Глава 24. 1

… и беру на работу санитаром, - взгляд Пети, стал суров. - Можешь звать меня Витаминычем, но дружба наша на работу не распространяется. Поверь, так будет лучше. И лишь по вечерам  я  буду для тебя Петей, когда мы с тобой будем заниматься наукой. А я, Ваня, в лагере многому научился – теперь бы эта старая кошёлка даже не заметила, что я ей что-то вырезал. Но лучше, если всё равно - Витаминычем. Так надёжней. Проверено.

Я поверил. То есть, как - поверил. Меня тоже проверяли. Я хорошо знал, что двойная жизнь всегда легко может всплыть наружу. И как трудно её утаить…



…После того, как сбежавшие полицаи пустили под откос немецкий эшелон, взорвав мост, у нас в комендатуре начались проверки, подставы, провокации. Тот, кто попадался, сразу же исчезал в недрах немецкого гестапо. Я сам волей счастливого случая два раза избежал провала только потому, что не прозвучал мой псевдоним «сказочник». Первый раз, когда во время облавы на рынке не выпустил в боковую улочку на свободу одного типа, который всё шептал мне: «…пропусти. Я «мститель» Никифора! Пропусти!». Ему не повезло, а повезло мне… В отряде «Мстители» знали, что я «засланный» только Никифор да тот часовой, что охранял меня во время допросов. Так и я их обоих помнил хорошо в лицо. Кое-кого тоже успел рассмотреть. Этого же я раньше никогда не встречал. Тем более, в партизанском отряде. Мысли эти прошелестели в голове в мгновение ока… и когда этот тип пытался вырваться сквозь оцепление, я просто застрелил его. Уже в спину. Выстрелы во время облав были не в диковинку, и мне пришлось дожидаться окончания всей этой процедуры, пока, лично снимая посты, не подошёл ко мне Сафонов…

- Какой-то мститель. Требовал пропустить. Говорил, что от какого-то Никифора. Когда бросился бежать, был мною застрелен согласно инструкции по проведению облав, господин обер-лейтенант! – излишне бодро рапортовал я, с волнением следя за реакцией Сафонова.

- Дурак, мог бы просто подстрелить в ногу… что ли… убивать-то зачем? - У меня отлегло от сердца. Провокатор. И хотя Сафонов и продолжал, что, мол, мёртвого не допросишь, было ясно, что расстроился он так не за партизана, а своего человека. Их у него, поди, немного было. Но почему этот тип всё равно пытался бежать, я не знаю. Может, ему было велено проверить меня от и до, может, у него не было желания оставаться в облаве по своим причинам, но, бросаться к первому попавшемуся полицаю в надежде, что тот, услышав имя командира партизанского отряда, выпустит из ловушки… Значит, что-то было на меня.

Вторая провокация случилась после гибели отца Николая. На одной из же-лезнодорожных станций мне ни с того ни с сего передали привет от попа. Видимо, проверяли, зачем же я ходил к нему в храм.

- Так отец Николай погиб же, со святыми упокой, Господи, душу его… и уж если бы на то пошло, священник передал бы поклон, а не привет. Так что вы меня с кем-то путаете…

Лишь потом до меня дошло, что привет был «от попа», а имя отца Николая я назвал сам. Я мгновенно вспотел, но, едва успокоившись, понял, чем можно отпереться при нужде: других попов не знаю, потому про того, что погиб и подумал. Но, видимо, провокатору было достаточно и того, что я смог пролепетать про святых и упокой – значит, действительно, ходил молиться.



- Знамо дело, лепилой быть хорошо… Вот выучишься, больничку свою получишь и меня к себе перетянешь, - протянул Зосимыч. Самый настоящий крестьянин Зосимыч до самой войны, даже до плена, паровоза не видел в своём колхозе. Всю жизнь на земле и около. Самородок деревенский – счетоводству выучился между делом крестьянским – землёй и навозом уже в возрасте зрелом, когда любые науки даются уже с трудом и через силу. А когда старого счетовода забрали, правление и выдвинуло этого крепкого что на руку, что на голову мужика в помощь председателю. На должности этой, днюя и ночуя над отчётностью при лампе керосиновой, он и испортил себе глаза. Обзавёлся очками, ради которых ехать пришлось в область. Как я понял – это был единственный раз, когда Зосимыч ездил дальше района. Да и то на лошади – железка лежала вдали от их округи. И вот вытащили этого дремучего крестьянина из-за замшелых лесов и бросили под танки. Под «штуки» с их сиренами. Похоже, не смеялся он, когда про портки мокрые рассказывал… это после войны машин да тракторов развелось - прорва. А тогда? Всё, что он и видел – это конная косилка. Про трактор только слышал, деревня лапотная. Из колхоза в ополчение, дай Бог, на телеге, а потом на фронт пешком. А тут танки. Да в его очках-консервах каждый - с линкор размером, поди что. Растерялся человек в бою. Струхнул. С кем не бывает. А когда очухался и в себя пришёл, уже вокруг по-немецки разговаривают. Так в плен и попал. Сам рассказывал. Ещё там, в Белоруссии. И я ему верю. И в своих он не стрелял. Зарплату полицаям насчитывал. В бумажки аккуратно столбиком цифры заносил … А всё равно, напомнил про должок перед ним, и не по себе стало. Как снова в омут тот мёртвый потянуло, мертвечиной запахло… Хотя, какой из него полицай? Одно слово – бухгалтер, счетовод по-нашему. Да мне и не он, мужик деревенский, противен, а память моя о полицайстве своём при виде его просыпается. Просыпается, да ещё и совесть будит. Не в должке дело, а в том, что раньше видел я его редко, и потому особо не мучился, а выучусь и к себе возьму – он же каждый день совесть мою присутствием терзать будет. Но, что делать – долг платежом красен. Да и спокойной жизни достоин он больше, чем я…

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/08/563