Прощание с Севером

                ПРОЩАНИЕ С СЕВЕРОМ




                Ляпки-дью



Дикие, грозные, горько-соленые на вкус слова.

Страшные-то какие слова: Игарка, Индигирка. Таймыр, Уйгур.

Уй-ю-юй-гур!

               Хитрый мыс Цып-Наволок –
               Цап тебя, и в наволок!

               А вот это Воркута –
               Вору тридцать три кута.

               Магадан мой, Магадан –
               Неужели, магом дан?

               В искры, как цыгарку,
               Раскурю Игарку!

Язык сломаешь: Сык-тыв-кар. Ни один закаленный в боях пост-модернист, пофигист-затейник, нарочно не сочинит. Народу видней, т. е. слышней, народ произносит: Сытыкар, и он прав.

Сыт ты? Карр!

Не трухай, Турухан!

Не каркай, Каргаполь!

А за границей у варягов и того хлеще:

Упсала. Упс! А-ла! – цирк.


Кандалакша со звоном кандальным.

Каргополь – град карги, Яги.

Норильск с каторжными норами, каторжными нормами, с бедными мышками-норушками.

Крутая Дресва. Дресва, да еще крутая!

А еще круче Ёдома – едучая, несъедобная; зато своя, домашняя.

Дома и солома едома.

Йод – жжет, а все равно без него никак.

Кашкаранцы, Кошкодранцы, нам насыпьте каши в ранцы!

Накидайте кошек в ранцы!

Мы не рвань, не дрянь, не дрань!

Вытегра с вывернутыми наизнанку тиграми.

Соловарака с раком на горе.  С солирующим, вальсирующим на горе раком.

Вставшим раком дураком. Соло.

А как вам вот это вот: Ляпки-дью?

Есть, есть такой населенный пункт, не верите, наберите в поисковиках.

И кто-то живет там: родился, крестился, женился.

И всю жизнь пишет в анкетах, место рождения: ПГТ Ляпки-дью Попигайского района.

Проснувшись поутру, с большого бодуна и выглянув в окно, воскликнешь ты:

– Ёптуптур! Да это Удудай!

А товарищ тебе отвечает:

–Усоохни! Это Попигай.

Эх ты, Чума, Чумандра!

Дырдыгирка, Дыр-дыра!

Для вас это Диканька дикости, чум чумной.

А для кого-то милый уголок, лирическая глухомань, отеческая гармонь, тантрическая тьмутаракань, нежнейшее место на свете.

Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью!

Населенный пункт Упь-Ю.

Ууу, как пью!


               
 
                Реки российского севера (рапсодия в стиле чум)


В «Письмовнике» найдешь, а после бредишь.
По сноске, в примечаниях, смотри,
Курсивом, мелким шрифтом: Нерюнгри –
Река в Угре.

И вот еще: Юламп,
Впадающий в Урюп.

А может, ляп?
Ведь больше сих двоих нигде не встретишь.

Урюп, на карте мировой шуруп.
Такого не покажет ваш Ютуб.

Бормочешь… Имена другие – ветошь,
А эти не забудешь, хоть умри:
            
Аврора Бореалис, Русь, Юламп,
Харон, Гиперборея, Нрюнгри...
            
Юламп, ухаб, языковой ухряб,

О, краеведческое попурри!
            
И ласку чувствуешь мохнатых лап.


Имена северных рек, пронзившие мне сердце!

Вслушайтесь в это! Ну, хоть раз!

Какая фонетика:

Юль-Емель,
Катя-Ель,
Нёба, Юба, Ягинчель!

Лун-Лун-Кузобью!

Мангазея, Уу-бью!

Ляпси-дрябси, Лягуша!

Дуньдуша, о Дунь-душа!
Дунь, и полетит душа.

Мозерика, Максара!
Анзерика, Анзера!

Унзи-Мунзи, Лыханью.
Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью.

Это же рапсодия: Реки Русского Севера!

Птичье пение, соловьиные коленца!

Это же соль с сахаром!

Дикое, жаркое, косматое счастье!

Это же любовь и убийство!               

Ыхва!



                Черный чемодан


За моим окном всегда идет снег – в апреле, августе, ноябре, феврале.

Месяца только называются по-разному, а так они совершенно одинаковые: серо-крапчатые, бледно-сиреневые в мелкую звездочку.

Мой главный враг – плохая погода, бессмертное чудище, неуничтожимый монстр.

Нечто круглое, безглазое, безносое, но живое и злое – катится по горам-долам, по лесам-болотам, по городам-весям, имя ему – Околоноля.

Со всем на свете можно бороться (я и борюсь), а с Околоноля невозможно. Хоть лбом стену прошиби, хоть крокодила съешь.

Его, облого со всех сторон, никак не подденешь, ни за что не ухватишь. Прикатится, откуда ни возьмись и заслонит собою солнце.

Оскалится гектопаскалями, обрушится тебе на плечи, на спину «миллиметрами ртутного столба».

И льет на голову холодную воду, все те же неоскудевающие «осадки в виде мокрого снега и дождя», на бедную твою квадратную голову.

И суда на него нет, на облого, озорного и стозевного, Околоноля.

И лаяй.

Нет на него высших инстанций, то есть нету вааще, претензии не принимаются, жалобы рвутся, без рассмотрения.

Перед прочтением сжечь.

И разразилась гроза над Варангер-фьордом.

И летал в тучах, крича по-бакланьи, толстый и страшный герр Варан.

Отзвездопадить чАйку и выпить на кухне, сам с собой, чайкУ.

Молния.

Невесомая, как душа, в пачке, с розовым зонтом, она выделывает антраша над восхищенным горизонтом.

Открой зонт и сифон, оставь надежду и закрой поддувало (в этом порядке).

Зонт тут вообще всегда надо носить с собой, но он выворачивается наизнанку от ветра, спицы топорщатся дикобразовыми иголками.

Вот так и я.

Ослабли крепления, поломались заклепки и шелка мои провисли уныло.

И никому уж больше я не парасоль.

Съел меня снег. Высосала зима. Извела подколодная змея, ночь полярная.

Эх, север, север!

Одна большая тюрьма.

Зона томящихся душ.

Тундра: трудно (кто срифмовал?)

                Нарьянмар мой, Нарьянмар –
                Нету Марьи, много нар.

                Жила на Югоре я,
                Там хлебнула горя я.

                Приезжаю в Баренцбург,
                А начальник – бурк да бурк.

                В искры, как цыгарку,
                Раскурю Игарку!

Все мы тут зэки, вечные поселенцы (которые думают, что временные), и всё хотим, да не можем совершить побег, огражденные от вольного мира какой-то невидимой решеткой, тюремным запором, царской заставой.

Всю жизнь сидим на чемоданах.

Этапы долгие…Срока огромные…

Кожей чертовой обитый чемодан.
Попадешься, и не выйдешь, не проси.

Фонари навстречу выставят посты,
Но не сдастся черный полюс, Чингисхан.

А в порту суда рыдают, как цари,
Рыбы-луны надувают пузыри.

Ночь схватила, посадила нас в мешок,
Отпечатав на сетчатке свой ожог.

Чтобы сделались нежнее лебедей,
Поцелуями наполнили эфир,

Чтоб рассудок, неподкупный конвоир,
Никогда не пересек Гиперборей.

В прошлой жизни ты процентщицу убил.
Из пучины персияночку не спас.

Иль, обманут черным жемчугом судьбин,
Сжег в раскольничьем костре иконостас.

Ах, полярной кармы черный чемодан,
Он за наши прегрешенья чертом дан.

Злые хлыстики украденных секунд –
День и ночь они морскую зыбь секут.

Ах, поедем мы в Игарку, в Магадан,
Выпьем, сбацаем чечетку по зыбям,

Привезем оттуда денюх чумудан,
Пустим золото по съеденным зубам.

Что ж, отчаливай! Отчаянна вода
В шрамиках незамерзающих обид.

А за Полюсом открыты ворота
Тех широт, где сердце больше не болит.

 
 
   
                Мурманск


Идешь по Мурманску мимо Пяти Углов, мимо фарцовщиков в подворотне, мимо Почтамта, мимо киоска «24 часа», с малиновым агдамом, фиолетовой хванчкарой, с бледно-зеленым, лунным, русалочьим шадорне…

Фэйковыми, увы.

Мурманск обманчив.

Может, и вовсе нету его.

Он тебе кажется.

Город-призрак, как бывают призраки-корабли.

В валенке у черта стремно.
Хор сирен выводит томно:

Всех – обуем! Всех – обставим!
Всех – причешем! Всем – труба!

Кто бредет ко мне во мраке?
Полубаки, хвост собаки –

Баба ли? Али-Баба?


Но свет спасает.

Хотя бы один фонарь.

Один светофор.

Одно окно в ночи.

Он есть, Мурманск!

В сумерках нутро лавчонки
Заблистало, как смарагд.
Электрической расческе
Поздний покупатель рад.

А троллейбусы, как бесы,
Тролли верткие, хитры.
И вальсируют над бездной
В кринолинах фонари.

Под крылом Дворца культуры
Весь чугунный, будь здоров,
Киров, вставши на котурны,
Проклинает брокеров.

Хорошо, что по ночам в Мурманске так светло.

Иначе – как пережить ощущение, что ты застрял на темной макушке планеты?

Где-то под темечком у нее, в мозжечке.

Там, где человеку находиться не положено.

Я споткнулась, слышишь, мудрость,
На ступеньках бытия,
В долгий обморок и в Мурманск
Провалилась жизнь моя.

Только фраерской чечеткой
Проскакал по крыше свет.
Электрической расческой
Расчесал полярный бред.

Свет мне дал большую фору:
В сером сумраке мирском
Утешаюсь светофора
Изумрудным козырьком.

И не ждет душа фиаско,
Если реет высоко
Цвета знойного фетяско
На Пяти Углах – АСКО*.

* Страховая кампания (канувшая в Лету).


И лучатся искусственные солнца в порту.

И бежит  по небу строка рекламы, фиолетово-зелено-малиновая.

И светится бедное человеческое сердце отраженным светом надежды.

И сирен, и Али-Бабу, и бабу в песцовой шапке, и черта - на Пяти углах много кого можно встретить.

Бывает, резко обернешься на ходу, глянешь: бредут сквозь снегопад, обнявшись, Костя Баев и Саша Подстаницкий, два мальчика-поэта (они оба на войне погибли), и читают друг другу стихи.

Саша, он тут неподалеку жил, в  деревянном доме на Пяти Углах. Он летчиком был. В небе погиб, как Экзюпери.

А Костя пехотинец – шел на лыжах по льду, по белой сголуба равнине озера, по тонкому, искрящемуся под солнцем, слегка подсевшему апрельскому ледку.

И был  убит наповал прямым попаданием фашистского артиллерийского снаряда.

То встретится лебедчица Маша, вся в ожогах с обгорелыми до локтя руками (она разгружала в порту суда, под бомбежками).

Те самые корабли она разгружала, по три  смены подряд, в кабине своей лебедки – которые шли к нам из Британии, полярными караванами, PQ.

Улыбнется тебе лебедушка Маша с забинтованными крылышками и улетит к себе в вечный рай, подхваченная пургой.

То бронзовый Анатолий Бредов, с гранатой в правой руке, вечно занесенной над головой – сошедший с гранитного  пьедестала, промарширует, печатая шаг, по Флотскому переулку.

А то Иван Папанин пробежит начальственной рысью по улице своего имени, веселый, лысый, румяный, с потертым портфелем в одной руке и с маузером в другой.

Или пройдется на высоких каблучках по вокзальной площади капитан Орликова, в норковом манто, в парикмахерском пышном начесе, в белых перчатках, в форменной фуражке – царица, владычица морская.


Мурманск-феникс сгорел весь в войну, выжженный бомбардировками до последнего дома.

Потом возродился из пепла.

В таких городах много чего странного случается.

Привидениями такие города обеспечены.

Покуда они есть, полупрозрачные персоны, гости с того света, пока наведываются к живущим – есть и тот, сгоревший Мурманск.

А без призраков – город не стоит.

Однажды я прошлась по Пяти Углам, под снегопадом, в белом открытом платье, с букетом белых цветов в руках.

Выйдя из дому в сочельник,
Твердя стихи, как заклятье,
Я шла сквозь метельный пчельник
В белом шелковом платье.

Оставляют норд-веста
Объятья – ожог на коже.
Я шла сквозь снег, как невеста,
Я улыбалась прохожим.

Если вас в вашей комнате
Пробирает озноб,
Вспомните меня, вспомните –
Белой таволги сноп.

И почему мне кажется – не кажется, а знается! – что все тут,  и пассажиры в троллейбусе-бесе, и моряки в порту, и простуженная продавщица, и даже фарцовщики в подворотне – романтики, ранимые души.

Поэты, пусть без сборников стихов.

Жители последнего острова Мечты, Ультима-Туле.



 
                I belive I can fly         

Идешь по Флотскому, по Рыбному, и вот уж не идешь, а летишь.

Здесь это просто – взлететь.

Даю инструкцию.

Руки и ноги развести на четыре стороны света.

Зависнуть над перевернутым хвостатым городом, над бессонным портом,  спиралью электрических огней.

Скользнуть вниз по холодной струе.

Поболтаться в широкогорлой воронке ветра, глядя на крыши оставленного внизу жилья.

О, аметистовая, морошковая, вересковая,  какая угодно, только не черная полярная ночь!

Просторны угодья твои и распахнуты для беззаконных полетов.

Раз в отеле многоэтажном,
На двенадцатом, в баре «Акула»
В отчаяньи неэпатажном
Я окно распахнула.

И я бы шагнула в небо,
Обняв огней панораму,
Если бы ветер нервно
И зло не захлопнул раму.

И проносясь над Мурманском, над родным сталинской постройки облупившимся домом, слышишь, как кричат под караоке сидящие на крыше несытые портовые бакланы:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Здесь на высоте твой слух шуткует, шуточки кукует.

Это в подвальном ресторане разливается под караоке полумальчик-полудевочка, селебрити Хибинских гор:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Это голосит на всю улицу вернувшийся из рейса оттрубивший свое и законно выпивший гаражного спирта «Рояль» судовой кок:

I belive  I can fly! I belive I can fly! 

Ишь, как забирает. Нет, не паленый «Рояль» он употребил, подымай выше. И не шведский «Абсолют».  Чистый, медицинский спирт, водою священной реки Колы разведенный.

На чердаке бич-художник горько, как дитя, заплакал во сне, в своем сиротском гнездышке, из картонной тары и полиэтиленовых пакетов.

Проснулся, похожий на распухшего брадатого сыча, дико повел очами вокруг. Вставил в уши наушники от мобилки, пощелкал кнопками, и полилось, в аутотентичной версии чайки по имени Мэрайя Кэрри, хищной, но нежной:

I belive I can fly! I belive I can fly!

В полуподвале, 26-м отделении милиции опер Женя Жердьев, продремавший вполпьяна ночное дежурство, хватанул с утра самогона, повесил на шею бедную, еще студенческую, гитару с бантом на грифе, вышел из кабинета в коридор, пнул некстати подвернувшуюся на пути табуретку.

Забряцал по струнам: пора по бабам - пора по бабам.

Откашлялся и завел оперным тенором: I belive I can fly! I belive I can fly!  – быстренько, однако, съехав на родную ментовскую, гимн 26-го РОВД:

Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
Мне прописал – эх! – промискуитет,
Ой-вэй!

- Вот и весна настала. Менты запели, – говорит, сидя на панцирной койке в КПЗ, свежезадержанный автобусный вор.

Но никто еще не видел ментов, летящих стаей (а хоть бы одного) в небе.


                Такая вот хигна


Юг - это край, похожий на рай.

Что же вы все, крылатые мурманчане (кок О., челнок Ю., опер-певец Ж. и прочие), не расправите крылышки – и шасть, в страну сбывшихся желаний?

Кто вам не дает?

Кто держит?

Хигна какая-то держит.

Хигна, если кто не знает, это из сыромятной кожи упряжь оленья.

Танцовщица Алех-альм и аптекарь герр Варан – вот они, главные сторожа.

Выйти бы за город, в тундру, в темное время, перевернутое, ничейное время, в стодневную ночь.

Тихо на земле и на небе.

Все померкло вокруг, лишь одна светлая царит над ночью гора Соловарака, как усталый, но бодрствующий бог о двух ледяных головах.

И танцуя,  хохоча, по алмазной тропке, по винно-зеленому льду, по болотным иван-чаевым огонькам, по спиральному завитку сполоха – побежать!

Вознестись!

Удрать.

В финиковые рощи, в коралловые атоллы, в попугайные сады!

От черного горя! От Белого моря!


Нам, уставшим от снежка
Снится Абрикосовка.

Ты в мои печали хлынь,
Речка с именем Теплынь!

Съедем, бросив Магадан
К речке с именем Шафран.

Убежим из зим в Изюм!

Ах умчим  от тяжких дум
Мы с родной реки Угрюм -
К золотой реке Лукум!


Но вьются, мельтешат в воздухе очумелой ночи самоедские шаманы, кто верхом на крылатом олене, кто – держась за поводья воздушного змея из рыбьего пузыря, кто – сидя на пятках в шаре горного хрусталя, а кто и просто так, силою собственного духа.
   
Под самым носом у тебя – кувыркаются, насмехаются. Хлещут друг друга хвостами-хлыстами.

Они в глаза тебе насыпали толченых щучьих зубов, чтоб глаза у тебя  вылезли на лоб, и проницал ты суть вещей.

Увы, летучие рыбы
До берега не долетают,
Им воздуха не хватает.

И все ж, ледяные глыбы
От дыхания тают!

Они и привязали нас к северу.

Своей шаманской уздечкой. Оленьей хигной.

На такой, с позволения сказать, хигне, все здесь и держится.


Жизнь, она и есть прощание с севером.

Завтра мы переезжаем в далекие края, в землю обетованную, в мир иной, на летние квартиры, на седьмое небо, к ангелам, к молочным рекам-кисельным берегам.

А пока мы тут.

Временно, конечно.

Сидим на чемоданах.

Выстроили чум из мамонтовых шкур, запалили огонь в очаге, а щели заткнули, чем пришлось, чтобы страшное по углам не мерещилось.

Сойдет пока.

Перезимуем.

До отпуска дотянем.

А рай это, конечно, юг: тепло, светло и мухи не кусают.

Будем лежать на поляне, волк в обнимку с олененком, филин с белой куропаткой – тут, на севере, почему-то так не возляжешь.

Хотели и пробовали не раз – не получается.

А дверь на юг, которой все кончается – это дверь в никуда.


                Ледяной кубик

Гранула нетающего льда для Божьего коктейля.

«Кубик Рубика», любимая игрушка девочки Судьбы.

Талисман от смерти.

Нам всем надо было идти, бежать, ползти, карабкаться, обдирая локти и колени.

Но не на юг!

Не на теплый юг жизни с его сбычей мечт: домик у моря, сад из цветущих вишен… вилла с бассейном «плюс мерс»… собственный остров и яхта…

Не на востокоюг гадюк, не на западоюг подлюг, не на западовосток недотрог и не на востокозапад, где вовсе западло.

А, развернувшись на 180 градусов, от конца мира к его девственно-чистому началу, к Полюсу!

Ведь, согласитесь, только тот, кто достигнет своего личного абсолютного полюса, станет благородным Умберто Нобиле, Руалем Амундсеном с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля, Соломоном Андре с соломоновым перстнем на мизинце («все проходит»), Сигизмундом Леваневским в лавровом венке или седым Георгием Седовым.

Ледяной кубик проступает в тумане, играя в луче, подмигивая то одной, то другою гранью.

Как бы то ни было, у меня он имеется теперь, этот личный кубик судьбы.

Кубок.

Книга с таким названием.

Нетающий, небьющийся, выточенный из честного вечного полярного льда.

Я положу его в карман дорожной сумки.

И понесу с собой по всем широтам.

Он всегда и везде со мной.


               
                Мисс Март

  И пусть не мое лицо на обложке «Плейбоя»,
  И я уж не так молода, как модель-газель, –
  Часы, молитесь!

  Я знаю, что вслед за мною
  С тротиловой шашкой за молодой спиною
  На землю десантом высадится апрель.

  Апрель, гремучий Молотова коктейль!

  Весне, безумной, как та шахидка
  Осталась всего лишь одна попытка.

  Террор ее неизбежен, не надо споров.
  Это сережек ивовых желтый порох.

  Это тюльпана воспаленный патрон,
  Гибели и любви,
  Стыда и боли кордон.

  Не целоваться,
  В облаке сантиментов,
  Лучше взорваться.
  Чтоб миллион фрагментов!

  – Руку!

  – Возьмись, Март-мисс!