Война. Рассказ

Река Обь протекает недалеко от деревни Масляха. В этой самой Масляхе жила когда-то Евдокия Егоровна Харитонова. В 19 лет она вышла замуж за Иннокентия Ивановича Колосова. Иннокентий Иванович Колосов был старше своей супруги на семь лет. Поженились молодые люди тогда, когда в стране произошли большие перемены: был свергнут царь, власть перешла в руки рабочих и крестьян, и началась Гражданская война. Лихое время втянуло Иннокентия Ивановича в свой водоворот. Он добровольно ушёл в Красную армию, успешно воевал за народное счастье, остался жив, вступил в коммунистическую партию большевиков и, во время перерывов между боями, освоил грамоту.
Кончилась гражданская война. Вернулся Иннокентий Иванович в родную Масляху к молодой жене, и зажили они душа в душу. Как бывшего красноармейца, члена коммунистической партии большевиков и умеющего читать книжки, Иннокентия Ивановича вовлекли в общественные дела, хотя его больше устраивала работа на своём крестьянском подворье. Он честно и добросовестно тянул общественную лямку, пытаясь понять, в чём её суть. Несмотря на свои старания, он не понял многого, и это помогло ему избежать больших и мелких неприятностей как в общественной, так и в личной жизни.
В 1924 году родился его сынок Васенька. Ребёнок появился после семи-летнего брака молодых супругов. Правда, этот брак прерывался военными годами, и, тем не менее, Евдокия Егоровна и Иннокентий Иванович с ужасом думали о том, что им не суждено будет иметь детей. Однако Васенька родился, и он был единственным их ребёнком. Конечно, отец и мать души в нём не чаяли. Они думали о его счастливой жизни, в которой будет всё то, о чём они мечтали, над чем трудились, во что верили. Они были счастливы. Судьба, казалось, берегла их. Они не испытали ни ужаса коллективизации, ни бедствий гладомора, о репрессиях они имели смутное представление, полагая, что начальство знает, что делает, и не их дело осуждать его. Но грянул 1941 год, началась война, Великая Отечественная. Иннокентий Иванович и Васенька ушли на фронт. Вася к тому времени закончил с отличием школу-десятилетку, и военное начальство определило его на учёбу в военное училище. На фронт он попал после окончания учёбы в звании лейтенанта.
Итак, Евдокия Егоровна в 1941 году осталась одна. Сначала она не могла поверить в то, что началась война, что её любимый муж и её родное дитятко Васенька ушли воевать. Всё вроде было как прежде: солнце всходило на востоке, день разгорался, а потом вечером на небе зажигались звёзды – всё было как всегда, только она осталась одна. Надолго ли? Дни шли за днями, месяцы за месяцами, вот уже и год пробежал, а конца войне не было. Спасала работа. Её было так много, непосильной, долгой, от неё  отваливались руки, подламывались ноги, опухали суставы рук и ног, старела, покрывалось морщинами лицо, седели волосы, но она же спасала от безумия.
Пришла похоронка на мужа, Иннокентия Ивановича. Поплакала Евдокия Егоровна, погоревала, да и вздохнула глубоко. Подумала о том, как бы они встретились после войны, останься он живой. Конца войне не видать, нищета, убогость лезли изо всех щелей, она сделалась такой старой, больной. Болели бока, спина, низ живота. Бабий век её кончился до срока. На что ему такая жена? Не стало мужа, нет и её. Теперь все её мысли и чувства сосредоточились на сыне. Удивительно, но похоронка на Васеньку повернула её вспять. Она не поверила похоронке. «Он жив, – думала Евдокия Егоровна. – Жив. Он придёт. Не может долгожданное, намоленное дитя погибнуть. Он придёт. Нехорошо, если он вернётся, а дом такой неприглядный, хозяйство запущено, сама она сделалась старухой». И Евдокия Егоровна взялась за дело. Работы по-прежнему было много, а сил-то, одних её женских сил – мало, но всё-таки, всё-таки она изменилась… Она начала ухаживать за кожей лица, за волосами, начала советоваться с деревенской фельдшерицей насчёт здоровья, старалась следовать её советам. Подружки удивлялись, глядя на неё. «Она молодец, – говорили они, – но она какая-то ненормальная. Разумом подвинулась, не иначе. Только подвинулась в хорошую сторону: не спилась, не избаловалась. Сына всё ждёт и ждёт, а его всё нет и нет, и никогда не будет».
Наконец, кончилась война. Появились в Масляхе мужчины, немного, но всё-таки… Подросли местные мальчишки и заменили собой отцов. Евдокия Егоровна расширила свой огород. Колхоз выделил ей для личных нужд двух поросят, несколько курочек  гуляли во дворе перед домом, она начала уже подумывать о том, как бы завести корову. А как же! Приедет сынок, чем она кормить его будет?
А годы всё шли и шли, Евдокия Егоровна всё молодела и молодела. Хозяйство её крепло. Местные работяги подладили её дом, надворные постройки. Приедет сынок, а у неё всё в порядке. Соседки даже не пытались вразумить её, поддакивали ей во всём, удивлялись, вздыхали, глядя на неё, даже плакали,  и только. А она всё ждала, ждала, а годы всё шли и шли. Жизнь менялась. Менялись деньги, порядки, начальство, дома, улицы. Взлетел в космос первый спутник, Юрий Гагарин  облетел землю кругом. Перемены, перемены, перемены…
Настал 1965 год. Летом в Масляхе появился молодой человек в солдатской форме. Автобус привёз его с железнодорожного вокзала. Он вышел из автобуса, огляделся по сторонам и остановил первую встреченную им женщину.
– Скажите, пожалуйста, в вашем селе проживает Евдокия Егоровна Колосова?
– Да, – ответила изумлённая женщина. Она была одних лет с Евдокией Егоровной. Она знала о бедах Евдокии Егоровны. Кроме того, она помнила её погибшего сына Васеньку, и ей показалось, что она на мгновение попала в прошлое, на двадцать лет назад. Перед ней стоял Васенька. Такой, каким он был когда-то,  в довоенное время. Некоторое время она смотрела прямо ему в лицо, и чем больше всматривалась в эту молодую 22-летнюю физиономию приезжего, тем больше росло её изумление. Однако она уловила некоторое отличие в одежде, повадках юноши с тем, кто жил 20 лет назад.
– А вы кто будете Евдокии Егоровне? – спросила она.
– Я её внук, – ответил молодой человек.
Он тоже внимательно всматривался в лицо женщины, будто пытался угадать что-то в её изумлённых глазах.
– Внук! – воскликнула женщина. – Божечка ты мой! Внук! – она схватила парня за руку. – Да откуда же ты взялся, миленький мой? А зовут-то тебя как?
- Иваном, – ответил молодой человек, с улыбкой глядя на разволновав-шуюся женщину. 
 – А по отчеству? – допытывалась та.
– Иван Васильевич, – последовал ответ.
– Так ты – Васенькин сынок? Вот почему ты так похож на него.
– А вас как зовут?
– Меня-то … Я Надежда Степановна.
– Надежда Степановна? А я уж было подумал, что вы-то и есть Евдокия Егоровна. Вы мне покажите, где дом Евдокии Егоровны, как пройти к нему.
– А пойдём, миленький, пойдём. Я провожу тебя, провожу. Да и сказать тебе надо одно словечко. Бабушка твоя, наша Дунюшка, не поверила похоронке. Она до сих пор ждёт Васеньку. Тем только живёт и держится. Она тебя может принять за сына. Я ведь сама чуть было, не свихнулась, увидевши тебя. До того ты похож на Васю. Одно лицо. Вот ведь какое дело.
Надежда Степановна замялась, остановилась, и, помолчав немного, про-должила:
– Будь осторожнее. Кто ж его знает, как это всё обернётся. Она ведь вроде того… И Надежда Степановна покрутила пальцем у виска. – Но ты не бойся. Она смирная, хорошая, добрая, справная. Мы её все любим и уважаем.
Иван шёл рядом с Надеждой Степановной, внимательно слушая её. Грусть и забота заменили прежде весёлое и любопытствующее выражение его лица. Они подошли к дому Евдокии Егоровны, которая в эту минуту открыла калитку и шагнула навстречу им. Она глянула на Ивана, побледнела и закрыла глаза.
– Неужели, – прошептала она, – дождалась. Вася, сынок!
Она покачнулась. Иван и Надежда Степановна подхватили её и усадили на скамейку возле забора.
– Ну вот, дождалась праздничка, – суетливо говорила Надежда Степановна, смущённо поглядывая на Ивана, а он будто остолбенел на какое-то мгновение, неотрывно смотрел на бабушку и не мог произнести ни слова.
На улице начал собираться народ. Послышались изумлённые восклицания, вздохи. Всем казалось, что они присутствуют при каком-то невероятном событии. Никто не мог ничего понять. «Сын? Да откуда? Родня какая-то? Внук?» – слышалось в толпе.
– Ну, что же сидеть тут, – проговорила Надежда Степановна, – пойдём в дом, Дунюшка. Дорогому гостю надо отдохнуть с дороги. Чай поездом к нам ехал?
– Поездом, – ответил Иван.
– Вставай, Дуня, пойдём в дом. Там наглядишься на него, налюбуешься.
Они ушли в дом. Добрая женщина да ещё соседки, которые потихоньку просочились через сени вслед за Евдокией Егоровной, Иваном и Надеждой Степановной в дом, взялись хлопотать по хозяйству: готовить угощение, накрывать на стол.
Евдокия Егоровна сидела за столом как оглушённая.  До неё ничего не доходило. Одна лишь только мысль была в голове: он вернулся! Вернулся её Васенька! Перед глазами плыл туман, и в этом тумане мелькали лица людей, мелькали их руки, стол покрывался тарелками, блюдцами, чашками. Все говорили, смеялись, вздыхали, кое-кто почему-то плакал, кое-кто почему-то называл её Васеньку Ваней и Иваном Васильевичем. Её уговаривали поесть, успокоиться, прилечь отдохнуть. Зачем? Евдокия Егоровна начала приходить в себя вечером, когда пришла пора доить корову, когда гости начали расходиться по домам, когда со стола было всё убрано, и Васенька ушёл в боковую горенку, разделся, лёг на кровать и тотчас же уснул. Тогда она поднялась со стула, вышла из-за стола и пошла во двор. Надежда Степановна сидела на крылечке.
– Ты чего, Дуня? – спросила она. – Иди, приляг. И не беспокойся ни о чём. Мы всё сделали. Корову привели из стада, подоили. Молоко в сенях оставили, всё убрали. Отдыхай. Сынок твой молодец. Спит себе. Умаялся в поезде. Он ведь демобилизовался, домой едет… Тут Надежда Степановна прихлопнула ладошкой рот, заметив, что она проговаривается. Евдокия Егоровна ничего не сказала в ответ. Она молча поклонилась Надежде Степановне в пояс и ушла в дом. «Господи, пронеси, – подумала Надежда Степановна, – как бы она окончательно не сошла с ума».
Утром, когда петухи откричали по третьему разу, и надо было отправить корову в стадо, проснулась Евдокия Егоровна. Многолетний каждодневный труд, вечные обязанности и заботы не дали ей возможности забыться посторонними мыслями. Она выпустила за ворота корову, выпустила кур из курятника, задала им корму, погладила дворовую собаку по имени Малыш, который после вчерашних событий озадаченно смотрел на неё, слабо помахивая хвостом.
– Что, Малыш? – говорила ему Евдокия Егоровна. – Хозяин приехал? Привыкай теперь к порядку.
Поговорив с собакой, Евдокия Егоровна пошла в дом, заглянула в горенку, где спал её ненаглядный Васенька. Она не удержалась, подошла к кровати и долго смотрела на спящего сына. Как он был хорош собою. Молод, чист лицом. Румянец покрывал его нежные щёки.
Вася, Васенька. Она родила его на восходе солнца. Первые его лучи брызнули в окна родильной палаты, и она огласилась басовитым, требовательным криком нового жителя земли. А потом он рос на её глазах. Ради этого она пренебрегла своими колхозными обязанностями, обязанностями активного строителя новой жизни.  Сын одним своим появлением на этом свете отодвинул в сторону великие производственные дела. Доставалось же ей тогда за это: несознательная, мещанка, баба, предательница – вот кем она была в то время. Зато каким вырос её сынок: умным, воспитанным, отличником в школе, гордостью комсомольской организации, гордостью её доверчивого и наивного Иннокентия Ивановича. Они с мужем мечтали о том, как их Васенька поедет в большой город, поступит в институт, станет большим учёным, возможно, даже академиком. Но война спутала их планы. Война… И вдруг Евдокия Егоровна насторожилась. Что-то в лице Васеньки показалось ей странным, а странным было то, что её сыну должно было бы быть больше сорока лет. Он должен был быть зрелым, состоявшимся мужчиной, а перед нею лежал юноша лет двадцати с небольшим. Евдокия Егоровна потихоньку отошла от кровати и задумалась.
Вскоре сынок проснулся. Завтрак для него был уже готов. Он выспался и чувствовал себя прекрасно. Ему всё нравилось и в доме, и во дворе. Он умылся у рукомойника, погладил Малыша, который, припав к земле, вопросительно смотрел на него. На бабушку Ваня посматривал приветливо. Однако, обращаясь к ней, он избегал слов «мама», «бабушка» и «Евдокия Егоровна». Ни одно, ни другое, ни третье одинаково не годились. Евдокия Егоровна пришла к нему на помощь.
– Вася, – сказала она ему, – скажи-ка мне, ты – Вася?
– Нет, – ответил Иван, – я не Вася, я – Иван. А Вася, ваш сын, – мой отец. Он погиб в 43-ем году в Сталинграде. Я его никогда не видел. Я родился позже, в сорок третьем году. Я приехал к вам для того, чтобы вы показали мне его фотографии, письма, если они есть. Мама говорила, что у вас должны быть фотографии. У нас ведь ничего нет. Мама только помнила ваше имя и название деревни, где вы живёте.
Евдокия Егоровна кивнула головой. Слёзы было показались на её глазах, но она овладела собой.
– Конечно, Ваня, я всё тебе покажу: и фотографии, и письма. Только ты скажи мне, мама твоя жива?
– Жива, – ответил Иван. – Она живёт в Челябинске. Работает на военном заводе в медсанчасти. Она – медсестра.
– Расскажи мне, Ваня, всё расскажи. Как твои родители встретились? Как поженились? Почему я ничего не знала о вас?
Иван помрачнел лицом, осунулся, померк. Зловещая улыбка скривила его губы.
– Как мои родители поженились? – сказал он. – Да не женились они вовсе. Было несколько счастливых встреч, и вот он, я – перед вами.
– Как же так? – горестно воскликнула Евдокия Егоровна. – Мой Вася не мог поступить так плохо.
– Ах, бабушка, какая вы наивная. Война, стрельба, грязь! Земля и небо перемешались. Везде смерть, кровь, море крови, и люди погибают без счёта. Не было ни загса, ни свадьбы. Откуда бы всё это взялось в аду? Отца убили, мама была ранена. Её перевезли за Волгу. Там она долго лечилась в госпитале. Там она узнала о том, что она беременна. Вот и всё. Мой отец даже не знал, что я должен был родиться. Я его никогда не видел. Никогда! Даже на фотографии.
– Прости, Ванечка, – прошептала Евдокия Егоровна, – я ведь ничего не знала. Никто не сообщил. Была одна только похоронка, и больше ничего. И всё же, почему вы с мамой не приехали ко мне?
– К вам?! – воскликнул Иван. – К вам, – повторил он уже более спокойно. – И как вы представляете это себе? Приехала к вам женщина с ребенком на руках и, здравствуйте, вот я! А кто вы? Я, походная жена, любовница вашего сына. А вот ваш внук, безотцовщина. Не было ведь свидетельства о браке! Не было. Много тогда бедных дурочек бегало по стране. Кому они были нужны?
– Как же вы жили-то, – спросила поражённая в самое сердце Евдокия Егоровна.
– Неплохо жили, – Иван горестно улыбнулся. – Мама так болела, что военное начальство сжалилось над ней. Её устроили на военный завод в Челябинске, дали ей комнатку в коммунальной квартире – там мы и жили всё время.
А потом меня взяли в армию. Вот и всё.
Они помолчали. Иван нервно теребил пуговицу на гимнастёрке, а Евдокия Егоровна, опустив голову, застыла в горькой неподвижности.
– Поймите меня, бабушка, – снова заговорил Иван. – Я к вам приехал взрослым человеком. Я закончил профессиональное училище, я отслужил армию, демобилизовался, еду домой. Мне от вас нужно, если дадите, фото-графию отца, чтоб я хоть как-то представлял его. Чтоб я представлял себе, кто я, откуда родом. Мне ничего больше не нужно. И потом, мама говорила, что я очень похож на отца. Он погиб в моих годах. Была надежда, что вы признаете меня. Если б не это сходство, вы бы запросто могли мне сказать: гуляй дальше, мальчик, я тебя не знаю. Чем ты подтвердишь, что ты – это ты? Ведь не осталось никаких свидетелей. Никто не может подтвердить даже того, что мои родители были знакомы. Все погибли. Все! Евдокия Егоровна подошла к сундуку, стоявшему у стены, подняла его крышку, подняла стопку белья и достала со дна объёмистый альбом.
– Вот тут у меня всё, что тебе нужно: письма, фотографии. Тут тебе и Вася, и твой дедушка, Иннокентий Иванович, и я. Тут документы всякие, свидетельства, грамоты. Смотри.
Она положила альбом на стол. Иван тотчас же подсел к столу и занялся изучением содержимого альбома.
Евдокия Егоровна вышла из дома. Она ушла на огород и занялась прополкой гряд. Работа, работа – её спасительница и кормилица – опять пришла к ней на помощь. За привычным любимым делом душа её успокоилась, волнение улеглось, горе отступило. Теперь она думала лишь о том, как бы наладить связь с внуком и его матерью. Она уже любила их и не хотела терять. Она нужна им. Внук её, Ванечка, такой открытый всем ветрам, нуждается в её защите. Его мама, смертельно раненная в лучшую пору своей жизни, нуждается в её доброте и ласке. Хорошо бы уговорить их приехать сюда на жительство. Дом у неё большой, хороший. Хозяйство – слава Богу – с голоду не помрут. Работа в колхозе найдётся им обоим. А что там, в городе, в коммуналке, в городском чаду и сутолоке? Эти мысли так захватили Евдокию Егоровну, что она была готова запрыгать от радости.
Во время обеда она сообщила Ивану о своих надеждах. Иван задумался.
– Это хорошо, – сказал он, – но непросто. Здоровье у мамы плохое. Конечно, здесь ей было бы гораздо лучше. Чистый воздух. Свежие продукты. Места здесь красивые: лес, горы, река. А там… Там работа, комната. – Иван усмехнулся при слове «комната». – Мама писала перед тем, как мне демобилизоваться. Звала меня. Ей сейчас плохо. Нашу коммуналку начали расселять. Раньше там жило пять семей. Жили не тужили. А вот сейчас трём семьям дали по квартире. Жить стало лучше и невыносимее. Мама осталась один на один со своими соседями, а те не могут дождаться, когда её отселят. И выживают её из квартиры.
– Да какое они имеют право? – вскипела Евдокия Егоровна.
– Ах, бабушка, имеют право нечаянно толкнуть, закрыть нечаянно снаружи дверь в ванную комнату, в туалет, не ответить на «здравствуйте», прошипеть вслед что-нибудь ругательное. А у ж то, что у меня в свидетельстве о рождении в графе «отец» значится прочерк, так вдохновляет их на сплетни, колкости, обиды. Мне надо скорее ехать домой, разобраться с этими людьми.
– Погоди, Ваня, – остановила его Евдокия Егоровна, – не спеши. Эти люди сами себе копают яму. Пренебреги. Они сами подавятся и своим счастьем, и квартирой, и всем своим барахлом. Уж ты поверь мне.
– Так ведь обидно, бабушка. Они ведут себя так, будто и войны не было. Нет сирот, вдов – ничего. Их послушать, так неизвестно, кто на кого напал, и кто победил. Им хорошо и будет ещё лучше, если они кого-нибудь придавят. Ведь это уже вошло в привычку, стало нормой, культом. Это страшно. Это хуже, чем война.
Иван замолчал. Евдокия Егоровна посмотрела на его злое, упрямое лицо и взяла его за руку.
– Вот что, Иван, – заговорила она, собрав всю свою решимость, – не вя-жись с дерьмом. Поедем вместе за твоей мамой. Будем жить здесь, вдали от соблазнов и грязи. Здесь, возле земли, возле своего огорода, я прожила годы войны, бедствий и горя. Меня считали за сумасшедшую, а я не спорила. Пусть буду сумасшедшей, но я надеялась, ждала и дождалась тебя, сынок. Земля – вот где наше спасение от бед. А о них, своих врагах, не думай. Они сами погибнут от своей скверны. Давай-ка, Ванюша, внучек мой золотой, собираться в дорогу. В твой Челябинск за твоей мамой. Хозяйство я доверю своим подружкам. Мы ведь быстренько обернёмся туда и назад. Поедем, Ванечка, поедем!