Миротворец или Алёшина любовь

-Тпру! Стой, Сивка!- Поросок осадил кобылу.

С усилием разжал  онемевшие руки. Распрямил могучие плечи. Дрожь пробежала по телу.
-Тяжела ты, Земля- Матушка!
Соха завязла деревянным зубом в земле, напоролась на камень. Он встал на колени, опустился на землю. От неё пахло сыростью и весенним теплом. Неуловимое тепло струилось маревом над пашней.
Холщовая длинная рубаха, промокшая от солёного пота оратая, прилипла к спине во всю её могучую ширь. В прорехи видно было, как напряглись мускулы. Но камень был не подъёмен, уходил  вглубь.

  Потом он так и останется на века  тут, и даже будет расти. И прозовут его  ребятишки уже других людей Богатырским.
Оратай обогнул это место. Выдернул соху. В воздухе стоял звон - не звон, а песня тетеревов. Не боясь и не обращая внимания на человека, они продолжали своё извечное дело, умножали род. Но прежде была песня.

Пройдёт не один век над этим местом. Коснутся его и войны кровопролитные, и алые знамёна пролетят, и всадники проскачут, но землю будут пахать всегда.
И только через пять веков исчезнут кони настоящие и почти не станет железных. А Алёша, далёкий потомок того первого оратая, тоже будет пахать землю.

- Тихоня, тихоня, а такую девку отхватил!
с завистью и восхищением сказал мне как-то  муж о своём троюродном брате Алёше.
Уж не один десяток лет прошло. Уже стариками стали. Уже и мужа моего нет.
А я не забыла этих слов.
С Машей мы проработали больше двадцати лет в одной системе. Никогда не давала она  в обиду свою  сельскую школу, которую потом, как и все основные, закрыли. Дорого обходились государству деревенские ребятишки.


Алеша  в парнях симпатичный был. 
Тихий и  спокойный,
в драки никогда не ввязывался. Только подойдет  к тем, кто кулаками машется, скажет что-то веское, и драчуны разойдутся.

Он умел разрешать споры. Не слышала, чтобы когда-то матерился, кого-то поносил или жаловался на жизнь. Миротворец и дипломат по природе.
Тогда  только из армии вернулся. Помнит, как ехали из Германии  в поезде домой. Стучали колёса. В тамбуре стояли две девчонки, говорили по-немецки и насмешливо поглядывали на солдатиков.

А Машеньку он выстоял у неё под окошком, уж до чего допровожал, что деться ей было некуда.
 
К первому сентября в школу прибыли три новых учительницы: биологии, начальных классов и литературы.

Больше всех  ученикам нравилась Маша, Мария Александровна.
Она была небольшого роста, белокурые волосы локонами по плечам. В синих глазах искорки полыхают. И фигурка ладно скроена. Сама в деревне выросла, в соседнем волоке.

Такой я видела её на чёрно-белой фотографии у своей золовки. У серых бревенчатых стен школы стояли ученики, а  на лавке или стульях впереди сидели учителя. И среди них Маша.
Я узнала её уже в возрасте лет сорока пышной красавицей.

В детстве была бедовая. Отец в колхозе работал конюхом. Маша лошадей не боялась, всё знала про них. И верхом без седла с ватагой таких же ребятишек,  гнали они изработанных и отощавших за весеннюю пахоту лошадушек к завОру за деревню. А дальше уж ребята постарше  вели их на вольные луга. Там они отдыхали до осени. Стояли сонные у рек, вздрагивали кожей и пряли ушами от надоевшего гнуса, жевали сочные, налитые росами травы, купались в молочных туманах, рожали жеребят.
А к осени коней надо было вернуть в деревню. Самое главное - охомутать вожака. Остальные пойдут за ним. Беззаботно, по-ребячьи побегут и жеребята.

И вот однажды Маша, Мария Ивановна позвонила мне:
- Приезжай до района. Там Алёша встретит. Да Ивана прихвати, однокашниками они были. Пусть поговорят.
И не один раз приходила я в домик за Иваном, куда каждое лето приезжает он из Подмосковья.
- Иван, ехать надо к Алёше. Маша зовёт. Ему с тобой поговорить охота.
- На день рождения?
- А разве у него день рождения? Она не говорила.
Раз просит, надо уважить.

- Ты понимаешь,
я ему всегда говорила:
Не вовремя ты родился!
Некогда за всю жизнь устроить ему день рождение было! Родился он тогда, когда надо  убирать в колхозе урожай, а дома - картошку и не один огород.
Не до застолья было, - оправдывалась Маша.

А ехать нам надо было около шестидесяти километров до района, и ещё пятнадцать километров по другую сторону железной дороги.

 И вот мы собрались. В сельмаге   ничего не купишь, полки голые. За каждой мелочью или к празднику ездили в район.
Там и купили:  Иван  торт, а  я небольшую бутылку коньяка.

И приготовила Маша широкий стол. Пироги с палтусом, рыжиками, картошники открытые, рыбник уже манили к себе, были горячими.  Котлеты из отменного мяса, купленного на местном рынке.
Раньше-то конечно мясо было своим. Как поставишь, бывало, в печь большую кастрюлю мяса на холодец, дух по всему дому плывёт. И делали сами буженину, сало копчёное и варёное.

Алёша  крутил мясо. Пюре как раньше, горячее на молоке. Салатов наделала хозяйка, не помню сколько.

Приехали мы рано.
Надо бы мне ей помочь, а я фотоаппарат в руки и к реке Кубене. Места красивые. Называется село Марьино. Раскинулось оно по обе стороны Кубены. Но день был пасмурный, не для съёмок. Долговязый рыжий Иван шёл за мной, и я ему выговорила:
- Почему с Алёшей не остался?
Он тебя ждал.
А тому, видать, всё было интересно.

Кубена налилась светом серого осеннего неба, набухших дождём свинцовых туч. Заливные её луга поросли ивами и берёзками,  дальше - на страже леса тёмные с переливами червонного золота.
Мы стояли на высоком мосту. Пустынно. Ни человека. Ни машины, Ни рокотания трактора.

А уж на улицу вернулись, так возле сельмага старухи нас оглядели.
Что за большой рыжий мужик шатается?
Да чья это маленькая бабёнка с фотоаппаратом и в красной шляпочке?
Уж не иностранцы ли пожаловали?
Посудачили, кто да к кому прибыли.
Но я, по всем деревенским правилам, поравнявшись с ними, сказала:
-Здравствуйте! Да свои мы, с другой стороны, в гостях тут.

По следам тёмных лепёшек на дороге поняла, что коровушек ещё держат.

А гостей то было два человека: я да  Иван, обычный шофер хлебовозки. Сорок лет он крутил баранку, грузил лотки с горячим хлебом и развозил его по магазинам.
Потом пришёл брат Маши и поставил на стол свою банку заготовок, сказав при этом:
- От нашего стола - вашему!
За что получил нагоняй от сестры. У неё этих заготовок ещё и с прошлого года не убыло. А уж всегда поделится сама. Это у них в крови.

Алёшу, казалось, время не тронуло. Он сидел на диване. На лице ни морщинки. Густые чёрные волосы не поседели. Щёки гладкие, улыбка довольная.  А глаза излучают ласковость. Это внешне он такой. Но я - то знаю, по рассказам Маши, сколько раз он лежал в больнице.

Однажды трактор по нему проехал, когда уснул он  в некошеной траве. И  уж  так умоляла врача Маша:
- Спасите его! Он очень хороший человек!
И столько было в её глазах мольбы и отчаяния!
И поместили Алёшу в такую больницу, куда только особых людей допускали.
А сам он сказал:
- Там было, как в раю. Музыку нам включали. Цветы в коридорах. И врачи внимательные. Было это всё в советское время.

Сначала именинника, как положено, поздравили и пожелали ему здоровья.
А потом мужики подняли стопки с водкой, а  мы рюмочки с  крымским вином.

 И оказалось, что собрались за столом одни певуны. Только Алёша не пел,
 а улыбался.

Басом хриплым, но уверенно заводил брат Маши, он всю жизнь проработал на Севере, а сюда приезжал на лето в свой домик.

По диким степям Забайкалья,
где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная…
Тащился с сумой на плечах…

Что-то есть такое в душе русского человека, что в минуты радости ему надо спеть именно эту песню. В неё когда-то вложили неизбывную тоску о родной земле, о дорогих людях, о неприкаянности человека.

Красиво, тонко и чисто  выводила мелодию Мария. Она была так хороша в своём ухоженном, обласканном доме в три комнаты и кухней, белыми печками и крашеными полами.  И хотя опиралась уже на палочку, так же красивы были её сияющие глаза, чуть подведённые, как в молодости,  чёрным карандашом.


А я подстраивалась к их голосам. Желание петь  у меня было, голос тоже, но смелости и слуха не хватало.
Удивительно верно вступал москвич.

Он мог безошибочно взять любую песню. Только не хватало тут балалайки. Балалайка досталась ему от матушки. Она работала в колхозе ветеринаром. В своём домике бренчал Иван её струнами постоянно.
Мы перепели песни нашего советского времени и перешли к пионерскому репертуару.

Иногда отдыхали и в это время что-то рассказывали из прожитого, кому, что на ум придёт.

- Я уж замужем была. Тридцать первого декабря покатила на чУнках бельё после стирки ко Глазихе полоскать. Там, напротив школы старой, был выкопан пруд. Прихватила с собой топор, чтобы затянувшуюся полынью пробить ото льда.
Пришла на место. Огляделась по сторонам. Вроде где-то была полынья тут.
И ухнула прямо в неё вместе с топором. И сани с бельём на меня ещё поползли. А глубина пруда больше двух метров. Надо выбираться на лёд, а он обламывается. И никого рядом нет.
А я думаю не о том, что утону:
- Из Коротковской то увидят, как я тут карабкаюсь. Да где же  Алёша-то?

Но не судьба была сгинуть в проруби.  Я выталкивала сани с тяжёлым бельём на лёд снизу, а потом вытолкала. И сама вылезла. Вся мокрая. Льёт с меня ручьём, и тут же коробом застывает одежонка. Пришла в избу обледенелая, без топора и бельё не выполоскала.

Свекровь ворчала:
- Носит тебя нелёгкая где-то. НеповорОтная!
Баня поспела! А тебя нет. И бельё не полоскано!

А Алёша топора жалел. Уж больно он был хороший.

Я только представила эту картину. И мне стало жутко. Испугайся на миг Маша, и всё.
 И вот опять эта крестьянская жалость к вещам, а не к человеку. Человека душой жалеют, молча, а вслух - вещи.

 Я вспомнила тоже, но не стала рассказывать страшный случай. Из Лобанихи ещё до меня ушла в лес и не вернулась старушка. А ушла она в новых сапогах.
Старушку, как ни искали, не нашли.
Дед сокрушался о сапогах, его увезли на житьё  в Вожегу. И он всё время с горечью повторял:
- Ох, бабка, бабка, что ты наделала?!
Сапоги-то были совсем новые!

Видно, так трудно доставались в крестьянстве вещи.

Я помню, как бережно плоскогубцами вытаскивал из досок проржавевшие загнутые гвозди мой муж и старательно выпрямлял их на куске рельсы, потом кидал в отдельный пестЕрь.
Меня раздражало, когда он поднимал чью- то пуговицу.
Не было у них в детстве ни  новых гвоздей, ни пуговиц. И попадаются иногда мне на глаза кованые в кузнице гвозди, грабли  и даже ржавый особой конструкции  амбарный замок.

Всё это хранит печать бережного отношения к любой вещи, к одежде.
Вот ушла моя соседка Лидия, что жила напротив. И стали перебирать дети её приданое, что доставала она из прабабкиного большого сундука, вывешивала она каждую весну на верёвки для просушки. Наследникам это приданое не надо.
Никто не выбросит, а зная мой интерес к старине, отдали старинный шерстяной сарафан, сукмАн. Сарафан  зимний, тканый из крашеных  ниток. Ему больше двухсот лет. А горит он ярко жар-птицей. Одевали только по праздникам. Берегли.
Старинное служило не одному поколению. А сегодняшнее, пустяшное ломается и рвётся на глазах.

Так живут  люди на Руси всё ещё, пока не искоренится совсем крестьянство, пока не погаснет свет в последней избе, пока помнят и чтут корни свои, род свой. И нет в этом ничего зазорного.
В одном из старинных северных домов показала мне женщина овчинное одеяло.  Как жарко было под ним в крутые морозы, когда трещали они по брёвнам избы, а звон отдавался в деревьях

Да, стираем, полощем бельё,   дрова заготавливаем, окладываем их в поленницы, окашиваем траву вокруг и около. И внуков, приехавших погостить, ведём в лес и на болото, чтобы помнили, как на кочках гнездится клюква.


А застолье пело, смеялось, грустило.
.
И так тепло было за  щедрым столом Марии и Алёши, придумавших нас позвать в гости.
Это был настоящий Алёшин день рождения.
А над крыльцом расступились серые тучи, и коромыслом воссияла вдруг радуга.

ЧУнки – деревянные короткие сани.
ПестЕрь – корзина из бересты.
НеповорОтная – неуклюжая, неловкая.
ЗавОр – большие ворота за деревней.
СукмАн - старинный шерстяной сарафан.