Ультима Туле

Ольга Мартова



               
               
                Ультима Туле


Крайний Север, он же бескрайний, он же света край.

Это, если кто не знал, и есть Ультима Туле, последний остров.

Заполярье (за Полюсом, то есть).

Гиперборея, где север на нулевом градусе внезапно переходит в юг.

Гипер — сверх, борей — север.

Супер-север, то есть.

Он же  (Гиперборея-то)  – колыбель Аполлона.

Вот-вот. Аполлон и Артемида, божественные брат с сестрой, как неоднократно сообщалось в прессе, родом из ПГТ Удыдай Дырдыгирского района.

Бог искусств вообще-то в Греции проживает, постоянно прописан.

На ПМЖ как бы.

Но он прилетает к себе на  географическую родину, за Полярный Круг, каждую весну.

На упряжке из белых лебедей.

Тут прозябает под незаходящим солнцем, средь лишайников и мхов классическая лоза Публия Овидия Назона.

Музы водят хороводы на стратегических высотах.

Кипит священным безумием Кастальский ключ.

А посреди гранитных скал восседают на треножниках пифии, укутанные (холодно-таки) в роскошные самоедские меха, вдыхают природный газ и пророчествуют.

Каждому хочется узнать, что с ним будет, хоть каждому это известно. Каждый сам себе Сивилла. Постареем и умрем, вот что с нами будет.

А пока живы (изреченье над входом Дельфы): никто не гарантирован ни от чего.

И Пифии, надышавшись пропан-бутана, который тут кое-где просачивается в трещины скал из глубин земных, посоветуют адепту познать самого себя.

Того, чего я не нашел во мне, бесполезно искать и вовне.

Пропан-бутан – пропал бутон. Сгинул человек. Бутон на дереве бессмертия.

А умирать-то не хочется.

Хочется, чтобы от тебя на этом свете хоть что-нибудь осталось. В память и назидание потомкам.

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет, и тленья убежит.

Жизнь коротка, искусство долговечно.

Оттого-то тут, в Межграничье, все в Аполлоны лезут.

Всё пляшут и поют (но не пашут и не куют).

Исполняют руны под арфу, или блюзы под гитару, или частушки под балалайку.

Врут враки, плетут сплетни, постят посты.

Живо пишут живую пись.

Некоторые даже ваяют, или хотя бы, валяют (валенки; дурака).

И актерствуют, актерствуют с утра до ночи.

Меж собой просто так не поговорят – а непременно этюд поставят, мизансцену, Станиславский и Немирович нервно курят в углу. Прямо Дом ветеранов сцены (но не столичный, а Мценского уезда).

Пьянствуют, конечно, пей за жисть, пейзажист!

Северная палитра, она же поллитра.

Розово-крапчатые мухоморы викингов, для экзистенциальной храбрости.

Пропан-бутан – русские называют его пропил-бутил – для прозрения тайн мира.

Вытяжка из желез болотной выпи - выпей, ради примирения с жизнью.

Финское чухонь-шаманство.

Саамское оленье хвостовое чутье.

Варяжская боевая норд-хитрость.

Шведское, удачно замаскированное под прагму, сван-безумие.

Российская во все стороны беспредельность.

Эта гремучая смесь дает в итоге супер-нацию: ультиматульцев.

Ну или гиперборейцев.

Жизнь у них, еще бы, о-очень интересная: не сеют и не жнут, но Отец небесный (Аполлон Зевсович) их питает.

А главным образом питают их программы социальной компенсации для жителей отдаленки, надежные, добротные скандинаво-коммунистические программы.

Чтоб нам с вами так жить.

Натурально, здешние ваятели с особым рвением лепят горбатого, а певцы – поют лазаря, для ревизоров, европейских и местных, больших членов и важных органов.

Биармия – би-армия: двойная армия, двойственных людей: 1) социальщики, живущие на пособие и они же  2) верховные жрецы солнечного бога.

О, как они напиваются и распеваются после каждой ревизии:

Э-эх!
Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Не ёрничайте, коллеги, ёрника не хватит.

Ерником, объясняю тем, кто не местный, называются кусты полярной ивы и веники из них.

А это древняя оймяконская песнь (ловта, сага, частушка, закличка, заплачка):

Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

И дыр и пыр.

Как их называть прикажете: бохема, интельная генция?

Любовники муз? Жокеи Пегаса?

ХЛАМ: художники, литераторы артисты, музыканты?

Серапионовы братья и сестры?

Мастера культуры (с кем вы?) Куртуазные маньеристы?

Серпентарий единомышленников.

Председатели Земного Шара, принцы Юниверс.

Пациенты творческой палаты имени Кащенко Петра Петровича. 

Богема, но не с парижского чердака, а из самоедской кибитки.

Здесь, на крайнем севере, в тьмутаракани, (вернее, тьмумошкарани) с белыми ночами и эффектом полярного психоза их - половина населения.

А куда еще деть себя за 70-й широтой, где десять месяцев зима, а остальные два, в рамках утвержденного бюджета, подготовка к зиме.

Женщины в Ультима Туле самые лучшие. Возьмем, например, Жизель, вилиссу нашу: из писательниц она, факт, самая красивая, а из красавиц – пишет лучше всех.

Или Эву-Карен, валькирию: видели вы у какой-нибудь живописицы такие ноги? Зачем, зачем так боги строги!

Грушеньку, Аграфену с Вологодчины. Просто из Достоевского роковая инфернальница. И главные роли в спектаклях мирового репертуара исполняет.

Имеются, конечно, на свете и другие длинноногие бэби: секретут-массажистки, пусси-референты, кис-кис-вайзеры.

Они, может, и всем хороши. Но не живописуют они вам на полотне мокрую сирень, яблоки Гесперид, хороводы фей, цветок Гильгамеша, джина в бутылке, райских птиц Гамаюна и Сирина, оленя Серебряное Копытце...

Не сложат песню (ловту, сагу, балладу, канцону, сонет, верилэ...)

Нет, женщина-художник – это самое оно.

Ультиматульцы обходятся без переводчиков. Все ведь и так друг друга понимают. Ничего ни от кого никто не скроет. И не надо менял для прекрасных Лал. Не треба америко-британского волапюка.

Когда ультиматулец говорит, над головой его сгущается облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца орешника, и плавно перемещается по направлению к ноздрям собеседника.

А тот, почувствовав  аромат речи, ловит смысл сказанного. И над его головой, в свою очередь, возникает розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ.

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые!

Душистый их душ, дыхание их души. Подушка с отдушкой, для сладких снов моей душеньки!



                Водопад Кивач (он же четырехстопный ямб)


И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как памятник всем литераторам.

Из-под спуда тектонических адовых плит пробивается он на свет. И летит, играя, сверкая, искрясь, по четырем своим порогам, четырехстопный ямб русской поэзии.

Державный ямб, Державиным воспетый. Сколько уж он вынес на вечной, гранитной, с четырьмя горбами спине своей!

Строптивый дракон! Джин пойманный! Поэтом оседланный! Вынесет на себе в страны неведомые. В пыль рассыплется, и вновь воскреснет.

…Мой дядя, самых честных правил, когда не в шутку занемог…

…Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал…

…Ах, если бы живые крылья души, парящей над толпой,
    Ее спасали от насилья безмерной пошлости людской…

И никогда он не иссякнет, астральный водопад этот, весь в живых радугах и веселых звездах.


Ультиматульцы мира, соединяйтесь! Сопрягайтесь! Парами, тройками, четверками- квадригами  и т. д.

Купите (если денег маловато, крон, марок, рублей, то хоть бы вскладчину, одну на всех) сову – совершите совокупление.

Приезжайте к нам на Колыму (лучше мы к вам).

На светлячковую Лотту, на колокольчатую Колу, на бенгальскими свечами утыканное, конфетами и конфетти усыпанное озеро Ляпси-Дрябси.

В бешено-крапчатую Югорию и Лаппонию роскошно голубую.

В чудную Чудь, лешую Лопь, людоедскую Самоядь, непроглядную Неясыть.

На Маточкин шар, где свихнувшаяся стрелка компаса пляшет вокруг своей оси.

В бухту Флора, с ее вечной весной, с горькими ивами в лихорадке, в струпьях желтых сережек.

В соленым пеплом занесенный, звездными угольками прожженный насквозь Баренцбург.

На берег залива Белого Безмолвия.

Где морж, лысый дядя, выполз на льдину, погреться на июньском солнышке.

Заходите! Накроем поляну, выставим нектар и амброзию. Будем пить бальзам вечной юности, приворотным зельем опохмеляться. Дни любви посвящены, ночью царствуют стаканы, мы же – то смертельно пьяны, то мертвецки влюблены.


               
                Что есть литература


Это способ жизни насолить,
Будь она хитра, как сто китайцев,
И с любовью-ведьмой поквитаться –

Ведьме плюй на хвост, как нам велит
В зипуне со смушкой голубой
Сорочинский ушлый заседатель.
               
Только все напрасно. Ах, издатель,
Ты книгопродавец и предатель!
Обаял и кинул.
Шут с тобой.

Верьте, драгоценные коллеги,
В ремесле своем мы не калеки.
               
Выпьем, пушкины, за сбычу мечт!
Но, увы, в журнале нету мест.

Это способ счастье засолить
Впрок на зиму, как арбузы в бочке.
               
Ах, читатель, добрый сателлит,
Где-нибудь во Фриско иль в Опочке
Мы возьмем с тобою верный тон.

Над Кощея стужей неживою.

Я тебе всего лишь камертон,
И стою в шкафу, вниз головою.

Это способ труса застрелить,
Что засел внутри, слепой от вою.

Это голубятни голытьба –
Тигры пусть смакуют моцареллу.

В горле щучьей косточкой судьба,
И донос на самого себя.
Близких подошьют к тому же «Делу».

Никому ты, лирик, не судья –
Жук в ночи, сплясавший тарантеллу.

Мало, Муза, в небе наследила,
Но хоть съешь со шкурой крокодила –
Критик снова примется, как тать,
Собственное брюхо щекотать.

Это способ тундру заселить
Дружественным племенем кентавров,
Щи сварить с венком из горьких лавров,
Да в озоне дырочки сверлить.

Мы гуляли с миленьким в саду,
А литература – просто ду…

Что стоишь и плачешь, деточка,
В руках у тебя дудочка?
В голове у тебя дырочка,
Дурочка ты, дурочка!

Я поэт, зовусь я Цветик,
От меня вам всем приветик.

Ой вы, сочинители и чудики,
Вы торчали бы на клумбах в садике,
Починяли б старенькие видики,
Вышивали бы по шелку батики!

Не гоняйтеся в ночи за призраком,
Угощайтесь под простынкой прозаком.

Вам в бессонных совах оставаться,
Вам бы вовсе к людям не соваться.
               
А не то, потопчут вас подковами,
Галстуками наградят пеньковыми!

…Это способ смерти насолить.

       

                Свинья под дубом вековым
               
               
Не стреляйте в пианиста, он играет, как может. Вернее, он играет потому, что не может не играть (а кто может, тот пусть немедленно бросит это дело вовсе, вырвет клавиши пьянино, флейту об колено хрусть).

Лучше вы не рубите
Сук, на котором сидите,
А не то нам не побить МамаЯ.

Аполлоноведы! Бель-ведёрские!

С полными ведрами бабла.

Музоначальники!

Каменотесы Камен!

Не рубите артиста, не рубите штукаря, не рубите прозаика – который все про заика белого и пушистого, и прочую интельную генцию.

Вы отбили себе места, кто похуже, кто получше (и местов больше нет, заняты) на берегах Большой Реки, вы сидите на ее берегах, вы ее воды сосете – а сквозь него эта речка течет, он ее струйка, пусть маленькая.

И никогда, никогда не станет он никем другим, ему так назначено.

Русло речки продолбили давным-давно такие же, как он, субъекты, малоадекватные многосамовлюбленные, дивиантные, пограничные, нищие и пьющие, – и ему некуда деться, надо струиться.

Ток по его нервам бежит, и мучит. Ему хуже, чем вам. Всем нам плохо, но ему еще хуже. Все, что есть у него хорошего, вымывается из его жизни. Стекает, как гамма, вниз по клавиатуре. Все лучшее, что имеет, он вкладывает в свое искусство, а жизни остается то, что забраковано текстом.

Талант, мы же видели сто раз, это же просто харакири.

А вы, Пьеро и Арлекины, не рубите Панталоне в панталонах (в итальянских офисных смарт-костюмчиках), у которых вы отбиваете Коломбин.

Начальникам департаментов комедии дель арте – им ведь тоже из себя не выпрыгнуть.

Цензору не стать цезарем, как он наизнанку не выворачивается.,

Редакторам (секаторам, сократителям!) – мертвой-живой водой не сбрызнуться, о землю челом не удариться и ясным соколом не обернуться (впрочем, челом в грязь – это можно).

Материала на них не хватило, дефицитного: с повышенным содержанием драгметаллов, редкоземельных элементов, феерических ферментов (или что он там добавляет, Бог, в кровь избранника).

Их попроще слепили, малым бюджетом обошлись, эконом-классом. Они, если б и захотели стать поэтами озерной школы или там, писателями-фантастами, звучит элегантно – да никак, и знают это про себя, и не рвутся (хуже, если рвутся). Остаются коллежскими асессорами (ассенизаторами) литературы областного подчинения.

Кто, впрочем, и в тайные советники выбьется. Каково! Из Мордыяхи, да в Брюссель. Из Худобеи, да на Манхэттен!

А ведь бывали случаи. Но мало таких, это ж как надо себя выдрессировать.

Самого себя надо водить носом за куском сырого мяса, – и хлыстом сечь, и не факт еще, что высечешь искру. На подкидной доске надо самого себя подкидывать, силой мысли – и не факт, что приземлишься там, где метил.

И говорит художник бюрократу:

- Свинья (пардон за выражение) под дубом вековым, наевшись желудей досыта, до отвала... Это текст из школной программы, на всякий случай.

Наевшись, выспалась под ним, затем глаза продравши, встала, и рылом подрыать у дуба корни стала.

В общем, когда бы вверх могли поднять вы ваши, извиняюсь, классик сказал, рыла, то вам бы видно было, что эти желуди на мне растут!

– Нет, на мне! –  возразит бюрократ. - А подрывную работу в культуре вы ведете!

Вот вам классовая ненависть, буржуа и пролетарии новой эпохи, элои и морлоки, Стрекоза и Муравей, Уж и Сокол (Соколом-то, конечно, элегантнее отрекомендоваться), людены и нелюди, унтерменши и белокурая бестия, квартирант и Фекла, Мужик и Медведь, вершки и корешки.

Неизбывно разделение на тех, кто пляшет и поет – и тех, кто на это деньги выдает.


               
                Мы мыла не едим


Полтора десятка писателей, среди которых:

классик ненецкой  литературы, народный сказитель (как бы северный Гомер);

вологодский поэт-почвенник (почти Есенин);

драматургесса-абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску);

автор многоглагольных и малопонятных психо-физиологических романов (наследник Джойса);

финский Кафка;

норвежский Пруст;

наш уважаемый саамский Ибсен;

Шолохов народа коми;

Симона де Бовуар Мценского уезда;

Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета;

Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета.

А также:

еврейский Данте,

череповецкий Набоков,

Маркес из Кирова и

Акутогава из Кировска.

Вышеназванные составляют (во главе со шведским Федором нашим Михайловичем, натурально) – по проплаченному  гранту – литературную Антологию Баренц-региона (каждый, естессно, считает себя гением, а собратьев графоманчиками-грамофончиками).


На суд жюри представлено более 1000 рукописей.

Вавилонская башня не была достроена из-за языковых распрей. Здесь мы видим тот же самый процесс: раскачивания в облаках туда-сюда причудливого эклектичного строения, которое обещает с треском рухнуть в любой момент. И придавить под обломками создателей.

Обсуждается текст ненецкого автора, воспоминание детства (это святое!): американский любопытствующий турист приходит в советскую школу-интернат к детям оленеводов и, прослезившись, дарит им свой американский патентованный плавленый сыр в баночке.

Стратегический запас в сто штук, завтрак туриста в голодной России.

«Мы мыла не едим», – гордо отвечают глобалисту дети, выросшие на бесколбасье, бессырье. Фиалковой «Виолы» с теткой на этикетке в глаза не видевшие.

Писатели, проникшись, предлагают назвать так всю книгу – «Мы мыла не едим» – и мыльных опер не глядим!– в пику наглым Штатам.

– Не такая уж плохая, вообще-то, книжка получилась, повторяют они с проникновенными интонациями, искательно заглядывая друг другу в глаза. –  Не ах, конечно, но в целом, ницшего. Сойдет для сельской местности, для Баренц-риджен, то есть.

– Подымай выше, оно и для Порижа с Ландоном само то!

Один маленький еврейский Данте недоволен, с неизбывной своей иудейской печалью в глазах:

– Охрибеть какая-то. Вытебеть.

Это не ругательства, а названия населенных пунктов, из которых родом авторы.

А что. У шведов, вон, главное слово: ёба. Как к ним ни приедешь, они все: ёба, ёба, ёба,  – вкалывают, вламывают, втюхивают, впаривают, вчесывают.

А второе по значению слово – каки.

Ёба – каки, ёба – каки, ёба – каки.

Ёба – это работа.

Каки – это печенье.

(Кубо-пофигист с художественно нарисованным под глазом «фонарем»):

Россия, Россия! Твою маман!

Какая там лирика, в святых мечтах земли!

Горсовет, ёшкин кот, денег не дает на бумагу для Союза писателей! Сами зажрались, а нам, значит, выкуси!

(Гордо): у жены последний бюстной гальтер обтрепался! Я одни штаны ношу пятый год! На агитки их предвыборные, иудины, на плакатики со своими мордулёхами у них есть бумага. А на стихи русских поэтов – нет!


(Просто пьяница, с натуральным фонарем):

– А у нас всю власть взял Брысь Николаич, на все  четыре стороны света лапу наложил. Древний уже ихтиозавр, но не вымрет, не дождетесь.

Крадется  по городу на кривых лапах, подбородок выпячивает, бицепсами играет, ботокс себе колет, джинсы с мылом натягивает.

И куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.

И всюду он начальник, и все от него зависит: дадут тебе денег – не дадут, напечатают – не напечатают, поставят в план – не поставят.

Жрать тебе кинут, или  нет!

Как увидит тебя, так и рявкнет: Брысь!

И ну, лаяться.

За что его и прозывают Брысь Николаич, а некоторые – Брысник Лаич.

Себя уж издал и переиздал по пятому разу, друганов-товарищей, дядю, тетю, папу, брата, племянника внучатого – семья у него большая, и все писатели.

Пока всех их переждешь.

Не дождешься. 

Послушать его, на этих его конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Нравственность! Милосердие! Сострадание! Поэзия! Душа, душа, душа!

А на деле, сидит дряхлый звероящер  на троне, и сосет из всех сисек сразу.


(Маркес из Кировска, стильно-косоглазый, уволенный из школы учитель химии):

– Ну почему, почему нас третируют столичные знаменитости, как нечто, по определению уже, неоригинальное и малоценное? Шовинисты!

Что, мол, хорошего можно написать в вашей Дырдыгирке, в населенном пункте Ляпки-Дью?

Может, у нас гены второсортные?

Мутировали мы, и мычим, языка не осталось? 

В клонов обратились, в троглодитов, биороботов, ротовирусов?

Теория вероятности на этих широтах не действует?

Может, и гравитация в провинциях другая?

И угол падения не равен углу отражения, а Е больше не эм цэ квадрат.

Вестимо, так и есть, мировые законы, для Европ и Америк, а  тут дают сбой.


(Вологодский с пшеничным чубом, почти-Есенин):

– За что я и люблю глубинку! Родимая земля, она особенная! Ей гравитация басурмаская ни к чему.

(Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, с черной челкой и темно-вишневой шалью на плечах, и даже горбоносая!):

– Да, у них в Москве, в Хельсинки и Осло – можно родиться гениям, а у нас, видите ли, нельзя!

А если у меня сердце в ночи плачет!

Исколотое иглами людского равнодушия!

Если душа жива только верой в творчество!

В святое искусство, которому единственному готова возносить я молитвы!

(Первая Ахматова Заполярнинского педуниверситета, тоже в шали и с челкой, но блондинка… в каждом педуниверситете есть своя Ахматова, а в некоторых даже две):

–  Надо покориться, братья и сестры!

Надо смирить гордыню!

Господь терпел и нам велел!

Ахматова-блондинка. Астральное создание. Выжженная пергидролью. Прополосканная в проявителе. Сплошной позитив.

- Любите ненавидящих вас! Прощайте врагам своим! Подставьте правую щеку!

Интересно, что вот, Марин Цветаевых Заполярнинского педуниверситета в природе не существует.

Нельзя быть Цветаевой какого-нибудь высоко-гуманитарно-образовательно-культурного учреждения, не держат их там. Или они сами там не держатся.

Зато можно быть Цветаевой Заполярнинской областной психбольницы.

Цветаевой Колымы.

Или Цветаевой Северо-Западного фронта.


(Акутогава из Кировска, по основному месту работы сотрудник ФСБ):

– Врете, столичные жители! Неправдочка ваша, дяди! И в Кошкодранцах может родиться великий бард!

Ямал, Ямал – я, конечно, мал, но за мной большая правда.


(Гете вепсов):

– И в Удыдае, и в Могилёхе. И в Бурмиш-Яге.

А в Могилёхе особенно. Уж там только бессмертный творить может.
   
               

                Лирандель

Три российских писателя хоть на Ямале, хоть в Тимбукту, непременно поделятся на два идейных лагеря (натурально, «почвенники» и «западники», они же кони и лани, вершки и корешки, элои и морлоки, люди и людены).

А пятеро писателей поделятся на четыре писательских союза, а скорей всего, даже на шесть: почвенники, западники, пишущие дамы, славянские геи (не путать с гей-славянами), литераторствующие нацменьшинства (чукча не читатель, чукча писатель), аграрии пера (землю попашет, попишет стихи) и «просто пьяницы».

Последние мне всех ближе.

Представляю, как они все, читая это, мыкают и хмыкают (обижаются!): ну, а ты-то кто такая, ты сама? Не такая, как мы, что ли?

Я председатель клуба фанатов заполярной капели, и этого почетного звания никому не уступлю.

Я также фигура из гербовника, геральдическая мерлетта, с крылышками, но без лап (мерзлячка, пьющая мерло, вечно помирающая, но никак не умрет).

А вспоминать, как я объясняла заполярному губернатору, что такое лирандель (в рифму с капелью) ничуть не грустно мне.

Он услышал тогда новое слово.

Меж тем, вся жизнь моя на севере была мерлетская и лирандельская, но догадалась я об этом только в самом конце.

Пуговичник, посланный по душу Пер Гюнта, требует от него ответа: кто он, собственно, такой?

И когда в его жизни, в  этой вывернутой наизнанку и вытрясенной до последней табачной крошки из карманов, жизни он был самим собою.

Не ответишь – в расход тебя, перельют на пуговицы.

А что это, собственно, значит: быть самим собой? – интересуется Пер.

Пуговичник (он уже приготовил оловянную ложку) отвечает: «Самим собою быть, что значит: быть всегда лишь тем, что выразить тобой хотел создатель».

Но вот в чем все дело-то: если ты, за годы прожитой тобою жизни, так и не смог понять: что вот такое особое и неповторимое хотел выразить тобою создатель?

Для чего меня  посылали на север?

Неужто для того только, чтобы, хоть в самом конце я догадалась, что была лиранделью?

Я была, капель, твоей фанаткой,
Городской окраины жиличкой
И бродячей жучки медсестричкой.

За кампанию с утенком, гадкой,
Метроманкой и стихоголичкой,
Несгорающей  – вот чудо! – спичкой.

Странствующей тучки съемной бричкой.
               
Нет, я родилась не в октябре –
В мартобре.
             
Двор, скамья –
Вот и вся Испания моя.
             
Компаньонкой фортепьянной мыши,
Даже – подымайте планку выше,
Спонсоршей чердачного бича,
Я была, брадатого сыча. 
          
Но когда гуляла белой ночью
По причалу, в кружевных чулочках,
В мини, в босоножках золотых -
Не смотрите, мальчики, на них!

Ты поклялся, под фатой-метелью,
Мурманск, я была твоей невестой.
Нет, не местной, вовсе неуместной.

Как в хиджабе – некой Неизвестной.

Портовой подружкою Норд-Веста.

Cил потусторонних креатурой.

Нераспроданной литературой.

Анекдотом, шутовской фигурой:
Ласточкою с лирой.

Все ж в мороз
Мне однажды преподнес матрос
Тридцать веточек златых мимоз.

Отставной путанки квартиранткой,
Язвой-ранкой, жеваною ханкой,
Я бывала, жизнь, твоей чеченкой,
Я бывала, жизнь, твоей афганкой.

Оставалось либо умереть,
Либо айсберг сердцем отогреть.

Пробежаться б, вслед за мышью пьяной,
Вдоль по всем октавам фортепьяно!

И с упрямством непреодолимым
Нарядить полярный остров  –  Крымом!

Вербу в чудо-пальму превратив,
В собственный поверить креатив.

Расточив дыханья благодать,
Лютую погибель оправдать.

Жду, дышу, на том спасибо!
От беды на волосок:
С козырька сорвавшись, глыба
Льда - царапнула висок.

Я устала, я простыла,
Все же, мерзлота простила.

Распахнула дверцы клетка
Улетай на волю, детка!

Над стрехой пляши чечетку!
А могла бы впасть в чахотку,
Или встретиться с цингой,
Людоедкою, Ягой.

Потеряться в тьме полярной
Рукавичкою непарной.
             
А могли б – Кузьма космат -
Снова сунуть в каземат.
В сердце отыскать порок
И навесить новый срок.

Оцифрованная властью гугла
Но отнюдь не Карабаса кукла,
И у ада на краю
И у Господа в раю -   

Я навек останусь лиранделью,
Несчастливой; все-таки счастливой,
Вилохвостой, с неизменной лирой,
С мартовской в продрогшем горле трелью.



                Вавилонская башня

Злой Череповецкий Набоков, с яйцевидным черепом и черепашьей морщинистой шеей, избранный (как самый трезвый) председателем на Пиру во время Чумы, стучит карандашом о стакан:

–  Господа писатели! Людоведы и душелюбы!

Либералы и патриоты!
 
Варяги и греки!

Ассоциация творческих женщин!

Анархо-пофигисты!

Мемуарасты-затейники!

Секция ветеранов Чечни, Афгана, Сумгаита и Буденовской больницы!

О, литобъединение многодетных пап!

Пен-клуб!

И пена!

Прозаики и пробелочки!

Общество содействия нищим-пьющим литераторам!

Лирики, клиры и клерикалы!

Заединщики и захребетники!

Стихоманы и стихоголики!

Инвалиды от литературы!

Наркоманы от литературы  и «просто пьяницы»!

Проголосуем за лучший сюжет!


И что здесь поднялось! Какая буря!

– «Чумудан денюх»!

– Было, дядя, было! Много раз.

– Что ж, что было. Этта такая штука…Этта штука посильней «Фауста» Гете!

– Братия по литературе! Ёкарный бабай! Курица о просе, а они все про бабло! Причем, бабла у них в жись не было, и никогда не будет.

–  А «Божьи коровки» зато понравятся  русским дамам за сорок. Русские дамы за сорок – наш преданнейший читатель.

– А ведь он прав, робяты. Про доброту – это за милую душу. Это николь не заржавеет.

– Только никель не ржавеет.
   
– Это в смысле, что «Норильский Никель-forever» спонсирует ваше эксклюзивное эскюйство?

– Денежные потоки утекли, родимые, в Москву да в Брюссель. Золотой дождь пролился в Амстердаме. См. картину Рембрандта «Даная». Гранты съели испанские гранды.

– А почему вы решили, что каждый может иметь? Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать.
 
– Эх, милые вы люди! Крокодильчики вы мои! Си ю лэйтер, алигайтер!

Все-то вы понимаете. И зачем вы только книжки пишете, если умные такие!

– А ты зачем пишешь?

– Я первый спросил, Шолохов народа коми!

– Не вы первый, таймырский Шекспир! Двести лет назад один белый протестант, шведский священник-кальвинист, просветитель лопи, спросил саамскую письменницу, эдакую, знаете, в звериных шкурах, сиволапую: Зачем вы книги сочиняете?  – А чтоб доказать, что я не животное!
 


                Дудочка Дудинки


В арктической Дудинке кто-то, сидя под ивой, наигрывает на лирической дудочке.

                Заклинай, Дудинки
                дудочка – дождинки!

В Игарке, угольно-черной, у кого-то в окне горит бессонная свеча.

                Ты зажги, Игарки
                искорка – огарки!

В хмуром Мурманске дождь мурмансит. Там, на улице Полярные Зори – еще взойдут на морском песке мои полярные розы.

У реки Печоры, где печали чары, плачет, распустив волосы над тундровым омутом, муза любовной поэзии Эрато.

В Сыктывкаре, республика Коми, не одни только коми-сары и коми-вояжеры проживают. Имеются и местные стихотворцы – коми-кадзе. Есть даже один драматург, но он сейчас в коме.

И в Самояди какой-то автокритик, самоед, ест самого себя поедом.

И в Чуди какой-то чудик сочиняет чуть-чуть, как чудь-чудь. Глядь, и вылупилось из него чудо-юдо.

…А Петрарка и Китс, на розовых лепестках оттиснутые, соловьи, на вечную магнитофонную ленту ветра записанные, водами Леты не смываемые…

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс.

Которая (вот ужас-то, вот счастье) на всех одна.

А, пошли вы все! Где я – там центр мира.

Что, Иерусалим во времена царя Соломона, по мнению тогдашних гламурных эстетов, не был периферией?

А город Ур Халдейский в годы Гильгамеша местные рафине-эмансипе не прозывали Мухосранском и Дыр-дырой?

Провинция – там, где живут провинциалы. А где живем мы, председатели Земного Шара, Принцы и Принцессы Юниверс, там мировая столица.

Люди писали на Колыме, в бараках, в шарашках, на лесоповале – главное, надо иметь, что сказать.

«Роза мира» в тюрьме расцвела.

А коли сказать нечего, ни в Париже, ни в Пальма-де-Майорка ничего путевого из себя не вытянешь.

Вытянешь из собственной утробы только три, максимум грамма, в презервативе, примотанном ниткой за коренной зуб.

Рецепт бессмертия, он в культуре, конечно, в ней, родимой. Она еще тянет, не подведет, не заездили клячу.

Змея съела цветок бессмертия, но нам-то, Гильгамешам (Мценского уезда), это ницшего.

Слово поэта да будет долговечнее пирамид (небоскребов).

Но на каком языке его издать, неужто, на аглицко-мериканском? На этом волапюке, жаргоне, блатном арго, тюремной фене века!

После четырех дней дебатов (несколько глоток охрипло, пол завален бюллетенями для голосования – обсуждались такие вопросы, как суть поэзии, странности любви, природа непознанного, смысл жизни и конечная цель мироздания).

Принято решение, во славу святой Политкорректности: выпустить двенадцать версий на двунадесяти языках «народов севера».

Включая юкагирский, ительменский и оймяконский.

– Эх, значит, книжицу-то нашу никто не прочтет, – вздыхает еврейский Данте.



                Река времен


Абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску) склонилась над водопадом Кивач со свежеизданной книжкой в руках – толстенькой, в зеленовато-голубой, с изморозью, обложке.

С книжкой, похожей на ледяной кубик.

Размахнувшись, поэтесса бросает томик в бешено несущуюся по скалам вниз, воду.

Книга подпрыгивает четыре раза на четырех порогах.

И исчезает в течении лет.

В Лете.

В Реке Времен.

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

Но сами-то  эти стихи живы! Ушли от общей судьбы. Вот бы еще написать такие.

Это спасет армию Биармии.

Вавилонская башня ее языков не рухнет.

Ультима Туле ставит ультиматум.

Гиперборея навеки.

Литература навсегда.





                Картина маслом Рожкина «Шишь»


И во всех библиотеках, интернеттеках, массмедиатеках Чуди и Самояди…
 
На Югорском Шаре и в Васюганских болотах…

У полюса холода Оймякон…

На православно-сталинском архипелаге Соловки…

И в сумасшедшем Мурманске на улице Полярные Зори…

В Нефтюганске и Газоурюпинске благодарные читатели не упустили случая устроить презентацию новой интернационально-патриотической литературной антологии «Мы мыла не едим» – с шампанским, сушеной олениной и моченой (в меру развесистой) клюквой, за счет градообразующих предприятий.

Небывало возросло количество запросов на абонементах, а также живых (а особенно, мертвых) душ в читальных залах, по всем магистральным направлениям изящной словесности.

Дайте чего-нибудь суперского,
Чтобы много любви и войны.
Дайте роман Достоевского
«Братья Карамзины».

Принесите мне Карлу,
как его, Дурандот

Мне бы Мигеля Сикейроса
«Тонкий кот».

Дайте что-нибудь классное,
Дайте русскую классику
Дайте Фонвизин «Водоросль»,
Пушкин «На Волгу выть!».

Гойфмана крошку Цимеса
тоже не позабыть.

Есть еще шоу такое
матери ихней собор.
Еще на уроке требуют
Драйзер Тореадор.

Белкин-покойный, повести.
Карл-маркс и на крыше малыш.

Дайте для иллюстрации
Картину Рожкина «Шишь».
            
Мне бы чего-нибудь дамского.
Маразма мне, роттердамского.

Автор европепид
Название «Царь Эпид».

Д.К. Мирон «Пока Чего».
Старуху Из… издалека.

Мне бы стихи Пастернака
В переводе Эс Маршака.
   


               

                Жажда жизни

На банкете в честь успешного завершения антологии «Мы мыла не едим!» :

– А знаешь, был еще рассказ, я эту книжку давно читал, в детстве, подробностей толком не помню, но наверняка, тебе тоже попадалась: парень без еды и без воды ползет по тундре, по снегу, по грязи, из последних сил, сам не знает, куда, зачем, товарищи уже плюнули на все, сдохли, а он ползет  – и  доползает, таки, до океана, до корабля. Хороший рассказ. «Любовь к жизни» называется.

– «Жажда жизни».

– Это смотря в чьем переводе…

Они наливают себе еще водки с мартини, чокаются, опрокидывают по рюмке.

– Я к тому, что так и надо жить… (поперхнулся, на последних словах дал петуха), – На карачках, на брюхе, по снегу, по грязи. Ногтями, зубами цепляться, а ползти.

– Да я так и ползу.

–  Дак и я, что ты думаешь, не так, что ли?  Иной раз уж и сил нету, все думаю, кранты, не могу больше. Но все равно лезу. Через себя, через не могу. Ексель-моксель, за каждый рубль, за каждую копейку. За книжку каждую, за публикацию, за любую фигню. Каждый день, как в бой. Как на фронте, ёптыть.

– Это смертью и называется. Такая вот загогулина.  Такое вот харакири. Такие вот три рубли. Так мы и умираем, только не сразу, а постепенно.

– Это жизнь называется, а не смерть. Так вот мы и живем. По жизни.

Э-эх!

Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Те из нас, кто доползет до своего корабля и уплывет, спасется, уедет с севера навсегда, оглядываясь на пройденный путь из своего солнечного далека, вспомнит, что значит «жажда жизни», зверино и молодо вновь почувствует ее на губах, и это, только это будет его наградой.


 Где начинаются дороги

Нансен Вергилиус Гюнт, шаман шаманыч, потомственный мухомороед и женогонитель, проживает в местечке Хрусть-Яга, за Полярным Кругом, о котором журналисты обожают писать, что это конец мира, край Ойкумены, последнее село на белом свете, кордон цивилизации, преддверие ледовитого ада (население 14 чел.).

Рядом со своей виллой в русском стиле «баракко» Нансен Вергилиус поставил дорожный указатель: Париж, Нью-Йорк, Рио-де Жанейро, Венеция, Пекин, Тимбукту и т. д., с указанием километража.

До Парижа-то, мамочки мои, как далеко!

А до Нью-Йорка, хоть три года скачи, не доскачешь.

Какая глушь эти ваши Париж с Нью-Йорком.

У верстового столба одинокий женогонитель любит прогуливать своего домашнего любимца по имени Сфинкс.

Корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation»  Жан-Батист Ламартиньер, с микрофоном и камерой, высадившись из служебного козлоджипа, кидается к нему с профессиональной улыбкой:

– Ну и как вам живется, мистер, тут, на последнем километре? Где кончаются все дороги?

Астральное существо, закончив обнюхивать столб, поднимает лапу.

– Это не последний километр, а первый,– эпически ответствует Вергилий. – И дороги здесь не кончаются, а начинаются,

Он берет журналиста под микитки и разворачивает его на 180 градусов, задом к полюсу, лицом ко всему миру.

Журналист ахает, потрясенный открывшейся ему картиной.