12 сюжетов, достойных кисти Айвазовского

             12 сюжетов, достойных кисти Айвазовского
   


                1. Крошечки-матрешечки


Некто Полуэктов (лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет) на заре перестройки, стоя у обочины шоссе в Сер-Варангере, торгует ложками-матрешками.

Плиз, мэм! Фор ё плежер, сэр!

Поумнев, начинает торговать уже девочками (брачное агентство «Замуж за викинга») причем, в силу привычки, тоже называет их матрешками, матренами (в ноябре шесть матрен сосватал, маловато, но на суши-баклуши пока хватает).

Однажды темной ночью, в отеле, в Киркенесе он не может уснуть.

Слышит какое-то жужжание, улавливает в нем отдельные слова, как бы разговор двух женщин.

Смысла не разобрать: то ли жена на пару со свекровью пилят мужа, то ли ссорятся любовницы, поделившие любовника надвое; может быть, это радио в соседней комнате, какая-нибудь дамская психодрама.

«Просто Мария» какая-нибудь, рыдает, бисова дочь.

Изаура какая-нибудь, звериная, воет, Ихтиозавра.

Соседи телевизор выключить забыли.

Но, скорее всего, просто комар зудит (здесь комары преогромнейшие, вертолеты, а не комары).

Кошмарики, на воздушном шарике.

Несколько раз Полуэктов встает, зажигает свет и подробно обследует номер (под кроватью? за унитазом?) Ничего.

Жужжание не смолкает – интонации все жальче, все плаксивее.

Вдруг он понимает, что это жалуются матрешки у него в чемодане (остались нереализованные с прежних времен, и он всегда берет несколько штук с собой в Норвегию, в качестве подношений нужным людям).

Наша национальная игрушечка: десять баб в одной, ха-ха.

Намек счастливому жениху – а кто твоя невеста? Что у нее, ха-ха, внутри? Ты видишь первую. А каковы остальные девять – тоже узнаешь, не горюй, в свое время.

Полуэктов встает, накидывает пальто, прячась, хрен его знает, от кого, выходит из номера, выбрасывает «рашен сувенирс» в мусорный контейнер во дворе отеля.

Дома, в Архангельске казнит всех оставшихся матрешек разными способами: разбивает молотком, топит, жжет. Как, оказывается, он ненавидел их все эти годы!

Геноцид помогает, никакого больше джуджания по ночам (таков триумф – о, глория! – победа человеческого духа и воли над окружающим нас с четырех сторон океаном безумия).

Но кошмар, как возвратный тиф, повторяется: пугающий в ночи то ли писк, то ли звон, то ли бабий плач.

Лежа в своей евро-койке, за много километров от Киркенеса (киркой его в нос!), Полуэктов догадывается, что у него съехала-таки крыша, что его самого клюнул-таки в темечко жареный (но живой) петух, и ему становится легче.

Он почти счастлив: война с превосходящими силами неизвестного противника выморила его; теперь, наконец, можно с чистой совестью идти сдаваться в областной психодиспансер.

Надо бы, все-таки, встать, посмотреть: может, все же,  это ночное бредовое радио бормочет, но сил уж нет, и радиоприемника в доме не имеется.

Да и самого дома, в сущности, тоже нет (разве это дом, где вечно бормотание в шкафу? плач в углах?).

И того, кто в этом доме живет, с философской точки зрения, вы же понимаете, нет.

Нету меня, нету, уйдите, не стучите, адресат выбыл, человек вышел из себя и не вернулся.

Нетути здеся ни – ко – во-о-о!

Крупным планом: в углу грязноватой спальни стонет, плачет попавшаяся в паутину муха вульгарис.


В разных точках земного шара, молодые и пожилые, красавицы и не очень, и просто страшненькие, позлащенные или не позлащенные тельцом  – с темной водой в глазах, они бросаются к туристам, заслышав русские слова:

– Вы наши?? А из какого города?? Ну, как там в России??!

Дурочки-матрешечки.

Крошечки-Хаврошечки.

Мухи-цокотухи в подвенечных крылышках.

Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…




                2.  Четыре гюрзы


Юшкин, челнок по призванию (Харон ля петит) не собирается бросать свое занятие, хотя времена пришли уже не те – в России на норвежский ширпотреб никого не уцепишь, магазины завалены по пояс тем же самым и дешевле (все эти версачи и прады, один черт, сверсачены в Китае, праданы в Стамбуле), а в Норвегии Россия вообще больше не в моде.

Юшкин переходит на сугубо индивидуальные заказы, исполняя прихоти оригиналов: марки, пластинки, блесны-мормышки, модели самолетов и корабликов... Каждый тирхен имеет свой плезирхен. У каждой зверушки свои погремушки, на том и стоим.

Достать, к примеру, шинель советского пехотинца времен II мировой для престарелого херра.

У него что-то личное связано с этим – может, какой-то рюсски зольдат в 43-м,  укутал его, ребенка, выводя их с матерью из заброшенной шахты гитлеровского лагеря под Киркенесом…

...А может, его мать изнасиловали на солдатской шинели, и он всю жизнь мечтал это серое сукно, не торопясь, порезать на мелкие, мелкие кусочки финским ножом.

С наркотой Иннокентий Юшкин, паче чаяния, никогда не связывался, это принципиально, ну разве что пару раз перевез героин в презервативе, за нитку привязанном к коренному зубу и проглоченном, но такая маза себе дороже (от 7-ми до 15-ти по российским законам, а по международным – бессрочное; откинешь копыта, коли порвется нитка).

И достанешь за ниточку из пищевода, мотая ее на палец, маленького лупоглазого крокодильчика (крокодил дешевле героина).

И он тяпнет тебя за палец острыми зубками.

Крокодайл коко дайдл ю.

Наконец, некий фармацевт из Тромсе (с бо-ольшим приветом дяденька, чего стоит только один фрак его, зеленый, со стеклярусной чешуей) просит Ю. доставить ему бешено-ядовитую каракумскую гюрзу, за очень хорошие деньги (его аптека самая старая в городе, в ней когда-то покупал аспирин сам Фритьоф Нансен…)

Ничего не поделаешь, придется отправляться в серпентарий.

Вставив, куда надо, суппозиторий.

От геморроя.

Путем постановки иллюзионов, старика Хоттабыча и Кио достойных, Ю. добывает через казахстанских коллег и их китайских коллег (членов международного братства исполнителей желаний, комми-штукарей) – четырех невыразимо отвратных, жгуче ядовитых змеюк.

Гадюки эдакие.

Гюрза, если кто не знал, это самая что ни на есть, гадюка.

Левантская гадючья змея, крупнейший представитель семейства гадюковых.

Полупустынная, всеядная,  головопопая, яйцекладущая.

Яйцеклад у ей типа как у мужчины.

Сверху выкрашена в цвет лежалого шоколада, расписная, в желто-серую шашечку. Брюшко светлое, с темными родимыми пятнышками. Кожица вся в щитках (Юшкин изучал спецлитературу) от 126 до 182-х бронированных щитков на теле. Головка малюсенькая, плоская, ромбиком. Глаза выпученные, морда плаксивая,  жало длинное, раздвоенное, но не страшно то жало.

Не жало это вовсе, а язычок.

Весь яд у гадюки не в языке, а в передних двух зубах.

Совершает внезапные броски на длину своего роста, в сторону вероятного противника.

Своим сильным мускулистым телом.

Сложившись тройным зетом.

Впрыскивает за раз 50 единиц яда.

Без спецлечения вероятен летальный исход.

Чтоб не бросилась, надо ухватить ее рогатиной за шею (не сломать позвонок!) и прижать к земле.

Она на тебя шипит, а ты ее рогатиной, рогатиной.

На зиму гюрзы собираются по 12 штук, сплетаются клубком и спят в яме, в сухих предгорьях, каменистых ущельях, фисташковых редколесьях, пустынных оазисах, а также в подвалах жилых домов на окраинах городов. А летом  сексуально-братский клубок змей расползается. Каждая особь предпочитает свой охотничий участок.


Кормовая база для гюрз представлена в виде крыс, пищух, песчанок, полевок и мыши домашней, а равно, в виде зарянок, овсянок, иволог, трясогузок и гомо-сапиенс. В сумерках и первой половине ночи охотятся оне.

Воробышка охватывают плотно, как перчатка.

На мышку натягиваются чулком.

Гюрзы, поселившиеся на виноградниках, сосут перезрелые гроздья, пьянеют, гуляют, танцуют, дерутся. Не дай вам бог нарваться на их пьяную компанию.

Любовь гадючья - с апреля до июня.

Откладка яиц до конца августа.

1 сентября конец каникул.

В кладке может содержаться до 43 яиц с заметно развитыми зародышами, одетыми в тонкую кожистую оболочку.

Сорок три гадины. Сорок три подлюги.

Вылупившиеся змееныши у их тоже злыя.

Только из яйца – и айда кусаться.

Юшкиным куплены три  взрослых половозрелых особи, двухметровых (выше его собственного роста), по три кило весом.

Полупустынные, головобрюхие.

Цвета шоколада «Кара-Кум».

И одна гюрза-подросток, полтора метра, молодушка, редкой окраски, фиолетовая. Как чернила из школьного детства.

Уй-юй-Юшкин.

Следуя строго инструкциям гуру, тайского коллеги (калеки без ног и рук – змеюки закусали, пришлось ампутировать),  Юшкин усыпляет пресмыкающихся эфиром.

Затем  приматывает их скотчем к икрам, под брюками, по две с каждой стороны.

Сидя за рулем, в пробке перед КПП: икры чешутся зверски, будут пролежни.

В портфеле двузубая вилка, украденная в  Каракумском серпентарии.

В случае чего, на два ядовитых змеиных зуба у меня свои два есть.

За шею ее, гадину, (не за хвост!), за желтый загривок, и давить, давить.

Эх, Юшкин! Ух, Кеша!

Юш твою уж!

Чудище – вместо ног у него четыре змеи, а в заднем проходе десять граммов абсолютного счастья (заодно уж).

Помирать, так не даром.

Все для норвежской зверушки, захотевшей новую игрушку.

Гюрзы, может, уже околели, от передозы – значит, денежки тю-тю; а если он недокапал им эфира, твари могут проснуться и ужалить, тогда кирдык; к тому же, таможенник  имеет полное право попросить его задрать штанину…

Ничего, там для блезиру сверху еще медицинская лангетка наложена.

Подозрительными взглядами и рентгеном не просвечивается.

Поскользнулся, упал очнулся - в гипсе. Национальная классика.

Чьорт побьери.


Эх, люди, человеки!  Змеи кольчатые, крокодилы вы мои!

Ничего мне от вас не надо.

Ничего, кроме любви и денег.

Завести бы катапульту: пушку, стреляющую человеками (профит: 1000%) – сел на ядро в России, а приземлился за кордоном…

Седалище, сударь, поджарится.

Барон Мюнхаузен потребует дивиденды, за кражу золотого словечка, законный его правообладатель.

Придется воспользоваться вторым классическим рецептом барона: самому вытаскивать себя за волосы из болота, из засосавшей безнадёги.

Из безденежья, граждане!

…А ведь тот гад-то, в зеленом фраке тоже, поди, ищет у себя в фармации рецепт вечной юности.

Доить будет змеюк.

Сыворотку гнать для вялой своей старческой крови.

Мазь варить для оплывшего, дурно пахнущего стариковского тела.

Кольд-крем сбивать-наяривать для пожухшей морды лица.

Иначе на кой ему эти четыре гюрзы. 



 

                3. Смерть комиссара
               

Коммунист К., преподаватель политологии (в недалеком прошлом, истмата) впервые в жизни выехал в капстрану – испытав при пересечении железного занавеса дефлорацию.

Приглашен народным университетом коммуны Лыбдын, дабы прочесть лекцию «о восстановлении демократии в России», за приличный гонорар.

Деньги сии придутся особенно кстати (пост-советский институт накрылся медным тазом), но человека тошнит, выставленного на торжище.

И бесплатно-то (считай, бесплатно – за оклад доцента) прогибаешься под дерьмократов, прихватизаторов, а тут еще 30 сребреников от идеологического противника.

Время в России еще (уже) бесколбасное.

Первый в жизни супермаркет поверг в шок, по большевикам прошлось рыданье.

Магазинная миля губернского города: ненавистный эрзац, на который глупая толпа променяла святую коммунистическую идею. Идол поганый – взамен чистой иконы.

Ряды колбас, колбас, кол-бас… Колба-с (а в ней выращенный гомункулус, всего разрушитель).

Лба скол.

Сыра, сыра, сыра – 374 сорта сы-ра, с каплями жирной росы, ра-сы.

Мюсли, мюсли, мюсли, мюсли, замусоленные мысли…

Головокружение, тошнота; в бумажнике кило зеленых, с портретом американского масона; витрины, полки, корзины…

Товары, товары, товары (а дома в «Гастрономе» только бутылки с уксусом, слипшиеся пельмени и «Частик в томате»).

Презирая себя, он бредет меж рядов обуви («куплю жене сапоги», растущим  дочерям  вечно нужны туфли, да и у самого ботинки уже разываливаются)…

Глянцевая пахучая (человеческая!) кожа, отменное бюргерское качество, жир и сало капиталистов, пот и кровь эксплуатируемых рабочих…

Воры!

Кадавры!

Дракулы!

Сердце покалывает, воздух перед глазами начинает дрожать…

Товары, товарищи (большие товары), товарки (товары женского пола)…

Tovari… «Твари, твари!», – повторяет он, задыхаясь, серея, неуклюже, мешком оседая на шахматный ламинат…

Лами - нат…

Мина тла…тля…

Просрали страну.
Такую страну, епт!

Прекрасную нашу родину.

Ее предки веками завоевывали. Пядь за пядью. Петр, Екатерина, Иван Васильевич.

Да и Ленин со Сталиным.

А мы просрали, нет нам прощения.

За ничто отдали, за батон колбасы.

Каждый камень здесь русской кровью полит!

Какое право имели предатели, расхитители — отдавать то, что не вами заработано?

Не вы собирали - не вам и разбазаривать.

Ответь, народ!

Красивой жизни захотел?

Получай, прокладки женские, глютамин натрия.

Чего тебе элита, не хватало? Замков в Швейцарии?

Только если ты элита худого государства — не элита ты, а никто.

Тебя, интеллигенция, чем очаровал чародей? Свободой?

На, получай. У метро сигаретами торгуй.

Да еще и обманули нас друзья из НАТО.

Западные пертнеры, епт.

Ничего при расчете не дали.

Наоборот, с нас же последнее взяли.

Обмишурили.

Кинули.

Вот что, друзья зарубежные.

Тутошняя коммуна Вадсе - да это ж наше Васино.

А Вардзе - Варзугино.

Забыли уже?

Тело коммуниста К., павшего в неравной борьбе с классовым врагом, отправили на родину самолетом, за счет, понятно, принимающей стороны, в гигиеническом спецгробу, обложенное со всех сторон кусками нетающего льда (как скоропортящаяся семга, рыба красная).

А я считаю, не зря он жизнь отдал.

Остался собой.

Не предал ни себя, ни идею.

Могли бы без особого шума  похоронить на старом кладбище коммуны Лыбдым, где одинаково обихожены муниципалитетом одинаковые аккуратные (на крышки ноутбуков похожие) надгробия русских, воевавших в гражданскую – и красных, и белых.

Только на могилах у белых написано: «Он погиб за свободу», а на могилах у красных: «Он отдал жизнь за свои убеждения».

И что лучше, только боги знают.

Белым был - красным стал, кровь обагрила.

Красным был - белым стал, смерть побелила.

Смерть, как вино, бывает красная и белая.

И она приходит к тебе с двумя чашами. 

Надо выбрать, за что умирать – за белое или за красное.

И вот только тогда узнаешь, красный или белый ты был.

Достаточно ли помыслы твои белы, достаточно ли капилляры красны.         




                4.Лестница, ведущая в небо

Безработный из Альты, сорокапятилетний Леннарт, решает, во искупление всех пакостей судьбы, вступить в проект «Сакральное сокровище России».

Он приезжает в Мурманск, где учится на курсах менеджеров новой эпохи (в бессмертном жанре «От чистильщика сапог до миллионера»), сочиняет, в числе других адептов, проекты – самый сакральный (что это, черт возьми, значит?) будет профинансирован.

Он всюду таскает за собой восьмилетнюю дочку (у девочки легкое ментальное расстройство, боится лошадей и крупных собак; родители недавно развелись; в школе ей трудно).

Леннарт очень старается, измышляя все новые бизнес-планы (непостижимая Россия, много лет закрытая, совсем недавно подпустившая к себе, пугает его и дразнит, как некий дракон).

Развод с работой и брачное увольнение.

Если б не эта тошнота, от ощущения, что ты кандидат на выкидыш.

Неизвестно, каким органом это чуешь, но безошибочно, и поделать ничего не можешь, как зародыш, мама которого собралась на аборт.

Сам себе мерзок.

И окружающие тоже это ловят, слету. Как будто запах от тебя исходит особый.

Раньше Россия была драконом, который пугал, притягивал.

Раньше тут было меньше свободы, а теперь больше, чем у нас.

Да, у нас то же рабство, только поаккуратнее.

Если б не напряженные вечно бровки дочки, от которых он сам слегка перенапрягся, Л. не выдумал бы своей fansy-up (как он ее про себя называет), в голову не пришло бы.

В fansy-up, однако, что-то есть.

Ближе узнав так называемый бизнес пост-экономической эпохи, Л. уже понимает, что коммерческий успех того или иного предприятия зависит не от ума его создателя, не от его жадности, не от звериного чутья, и не от везения даже, а дьявол его знает, от чего. И у глупости на свободном рынке шансов ничуть не меньше, чем у самого что ни на есть здравого смысла.

Четыре сочинения, вполне конкурентоспособные, отклонены, пятое, оригинальное, ни на что не похожее, как истинное произведение искусства, со стилем своим-собственным, внезапно принято высокой комиссией.

Проект, конечно, параноический.

Даже клинический. Лечение медикаментозное. Госпитализация показана.

Но именно на него повелись малопонятные простым смертным инвесторы. Клюнули золотые рыбки.

Отвергнутые конкуренты со злобой называют его «Вавилонской башней»,  «Пирамидой Хеопса» (хер!опс!)  и «Членом Стоячим». Такова зависть человеческая.

Ницшего!

Пусть будет Вавилонская башня с садами Семирамиды по бокам, в пирамиду Хеопса вписанная. Китайской стеной окаймленная!

И против члена стоячего Леннарт тоже ничего не имеет. Завидуйте!

Лестница, Ведущая в Небо.

Вековая мечта человечества.

На каждой ступеньке, в чем вся дельта, величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ, Пол Маккартни.

Сенека, Рафаэль, Сорос, Гете, академик Сахаров.

Пастер, Р.Р.Толкиен, Бетховен, Майкл Джексон.

Кант, опять же, Анжела Мекиль.

Ну, Гугл, там, «Норильский никель». Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц. Джоан Роулинг. От русских Достоевский («Преступление и наказание» Леннарт читал – понравилось).

Батуринский «Тазик-плюс». Матрешка.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, куда от них денешься.

И Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен.

Финансы-то скандинавские. Финский нож и шведский стол (все включено).

Что еще шведское? Ах, да, шведская семья. И шведские спички.

А от Норвегии – драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал, тур его драл.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет кончил.

Много кто, конечно, захочет проплатить рекламу. Но мы не каждого и возьмем. Не с каждого. Тогда каждый захочет.

Забрезжил финал девяноста процентов голливудских триллеров, предмет вожделений, венец превыше всех наград – кейс, плотно набитый радужными на свет купюрами.

Чумудан денюх, как говорят русские. 

Сколько раз, проснувшись утром, думал: мне бы их полную наволочку. А лучше пододеяльник.

После шокового и шоколадного финала, в состоянии как бы легкого опьянения и с шоко-барокко во рту Л., стоя на автобусной остановке, наблюдает, как несколько русских (немолодые мужчины) в азарте гоняют по тротуару штиблетами пробку от пива, забивают каблуками голы, в просвет меж двух грязных мусорных урн.

Леннарт почти готов присоединиться к футболистам.

И даже вприсядку сплясать.

Но кто-то мешает ему: бывшая, неизбывная жена со ртом, широким, вроде щели почтового ящика (как она рычала на суде: Lose-e-er!)?

Нет. Пусть теперь рычит с той же ненавистью: Wine-e-er!

Покопавшись в себе, он определяет причину боли (не исчезающую, словно радужный след от солнечного ожога на сетчатке глаза) –  дочка, её плач прошлой ночью, ломкий, дрожащий голосок: «В нашем классе все дружат с кем-нибудь, только не со мной».

Everyone prefers another person. Каждый предпочитает кого-либо другого. Только не меня, не меня, не меня.

Возлюбленная.

Дочь моя, невеста моя, жена моя. Моё все.

Я твой отец, твой супруг, твое дитя!

Не люби никого, возлюбленная! Никого кроме меня!

Не стоят они того, люди.

Как сказал бы писатель Т., мерзлая рукавица детских обид кружится вечно над землей, словно малая планета, по раз и навсегда заданной орбите.

Как тот топор из бессмертной прозы Федора Михайловича.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Есть разлом меж людьми, любыми людьми, каждый заперт сам в себе и не может стать другим.

Но мы с тобой, Я и Ты, срастемся в одно существо.

Ты дочь мне, возлюбленная, сестра и жена.

Я отец тебе, любовник, брат, и муж.

Мы сольемся в вечном соитии всеми своими лейкоцитами и эритроцитами, всеми "да" и "нет", всеми "можно" и "нельзя", яйцеклетками и сперматозоидами, протонами и электронами, генами и спиральками ДНК.

Мы никогда не почувствуем одиночества, ни ты, ни я.

Не станет вовсе этих «я» и «ты».

В болезни и здравии, в счастье и горе, богатстве и бедности.

За морем и за стеной.

Всегда и сейчас.

Покуда смерть не разлучит нас.


                5. В Милане жил Джузеппе Верди

Кому-то для счастья оперу подавай, кресла алого бархата, античную руину на заднике, колоратурную руладу, брильянтовую росу, Розину, Россини.

Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей. В строку, в самую середку словно зеркальце вставлено: евро, орфе…
      
    В Милане жил Джузеппе Верди,
    А в Удыдае – Женя Жердьев.
    Один создал семнадцать опер,
    Другой же был по жизни опер.   

Туриста из ПГТ Удыдай ведут в оперу. Опера в подарок (ну, почти). Орфей в аду.

Спустился, поэт, за своей Эвридикой.   И всего-то за один килоевро. То есть, спустился он бесплатно, а вот ты, за то, чтобы на этот ад-рай посмотреть, входную таксу плати.

В аду тебе руладами расплещутся ангельские арфы.

Увы, у солиста ангина, ОРВИ. Споет визави. Евро урви!

Слаще меда итальянской речи для меня родной язык, потому что в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник.

О, эти сливочно-хрупкие, лилофейные эти  конфеты «Рафаэлло», достойные кисти Рафаэля.

Шоко-барокко, шокирующие и роковые.

Сигареты «Дольче вита».

Ликер «Амаретто» (амор!), любовный эликсир.

Ботильоны-бутылочки, о которых мечтают босые Весны Ботичелли.

Воздушная кукуруза, памяти Карузо.

Масс-медиа имени масона Медичи.

Вести о путче, памяти Америго Веспуччи…

Беллини-то соблюли ли?

В секретную комнатку дайте отлучиться, посмотреть, какова она у вас тут в театре. Что бы кто ни говорил, валидность фирмы определяется уровнем гламурности (и дискурсионности) секретной комнаты.

Вам тут Россини, а нам там в России… Вам туалет от кутюр, а нам бы туалет сор-тюр, без сора, тю-тю сор.

Вам «Севильский цирюльник», а нам бы цивильный серюльник.

Мини-трон со встроенным водопадом.

Опер (обладатель цветущего итальянского тенора, подкопанного, увы, под корень, клубом самодеятельной песни) потрясен больше им, чем оперной ниагарой. Опера нам тоже нужна, но не так срочно, во вторую очередь.

И высвистывает он в бельэтаже, певчим дроздом, нечто музыкальное: Юж, твою уж! Хули-юли!

Конечно, причина всему не розовая вода дезодоранта, не бумажка консистенции розовых лепестков, а рыженькая Розина с редкой колоратурой.

Ах, Розина, хрустальный колокольчик мой!

Исцеловать вдоль и поперек сцену, по которой ты ступала! Я умру за тебя, честный опер, как последний петух, с пером в горле.

Но могу ли я сделать тебя счастливой, белисссима, я, приличного персонального аль-трона в жизни не видевший? Смой меня, водопад! Распыли меня, смарт-распылитель!

Хочу стать ландышевым ароматом ее лона!

Лондоколором и Лондотоном радужной, радостной ее души!

Хоть фильм снимай.

«Самоедский цирюльник».    


И проносясь над районным центром Удыдаем, над родным сталинской постройки облупившимся домом, слышишь, как кричат под караоке сидящие на крыше несытые портовые бакланы:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Здесь на высоте твой слух шуткует, шуточки кукует.

Это в подвальном ресторане разливается под караоке полумальчик-полудевочка, селебрити Хибинских гор:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Это голосит на всю улицу вернувшийся из бизнес-тура оттрубивший свое и законно выпивший гаражного спирта «Ройял» Юшкин .:

I belive  I can fly! I belive I can fly! 

Ишь, как забирает. Нет, не паленый «Рояль» он употребил, подымай выше. И не шведский «Абсолют».  Чистый, медицинский спирт, водою священной реки Колы разведенный.

На чердаке  горько, как дитя, заплакал во сне псих Полуэктов, в своем сиротском гнездышке, из картонной тары и полиэтиленовых пакетов.

Проснулся, похожий на распухшего брадатого сыча, дико повел очами вокруг. Вставил в уши наушники от мобилки, пощелкал кнопками, и полилось, в аутотентичной версии чайки по имени Мэрайя Кэрри, хищной, но нежной:

I belive I can fly! I belive I can fly!

В полуподвале, 26-м отделении милиции опер Женя Жердьев, продремавший вполпьяна ночное дежурство, хватанул с утра самогона, повесил на шею бедную, еще студенческую, гитару с бантом на грифе, вышел из кабинета в коридор, пнул некстати подвернувшуюся на пути табуретку.

Забряцал по струнам: пора по бабам - пора по бабам.

Откашлялся и завел оперным тенором: I belive I can fly! I belive I can fly!  – быстренько, однако, съехав на родную ментовскую, гимн 26-го РОВД:

Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
Мне прописал – эх! – промискуитет,
Ой-вэй!

- Вот и весна настала. Менты запели, – говорит, сидя на панцирной койке в КПЗ, свежезадержанный автобусный вор.

Но никто еще не видел ментов, летящих стаей (а хоть бы одного) в небе.

В обезьяннике РОВД-26 сидели и дистрибьютор Юшкин и промоутер Полуэктов и даже товарищ коммунист К. взятый на демонстрации против дембеспредела.

Эх, Жердин, уполномоченный по связям с общественностью!

Нефиговый Фигаро!

Выучился бы в консерватории, дурачина, был бы сейчас Германом, Фаустом!

Тенор-то у волка италианский.

Солист - народный артист России Евгений Жердьев.

Или даже Эжен Жердье. Париж — Вена — Милан — Сен-Тропе.

Юджин Джердье. Метрополитен-опера.

А, жердь тебе в глотку!

Все ушло на грушинские дружбы, дружеские уши у костра (объелись груш эти дырузья), антисоветские, совьет-античные рулады, «пора по бабам, пора по бабам».

Вот и  рви теперь струны.

Кусай гриф суковатой своей, костлявой гитары.

И вспоминает он душеньку-Розину в ореоле светляков у рампы, розу гармонии, и чистая слеза стекает по выбритой согласно уставу щеке.

Пожуем сперминт. Его спёр мент. Из вассального супермаркета.



                6. Виктория значит победа
               

Два карманных монстра, чуть зазеваешься, и выползут, лохматенькие, с нагловатыми, но жалкими  рожицами – Ачуметь и Чоужтам.

Судовой повар О., находясь в порту Вадсе (где встал на долгосрочный ремонт его малый рыболовецкий траулер), обследует городок на предмет возможностей к обогащению.

Чоужтам.

Кок начинает с классики жанра: предлагает аборигенам вынесенные под полой с корабля бутылки водки и советского (?) шампанского.

Чай, не вдова с клюкой, то бишь, смерть, то бишь, Veuve Clicquot – кликни в Гугле.

Пьяных судьба хранит: ничего не толкнув, и сам с горя выхлестав весь запас (бизнес по-русски: украсть машину водки, водку продать, а деньги пропить), О. натыкается, тепленький, на автомобильную свалку.

«Под покровом ночной темноты», как пишут в полицейских протоколах, волочет оттуда на себе выброшенные зажравшимися норвегами, но еще вполне годные к употреблению покрышки жигулевского размера.

Трижды его останавливает полиция, по-шведски любезно заставляя вернуть награбленное, но он не сдается, и все тащит и тащит на борт черные лысые баранки.

Ачуметь.

Складывает их штабелями в трюме (капитану преподносятся за молчание сто долларов, вырученные от прошлых водкопродаж).

Прихватывает со свалки еще несколько устаревшего фасона и поцарапанных, но гожих пылесосов и фенов, а также поношенные кроссовки (европейский адидас) и фотографию королевского семейства Швеции в красивой рамочке.

Эпоха первоначального накопления, так сказать. Собственность (предупреждали же нас товарищи Маркс и Энгельс) есть кража.
Чоужтам.

Уже в море, на пути в Мурманск, О. разглядывает фото королевской семьи, которое повесил на стенку в каюте, и помаленьку влюбляется в старшую принцессу, наследницу трона Викторию. Ачуметь.

Девушка внешне чем-то напоминает О. его первую любовь, Татьяну из Беломорска, тоже на мордочку симпатичную. Но что Танька против Вики – официантка (и как ее ни одень, как ни прибамбась – все официантка, офьсянка).

А Виктория – настоящая леди, это сразу видно. Чоужтам.

Так в жизни О. наступает викторианская эпоха.

На судне ничего не утаишь.

Товарищи по экипажу высмеивают любовь кока (ну, сам подумай, кто ты, и кто она!)

Пылесосы воют, кофеварки плюются, фены ржут.

Высмеянный, он с яростью стыда, пробившегося от самого нутра, решает начать новую жизнь: поступить в институт, двинуть собственный бизнес, заделаться богачом и большим воротилой, миллионером и олигархом, чоужтам, чоужтам.

Мир это Вики-педия! Царство моей принцессы Вики.

Прощай, кокнутый кок О., ко-ко! Здравствуй, новая личность!

Он вытаскивает из трюма покрышки и сталкивает их за борт – они плывут за траулером, как черные венки, возложенные на  воду – похороны прошлой жизни. Ачуметь, ачуметь, ачуметь.

– И Виктория меня еще полюбит!

Виктория – означает победа.

Может, как напевают нам сладкоголосые Сирины позитивного мышления, «мечта мечт» кока О. непременно исполнится, нужно лишь не отступаться, не оставлять и не прерывать мечтаний, питать их собою щедро и полнокровно, надо мечтать свою мечту, перемечтать и вымечтать ее – и вот ты уже принц-консорт королевства Норвегия.

Исключительно силой духа всего достиг, медитацией и аффирмациями.

А ведь мальчишка из простой семьи, грыз черствые сухари, бегал в школу по сугробам, с братом на двоих одни валенки, кулинарный техникум, чтоб подальше от начальства, поближе к харчам, - и свалить в море поваром.

Кок с коком. Как у попугая Коко.

Надо верить, вера горами движет. Визуализация – обязательно, каждое утро на восходе Солнца – представляешь себя норвежским принцем, в пурпуре, в горностаевой мантии, в короне, с принцессой под руку.

И в дыхательную гимнастику по у-шу – по уши погрузиться.

Взяли в руки рейки, начинаем рейке.

Блаватская, бла-бла-бла.

Или рерихнуться.

Можно еще мухоморами толчеными натереться, тоже очень помогает.

Аффирмации, день и ночь, день и ночь, день и ночь.

И никакой животной пищи.

Будет так, как Я хочу, будет так, как Я велю, будет так, как Я приказываю.

Мысль материальна, мысль материальна, мысль материальна.

Я Принц, Я Маг, Я Бог.

Не червь и не раб, а царь и бог.

Бог – Я!

И кокаин, спросите вы – нет, куда там. Это дорого.

Портвешок «Агдам» для тебя, Адам, в портовой закусочной «Эдем».

Ачуметь и Чоужтам, обнявшись, танцуют танго на палубе.

А потом, в укромном уголке, сливаются в экстазе.

В экстазе сливаться надо не на идейной почве, а на комфортном ортопедическом матрасе «Tэдди».

Что за чудо от них родится? 

Имя чуду: Чо уж чуметь-та.

Жить-та недолго осталось.

В городах и поселках, ПГТ и ЗАТО жить вы будете плохо, но недолго зато.

Никогда не сомневайся в себе, это предательство, Иудин грех.

И никогда, никогда не говори о себе плохо.

А только: Аз есмь Начало и Конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

Аз есмь Абсолют, Тетраграмматон, Первотолчок, Зиждитель и Ревнитель, Всеблаг и Всемогущ, в таком вот духе.

Ты сам себе двигатель бессмертия.



               
                7. Ведьмесса Раисса

Может, Раисса Чернодрябская поменялась судьбой с королевой троллей или со старухой Лоухи, или с феей Бастиндой из лиловой страны, которой нас так успешно запугивали в детские годы?

Ей-то (Раиссе, то есть) в отличие от ее клиентской базы, все фиолетово.

Одна о-очень обходительная дама пост-бальзаковского возраста (жительница пос. Черная Дрябь), купив турпутевку, приезжает впервые в жизни в Финляндию.

И потрясенная открывшимися горизонтами, решает остаться там навсегда.

Намертво, по-звериному, уцепившись за шанс.

Рая обнимает фонарь на площади маленького городка, промежуточной станции туристического маршрута: «Назад не поеду!»

Это шутка. Но у рыси всегда есть тридцать пятый кадр, чтобы свернуть за угол, перейти на рысь и раствориться в воздухе.

Гид отвернулся. Он, правда, с глазами на пятках – но и она не без того. Трехглазая.

Унесло.

Ночует Раисса на местном кладбище, в чьем-то фамильном склепе (журналисты любят такие детали).

Весь день рыскает по шопингам, лихая, с пером в берете.

А к вечеру, проголодавшись, предпринимает штурм.

Ныряет, наудачу, в первый попавшийся отель и, пользуясь русско-финским разговорником, просит портье проводить ее к директору – он же владелец заведения.

Портье, уставший к концу рабочего дня, страдающий мигренью, в нерешительности. «У вас болит голова, позвольте!» – и она, возложив ему классически длани на лоб и виски, снимает мигрень.

Левой рукой стряхивает через правое плечо.

Напевая при этом что-то из рашен фольклора: «Петушок-петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка…»

Шелкова бородушка, чувствуя внезапный подъем, соглашается препроводить русскую к боссу.

Тот тоже устал, у него, кажется, начинается грипп (щекотка в гортани, глаза слезятся, общая вялость). Раисса из Руссии, улыбаясь в 200 ватт,  плетя какую-то сложную маловразумительную, ввиду языковой недостаточности, историю, излечивает и второго, наложением рук (такой у нее дар, род цыганского гипноза).

Хоботок ее исправно высасывает нектар из встреченных на пути цветочков; но есть у нее и жало.

Босс (фамилия его ***нен) заинтригован, несколько даже очарован.

Паспорт у рюски в порядке. В общем, он согласен приютить Рысию на недельку, с трехразовым питанием в ресторане.

В счет гонорара за спецэффекты.

Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. «Хап» у дамы отработан годами тренировок: она из тех, кто выхватывал с базарного прилавка лучший кусок мяса или единственный приличный лифчик, из-под носа у страждущих в очередях времен СССР.

«Есть два царя, что правят этим миром». Сила Раисы в том, что двум царям – Любви и Голоду, она служит одновременно, как Труффальдино из мюзикла.

Косые чингисхановские глазки и вытравленная под платину грива.

В течение этой недельки Рысия смакует разные финские вкусности и дает сеансы русского сакрального массажа: 1. боссу ***нену, 2. зам. босса ***нена (его фамилия ***кенен), 3. всем желающим служащим отеля, 4. их знакомым и родственникам, 5. знакомым родственников и родственникам знакомых.

Рысия из Руссии.

Люди избавляются от боли в разных частях тела и души, молодеют, наглеют, приобретают завидный аппетит (но при том не полнеют).

Валютная ведьма, you are welcome.

Полировка крови, золотые укусы, гигиеническое отсасывание праны, кристаллизация удовольствия.

К тому времени, как ей заинтересовалась полиция, ***нен с ***кененом уже готовы хлопотать о зеленой карте для Раисы (она в свои 56 еще очень и очень, но боссы, вопреки фамилиям, не по этой части).

Raissa мигом становится местной селебрити, покоряя и обирая, лихо, как тать, беззащитный северный городок (весьма, впрочем, благоустроенный и зажиточный).

И, бросив опечаленных клиентов (даже стихи ей написали на прощанье, где рифмовались Raissa и belissa, красавица), с триумфом съезжает в Хельсинки.

Рая, открой двери рая!

Крыссавица!

«Мы еще о ней услышим»…

Фамилии тут не для смеха придуманы, вполне ординарные фэмили-нэйм, в любом телефонном справочнике  найдешь, номинум санкт одиоза, есть еще финская фамилия: ***писта.

Херр ***писта – но это уже был бы перебор.

О север, север-чародей! Иль я тобою очарован?

Сколько ж их угнездилось в сей дивной местности: чародеи-лиходеи, колдуны-болтуны, чумаки-ведьмаки, знахари экстрасенсовичи и кидалы калиостровичи.

Экстрасенсы, считающие пенсы.

Маги, слюнящие дензнаки.

Подвиньтесь, Рая из Черной Дряби пришла.

Рая из Рая, ваша судьба и рок.

Слезы похьольской чародейки – ингредиент эликсира жизни.

Но похьольские чародейки не плачут!

Потому-то и не можем мы достигнуть бессмертия, как ни бьемся.


                9. Такая  щупленькая

Наташа, тридцатиоднолетняя (щупленькая, с синими глазенками), уроженка вымирающего населенного пункта Удыдай, ух-намучившаяся, нагорбатившаяся уборщицей по подъездам родной дыры, мечтает, до слез, до полуобморочных дэйз-дримс наяву, о красивой жизни за границей.

Труженица панели – панельных четырехэтажек.

В детстве она, как и многие другие бедные девочки, конечно, больше всех сказок любила «Золушку», изломавшую жизнь миллионам Нэтэли, Наталок, Нана и Нэтти.

После ряда попыток (и ужасненьких сюрпризов), наконец, находит в Интернете «обеспеченного, с серьезными намерениями, без вредных привычек» жениха из Норвегии, некоего Галанда.

Он приезжает к ней в поселок, и очень нравится ей: тихий, культурный – впрочем, лысоватый, толстоватый и чуть пришибленный («пыльным мешком трахнутый», как выражается ее подруга).

Сама-то «Натали», с голодухи, показалась Галанду душкой, бриджит-бардошкой и мерелин-монрошкой.

Такая вот, лодочка в лодочках, шпилечка на шпильках, симпли зэ бест, и даже с  бюстом.

В отличие от северо-европейских невест груди, как сексуального объекта, не имеющих.

Обстрелянных на войне полов фемин бореалис.

Такая вот русалка среди зубастых щук, крокодилиц и акул.

Эдакий вот цветочек водяной лилии среди сухих долговязых камышей родного чухонского болота.

Галанд приглашает принцессочку в Норвегию, приводит в свой дом, знакомит с мамой и тетей.

Наташка вся истряслась от страха, воспринимая происходящее, как экзамен Сандрильоны (и, отчасти, первый бал Наташи Ростовой).

Но, слава Богу, она, не умничая (приготовив на обед борщ и пирожки с капустой, и непрерывно лучезарно улыбаясь) удовлетворяет и маму со слуховым аппаратом, и тетю с альцгеймером; дело явно катится по направлению к мендельсоновскому маршу.

И постельное белье в комоде (гостье постелили в бывшей детской) пересыпано жасминовыми лепестками.

Тряпки бы забыть из драной мешковины и ведра неподъемные, как икры больного слоновой болезнью.

Швабры забыть – плохо ошкуренные, в занозах, распятия, маленькие виселицы.

Запах бы подъездов забыть, хлорки, окурков и мочи (не людской, по количеству судя, а бегемотовой), и еще чего-то, о чем распространяться не хочется.

Кожу с рук, пропитавшуюся запахом кошмара, содрать (ни крем не помогает, ни духи),  как сдирала рваные резиновые перчатки.

Грубость из речи вытравить – я ведь раньше не такая была, деликатная, барышня кисейная, слов плохих не знала, от матерного окрика в обморок падала, сейчас сама матерюсь.

Имя поменять, которое и по-турецки, и по-египетски, и по-амстердамски давно уж означает известно что. Меня зовут Наташа, три рубля, и ваша.

И зачем меня мать так назвала – в честь Наташи Ростовой, говорит – какая еще, мама, «Война и мир», какой первый бал, какие Андреи Болконские и белое дымковое платье, я вас умоляю, никто тут про это не читал и даже не слышал.

Да еще Россия вышла из моды.

Кое-кто считает, что навсегда.


                10.  Галанд ин Тайланд (галантный гарант)

Галантный жених покупает невесте кольцо с бриллиантиком, покупает тур в Таиланд.

Они вдвоем улетят в царство вечной весны, к теплому морю, где Наташка в жизни не бывала. Вау!

Помолвленные сидят в аэропорту Осло.

На дворе начало апреля, холодно даже в пуховике, и вдруг Н., как во сне, видит бредущую по залу, беспечно гомонящую толпу, ведущую за руки детей, везущую инвалидов на колясках: все в шортах, майках, шлепках и бейсбольных кепках задом наперед (униформа счастливого европейца).

Это норвеги, реализуя трудовое законодательство, профсоюзные гарантии, Конституцию ЕС и Декларацию прав человека (пуховики сбросив в камере хранения) отправляются на пасхальные каникулы.

Как  радостные бабочки, только что  вылупившиеся из пуховых коконов.

Уже в самолете Галанд подзывает стюардессу, заказывая дабл-бренди; и еще порцию… и еще… Его заметно развезло, но он продолжает глотать «двойные» за ужином в отеле.
Ночью он делает жалкую попытку переспать с Натали, и она героически старается спасти положение всеми известными ей способами, но так ничего толком и не получилось.

Наутро он исчезает.

Невеста мечется по отелю, бродит у моря, разыскивая жениха, безуспешно. Она лежит на пляже, купается, завтракает, обедает и ужинает, все включено, полный набор каникулярного люкса, гарантированный туроператором – удовольствия ни грамма.

Кроме прочего, у нее совсем нет денег, и это не может не тревожить мадемуазель.

В белом платье из дымки, подол горничные три раза подшивали, бутончик розы в корсаже и за ушами тщательно промыто. Осталась ты, дурочка, с мытыми ушами.

Она выходит в город погулять, и видит викинга в кафе, пьяного в стельку, в компании двух пышных, хорошо пропеченных на солнце таек-проституток.

Он даже не узнал невесту.

Она убегает прочь.


Запирается в номере и рыдает там ночь напролет, ей все в этом подлом мире отвратительно, все невыносимо, и грязь, и любовь, любовь даже отвратней, лучше бы ты меня, мама, убила, чем отдавать в уборщицы, чем отдавать в люди, чем отдавать замуж, лучше б не знать никогда ничего про полы в подъездах и половую жизнь человека, лучше б мне вообще на свет не рождаться.

Наташка вспоминает, как перед отъездом в Норвегию штопала тонкой (почти незаметной) ниточкой единственные свои, порвавшиеся в последний момент колготки, чтоб в глаза не кинулся рубец.

Как мать отговаривала ее ехать, называя тёпой и дурындой (а колготки норовила отобрать, чтобы сплести из них мочалку для мытья посуды, чокнулась она на этих мочалках бесплатных, – убеждая при том, с этой своей интонацией классной дамы, что для настоящей леди белых носочков под джинсы вполне достаточно).

Как «менеджер брачного агентства» с лицом, как у Колобка из мультика, заставил ее переспать с женихом-датчанином, да еще взял за это с нее же 100 баксов.

Как перед отъездом к Гаральду ела две недели одну корейскую морковку, для талии и ради экономии оборотных средств.

Звери вы, люди.

Мастодонты вы, птеродактили и тираннозавры.

Вы грубы и злы.

Пахнет от вас потом, гнилыми зубами, кожным салом.

По ночам в ваших нечистых постелях вы проделываете друг с другом гадкие штучки.

А ранним утром, уходя от любовницы, мочитесь на пол в подъезде, у вонючего мусоропровода.

И насвистываете при этом.

Я не чета вам, я существо иной породы.

Я сделана из другого вещества, нежели вы, из особого материала, деликатного, драгоценного, понимаете!

Я принцесса, королевишна, водяная лилия, Наташа Ростова!

Я зайчик среди волков в вашем диком лесу.

Я русалочка в вашем бегемотнике.

Я возвышенней, тоньше, нежнее вас. 

И потому вы всю мою жизнь унижали меня, топтали меня, вытирали об меня ноги, все, все.

Распинали на швабре, деревянной сучковатой, руки хлоркой жгли, рот затыкали грубой мешковиной.

Сиди уж, уборщица!

Молчи уж, поломойка!

И грязными сапогами по чистому полу – шлеп-шлеп, хрясь-хрясь.

Я – уборщица? Я – поломойка?

Да.

За что?!

Бедные ручки мои, тонкие пальчики.

Бедные глазки мои, синие-синие.

Бедные губки мои в дешевой помаде!

Господи, ну почему, почему я, такая нежная, должна все это терпеть?!


Она звонит по мобильнику подруге, заливается слезами: «Галанд меня бросил!»

– Но ты хотя бы отдохнула в Таиланде, другим и того за всю жизнь не перепало, – отзывается в трубке подруга.

То, что принцам тоже бывает скверно (Галанд из тех, кто мечтает о самоубийстве, упорно, годами) Золушку не озарило.

Про это в сказке ничего не сказано.

Мой совет вам, Золушки Юниверс, не из тех, что печатаются в глянце: представь бедной невестой – Его, а принцем – себя.

Он пусть будет Сольвейг, а ты Пер Гюнт.

Ты – князь Андрей, а он – Наташа Ростова.

Ты – Кай, а он – Герда.

Переверни сказку с ног на голову.

И посмотри, что получится.

Нарядить Галанда в белое дымковое платье, волоса ему взбить а-ля-грик, и розу в корсаж, и пусть, замирая от предчувствия любви, танцует вальс с женихом, в ярко освещенной зале, в дыму и роскоши бала.

Авось, полегчает болезному.

Неужели другие люди существуют?

Неужели они такие же, как ты?

Они ведь другие, и этим все сказано.

Другие – враги и мучители.

Другие – это и есть ад.

Но ведь и ты для них – другой.

После этого открытия уже не так хочется эмигрировать на тот свет.

Очень даже интересная картина вырисовывается.

Ты, оказывается –  подверженный циклическим депрессиям, в связи с дурной наследственностью (отдаленные последствия кровосмешения) викинг, а он – русская уборщица на выданье.

Финал мог бы быть иным: Наташа и викинг поменялись ролями, телами, судьбами.

И стали они жить-поживать и добра наживать.




                11.Строубери-хелл


Земляничные поля под Тромсе.

Почетные гастарбайтеры (га! стар! – звезды), заслуженные кентавры Молдавии, Эфиопии, России, Лесото и Эстонии виртуозно вламывают (изящно горбатятся), сбирая урожай райских, пахнущих счастьем плодов, и заодно леча собственный образовавшийся за зиму авитаминоз.

Ева соблазнила Адама клубникой.

Клубничкой.

Ягода, раздавленная языком, раздавленный языковой барьер.

А как по-молдавски будет – любовь? А по-эфиопски?

Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах, алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах.

Клубника – растение семейства розоцветных.

Клуб любителей клубнички, клубителей любнички.

Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.

Может быть, эту сладкую ягодку разжует принцесса Виктория из предыдущего сюжета или золушка Наташа из предстоящего.

Земляничники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый обязуется познакомить товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…)

Мы не животные!

У нас есть язык!

Импровизированная сцена в сенном сарае.

Все готовятся, изобретают наряды и головные уборы, учат стихи, гримируются, репетируют… Актерский кураж, лихорадка рампы.

Игра, игра, игра. На игру подсаживаешься, как на иглу.

На бал трое гастарбайтеров являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, черные бархатные береты с помпонами и наклеенные усы.

Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…»

Это, оказывается, бродячий миф – Божья Коровка, сакральная небесная скотинка.

У всех индо-европейских народов присутствует, в малой мифологии.

И в Азии, и в Америке, и в Африке, и в Австралии, и в Арктике.

Это всемирный архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша (девятое лето тут), кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета, Лилия Брониславновна Фомина-Цапукевич.

Что остается общего у всех русских, старорусских, новорусских, распрорусских и немножко русских людях, сто лет назад эмигрировавших и ничуть о том не жалеющих, недавно сваливших с Камы или из Коми?

Только это:

- Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, и ухватит за бочок…

- Водичка, водичка, умой мое личико, чтобы глазоньки  блестели, чтобы щечки горели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…

- Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик, там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…

- Ты медведюшка мой, батюшка, ты не тронь мою коровушку…

И вспоминаешь эти песенки невпопад, в печали и радости.

И плачешь, и жалеешь себя.

И мышку жалко, и волчка.

И коровушку, и крошечку Хаврошечку.

И волка и лисой, хоть оним злые.

Вот, лихо ты одноглазое, наша жизнь.

Гастарбайтеры пьют не самое дешевое вино, закусывая клубникой.

Они ощущают меж собой сиротливое родство.

Маленькие насекомые в европейском саду наслаждений.

Уникальные магические существа, наделенные, каждый, особым даром.

Братия, пасущаяся на полянах земляничных!

Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох.

Испуганные глазки, ухватистые лапки и набриолиненные усики!

Таракашки из Тмутаракани, комарики из  Комарово, муравьи из Мурино.

Игрушки капризной девочки-судьбы – надоевшие, нелюбимые, заброшенные в пыльный угол.

Отчего так несчастны вы в этом мире? Брошены, потеряны и одиноки?

И вылезает из норы ложноногая змея, и вытягивает за ниточку, намотанную на коренной зуб, грамм эликсира бессмертия.

...А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму.

Четыре отпуска я батрачу в Строубери-филдс, четыре года мать без сына.

В деревне Гадюкино, где всегда идут дожди, ждет меня моя старенькая мама.

И часто ходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

Подожди  еще, мам!

Еще немного, еще чуть-чуть.

И пью я водку ледяную.

И выковыриваю ножом из-под ногтей я кровь чужую (ну, сок ягоды).

У ягод тоже кровь есть, они живые.

Мы убиваем их для вас.

А вы их в своем Париже, в Цю-юрихе своем, в Парадайзе, вы их кушаете.

С шампанским и со шлюхой в номере.

Под незаходящим солнцем полярного дня сбирали рабы для вас эту клубнику.

По 24 часа в сутки, в очередь с напарником.

И вот ты уже весь розово-крапчатый.

Аллергия у тебя на ягоды.

На цветы, плоды, телевизор, интернет и людей.

Strawberry filds.

Скорее, Strawberry-Hell. Клубничный ад.

А говорят, раньше на этом месте в тундре была Поляна Любви.

Где волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а филин обнимался с белой куропаткой.



                12. Холивар

Гусарский конь скакает в поле по окровавленным телам.

Пол-царства за перо менестреля мэйнстрима!

Распсода распада!

Бояна бандитских разборок!

Я лучше буду осиянным Оссианом родных осин.

Ну, не можешь про Хоттаба, давай про Хоттабыча.

Не сочиняется ни классическое «Бородино», ни  хит про батяню-комбата.  Давай хоть частушку, скороговорку, дразнилку, считалку: аты-баты, шли солдаты.

Те солдаты были – мы с вами.

Раньше, когда по улице, грохоча сапогами, шли солдаты, казалось: вот страшные дядьки.

А  теперь думаешь: бедные мальчишки!

Мы ведь на войне, как на войне.

Война никогда не кончается.

Информационная, гибридная, без выстрелов, но жертвы-то есть.

Солдатами не рождаются.

Но вечером снова чистишь сапоги, солдатские свои сапоги и заводишь в мобильнике будильник, чтобы не проспать к началу военных действий.

Хорошо еще, если сумел вырыть собственный окоп в вечной мерзлоте, и заткнуть щели, чем пришлось, чем подешевле.

Свить гнездо из собственного тепла, и жить там, кормить птенчиков.

Счастливых война бодрит, заводит, бесит веселым бешенством, а несчастных от нее тошнит.

И (в чем самая-то жуть) уже непонятно, кто враг, а кто фронтовой товарищ, где свои, и где чужие, и откуда снаряды летят – все против всех.

Каждый сам себе армия, сам себе и тыл.

Сам себе боец и санитарка, звать Тамарка.

Линия фронта проходит везде.

Я против него, он против нее, она против них, ты против вас, мы против нас.

А вертолеты Валькирий носятся над головами, бомбы взрываются рядом, пули свистят у виска – то и дело, кого-нибудь в обозримом пространстве боевой позиции, не досчитываешься.

Умирают люди.

Пусть от нервов, стрессов, отрицательных эмоций.

Все болезни от нервов.

Если сомневаешься, посети местное кладбище, погляди, убедись – там могил немеряно,  каждый день опять кого-то хоронят.



                13.Весенний бал

Но вот, на костюмированном балу божьих коровок война внезапно прекратилась, пусть не навсегда, пусть ненадолго, но все же.

Гуляй, чашуекрылые!

Веселись, насекомый класс!

Вальсируйте, бабочки-нимфетки в дымковых платьицах!

Пейте негу жизни из чашечки цветка, из чаши бытия!

Из самой чащи, из джунглей жизни!

Несись, ушибаясь о стены, бешеной разрывной пулей, майский жук!

Засвети, светлячок, свой лунно-зеленый фонарик!
               

На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки!

В никуда, в эфир свободный
Просится пивной ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.

Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Алладин с Шехерезадой,
Упоительной глиссадой,

С иволгой обнимку май,
На жемчужный тучки край.

Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист,
В грудь июньскую вселись!

Опусти, рука, перила,
Лира пенье оперила,
Так ли ты, душа, спрошу
И лебяжьим опушу.

И не рвутся гранаты, а зреют в садах гранаты.

И не черемуха парализует дыхательный центр, а просто черемуха цветет.

Автомат не стреляет, а выдает газированную воду, в запотевших стаканах, с пузырьками, с клубничным сиропом.

Зарин: предрассветная дымка, от слова заря, зорька.

Заман: от слова заманиха, заросли диких ягод – манят, одурманивают.

Манечка ты моя.

Манкая Маня.

Град – это просто хрустальные бусинки, летящие на землю с облаков, небесный стеклярус, а  не оружие массового поражения.

Тополя это деревья в метелных облаках пуха.

А мистраль это морской ветер.



                14.Вальпургиева ночь солидарности трудящихся


– Какое сегодня число? – Да первое же, первое мая. Вальпургиева ночь, она же День международной солидарности трудящихся.
 – А Вальпургиева ночь, это что? Это когда ведьмы трахаются с ведьмаками?
– Точно. На Лысой горе.
– А Первомай куда ты денешь?
– Очень просто. Ночью ведьмы, а днем – солидарность трудящихся.

Так они жужжат себе, жу да жу, слетелись в круг майский жук, июньский жук.

– Ж-жаль, наши гигиенические пенальчики  тесны и перенаселены, так что трудящимся негде заняться сплетением ног.

– Когда я батрачил в Венеции, мы Первомай отмечали, по-любому.
– С ума вы все посходили, сегодня 9-е, День победы.
– Как? Уже? Мы что уже десять дней пьем?
– Здрассте, тетя Настя. Проснулся.

– Нет, серьезно, уже девятое? А Он что скажет? 
– От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот, такие, брат, дела!
– А что, это хорошо, что уже девятое. А клубника – хрен с ней. Я Ему из его носа клубнику сделаю, если Он сунется.
 – Это кого ты бить собрался, старшего менеджера, что ли? Зигфрида?
– Да нет, это он на директора нацелился, на Рюрика.

– Ба, fucking shit! Got demet, чу!

Директор «Строубери парадиз» и старший менеджер Зигфрид вышли из офисного тонвагена в масках Пульчинелло и Арлекина (или так выглядели их общеобязательные европейские «приклеенные улыбки» –  никто после трехдневного загула не мог уж разобрать).

В руках Пульчинелло нес средних размеров кремовый торт с клубникой, а Арлекин – вскипевший (как его душа) электросамовар.

На груди у обоих висели пистолеты Макарова.

Дойдя до пиршественного стола, (составленного из пластиковых табуреток), где оттягивались трудящиеся коровки,  Рюрик откашлялся и произнес спич:

- Наша компания, всегда славящаяся своими социал-демократическими симпатиями, рада поздравить наш уважаемый персонал с праздником Труда и Весны!

От дружины варягов-русь примите, гей-славяне, этот небольшой презент!

Слово «славянин» в европейских языках когда-то означало раб.

Надеюсь, вы не сочтете эти мои слова провокацией.

Однако, вынужден напомнить вам друзья, что клубника в наших райских садах начинает гнить.

И если завтра утром господа гастарбайтеры не выйдут на работу, мы вынуждены будем принять чрезвычайные меры, предусмотренные трудовым законодательством этой страны…

Договорить ему не пришлось.

Заслуженная клубничница Оймяконского района, доцент Индигирского университета Лилия Фомина-Цапукевич, подойдя к Рюрику, выхватила у него  поднос и от души залепила ему тортом в физиономию.

А экс-гондольер Марко ногой вышиб из рук Зигфрида электросамовар, вскипевшую чашу Грааля.

И белокурая бестия обжегшись кипятком, запрыгала, как Пульчинелло на канате.

– Ну, за трудящихся ведьм!
– Ведьм я люблю, за ведьм я выпью.
– За Лысую гору!
– Когда я батрачил… бастрючил…майстрячил в Венеции, мы 9-е мая отмечали по-любому.
– А почему ты уехал из Венеции?
– А чего там ловить!
– Всегда мечтала жить в Венеции.
– Фиглета это полная. И все голуби засрали.
– А  кем ты там работал?
– Да, гондольером.
– Это… Гондоны, что ли, втюхивал?
– Типа того.
– Я всю жизнь  хочу уехать с севера. А ты вот, наоборот – с югов на север подался.
– Везде одно и то же. А на югах еще и жарко.


Трудящееся человечество совершенно справедливо полагает, что лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.

Они пьяны и не ведают судьбы своей.

– Так какой сегодня день? Чо, правда девятое, или вы меня дурите?
– Взлета-ет красная раке-та. Бьет пулемет, неуто-мим!
– А если Он что скажет, я Ему такую клубнику заделаю. Мордой Его жирной в клубнику натыкаю, фашиста. Получай, получай, полицай!
– Это ты на кого, на старшего менеджера, что ли? На Зигфрида?
– Да нет, он про директора, Рюрика.
– Нет, я про Бога.

- Господа гастарбайтеры! Я есть выносить вам последнее ультиматум! – меж тем, кричал в рупор из офисного тонвагена предупрежденный начальством об увольнении и охрипший на работе Зигфрид.

–Тридцатое сегодня апрельбря. То есть, уже, полночь, первое маебря, Вальпургиева ночь международной солидарности.
– Ну, тогда за победу!
– За победу, это хорошо. За победу я выпью!
– Споем? Мы пол-Европы по-пластунски пропаха-ли…
– Смерть немецким оккупантам!
– Кто тут оккупант, это еще вопрос.
– Я оккупант. Можно я у вас тут стульчик оккупирую?
– Ты оккупант, а вот я, лично – солдат-освободитель.
– А ты, Петров,  кто?
– А я – всё!
– Победа будет за нами!
– А за кем еще? Нас не победишь. И знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы – это  всё. Слышь, Европа?

 
                15.Взбесившийся  вальс

 
             Всех не погуглишь!
             Всех не забанишь!
             Всех не испиаишь,
             Не отгондурасишь!
             На кидок не кинешь!
             Всех не заакбаришь!
             Всех не отвампиришь!

Бал закипает, вздымается, вьется, пришпоривает сам себя.

Загляни, если посмеешь, в тайную глубь Вальпургиевой ночи солидарности трудящихся, на самое ее донце. Там вальсируют пролетарий с пролетаркой, товарищ с товаркой, вертолет с вертолеточкой, лешачиха с лешаком, самоедка с самоедом, Пан с Панночкой,  русалочка с РусАлом, Марья-царевна с Иваном-царевичем, Валентин с Валентиной, Пьеро с Коломбиной.

…Архангельск обнялся с Гранадой, Нарьянмар с Венецией, а застенчивая Онега – с гордым Гвадалквивиром.

Вальс, вылетевший из другой Вселенной, накрыл собой Земляничные поля, подхватил бутоны розовоцветных, и росы, и сердца, и божьих коровок, закружил, взметнул к облакам, выше, еще выше.

Выстроил по спирали, повлек по сияющим космической пылью тропинкам между звезд.

Выстрелил ими в пространство, обратив в искристые соцветия фейерверка.

Изловил, засосал в широкогорлую воронку вихря, в тоннель со светом в конце, в вечную черную дыру.

Одна за другой уносились к берегам неведомым пары, в потоке солнечного ветра: кок О. и принцесса Виктория, Аполлон и Артемида, Дэн Браун и Мария Магдалина, киллер С. и его Ангелица, опер Женя Жердьев и Розина Альмавива, потомственный шаман Вергилиус Нансен Гюнт и потомственная ведьма Раиса Чернодрябская.

Обезумев и танцуя, вознеслись.

Сколько их. Какие они разные. И каждым из них ты можешь быть, если захочешь.

Все они – это ты.

Четверо гастарбайтеров, сплетясь лапками крест-накрест, танцевали «Танец маленьких лебедей».

В лебединых пачках и белых футбольных майках, с приклеенными усиками.

И тогда из офисного тонвагена вышел Зигфрид с безумными глазами, с развевающейся на ветру гривой нордических кудрей, с Валькирией, летящей у него над плечом. 

И снял с груди пистолет-пулемет Макарова, заряженный бесшумными и невесомыми почти, последнего поколения пулями (так называемыми «пробками» точечного поражения).

И совместил в оптическом прицеле мушку и голову первого лебеденка.

И нажал на спусковой крючок.

Лебеденок упал, увлекая за собой второго, с которым крепко держался за руки, а он – третьего, а третий – четвертого.

И лопнули их бедные головы.

Четырнадцать зрителей балета получили огнестрельные ранения тяжелой, менее тяжелой, средней и легкой тяжести.

Погибли четверо.

Первый был – экс-гондольер, потом – два студента из Тромсе, активисты зеленого (и голубого) движения.

А четвертой, в бархатной полумаске, была немолодая уже королева лебедей, Одетта.

Та, что всю жизнь мечтала побывать в Венеции. Да так и промечтала.

Принц Зигфрид и Одетта не узнали друг друга.

Может, слишком много разных масок наросло, за жизнь, на их лицах.


                16. Счастливая любовь

Два оленя – белый, из Норвегии и серый, из России, полюбили друг друга. Он простоватый, но добрый  (русский валенок), она просто ангел в ризе совершенства.

Диверсанты страсти нарушают границу, пробиваются через рвы и колючую проволоку, рискуя шкурой, чтобы повидаться.

Нелегалы людской породы, ломясь через кордон, привязывают к штиблетам лосиные копыта. Ну а олени обуваются в мальчиковые (девчачьи) ботиночки.

Но голодные, как волки, пограничники, волки позорные, хотят живого мяса. На мушку поймать не удалось. Тогда они вырыли на Ромео и Джульетту яму. «Возлюбленный в капкане».

И все звери – серые, белые и черные, желтые и красные, даже голубые (песцы) и розовые (лисы), а  уж  зеленые, само собой – вступились за лирических олешков.

Рать зеленых, кипя и свирепея, разрушила наворочено-дизайнерский и всячески передовой Удыдайский заготпункт по производству оленины. Этот звериный Дахау, вставший районной администрации в копеечку.

На сервелат дорожный и бэкон подкопченный звери лесные грозятся пустить маскулинных секьюрити. А их шкурами (особо ценные - в лагерных татуировках) украсить свои логова.

Сперва жаждали отмстить, а потом простили: одна из тату на груди у cтаршего охранника изображала нагую герлу с крыльями, сидящую на шаре и надпись – «ЛПЭМ-6» («любовь правит этим миром», что означает верность любимой, но и смерть ей, если изменит, а цифра «6» под картинкой – срок на зоне).

И секьюрити любить умеют.

Люди и олени обнялись, рыдая.

Стрелок заготпункта может оказаться Ромео. Или, на худой конец, Отелло.

«Любовь и мясо» (название в норвежском прокате: «Нежность и плоть»).

Любовь пошла атакой на Голод («есть два Царя, что правят этим миром - голод и любовь»), в отдельно взятом приграничном регионе.

О-лэ, коррида!

Любовь победит!