Раб

Как это случилось, он и сам бы, наверное, не смог себе объяснить. Увидел плачущую беременную женщину на скамейке. Подошел, молча взял сумки. Она поднялась и также молча пошла впереди. Взобрались на четвертый этаж. Вошли в квартиру, да так Он там и остался на ночь.

С утра двинули в ЗАГС. Там узнал ее фамилию. Написали заявление. В ту квартиру возвратились лишь собрать скудное барахло, после чего пришли в его дом. Трехкомнатная. Осталась от матери. Неубрано, но все же получше, чем было у нее, где грязь, похоже, копилась годами – как и полагается у большинства съемщиков, не заботящихся о хозяйском добре. Вместе навели красоту, потом поужинали, и Он узнал ее нехитрую историю: мужик бросил, как только узнал о беременности. Его мать строго выставила несостоявшуюся невестку за порог:

-- Ишь ты! Раскатала губу! Он хоть и на одной ноге, да с приданым, а ты шуруй в свою деревню.

Одноногий ухажер только мялся в дверях за спиной матери. Послушный сын, сунувший по пьяне ногу под паровоз, уже был инвалидом с соответствующим государственным содержанием. Мать – главбух крупной строительной фирмы. Зажиточные. А она кто? Так, фельдшерица-недоучка, работающая санитаркой. Сняла квартиру, да и пошла растить живот. Когда выгнали и с работы, хотела с моста сигануть, но, вот, подвернулся же такой… добрый и молчаливый.

Она смотрела на Него и удивлялась: мелкий, тощий, невзрачный, а, поди ж ты, душа какая добрая и отзывчивая. Человек.

Вскоре расписались, родился "не его" сын.

Он заботился и о ней, и о ребенке. На работу устроиться не требовал. Сранки сам стирал. Просыпался подменным по ночам. А она, оперившись, завела себе подружек, поприваживала к дому сельскую родню. Глазом не успел Он моргнуть, как благоверная и вдругорядь понесла. Боялся только одного: нормально бы все было, а то часто выпивает с гостями. Он на работу – а у нее кылдым. С работы – а она уже спит пьяная. Дите ползает, орет голодом. Но Он терпел. Сам не знал почему. Просто было жалко – ее, сына и… живот.

Через год после рождения второго мальчика она уговорила Его продать квартиру и купить в деревне дом. Все ближе к родне, да и земля ей не чужая – будут и с урожаем, и в сельской благодати.

Продали. Купили. Хороший, в дальнем селе, но двухэтажный, с балкончиком, с большим наделом под картошку и огород. В надворных постройках можно все держать – и стайка, и овчарня, и курятничек. Завели козу, закудахтали на подворье куры. Он устроился на ферму скотником. Она же – при дворе и детях. Некоторое время трудились тихо, а потом опять понеслось: пьяная родова, праздники без причины. Дети росли, все реже и реже видя мать трезвой.

Они сами не заметили, как старший подсел на иглу. Явилась шпана с долгами. Напугали до смерти – или отдавайте, или сожжем. Пришлось продать дом, переселиться в поменьше. На остаток прикупили машинку. Она протрезвела. В тот год даже урожай собрали неплохой: продали-выручили. Он сиял: не зря ждал, перебесилась баба. А баба начала мотаться в город – продавала на рынке. День-другой торгует, на третий приезжает, чтоб снова набрать выращенного…

Но однажды… Она не приехала – ни на третий положенный, ни на четвертый, ни через неделю. Он пластался, как мог, обзванивал известные ему номера – все напрасно. Пропала жена. Родные уже по моргам и больницам пошли трезвонить, как вдруг явилась: в новом платье, с прической, с полной сумкой колбасы и… водки. Тюки и торбочки нес за ней веселовато-нагловатый мужик. Вошел по-хозяйски, ткнул ему лапу, обозвался, да и принялся разговаривать с сыновьями. На ту пору старшего уже «вытащили» из зависимости. Попивал, правда, но было терпимо.

-- Знакомься, -- подтолкнула она Его к сидящему в кресле городскому франту. – Это мой Леша. Андрейка от него. Нашел, видишь, меня. Через столько лет нашел! – и она, обнимая, села к гостю на колени. – Леша будет жить с нами, -- сказала твердо. – Нечего ему от матери по берлогам всяким бегать. Вдвоем вы хозяйство живо подымете, да и водитель он хороший – будем ездить.

Почему Он промолчал, не смог бы и сам себе объяснить. Поймал только себя на мысли, что надо бы хоть гаркнуть для приличия, но после «первой» расслабился и затих.

По селу пошла буря: «Как так?! Живет с двумя мужиками, и сыны от них же разные?!.»

А ей было хоть бы хны:

-- Побарагозят и утихомирятся, -- смеялась она при родне. – Какое им дело до моей жизни?

Шли годы. Появились у сыновей дети. Нестандартная семейка жила весело: один мужик пенсию получал, второй скотничал. Сыновья с переменным успехом устраивались на работы. Теряли – на компанию запивались. Получили за вторых «материнские». Старший поступил толково:вложил в хоть и в ветхий, да домишко. А жена младшего -- обналичила, да и потратила без ума, накупив цацек, да брансулесок. Потому и жили не поодаль, а здесь же, в тесной избе.

Как-то по осени старшой приехал с внуками погостить. Пил он пореже, потому начал мать упрекать, что не просыхает. Родной батя на своих правах цыкнул на него, после чего получил удар в челюсть. Недолго думая, пьяная мать схватила со стола нож и пырнула со всей ярости тяжелой своей руки. Сын упал под печкой…

Замывали кровь всем гуртом. Спешно, потому что уже вызвали неотложку, хотя и понимали, что надобности в этом уже нет никакой. Переодели, во что было. Нож кто-то закинул за колодец. Договорились обсказать, что, мол, сам себя… как наркоман… к тому же и было у него уже несколько попыток самоубиться. Врачи вызвонили участкового. Потом приехал наряд и забрал законного мужа на допрос. Те помухрыжили жалкого, да наутро и отпустили.

Как прокатило им это убийство – не знал на селе никто. Они же врали, что это меньшой на брата кинулся. Да и она подтверждала, в пьяном угаре «напоминая» начинающему алкашу, что его это вина.

Трудно было посчитать дни, когда не гулеванили бы в дому. Жили они по-прежнему все вместе – первый папка так и не ушел.

На ферме Его жалели. Даже старались хвалить почаще. Деньги Он относил в семью, где они тут же пускались в вино-водочный оборот. Вскоре настала пенсия. Чтобы не думать, Он нагружал себя работой. Жена от младшого ушла вместе с детьми, и под началом «хозяйки» оказалось аж три мужика. Пили, спали, снова пили. Три пенсии – хоть и «минималки», а деньги неплохие при их запросах: даже курево водилось.

Все они изменились за эти годы – она стала похожа на куриную жопу, как определили в селе. А мужички лишились зубов и изрядно подвысохли. Теперь уже и младшой казался сверстником матери. Спился он окончательно и бесповоротно. Кто-то по пьяной лавочке пнул его в живот, отчего разорвался мочевой пузырь, и он с гордостью стал считать себя инвалидом.

-- Батя, подай, батя, принеси, -- только и слышалось в дому. И «батя» безропотно шел, куда посылали. Дрова, так дрова, полоть, так полоть, в сельмаг, так в сельмаг…

Пил Он мало, потому как с первой же рюмки мог упасть в сон. А, если еще и давали покурить – то совсем сносило крышак, порывался сжечь дом. И не раз. Обращались к нему на «ты»:

-- Эй, дай! Эй, сделай!

Его звали обратно на ферму. Сын истерил: «Иди, батя! Деньги нужны!». Но Он не чувствовал в себе сил даже добираться до работы, и, чтобы не приставали, прятался по дальним углам, находя или имитируя занятость.

В одну из холодных осенних ночей, когда семья и какие-то гости уже потеряли счет времени, а пойла еще было хоть завались, кто-то решил подшутить «над убогим»:

-- А налейте ему стакан. Спорим, не выпьет?

-- Пей, батя! -- приказал сын.

Он покорно взял в руки единственный в доме стакан, из которого все хлестали по очереди и… замахнул, тут же брякнувшись головой на стол.

Все удовлетворенно заржали. Один из гостей подхватил его легкое, почти невесомое щуплое тельце, отнес за перегородку и бросил на грязный рыдван.

Только утром, когда на очередной призыв сына «батяводыпринеси!» Он не откликнулся, всем стало понятно, что Его с ними уже больше нет…

Хоронили достойно – подсуетилась родня. И машина, и венки, да и люди были. Незлобливый сгинул человек, скромный, молчаливый… никакой. Проведывать на кладбище семейство отправилось лишь на сороковой день. Нержавейка-крест, да холмик, укрытый венками.

-- Вы бы, хоть, табличку на крест повесили, что ли, -- упрекнул пьющих у могилы нанятый таксист.

-- И так сойдет, -- хмыкнул сын, зажевывая колбасой водку все из того же, единственного в дому стакана…

До весны семейство «поминало». Закусывали огурцами, да картошкой, выращенными о прошлый год «батей».

-- Да ну его! – зло вместо тоста выплевывал сын. – Пусть бы сам сдох, а пенсию бы оставил. 

И понять этого спившегося на нет человека было несложно: отцовское «содержание» он давно уже считал своим собственным, с усердием оборачивая его в свой священный сорокаградусный «капитал». Теперь же судьба "лишила" его пенсии, и надеяться оставалось лишь на материнское сочувствие, да на подачки вот этого, одноногого приживалки.