!) – в жёлто-малиновую тунику и чёрные лосины в обтяжку. С точки зрения сурового мужа это было равносильно тому, если бы законная супруга отправилась в райцентр голой.

Расправа последовала незамедлительно. По возвращении блудной жены из вояжа Степан тут же её связал, изнасиловал и приковал за ноги цепью к двухпудовой гире, отчего Любовь Петровна ощутила себя сахалинской каторжницей.

Она всё же распилила цепи и сбежала к соседке Насте, а обозлённый Стёпка влетел на мотоцикле в амбар Сапруновых и свернул себе шею.

***

Поворочавшись на старинном стуле, Любовь Петровна понимает, что вряд ли сумеет освободиться. Язык её сух как грунтовая дорога. В вырезе декольте между грудями-метеоритами щекочутся упавшие крошки. Между ног сладковато пахнет лежалой дыней, ацетатом и мокрыми трусиками. Пропотевшие колготки приклеились к сиденью. Полные бёдра в графитовом капроне кажутся закатанными в асфальт. Под нижним бельём всё кричит от боли и возбуждения.

Бабы постоянно язвят, дескать, Журавлёва снимает колготки только раз в году – на приёме у гинеколога. Разумеется, это неправда, просто Любовь Петровна свято почитает колготки обязательной частью туалета, а себя - изысканной и чувственной женщиной. Она безумно любит, когда её лобок и ляжки до скрипа обтянуты лайкрой, хотя сейчас готова разодрать ногтями тесный свинцовый нейлон, до того там всё слежалось и сопрело, особенно «интимный контент» в ажурных трусиках. 

Стол, уставленный «полторашками» и заваленный недоеденными яствами, походит на развалины города из военной кинохроники. Блюда с салатами, пирогами, холодцами напоминают полузатонувшие суда, с палубы которых экипаж содрал всё необходимое. Гостей осталось чуть больше половины. Слева и справа от Любови Петровны сидят группы деревенских. Тикают часы, где-то сонно сопят и чмокают. Видимо, кто-то уснул прямо на лавке.

«Кардинала» Николая Кирилловича в комнате-зале нет. Его небось уже Ирка Лаптева охомутала, пока Журавлёва дрыхла связанной? Куда он сбежал? Почему не вступился?

- Эй, кто-нибудь! – хрипло зовёт Любовь Петровна.

Разговоры на секунду затихают. К пленнице оборачивается Славка Неустроев, прозванный в деревне Верблюдом за вытянутую морду и отвисшую губу.

- Неустроев? - Любовь Петровна возит запястьями за спиной и вновь убеждается, что узлы ей не ослабить. - Слышь, Верблюд? Освободи мне руки!

- Луки? – бормочет косматый Славка. – Луки… Ик!

- Да не луки, а руки! Развяжи меня! – уже громче кричит Любовь Петровна.

Поясок жакета давит ей на живот. Во время прошедшей трапезы она съела слишком много. Бёдра зудят от пота, пурпурные трусики пахнут камышовой кошкой и хлюпают, ягодицы и локти затекли.

- Су-ки?... – Славка падает носом в стол и храпит.

- Да что же это такое? – надсаживается Любовь Петровна. – Зачем меня так примотали?

Позади на полу завозился Семён Поливахин, рыгнул, пьяно вытер рот.
 
- Семён! – радуется связанная Любка. – Развязывай меня, мухой! Знаешь как руки болят? Сколько я тут сижу?

- Кто сидит? – тупо спрашивает Поливахин.

- Журавлёва я, кто ещё! Развязывай меня.

Семён зевает.

- А-а… Морячка… И где твой горкомовец потерялся? 

- Я тебе не Морячка, а Любовь Петровна. Развязывай, сука!

- А сиськи помацать дашь? – практично спрашивает Поливахин, покачиваясь на полу словно Будда. 

- Я тебе помацаю! Пакли отгрызу твои бесстыжие! Весь вечер меня за ляжки мял, до синяков. 

- Дашь сиськи? – упрямо уточняет Семён.
 
- Нет! 

- Ну и не выделывайся! – заключает Поливахин.

Поодаль бессмысленно улыбается в пустоту Нюшка Беззубова. Это последняя баба, к которой Любовь Петровна желала бы обращаться с просьбой, но выбирать не приходится.

- Нюша! – позвала запёкшимися губами. – Зачем меня связали? Ничего не помню…

Пьяная Беззубова хватет со стола недопитый стакан и жадно осушает. Там оказался разбавленный самогон.

- За что связали-то меня? – вновь подаёт голос пленница.

Нюшка кидает в рот кусок пирога с брусникой.

- Выделывалась, наверно? - равнодушно предполагает она, шумно жуя. – Ты ж у нас нача-а-альница! Вон и городского подцепила давеча. Валькиного сына с Пензы.

- Развяжите меня уже! – торопит Любовь Петровна, чувствуя сырость и нестерпимый зуд в дырчатых трусиках.

- Дак не выделывайся! – невпопад говорит пьяная Нюшка и выходит из горницы. - Не ори, а то тряпку в рот запердолим.

Состукала дверь - наконец-то пожаловал Николай Кириллович вместе с напарником Вениамином. Наверное, ходили чистить и прогревать от снега свой «Опель»-хэтчбек или как его там.

- Берлогин! – рычит Любовь Петровна. Руки за спиной болят всё сильнее. – Ты мужик или хрен в стакане? А ещё кататься звал! Сделай что-нибудь!

«Кардинал» делает нерешительное движение к пленнице, но дорогу ему преграждает Лёшка Косых.

- Э, мужик! Осади назад. Помнишь сказку про мёртвую принцессу?

Николай Кириллович боязливо мнётся. И как Любка сразу не поняла, что этот пензенский фраер трусоват?

- Помнишь? – подступает Лёшка. Он тракторист-бульдозерист, рукастый, прожжённый парень, и за ним столпилась вся кодла: Брянцев, Поливахин, Шульда.

- Ну, в общих чертах… - тянет Николай Кириллович, избегая смотреть на прекрасную арестантку. Её привязанные ноги в колготках соблазнительно раздвинуты. В звонкой поверхности свинцового нейлона дробится свет и плавают зеркальные синусоиды. Ажурные трусики раздулись от перевозбуждённых «дамских механизмов».

- Вот и давай, как в сказке? – Лёшка ухмыляется. – Не боись, драцца не будем. Понравилась тебе наша Любка?

- Ну-у-у… Допустим, да, - выдавливает Николай Кириллович.

Любовь Петровна презрительно вспыхивает. Её покоробило дурацкое казённое «допустим». Интересно, а стягивать с неё пеньюар под баллады «Энигмы» Берлогин бы тоже стал через «допустим»? 

- Молоток! – хвалит Лёшка. – Короче, поцелуешь Любку – забирай её и уматывай.

- Мне? Поцеловать Любку?

- Да! – под смешки приятелей Лёшка вытягивает губы, обмётанные слизью. – Не во дворе, а здесь, при всех. А чо, в падлу? Небось с секретаршами в горкоме сосался – только шуба заворачивалась? Вот и давай. Чмок девушку в щёчку - и всё! С завязанными глазами. И отдадим тебе Морячку, слово пацана. Совет вам да любовь. Хоп?

Берлогин беспомощно оглядывается, но все молчат. Связанная Любка тоже. Она ещё не до конца пришла в себя после пробуждения. 

- Хорошо, - сдаётся Берлогин. Он подозревает, что совершает ошибку, но откровенно побаивается деревенских отморозков.

Вынув из кучи гостевых вещей чей-то рыжий шарфик, Лёха Косых наспех заматывает «кардиналу» глаза. В наступившей тишине, словно поводырь, подводит ослепшего Николая Кирилловича к связанной Журавлёвой.

Любка нутром чует подвох, пытается крикнуть этому горкомовскому болвану, чтобы не поддавался на провокации, однако Семён Поливахин предупредительно зажимает ей рот двухпалой клешнёй. Любовь Петровна утробно мычит от головной боли и дурного предчувствия. Парочка останавливается перед ней.

- Велкам. Наклоняйся, горкомовец. Целуй принцессу, - Лёшка кладёт татуированную лапу на аристократический затылок Берлогина.

В последнюю секунду Николай Кириллович удивляется, почему от Любови Петровны скверно пахнет? Пахнет не мятой, самогоном и духами, а конюшней и едким потом. Нагнувшись, он тычется лицом во что-то жёсткое, и с него тут же сдёргивают рыжий шарфик.

- Га-га-га! – первым говорит Поливахин и разжимает Любкин рот. – Жопошник ты, а не горкомовец. Понял?

Берлогин думал, что целует Любовь Петровну, но Любовь Петровна сидит чуть дальше, а перед ним стоит шут Жорка Брянцев в приспущенных «адидасовских» трениках. Голый Жоркин зад мерзкий, волосатый и нечистый. От этого зрелища гость мгновенно испытывает приступ тошноты, ещё не осознав, что произошло.

- Простите, а можно ещё? – Жорка виляет костлявым жёстким тазом. – Я могу и передом повернуться.

- Идиоты колхозные! – обессиленно бормочет Любовь Петровна.

Отступив на шаг, Николай Кириллович бледнеет и бросается к выходу. Лысоватый водитель Вениамин выскальзывает следом. Их преследует издевательский хохот.

Не переставая смеяться, Лёшка Косых распутывает Любкины руки, отвязывает ноги. Любка тут же бьёт ему в глаз, но Косых лишь примирительно нагибает лобастую голову.
 
- Мы же пошутили, Любка, - говорит он главной красавице деревни. – Ты-то наша, местная, и Морпех был наш, его уважали, а этот дрищ?... Сама видишь – чушок в натуре. Зачем он тебе?

- В жопу меня целует, противный! – вставляет Жорка, чем вызывает новый взрыв веселья.

- Пошли вы… тоже мне, полиция нравов. Морпеха они уважали! – Любовь Петровна резким движением взбивает поникшую сливочную причёску.

Почему-то ей вдруг стало легче. Теперь Николай Кириллович из Шемышейки не кажется похожим на Олега Янковского и кардинала Ришелье.

Экс-кандидатка Журавлёва тяжело поднимается с осклизлого стула. Злобно потирает побелевшие кисти рук. С треском чешет подмышки, грудь и ягодицы. Поправив пурпурные одежды, залпом выпивает стакан самогона. Хватает из кучи свою дублёнку и громко хлопает дверью.

На улице бушует пурга. Валит падера, обещанная кем-то во время застолья. В стылом стеклянном воздухе мечется бестолковая манная крупа, острая как алмазная крошка. Любка бездумно накидывает капюшон, идёт вброд в модных ботинках с оплёткой вокруг щиколоток. Запястья начинают отходить от верёвок, ветер злобно задувает под подол мини-юбки длиной с поросячий хвостик.

До родного дома триста метров. Там горячая печка и армянский коньяк. Предвыборный плакат с прекрасной фотографией. А чулки и кружевные гарнитуры… Увы. Видимо, их час ещё не пробил.

- Люба… - доносится сквозь ветер. – Мы уезжаем! В Пензу.

Журавлёва неохотно оборачивается. Николай Кириллович стоит возле занесённой снегом иномарки, Вениамин меланхолично оббивает от снега «дворники» машины. Наверное, тот самый «Опель» с турбодизелем. Берлогин больше не кардинал. Он сгорбленный, оплёванный и жалкий.

- Что? – бесцветно говорит Любовь Петровна.

Николай Кириллович швыркает носом. Его прополоскало на крыльце после орального контакта с Жоркиной задницей.

- Почему вы в Паромном такие злые?

- А у тебя в Шемышейке все добрые? – спрашивает Любка отрывисто. - Почему ты сразу не дал Лёшке в нюх?

- Их было много…

- А ты и не пытался, мороженщик хренов. Дал бы ему в харю – слова бы никто не сказал.

- Я… я…

- Мой покойный Стёпка был козёл и сволочь, - перебивает Любовь Петровна, перекрикивая северный ветер. – Я его почти всю жизнь ненавидела. Но знаешь, чем он был хорош, мой Морпех-Журавлёв?

Примолкнув, Николай Кириллович выбивает о капот перчатки. У него покраснел нос и глаза потухшие.

- Если бы Стёпка увидел меня в руках чужих мужиков, он бы сразу их в труху покрошил, - говорит Любовь Петровна. - В пыль бы растоптал. А не играл бы с Лёшкой в «принцессу», понял?

- Я не ожидал… – Николай Кириллович отворачивается. Его снова мутит, хотя за столом он почти не пил.

- Жопошник ты, - говорит Любка. – А я сегодня дать тебе хотела... Езжай в Шемышейку и не выделывайся.

И идёт домой, проваливаясь в снег.