Таежная быль

            Поднялись до свету. На столе стояла керосиновая лампа и скудно освещала бревенчатые стены избы. В печке потрескивали дрова. Старый эмалированный чайник затянул заунывную песню, из носика вытекала тонкая струйка пара. Пахло лимонником.

            Олег искал глазами ведро с водой. Во рту пересохло и стучало в висках. Вода двух солдатских кружек была выпита в четыре глотка, но желательного облегчения не принесла. Принятый вечером спирт не хотел оставлять в покое измученный организм.

            Скрипнули, обитые оленьей шкурой, двери. Вошел Петрович. Это был высокий крепкий старик лет шестидесяти с длинным носом, морщинистым лицом и удивительно молодыми глазами. В отличие от двух молодых охотников он, казалось, не чувствовал мук похмелья.

            – Что, сынки, тяжело? Одним словом: слабаки! Выкушали по бутылке, да еще под закуску и сдохли! Слабаки! Ну, да ладно, – махнул рукой. – Бабка, а бабка, поднеси им по ковшику медовухи. Боюсь, помрут… А земля нынче как камень. Недосуг мне ее долбить, да и стар я стал, – ухмыльнулся старик.

            Из горницы, неслышно ступая ногами в толстых шерстяных носках, появилась улыбчивая, еще нестарая женщина. Олег, к своему стыду, никак не мог вспомнить ее имени. Столь незаметна она была вчера, когда накрывала на стол, и потом, когда сидела рядышком на табурете. Слушала новости из родного села, которые рассказывал Николай – напарник и товарищ Олега.

            Казалось, руки ее никогда не знали покоя. И даже принимая участие в разговоре, в них мелькали вязальные спицы. Как же ее имя? Как же к ней обратиться? Спросить было стыдно. Дай, Бог, памяти! Ну не звать же ее, как Петрович: бабка! Вот дед дает! Похоже, для него нормально, обращаясь к кому-то, полностью игнорировать имена.

            Вчера Олег спросил: как зовут пушистую кошку, тершуюся об его ногу и мурлыкающую с громкостью дизельного двигателя. Петрович дернул себя за огромное ухо, секунду подумал и ответил: «Кошка она и зовут ее кошка!» На том и замолчал, считая ответ свой исчерпывающим.

            – Петрович, а Петрович, ляду подними, надобно в погреб слазить, – попросила хозяйка. Олег бросился к ней на помощь, с трудом поднял толстую крышку погреба. Женщина достала с полки пустую трехлитровую банку и, поддернув юбку, собралась опуститься в погреб. Петрович молча забрал у нее банку: сам!

            – Ну-ка, сынок, – обратился он к Николаю, – лампой посвети, а то там темень, лестницу совсем не видать. Сковырнусь, однако.

            Он поставил банку у края ляды и, опустившись по пояс в погреб, почесал мохнатый затылок узловатой пятерней.

            – Бабка, а бабка, может, зря лезу? Кажись, брага-то давно кончилась?

            У Олега тревожно тренькнуло в груди.

            – Пошто над хлопцами издеваешься, Петрович? На них и так лиц нету, – всплеснула руками хозяйка.

            Дед хохотнул и скрылся в темном проеме погреба. Затем над полом появилась рука, держащая банку с золотистой брагой, за ней – счастливое лицо Петровича.

            – Да там до восьмого марта хватит добра, – думно произнес хозяин.

            – С твоим аппетитом на неделю не хватит!!!

            На столе в глубокой миске уже лежали большие куски вареного оленьего мяса, тарелка соленых груздей и вареный с вечера картофель «в мундире». Подсели дружно к столу.

            – Ну, ребятки, давайте лечитесь! – разливая брагу по кружкам, улыбнулся дед.

            К удивлению Олега, зубы у деда были белые и, похоже, все свои. Хотя, курил он безбожно.

            – Господи, прими за лекарство, а не за пьянство…

            Выпили. Медовуха тепло побежала по пищеводу и согрела желудок.

            – Ну, сынки, каково? Чистый мед, хмель и березовый сок! Дрожжей ни-ни! Бабка у меня кудесница. Ее работа. Вот только пчел не любит, да и они ее тоже не принимают. К уликам «на выстрел» не приближается. Говорит: «Жалят окаянные!» А я ей: «Надо принять сто грамм, тогда признают тебя пчелки за свою. Истинно! Я вот тоже как-то в горячке полез к ним трезвый. Чуть на смерть не загрызли! Во как! Они у меня девочки воспитанные и трезвость не воспринимают. Факт!»

            Деда понесло… Захмелел, видать. За окошком начало сереть. Снег, шедший всю ночь, прекратился. Звезды угасли. Наступило утро. За стеной раздался глухой звук удара и тихое мычание.

            – Господи, а корова-то. Позабыла с вами совсем. Доить пора!

            Женщина (я так и не узнал ее имени) накинула на плечи шубейку, повязалась платком и, скрипнув дверью, вышла. Затем дверь отворилась вновь.

            – Ведро-то, ведро позабыла.

            Проскрипели шаги под окном, и завизжали не смазанные петли теплого
сарая.
            – Петрович, я же тебе прошлый раз солидол приносил. Чего не смазал
петли? – спросил Коля.

            – Это у меня, брат, сигнализация! А вдруг мишка припрется, а тут – как заскрипит! Ну, какой нормальный медведь не испугается? А? – дед, улыбаясь, поднял банку. – Ну, еще по единой и займемся делами. Всю ее не выпить, как ни старайся.

            Закурили «Беломор». Замолчали. Бабкино «лекарство» помогло. Петрович был счастлив, как ребенок, когда позавчера мы выкладывали на стол нехитрые гостинцы с «Большой земли». Так он называл все то, что было за пределами его хутора, где жил он уже больше тридцати лет. Сначала сам, а теперь с вдовой из поселка Веселый Яр.

            Он познакомился с ней случайно в сельском магазине, где покупал впрок муку, соль, спички, какую-никакую одежонку и обувь. В тайге это все было не добыть. И он раз в месяц запрягал старую лошаденку и «правил» в цивилизацию.

            Эта женщина в свои неполные тридцать лет успела потерять мужа, замерзшего по пьяному делу в двух шагах от дома, потом малолетнего сына, сгоревшего от воспаления легких. Беда одна не ходит…

            Многие местные мужики «ложили» на нее глаз. Уж больно красива была вдова. Но она не хотела разбивать семьи и сиротить детей. Так и жила одна в доме на берегу Японского моря.

            Вечно в черном платке, не поднимая глаз, сгорая от муки одиночества. Работала на звероферме, растила чернобурых лисиц и норок. Заботилась как за детьми, и не выходила на работу, когда наступал день забоя зверей, таких ручных и беззащитных перед жадностью человека. Она плакала, когда видела пустые клетки. Над ней посмеивались товарки: «Уж очень у тебя душа тонкая… Смотри, чтобы не порвалась!»

            Самый страшный для нее день был 1 сентября. Детишки нарядные, причесанные, с букетами таежных цветов спешили в школу. И она видела своего умершего мальчика среди них. Как наяву это было.

            Вот он в первом классе, а вот в третьем, опять подрался с кем-то и надо зашивать порванные брюки. А вот он гордо заходит в дом «Мама, меня приняли в пионеры, а Серегу Воробьева не приняли за двойки и он не может носить красный галстук». Боже, за что? Душа тихо умирала и с ней угасала она сама…

            И совершенно случайно она встретила этого уверенного в себе мужчину и всем своим истосковавшимся сердцем потянулась к нему. Без сомнений, отчаянно. Он слушал ее рассказ спокойно, не перебивая, только курил одну папиросу за другой.

            «А знаешь, я тоже хлебнул по жизни «сладкого». Ушел в сорок четвертом из этого села. Мотался на войне без роздыха. Два ранения. Выжил. В сорок пятом мать написала, что жена загуляла с морячком из бригады торпедных катеров. Уехала с ним во Владивосток. Жизнь во мне остановилась – так любил эту стерву! Хотел застрелиться. Да дружок увидел, как ночью с автоматом вышел из блиндажа, да следом за мной… Выбил из рук ППШ и врезал мне в морду, со всей дури:
            – Больно?
            – Ой, больно, брат!
            – Живи, дурак, живи, дорогой, назло ей живи!
            Вот и живу. После войны домой не поехал. Мотался по стройкам – везде рук не хватало. Разруха, а я – сапер, и с деревом, и с камнем могу все. Ценили. Даже орденок повесили.
            В партком вызвали – иди, говорят, учиться. Партии такие, как ты, нужны, только грамоты тебе не хватает. Ну, я и согласился.
            Нужно было пройти медкомиссию. Такой порядок у них. Я по врачам, анализы там всякие, рентген. Вроде, все бумаги собрал, ну, и к главному пришел за справкой в институт, значит, в приемную комиссию. Подошла моя очередь. Захожу в кабинет. Там все белое: и стены, и табуретки, и потолок. За длинным столом, тоже белым, сидят человек десять, тоже все в белом. А посередине – старичок в круглых очках и белом колпаке, а борода у него, понимаешь, тоже белая. Мне чуть дурно не стало. Но взял себя в руки. «Здрасьте» и т.д. Протянул свои бумаги. Старичку их передали. Значит, думаю, он здесь главный. И, правда, просматривает он бумаги те, да на меня поглядывает. Отложил. Повернулся туда – сюда. Пригладил бородку – и обращается к другим:
            – Итак, коллеги, согласно анализам, перед нами типичный случай…
            И давай не по-нашему. Немецкий-то я знаю, но не похоже. А те, что с ним за столом, в рот ему глядят, головами кивают. Соглашаются, стало быть.
            – Раздевайтесь, юноша, – это уже ко мне.
            – Как раздевайтесь?? Мне бы справку…
            – По пояс, юноша. Здесь медицина, а врачей, юноша, стесняться не надо.
            Ну, разделся. Куда деваться? Собрались они вокруг меня, а бородатый давай трубку прикладывать: дыши – не дыши. В рот заглянул. Пульс послушал. На шрамы поглядел:
            – Где это тебя, солдат?..
            – Первый белорусский, - отвечаю.
            – Одевайся, солдат, садись и слушай. Рак у тебя, жить недолго осталось. Другому бы не сказал, тебе говорю – не хочу врать. Будь мужественен и решай все оставшиеся у тебя дела. Иди, солдат, с Богом! Следующий!
            Как вышел из больницы, не помню. Трое суток в общаге кис. Как? Войну прошел. Смерти в глаза смотрел. Немец всем своим железом убивал – не убил, не смог. А тут какой-то микроб убить хочет? И такая меня злость взяла. И вспомнилось: «Живи, брат! Назло живи!» Собрал свои пожитки – да и на поезд. Две недели ехал. Много передумал. Решил, вернусь на землю родную. Если что – на ней и помру. Пусть с матерью рядом и похоронят…»

            В поселок вернулся поздней осенью. Холодные туманы оседали дождями на сопки, и влага проникала всюду, куда могла. Море все чаще штормило. И испуганные сейнеры* жались ободранными бортами к пирсу рыбколхоза. Дожди не прекращались неделями. Маяк, стоявший на выходе из бухты, днем и ночью тревожными гудками предупреждал суда об опасностях фарватера.

            Жизнь в поселке текла вяло и скучно. Ждали снега. Охотники готовились к началу сезона: снаряжали патроны, ремонтировали лыжи и капканы, запасались продуктами и теплой одеждой.

            И снег упал на сопки и дома. Долго ли? Быстро ли? Но вскоре молодожены загрузили на сани не хитрые пожитки и не спеша перебрались на дальний кордон к нему, Петровичу. Да и стали там жить вдвоем.

            Проходили год за годом. Тайга, как умелый лекарь, залечила душевные недуги. Лишь изредка выезжали «в свет», но очень быстро возвращались к себе. Завели корову, распахали небольшой огородик, да и пчелки баловали медом. Все остальное дарила тайга. Грибов – хоть косой коси! Ягода разная да зелень лесная. Ни в чем не нуждались. Рыба в реке не переводилась. Рябчик глупый прямо во двор залетал. Только кабаны докучали. Пришлось Петровичу крепкими жердями защищать от них посаженный картофель с морковкой.

            Женщина оказалась хорошей женой и хозяйкой. Петрович не мог на нее нарадоваться и крепко берег.

            Так неспешно текла их жизнь в согласии и уважении друг к другу. Да и болезнь страшная, напророченная медицинским светилой, как-то сама по себе «рассосалась»… Наверное, ошибся старый врач. Не иначе! Бывает, говорят, и такое…

            Вот к этим добрым людям и забрели в конце декабря два охотника. Коля давно был знаком с хозяином. И еще служа на погранзаставе старшиной, частенько гостил у него на кордоне. То рыбки половить, то поохотиться. А Петрович знал здешние места, как никто другой: каждую сопку, каждый распадок, ручьи, звериные тропы, водопои и солонцы. Егерь, одним словом. Он был здесь царем и Богом. Добрым Богом! Никогда ради наживы не бил зверя и браконьеры старались обходить его угодья седьмой дорогой. Пощады к ним он не знал. Но его уважали все – и враги тоже. Редкий в этих краях был человек…

            Пришло время собираться Олегу в обратный путь. Выходные заканчиваются, завтра ему выходить на службу. Николай решил остаться еще на пару дней. Он был человеком свободным. Мог себе позволить…

            Положены в рюкзак пара подстреленных накануне рябчиков. Остаток патронов подарены Петровичу. Ружье зачехлено. Вроде все. Пора…

            Попрощался с Петровичем. Шапку на голову – и за порог. На крыльце избы, улыбаясь, стояла хозяйка и Олег не выдержал:

            – Простите, ради Бога, не знаю Вашего имени. А то Петрович все «бабка» да «бабка», а я и не знаю, кого благодарить за хлеб-соль и кров над головой? Уж больно сердит Петрович. Не обижает случайно он Вас?

            – Ты, Олежек, не верь его суровости. Это он так при чужих только. Для поднятия своего авторитета. А так зовет он меня Любушка. Добрый он и заботливый, и любит меня шибко.

            Поклонился Олег в ноги ей и ушел…

            Давно это было. Но до сих пор я помню этих людей. И любовь их, выстраданная и потому заслуженная вдвойне, вызывает во мне теплое чувство и веру в то, что Бог справедлив и добр в своей Любви к нам, людям.

31.03.2018 г.

* Сейнер – морское рыболовное судно типа траулера.