Две собаки одной женщины

РОССИЙСКОЕ АВТОРСКОЕ ОБЩЕСТВО
                СВИДЕТЕЛЬСТВО
                № 7552
о депонировании и регистрации
объекта интеллектуальной собственности
             романа под названием
«ДВЕ СОБАКИ ОДНОЙ ЖЕНЩИНЫ»
   соответствующая запись в Реестре
         за № 7552 от 4 августа 2004 г.
        АВТОР ПС. ИСРА САФЕД
                Ларе посвящается

                Р О М А Н               
    
                ГЛАВА 1

                * 1 *
Тяжёлое, неповоротливое утро. Слова – облезли, затёрлись - утратили краски.
Я вышёл из файла. Железо тот час же одобрительно загудело: - дескать, чего мучился?
С некоторых пор я ощущаю странную связь со своим компьютером.
Звонок в дверь. В полвосьмого утра, в субботу трезвонить может только Ваня. Его жена Люся, не добудившись до пьяного со вчерашнего пития мужа, укатила на дачу. Свободный от Люси Ваня жаждет общения. Сейчас открою дверь, а он встанет на пороге и заканючит:
 - Сосед, трубы горят! Налей, чего ни будь?!
Я не откажу, если в холодильнике есть -  я и сам не прочь! С порога Ваня - радостный и трезвый:
 - Илья! Вдарим по организму!
Ваня торжественно поднимает бутылку выше головы и готов к марш-броску на кухню. Спортсмен с олимпийским факелом в руке в полной готовности, донести его до чаши и поджечь её, эту чашу... у меня на кухне.
В этой, непроизнесённой вслух, фразе имелась неправильность, неверность - всё вроде бы так, а вот какая-то неточность присутствовала.
Большое окно тесной кухни впустило утро. В очереди на вход уже топтался день.
Я поставил два стакана. Вытащил из холодильника банку с огурцами. Мы распили бутылку не полностью. Для субботнего утра, этого было достаточно. Я сказал соседу Ване:
 - Закругляемся! Забирай бутылку и ступай к себе, а то сейчас Татка с Топом придут, а она - сам знаешь!
Ужас изобразился на Ванином лице. Он выкатил на лоб свои синие глаза, тряхнул головой, будто бутылкой перед откупоркой, и - зазаикался:
 - Опп-помнись, всё ж! Ттт-ы Тта-тьяну свою, поди, уж год, как схоронил, а Топ - вот он... ддежжурит у стола. Глянь, как огурцом хрустит. Давай ему нацедим пару капель? Чуть-чуть... а? Может, допьём?! Тебе самому полстакана не помешало бы, для очищения ума!
 - Не порть мне собаку! Ступай! Нам с Топом гулять пора.
Услыхав про это, Топ притащил поводок, запрыгал от радости, заюлил, коротко тявкнул.
Раннее солнце ещё перекатывалось с крыши на крышу, подпрыгивало и поднималось к верху, пробивалось тонкими лучиками сквозь щели между полотнами портьер - в них плавала взвесь квартирной пыли. Комната ждала, когда я, наконец, раздвину портьеры, и она осветиться, умоется солнцем и воздухом.
Улицы замело бело-грязным тополиным пухом. Он висел на ветках гроздьями, пачкая изумрудную зелень листвы. Мальчишки резвились, поджигая этот пух и радуясь скорости пала.
Так начиналось всякое московское лето. Так кончалась весна на московских улицах - назойливым тополиным пухом...
Мы с Топом пошли по субботнему маршруту: сперва к мясникам, после - к колбасной лавке. Не ожидая команды, Топ стал служить - сидя на заднице. Ему бросали кусочки мяса, обрезь, разумеется, но иногда хорошие кусочки. Раз в неделю я и сам покупал ему сырого мяса. Два раза в неделю сырого мяса ему хватало, чтобы шерсть лоснилась и блестела, словно лакированная. Этой дворняге-красавчику везло - его все любили.
Навестили и продавщицу Свету. Её лавка источала аппетитный колбасный дух, а Топа она обожала, так, что даже я завидовал. Этой продавщице сосисок и сарделек непременно нужно было выскочить из лавки, чтобы погладить сардельку на лапках. Топ служил и получал говяжью сосиску. Схрумкав первую сосиску, он снова стал служить и получил ещё одну.
  -  Светочка, милая, достаточно, - взмолился я. Но она бросила ещё и сардельку. Топ понюхал и, к удивлению продавщицы Светы, отвернулся.
  -  Топ, ты чего это не ешь?!
  -  Светочка, сарделька ведь свиная, он сырую свинину не ест.
Света захохотала:
  -  Ну и собака у тебя - она, что - татарин?! Это татары свинину не едят, - всерьёз заключила она.
  -  И евреи, - сказала подошедшая покупательница...
Тут я, как раз, и вспомнил, чего там было неправильного во фразе про олимпийскую чашу - её нужно было зажечь, а не поджечь.
Я сказал Топу: - пошли домой! Пошли домой... еврей!


                * 2 *               

Первомай - великий праздник. Страна празднует... Город гуляет.
Уж два года, как отменили карточки. Водка во всех магазинах и ларьках. На водку народ не скупится, на последние, если придётся, пьёт. Для закуски и еды, кроме картошки у народа свои соленые огурцы, и квашеная капуста. А ещё навалом, доступной по цене, бочковой горбуши. Бочки хранятся на улице у магазина и летом, и зимой. Летом запах стоит густой, смрадный. Тучи мух вьются у магазина - кусают жестоко, яростно.
Юрка проснулся в этот великий день рано, глянул в окно. Внизу Толик. Юрка считает себя взрослым мужчиной - в прошлом году ему исполнилось пятнадцать. Он на год старше своего дружка, но Толик повыше ростом. Юрка тоже хорошего роста и сложения.  Его страсть – гимнастика. Мечта - крутануть солнце на турнике.
Толик - второгодник, ленивый до всего, что нужно делать и охочий до всякого ненужного дела, любой забавы и озорства. В нём немало обычной дури и одна странная наклонность. 
Девчонки сторонятся Толика из-за той самой странности, которая прошлым летом у него обнаружилась..
Двор в летние дни всегда полон детворы. В жаркое время все мальчишки босиком и в трусиках - портки и обувку по бедности беречь приходится. Дороги и где купишь?!
Тут-то и случилась с Толиком та самая странность - то ли подговорил кто, то ли нашло на него – вдруг он опустил резинку трусов ниже мужских принадлежностей и с торчащим своим причиндалом стал бегать вокруг девчонок, пугая их. Они, разумеется, с визгом разбежались. Видевший это мужик, вместо того, чтобы образумить мальца, от изумления воскликнул:
  -  Ну и мотовило у пацана! Ну и ну! 
Юрка соскочил с турника, догнал Толика и сходу расквасил ему сопатку. Дал пинка и велел идти домой. Толик заплакал, водрузил резинку трусов на место - под трусами ничего теперь не торчало, а из носу текла кровь.
Неделю Толик не появлялся во дворе.
Пришёл виноватиться:
 -  Юрик, прости... я никогда так не буду. Мамка сказала, что всё видела, и, что ты мне ещё мало наподдал. А ещё мамка запретила мне в трусах бегать – я теперя в портках всегда буду.
С того лета Толик даже в жару был в портках..
У Юрки Родина чёрные прямые волосы, зачесанные на пробор. Тонкие брови, голубые глаза. Хорош он, на беду девичьему и женскому полу. Внимательный твёрдый взгляд. Редко улыбается, отчего кажется угрюмым. Широкие плечи и спокойность натуры делают его старше своего возраста. Сосредоточен – занятия гимнастикой сосредотачивают.
В этот год он наметил себе преодолеть некий рубеж в своей жизни - сделать себе испытание и стать взрослым мужчиной. Праздники для этого – в самый раз.
  -  Толян, сколько у тебя хрустов?
  -  Тридцать мамка дала для праздника, - он показал красненькую с Лениным.
  -  Нам хватит. Пошли!
Двинулись в сторону станции. Поднялись на высокую насыпь и оказались на железнодорожных путях. Подныривали под вагоны, перелезали через тамбуры товарняков.
Белое здание украшено большими буквами с названием станции - ИЗЛУЧИНСК. Внутри – буфет и небольшой ресторан, работающий круглые сутки. А по перрону - ларьки со снедью, пусть и небогатой, но свободно продаваемой - только деньги гони. И водка свободно продаётся и никто не спросит твоих годков.
У ларька  Юрка остановился: 
  -  Здесь!
  -  А чего тута? – удивился Толик
  -  Деньги давай! - взял у Толика тридцатку, вытащил свои. Отсчитав, вернул То-лику три пятёрки с лётчиками. Потом, отсчитав нужную сумму, сунул руку с деньгами в узкое окошко:
  -  Чекушку!
Продавщица, не глядя, сунула четвертинку и сдачу. Пошли по перрону. Бутылочка упряталась в широких штанах Толика.
  -  Юр, а большие её колбасой заедают. Она вкусная, зараза! Мамка, когда гуляет, они колбасу едят.
  -  А мы тоже будем!
Купили пол кружка колбасы.
  -  Юр, давай мои потратим, лимонаду купим, может, ещё чего ни будь вкусного. А давай пряников возьмём?
  -  Свои потратишь потом.  Пряники купишь себе.
Пошли в сопку не спеша. Болтали по дороге. Толик спросил:
  -  Юр, ты пробовал её? Она горькая, ведь! Я пробовал, когда мамка гуляла.
Юрка промолчал - он не пробовал, а многие мальчишки уже пробовали, а потому он назначил себе этот день. Именно сегодня, когда были деньги и повод.
      Поднялись в сопку, выбрали полянку,  разложили припасы. Юра разломил пополам буханку, собрался половину ещё наполовину разломить, как вдруг, метрах в десяти из кустов раздался голос: 
   -  Шкет! Дай хлебца?!
Высунулась голова, за ней встала ещё одна...
Который был спереди - большеголовый с огромными глазницами и чёрными кругами вокруг них. Глаз и вовсе не видно - будто расплылись в чёрных кругах. Толик испугался первого. Другой был не так тощ, как первый, не так страшен видом.
  - Шкет! Хлебца дай?! – снова загнусавил, который спереди: - дай хлебца?! Хлебца дай?!
Толик схватил Юрку за руку:
  -  Бежим!
Юрий расстегнул солдатский ремень с тяжёлой пряжкой-бляхой, намотал на руку и приготовился к бою. 
Всю неделю по городу ползли слухи о двух сбежавших из лагеря или из зоны. Их видели в сопках, они забредали на окраины, залезали в сараи в поисках еды, брали, если было что. Про них рассказывали жуткие, неправдоподобные истории. 
  -  Толик! Возьми бульник и, как кто сделает шаг вперёд, бей по калгану. Ты ведь не промахнёшься?!
  -  Не, Юр, не ппро-ма-жу! – плача, бормотал Толик: - не п-промажу!.. Давай убеж-жим?! Давай, Юр?!..
Большие глазницы доходяги закрывались, словно люки, черными крышками век, когда он гнусавил:
  -  Шкет, хлебца дай?!
  -  Эй вы, говноеды, стойте там! - крикнул Юрка: - стойте и не рыпайтесь, не-то схватите по калгану!  Мой кореш не промажет!
Он старался говорить с ними на понятном для них, как казалось ему языке. Швырнул к ногам глазастого полбуханки и колбасу. Глазастый только успел поднять хлеб и колбасу, как другой вышел из-за кустов, с силой толканул доходягу, так, что тот упал и всё выронил. Тот другой схватил еду, запихал за пазуху телогрейки и пошёл вверх сопки, то, исчезая, то, появляясь, меж кустов. Глазастый с трудом поднялся, да как заблажил, будто дитя малое, одно и тоже:
   -  Шке... ке... т, хлебб... цца... дай?!
Тут вовсю разревелся Толик. Толик рыдал, содрогаясь всем телом от жалости к этому доходяге, от страха, оттого, что страх этот так неожиданно исчез.
    -  Ю...ри...к, отдай... ему... всё!
Но глазастый, возможно, сильно оголодав, уже ничего не соображая, стал медленно продвигаться к ним. Юра хладнокровно предупредил:
  -  Стой на месте, тебе говорят, не то по черепу схватишь!
Толик, размазывая одной рукой слёзы, другой бросил глазастому кулек с конфетами. Юра взял Толика за руку:
  -  Пошли, Толян! Не спеши! Не спеша, пойдём, а то подумают, что мы испугались! Ты ведь не испугался?! Верно?!
  -  Не, не испугался, - всхлипывал  Толик...
  - Достань-ка чекушку! Швырни её так, чтоб разбилась вдребезги, – ему теперь и вовсе расхотелось совершать задуманное.
На перроне дул в трубы военный оркестр. Народ веселился, танцевал. Даже мороженое появилось, но его быстро расхватали.
  -  Толян, купи себе лимонаду и пряников, раз мороженого нет, - он протянул То-лику оставшиеся у него деньги. Молча, прошли виадук, медленно спустились.
Во дворе было празднично. Гармошки, аккордеоны, гитары и балалайки - всё играло и звенело во всех подъездах, на всех лавочках, изо всех, раскрытых настежь окон - одновременно. Город Излучинск гулял!
Подвыпившая молодая вдова на лавочке изливала свою тоску под гармошку на блатной мотив:
      Девочки, что сделала война. Да, да!
      Мужиков не стало ни хрена. Да, да!
      До войны их было мало!
      Нынче вовсе их не стало –
      Вот, что с нами сделала война. Да, да!
Прошедшая война, иногда, на день-другой, хоть и отпускала народ, но никогда не давала возможности забыть и забыться.
Водка, а больше разбавленный спирт, лились рекой. Город пьянел на глазах. Народ отмечал великий праздник.
Нового Юркиного соученика Илюшку, встретили во дворе. Юра во всех подробностях рассказал обо всём, что произошло. Лишь теперь Толик узнал, зачем они покупали водку и ходили в сопку. Илья внимательно выслушал, помедлив, задумчиво сказал:
  -  Жаль, что я не был с вами. И я мог бы сегодня, как и вы, стать взрослым.

                * 3 *
Сорок четыре металлические ступеньки вверх. Внизу под тобой железная дорога и в обе стороны отбегают поблескивающие линейки рельсов.
Илюшка стоит на мосту, с непонятным, иностранным названием - виадук. Мост этот - над железной дорогой, чтобы люди по нему ходили, а не прыгали по рельсам, да под вагонами ползали, покуда ещё не задавлены.
Стоит он на этом виадуке с большим удовольствием, не так как в зиму, когда  после школы таскал на себе лесины-горбыли. Оттого и знает, сколько ступенек вверх и каждую в лицо: двадцатая - опасная из-за того, что слишком стёрта по краю, а ещё опаснее – двенадцатая, отшлифованная сапогами, скользкая, а зимой - и того более. Падал на ней два раза - горбыли летели вниз, а за ними - ступенек пять и он. Однажды, чуть мужика не покалечил - тот с трудом увернулся от этих горбылей.
  -  Ты чё, паря, столько навалил себе? Не допрёшь ведь! – удивился мужик: - тебе далече тащить их? Да я и так знаю - сразу за станцией ваш дом двухэтажный. Я тож здесь проживаю, только в другом - рядом который. Да их тут всего-то два - двухэтажных, шлакобетонных. Так говорю? Возьму-ка я на себя два, мне больше нельзя - грыжа. А ты - три и больше не бери никогда, а то и у тебя пупок развяжется, как у меня в твоих годках.
  -  Как это - развяжется?
  -  Да от тяжести надорвешься, и грыжа случится у тебя. Понял?! Так баю?!
Не спеша шли, разговаривали. Очень любопытный и разговорчивый был неожиданный помощник. Он знал всё, но зачем-то расспрашивал, да так подробно.
  -  Это твоя тётка корову держит? Так баю?
  -  Держит.
  -  Молоко хорошее. Моя баба берет у твоей тётки молоко. Молоко - неразбавленное.
  -  Молоко разве разбавляют, чем ни будь?
  -  Слухай, паря, как кличут тебя? А то разговаривать как-то несподручно.
  -  Илья я.
  -  То ли ты, а то ли я! И я – Илья! Тёзки, стало быть. Хорошо и там и тут, где по имени зовут. Так баю?! Тебе-то, видать, четырнадцать будет - не боле?
  -  Будет.

                * * *
Куст багульника весной поначалу цветёт, зелёнь потом выкидывает. Цветочки мелкие, с сиренью схожие, только розовые. Сопки вокруг города сплошь кустами покрыты и сплошь розовые ранней весной. С виадука Илюшка видел такое зрелище каждый год, но всякий раз удивлялся - розовые сопки!
Сегодня он здесь совсем по другой причине. В первый раз он пришёл на свидание с девчонкой. Зовут её Викторией, Викой. Она сама назначила ему свидание, именно здесь.
Раньше они жили по соседству. Вика с родителями, в отличие от него, проживает в собственном большом и богатом доме рядом.
В школе они часто встречаются, много разговаривают, хорошо понимают друг друга. В ней много ещё девичьей, но уже подступающей женской прелести. Когда они болтают и смеются, Илья всегда внутренне напряжён и взволнован. Ему кажется, что она это замечает, отчего он ещё больше смущается и краснеет. Он понимает, что она красива и, что она об этом знает. Тогда ему становится со-всем неспокойно  - не то, что с другими девчонками. Ещё смущает его рост - она выше - не очень, но выше.
Теперь они живут в разных частях города – она в верхнем городе, куда и ведёт виадук - из нижнего, где проживает он.
Он увидел её издали. Вика опаздывала, но ничуть не торопилась. Тогда он ещё не знал, что опоздание девчонки, девушки, женщины на свидание - не грех, а ритуал. Она была в голубом крепдешиновом платье. Илья, одетый во всё поношенное, со стоптанными башмаками казался рядом с ней побирушкой. Как он, одеты были многие жители города. Таких состоятельных, как её родители, в городе было немного.
Они пошли в кино. С интересом смотрели трофейный фильм. Но всё неожиданным образом оборвалось, когда она взяла его руку в свою. Экран вместе с фильмом исчез. Осталась только её горячая рука, которая сжимала его руку. В этом было много страсти и волнения. Оба вышли из кинотеатра бледные и смущенные. Вика с благодарностью посмотрела на него, когда он первый заговорил, разрушив это тревожное состояние:
  -  Мощный фильм, правда?! Мне понравился! А тебе?!
  -  Да, конечно понравился. Здорово!
Оба знали, что ничего о фильме рассказать не смогут, сколько не спрашивай. Тут же и она включилось в разговор и сразу им стало спокойнее и проще.
  -  Илюш, давай по землянику сходим?! В этот год, говорят, её много уродилось. Я одну полянку знаю, недалеко в сопках, так там её всегда полно - хоть косой коси.
  -  В распадке, что ли?!
  -  Нет, ближе, совсем близко. Почти рядом с нашим домом.
Они пришли к виадуку, где встретились давеча. Она болтала безумолку, вертелась, демонстрируя своё платье:
  - Красивая расцветочка?! А сидит хорошо?! Пока она вертелась, он удобно уселся на перила виадука. Она обернулось и - побледнела. Тут же, молча, схватила его за руку и с силой сдёрнула с перил. Да так сильно, что он влетел в её объятья:
  - Дурачок, убьёшься ведь! - он впервые ощутил прикосновение женского тела, упругой груди и аромат дыхания. Ему стало жарко. Он даже не почувствовал, что и с ней произошло то же самое. Вернее, не успел - она оттолкнула его, развернулась и пошла - уверенно и легко. Он стоял, ошеломлённый, но больше всего - её неожиданным уходом.
Она прошла шагов десять, обернулась и совсем спокойно, ровным голосом сказала:
  -  Не забудь, Илья, завтра в восемь у дома.
Она пошла дальше - легко и беззаботно, ступая с носка, и он - восхищённо смотрел ей вслед.

                * 4 *
Илья пришёл к дому Вики в назначенное время. Она ждала у калитки одетая в плотно окутывающий голову лёгкий платок, в брюки, вправленные в носки – надёжная защита от мошки и паутов. Он был тоже экипирован соответствующим образом. Вика и в такой одежде выглядела привлекательно, но старше, чем в школьной форме или в крепдешиновом платье.
Пошли в сопку, подножье которой начинается сразу за домом. Шли через кладбище, что бывает неприятно без надобности посетить кого-либо.
Сопка, сплошь поросшая багульником невысока. Большой распадок за сопкой пугает первозданной таинственностью и тишиной, а там дальше, за глухим распадком – суровая тайга и сопки, бесконечные распадки и сопки.
Они вышли на земляничную поляну, окруженную кустарником.
Внизу, подробный, как на макете, бытует Излучинск. Прямо под ними суетится проходящими поездами станция, гудит маневровыми «кукушками».
Излучинск ещё не изнывает от жары, утренняя прохлада взбадривает город,  свежи ещё силы горожан для труда на прокорм себя и детей.
  -  Ну вот, гляди - сегодня никто ещё по ягоду не приходил, мы первые! Примемся за дело. Наедимся сперва! – она первая прнялась за дело.
Солнце поднялось и висит над сопкой, сушит росу, но ещё не высушило. Ветерок, под утро запутавшийся в деревьях, беспорядочно в разные стороны раскачивает верхушки, волнами вздымает и пригибает, травы. Приносит запахи с разных сторон, смешивая их в один, ароматный букет.
  -  Чувствуешь, какие ароматы?! Вот солнышко встанет выше, ещё не то будет - задохнуться можно будет от запахов.
Они ползают по мокрой траве, выискивая самые крупные ягоды, показывают друг другу, прежде чем съесть. Она называет самые крупные ягоды слонами:
  -  Илюш, смотри какой слон. А сладкий какой!
Ползают по краям этой небольшой поляны, постепенно сближаясь. Вика нашла очень крупную ягоду и отдала ему. Он сделал то же самое. Потом она взяла одну ягоду губами за хвостик и молча, предложила ему. Илья аккуратно, чтобы не задеть её губы, взял ягоду своими. Вика засмеялась и  предложила взять ягоду, теперь уже наполовину находившуюся в её губах. Её губы вместе с ягодой были сочны, так, что он чуть было, не проглотил всё вместе. Она ответила ему пылко, безо всякой робости и жеманства.
  -  А ты не умеешь целоваться! Я у тебя первая?! Можешь не отвечать. И так вижу, что первая. Хочешь, научу?! Обними меня покрепче! Вот так... вот... мы ведь одни тут!
Она поцеловала его взасос. Отстранившись, попросила поцеловать  её. Поначалу он робко и неумело повторял, но когда робость и напряжение прошли, они цело-вались страстно, и подолгу не отрывали губ. Всё кончилось  неожиданно быстро, когда она раздражённо сказала:
  -  Пауты заели, и мошка не сошла, хотя солнце уж высоко. Ну, их - эти ягоды! Пошли к нам? Отец уехал в Благовещенск, а мама на работе. Так что мы одни будем.
Иногда благодаря своей тетушке, некоторое время дружившей с её родителями, ему доводилось бывать в этом доме, принимать здесь душ. Всё это было сказочной роскошью, в сравнении с городской баней. Вика это прекрасно понимает – непринужденно, с дружеским участием предложила:
  -  Илья, можешь, если хочешь, принять душ. Я согрею воду.
Пока вода в баке нагревается, они обсуждают планы на будущее, делятся впечатлениями о прочитанных книгах. Она показала домашнюю библиотеку с книгами. От такого книжного богатства Илья потерял дар речи...
  -  Ты… ты  много из этих книг прочла?!
  -  Те, что по литературе задают, да ещё Мопассана. Но читать его трудно - он до революции вышел - с ятями. Отец его никому не даёт читать, даже твоей тётке, хотя она читает аккуратно, и много чего перечитала из наших книг. А я несколько раз прочла роман "Милый друг", и ещё какой-то, кажется, - "Жизнь" - оба про любовь. А вообще-то я не шибко люблю читать. А ты?!
  -  Люблю... Исторические романы и про путешествия.
Они ещё поболтали о всякой всячине, но она напомнила:
  -  Вода, однако, уж нагрелась. Полотенце и мыло я там приготовила и свою мочалку, если не побрезгуешь.
Мыло было хозяйственное, о другом и не мечтать было, зато полотенце – настоящее, махровое.
Илья быстро разделся, пустил воду и стал намыливать голову. Ядовитое мыло, в котором больше каустической соды, чем мылящихся веществ, никак не желало размыливаться. Мыть голову следовало, не забывая о необходимости беречь глаза. Он тер голову мочалкой, закрыв глаза, то и дело смывал с себя едкое мыло и снова намыливался. 
Вдруг он почувствовал прикосновение рук... Даже если б он усомнился в том, что это её руки, всё равно он не смог бы проверить, так как не было возможности сразу открыть глаза. Он только и смог - стыдливо повернуться спиной.
Вика стала промывать ему голову и лицо своими руками, особенно тщательно промыла глаза. Он стоял под струёй воды спиной к ней, боясь открыть глаза пока она тёрла мочалкой ему спину. Затем повернула его лицом к себе. Намылив мочалку, она стала мыть всё тело. Она поворачивала его, словно скульптор свое произведение, смывая мыло и изучая его тело - одновременно приговаривая:
  -  Поворачивайся же... поворачивайся и глаза открой, - при этом руки ласково скользили повсюду...
Илья почувствовал, что не владеет своим, переполненным налившейся кровью, телом...
  -  Илюш, не бойся... открой глаза? Ну, открывай же?!
Он осмелился открыть глаза, и колени у него подкосились – она стояла перед ним нагая - такая же нагая, как и он. Впервые в жизни он увидел нагую женщину - юную нагую женщину и это было потрясением. Он снова зажмурился; так и стоял с закрытыми глазами, пока она обтирала его. Потом, обмотав ему, полотенце вокруг бёдер и слегка подтолкнув в спину, сказала:
  -  Глаза, однако, открой! Иди в мою комнату. Да не споткнись. Я приму душ и приду.
Она пришла, и он снова увидел её. Робость и волнение, за время её отсутствия, сменились жутким нетерпением... и ожиданием…

                * 5 *
После смерти моей жены Татьяны я делю своё время человека вышедшего на пенсию, но приученного к ежедневному труду, между компьютером, домашними хлопотами, свалившимися на меня, и чтением её дневников.
Почему-то, именно теперь, я задумал написать книгу о друге моей юности Юрке Родине, я не могу объяснить. Почему так всё сошлось по времени, совпало по обстоятельствам?! Может свободная от работы голова пенсионера, как водится, погрузилась в воспоминания. Может и так.
Всё получилось неожиданно - в дальнем и затемнённом временем закоулке моего сознания что-то, вдруг, высветилось, приблизилось, и возник полузабытый образ Юрки. В своё оправдание мог бы сказать - я никогда о нём не забывал. И всё же он был далёк от меня, а тут - взял и потревожил.      
Стоило только внедриться воспоминаниям о нём в моё сознание глубже обычного, как его образ возникал на экране монитора. Он появлялся, и я принимал возникшую необходимость, умерить своё разыгравшееся воображение. Поэтому, когда я видел, как в центре экрана заполненного текстом, начинают исчезать буквы, и появляется его лицо - выключал компьютер.
И другое не могу объяснить - почему именно теперь я заинтересовался Таткиными дневниками, столь необычными и своеобразными. А ведь год я не прикасался к ним. Мне не понять, как и почему всё совпало. Я выключал компьютер, не только когда он пугал меня, но и когда отторгал по причине моей творческой несостоятельности. Тогда передохнув, я обращался к её дневникам.
Логичнее было бы называть их дневничками, из-за малого формата.  Таткины дневнички я раньше никогда не читал и не пытался, хотя она и не прятала их. Я ни разу не видел её, делающей записи в эти своеобразные дневники.  Впрочем, что в этом удивительного, если, чаще всего, запись состояла из одного, или двух-трёх слов и не ежедневно. Она использовала для этих целей карманные годовые ежедневники. Некоторые даже имя собственное имели – «спутник москвича», например. Если бы теперь я не заглянул в них, то и не стал бы рассказывать о том, как она вела записи. Я не знал, что можно таким необычным способом вести дневник. В ежедневнике каждый день года имеет свою страничку. На такой стра-ничке у неё умещалось иногда до десяти лет нашей жизни. Вот, как она это делала:
 18 ИЮЛЯ
(Какой год у неё отмечен, я не указываю, но каждый раз он другой)
ГОД - пятница - (день недели отмечался всегда) – «Илья пришёл с раб. Поех. на д.». (на дачу, разумеется)
ГОД - суббота - «Прохладно. На даче. Были в музее в «Абрамцево».
ГОД - вторник – «Последние дни к. фест».  Фильм «Обвиняемые» США.
ГОД - четверг- «10-30 звонок из Л-Анжелеса».
Далее, всё в том же духе. На одной страничке Татка пунктирно выстраивала кон-фигурацию нашей жизни в определённый день месяца на протяжении многих лет. Иногда – это короткая фраза, а иногда - одно, или два слова. Она обожала записывать цены на овощи, отмечать покупку и цену вещей, мебели. Фиксировала ремонты квартиры, дачи, машины. Но подробнее всего, несколькими фразами - посещение театров, выставок, концертов, семейные торжества, посещение и приём гостей. Иногда - уничтожающие характеристики в мой адрес. Никогда, ни в жизни, ни в дневничках, она ни о ком плохо не отзывалась - только обо мне. После жутких обвинений, часто, через два-три дня - реабилитация в своеобразной форме. По-стоянные приступы ревности, а затем признания в том, что она была не права. Для меня, знающего, что означает даже одно единственное слово, неожиданным образом открылась дверь в нашу прошлую жизнь. Некоторое время она записывала не моё имя, а кличку – «негодяй». Я нашёл подобную запись: - «Негодяй, как он посмел мне такое сказать». Я сразу вспомнил, по времени, когда она была сделана - «двадцать второе сентября, воскр.» - и само событие.
Днём мы ходили в парк-усадьбу «Кусково». Гуляли, фотографировались. Нашей дочери Катьки с нами не было - с утра к бабушке уехала с ночёвкой.
Всё было замечательно в этот день - Катька несколько раз звонила вечером от бабушки, там  тоже было все в порядке. Я смотрел допоздна трансляцию какого-то матча из Европы. Татка вязала, что она делала просто мастерски.
Улеглись поздно, занимались любовью. Потом недолго лежали молча. Потом сходили в ванную и снова молчали. Было безмятежно легко на душе, оттого, что рядом любимая и желанная женщина. Она заговорила:
 - Тебе хорошо со мной?
 - Замечательно!
 - И мне. Ты такой умелый. Мне кажется ты опытный.
 - Природный инстинкт, не более.
 - У тебя были женщины до меня?
 - Девушки. Я тебе уже не раз говорил. До женитьбы...
 - У тебя, видимо, было много женщин!
 - Много женщин не бывает! - раздраженный, этими постоянными вопросами, необдуманно буркнул я, и - мгновенно оказался на полу, нагой и обескураженный. Татка спихнула меня с тахты виртуозно - села, поджала под себя ноги, лихо развернулась спиной к стене, уперлась в неё, и ногами спихнула меня на пол. При этом произнесла то, что более полно потом записала:
 - Негодяй! Как ты посмел мне такое сказать! Иди на диван, пошляк! Видеть тебя не хочу!
Я взял подушку, прихватил плед и улёгся на диване. Мне стыдно теперь признаться, но я - негодяй и пошляк, спал сном праведника - безмятежно и сладко.
Я проснулся оттого, что она лёжала рядом, прислонясь бочком, обнимая меня, затем, чтоб не свалиться с узкого дивана, где место было только для одного. Я ещё не проснулся, но услыхал:
  -  Пошли на тахту, здесь тесно...
Она тут же стащила с меня плед, не оставив мне - негодяю и пошляку, никаких вариантов. А мне варианты и не нужны были вовсе... Эти утренние или предутренние часы для меня, отдохнувшего за ночь, полному сил и нерастраченных за день на всякие пустяки, эмоций, были самые сладкие... Сладкими, пуще прежнего сладкими, стали и возникшие неожиданно воспоминания о том дне.

                * 6 *
Отец Толика - негр. Само собой - он русский, а не негр и не негр в смысле работы – таковыми были все. Тем не менее, он негр...
В те годы по рельсам на больших скоростях бегали вожди. Вождь «ФЭД» - паровоз Феликс Эдмундович Дзержинский, таскал тяжёлые товарняки с натуж-ным, глухим и равномерным чавканьем - будто пережёвывал или перемалывал что. Вождь «СО» - Серго Ордженикидзэ, тоже таскал, пыхтя, сверхтяжёлые составы. Особняком, не таким чумазым, как те - надраенный, сверкающий всеми медяшками, бегал сам великий вождь и учитель – «ИС». «Иосиф Сталин» возил, в основном, пассажирские поезда.
Эти вожди-паровозы тащили за собой длинный и жирный шлейф чёрного дыма, который беспощадно покрывал на своём пути округу слоем золы и не догоревшего в топке угля.
Отец Толика всю войну проработал машинистом на паровозе, имел бронь, как специалист, отчего, вероятно, остался жив. После войны его перевели в поездные кондукторы. Поездной – это такой человек, который сидит в открытом тамбуре последнего товарного вагона с красным фонарём, для того чтобы не врезался в него по неразберихе идущий следом поезд. И другие  нелёгкие обязанности были. Сидит так поездной летом и зимой в мороз под тридцать. Летом в брезентовом плаще, а зимой в тулупе, который, пусть и нет ветра встречного, не спасает. А встречный ветер с двух сторон так задувает в открытый тамбур, что, кажется, будто голый сидишь, а не в тулупе на телогрейку. 
Вся чернота дыма, золы и угля, да и всей жизни, угнездилась на его лице. Угнездилась, укоренилась, да так, что смыть стало невозможно, если не прилагать к тому тяжких, а, то и бесполезных в тех бытовых условиях усилий. А он и не прилагал, а потому был негром - чёрным, даже после бани. Приедет из поездки, ополоснёт лицо и, ни евши, ни пивши, завалится спать на своем топчане за занавеской. Засыпал мгновенно - на сутки, а, проснувшись, шёл в баню. Возвращался из бани, так словно и не был в ней - такой же чёрный, но всё же чистый. В дому пребывал недолго и снова в поездку на неделю порой. Там и вовсе не умывался, до возвращения, а какой смысл, если на твоём лице оседает беспрерывно всё паровозное несовершенство.
Неплох заработок у поездного, если сравнивать с заработками соседей, знакомых, родственников. Ещё и не курит, и не пьёт Пётр, папа Толика. Завидовали бабы: - повезло Варваре с мужиком! - Деньжищи - во какие! - не пропивает, как наши - все домой приносит! - А приедет, так только спит себе - и опять в дорогу. - Право слово - повезло бабе!
Большой и добрый негр дядя Пётр, отец Толика. На двадцать с лишком лет старше его матери Варвары. Никогда Толика не ругает, а мать обожает и всё ей прощает, а прощать есть что.
  -  Мамка у меня красивая, правда, Юрик? Да гулёна!
 -   Почему ты так говоришь? Ведь она никуда не ходит, дома сидит?
 -   Папка сказал – гулёна!
Хороша Толикова мама, слишком хороша для суровой послевоенной жизни, в богом забытом городке. Хороша для такого мужика - поездного кондуктора негра Петра, любившего её и сына и готового прощать ей, её явное равнодушие к нему.
Среднего роста, ладная в фигуре, грудастая, с горделивой осанкой - такова Варвара, дочь плотника с верхнего города. Русые волосы, собранные в тугой венок на голове украшали и придавали лицу своеобразие и прелесть. Только маленькие и глубокие глаза, звонкого зелёного цвета слегка портили. Этой, хоть и мелкой, но чистой зелени, благородно контрастировал цвет её молочно-розового лица. Одевалась она лучше других в округе, отчего бабы завидовали ей пуще прежнего.
Летом, то и дело, высиживала, нарядившись, в открытом настежь окне своей комнаты на первом этаже, ровно портрет какой, в тяжёлой деревянной раме.
Сколько жила с мужем никогда не работала, даже в войну сидела дома. Домашней работой себя не утруждала, хотя в доме всегда было чисто прибрано, а еда сготовлена. Руки у Варвары на зависть бабам выхолены. Из дому Варвара выходит редко, исключительно в магазин или на рынок за продуктами. С бабами время не просиживает, не чешет с ними языком, почём зря.
Юрка при виде этой красивой молодицы испытывал какую-то неясную тревогу, смущался и отводил глаза. Он старался не глядеть на неё, но часто ощущал её взгляд на себе. Он видел её несколько раз в периоды загулов, когда гуляла она после получки мужа и его отъездов. Водкой и закусками был полон стол. Выпить Варвара умела, ничуть не пьянея. Дверь была открыта для знакомых и соседей. Собиралась только женская компания – подруги с верхнего города, где она жила до замужества. Забредшим мужикам наливали ихнее и выпроваживали, не дав закусить. Те правило знали и, безоговорочно соблюдали. Гулянка продолжалась несколько дней; заканчивалась за день-два, до ожидаемого возвращения мужа. Пели песни, балагурили, да сплетничали. Одна играла на гитаре, пела старинные романсы, да язык чесала более других. Как увидит Юру, обязательно заблажит - то ли в шутку, а может, и нет:
 - Ох, подружки, умираю. Мужичёк, какой ладный! Приголубила б... приласкала б... Может и он бы меня?!
  -  Пьяная ты, Ленка, да дурная - говорила другая: - он ведь в сыновья тебе годит-ся.
  -  Хочу... сыночка... вот такого... ладного! – блажила Ленка.
  -  Не обращайте внимания на пьяную тётю Лену, - ласково говорила Варвара: - Толечка, угощай Юру, чем бог послал.
Толик рассовывал по карманам конфеты, печенье, булки, обязательно прихватывал бутылку лимонада, и они быстро уходили. При этих загулах Юра не ощущал на себе её пристального взгляда – он был пуст и безразличен.  Трезвая - она вселяла в него тревогу.    

                * 7 *
В коммуналке, где проживала Анна Матвеевна со своим сыном Ильёй - напротив,  дверь в дверь - комната соседки Фаины, по прозвищу – «Файка наливай-ка». Прозвище ей приклеили местные завсегдатаи привокзального буфета, где она работала буфетчицей.
Здесь водка продавалась в разлив, и всякий желающий мог получить свои сто или более граммов, бутерброд с красной рыбой, а из-под прилавка - с красной икрой. Но - это не для всех, так же, как и не для всякого - в долг. У Файки проживал бывший военный лётчик Павел Котов, уволенный из армии сразу после войны за пьянство. Отовсюду выгоняли его по той же причине. Павел не работал, торчал чаще всего дома в ежедневном подпитии, с гитарой в руках. Имел некоторое музыкальное образование - играл на фортепьяно, на некоторых духовых инструментах и на гитаре. Охотно играл на похоронах, но не только - играл ещё в местном полупрофессиональном оркестре, что избавляло его от статуса тунеядца. Об игре на похоронах, говорил, вставляя словечки из жаргона музыкантов:
  -  Люблю жмуриков лабать. Клёвое дело, Илюша! Только нервное для меня. Я местных бездарей терпеть не могу – все нервы истрепят, пока с ними играешь. Никто из них ноту верную взять не может – глухари, все до одного! А я с ними ещё и в местном оркестре вынужден играть. Грустно мне от того. Так ведь других нет здесь! А жмуриков хорошо оплачивают, да и выпивки вдоволь дают.
На гитаре играл лихо, да ещё голос приятный - бархатный. Откроет дверь комнаты и поёт, чтоб соседи слушали:
  -  Илья, что спеть? – заказывай, - и, не ожидая ответа, запевал. Пел про ванинский порт, иногда - «Гоп, со смыком». Куплетов из этой песни знал бессчётное количество. Илье нравилось слушать соседа. Пока Павел пел, Илья живо представлял себе чёрный пароход, трап и бедных зыков, бредущих по трапу. А этого – «Гоп со смыком» он видел в коротком пиджачке, поверх героической тельняшки, в брюках клеш и в кепке с маленьким козырьком. Непременно - чубчик до глаз и золотая фикса. Но больше всего Илье нравились романсы.
Анна Матвеевна терпеть не могла соседа и ничуть этого не скрывала:
  -  Пьяница вы, Павел, и бездельник - работать бы пошли!
На что он отвечал:
  -  Анна Матвеевна, играть и петь - моя работа, - и обращался к Илье: - мама твоя меня ужасно не любит. А за что? Грустно мне. А я ведь был не последним лётчиком на войне, да ликёр «шасси» мне жизнь подпортил. Летал бы и по сию пору.
Илья никогда не слыхал о таком ликёре, но что означает слово шасси – знал. Но не знал, как связать эти два понятия. И не спрашивал.
Анна Матвеевна не унималась:
  -  Фармазон вы, Павел!.. Пытаетесь выглядеть таким, каким не являетесь. Добрым и безобидным! А вы – злой и жестокий! Опасный вы человек, Павел!
При таком приговоре, вынесенном ему, Павел только повторял, не единожды им сказанное:
  -  Не любит меня твоя мама, Илья! За что? Грустно мне! Ей богу, грустно!

                * * *
Утром Павел тщательно брился, умывался, надевал белую рубашку с галстуком, бостоновый темно-синего цвета костюм и, уходя, говорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
  -  Ухожу на заправку, - делал крутой вираж к выходной двери.
Топал на вокзал - прямо в буфет к своей заправщице Файке. Та наливала ему сто пятьдесят в гранёный стакан, подавала на тарелке бутерброд с красной рыбой, а если он желал – с красной икрой. Возвращался Павел домой в прекрасном расположении духа, с купленной по дороге четвертинкой. Вторую заправку в том же количестве делал точно по графику - в шесть вечера. Закусывал, обильно намазывая на хлеб красную икру, которая водилась у него круглогодично, потому как добывал её сам.
Осенью, когда начинался нерест лосося, он отправлялся к своим фронтовым друзьям, проживавшим в глухих местах, куда по узким речкам и речным протокам идёт на нерест кета. Оттуда полтора месяца спустя, возвращался с огромным рюкзаком за плечами и двумя самодельными из фанеры, чемоданами. В рюкзаке был берестяной туес, полный красной икры. В чемоданах чистые, хорошо просоленные тушки крупной кеты. Там же, у друзей, оставалось до весны такое же количество рыбных припасов.
Соседей угощал всегда. Открыв дверь своей комнаты, с пафосом провозглашал:
  -  Отрок, Илья, если вы дома, явитесь с тарой!
Анна Матвеевна, вернувшись с работы, досадливо качала головой:
  -  Взятку даёте, - но всё же была довольна тем, что её сын, которого и под пистолетом не заставить пить рыбий жир, получает витамин А таким вкусным образом.
Сама ж, ни разу не прикоснулась, ни к икре, ни к кете, которую Павел также презентовал Илье в количестве одной штуки. Кета – не горбуша, которая в доме была круглый год.
Икрой на бутербродах Фаина приторговывала из-под прилавка до весны. Весной Павел привозил оставшиеся запасы.
Илье нравился этот бывший лётчик ещё и потому, что иногда он вдруг начинал рассказывать о боевых вылетах, о жизни лётчиков на фронте. Рассказы перемежал игрой на гитаре и песнями.
Осень двигалась с севера быстро и решительно. Красным кленовым листом парашютировала по улицам при ветерке и металась при сильном ветре ворохами листьев меж казённых домов и личных подворий.
Илья пришёл со школы, поел. При еде всегда читал – читал всё, кроме учебников. Чтение со временем всё чаще захватывало его и становилось страстью. Павел громко позвал:
  -  Илюха, заходи! Что-то грустно мне!
Илья отворил дверь, встал, как обычно, на пороге. Павел сказал:
  -  Что встал! Заходи, садись, - он подвинулся на диване, освобождая место. – А то стул возьми, напротив садись, а я спою – заказывай!
Илья ничего не заказывал - ему нравилось всё, что пел сосед. Репертуар был нескончаем. Павел забренчал на гитаре, подбирая мелодию - что ни будь из военного репертуара, чаще всего - «Вьётся в тесной печурке огонь...». А ещё незнакомую песню, которую он называл – «Песня американских летчиков». Потом замолкал вдруг на полуслове:
  - Жуткое дело война, Илья! Жуткое!..
  -  Знаю... Мы, когда эвакуировались, под бомбежку попали. От нашего эшелона, только скелеты от вагонов остались. Всё сгорело!..
  -  Значит, и тебе досталось, а как же вы в живых остались?
  -  Не знаю!.. Помню, мама меня за руку схватила, мы вместе соскочили с подножки вагона и отбежали от него. Вагон горел! Потом мы бежали, пока не упали! Так и лежали, пока фашисты не улетели. Поезд был весь в огне!  Много женщин и детей погибло.
Пока Илья рассказывал, Павел молчал, молчала гитара. После этого он налил себе полстакана водки. Закусывая, угощал Илью бутербродом с икрой. Илья благодарил,  отказываясь, шёл в свою комнату. От воспоминаний Илья бледнел и замолкал.
Не красавец Павел, но высок и статен. Крепок здоровьем, уж точно - слабаков в небо не пускали. Алкоголь тогда ещё не попортил ни лица, ни тела. Чувствовался в нём мужик с первого взгляда. От того и западали на него бабы. Фаина прощала ему его постоянные похождения, о которых доносили ей, в основном мужики, за лишние сто граммов. Павел говорил, в таких случаях, Фаине:
  -  Не стыдно подбивать людей на доносы за водку? По-моему, Фаина, - это неприлично!
Она устраивала ему разносы, которые он, молча, игнорировал. Фаина заводилась ещё больше, пока, наконец, не поняла - бесполезно. Стала за собой усиленно следить: маникюр, перманентная завивка, дорогая помада и пудра. Буфет - место бойкое - появились ухажёры. Стала и Фаина погуливать - то придёт позже обычного, а то и вовсе не придёт. А он и глазом не поведёт - будто  ничего и не происходит. А гулять, с кем ни попадя, перестал. Фаина решила, что она победила. Не знала  того, чего Павел ещё и сам не знал - влюбился, кажется впервые, а может, только показалось, потому и путаться с бабами перестал.


                * 8 *

Варвара восседала в своём окне, как в наблюдательном пункте. Но это было не так – не наблюдала она, и меньше всего интересовалось течением жизни за стенами её дома.
Жизнь проносилась мимо, как проносятся неподалёку железнодорожные составы – с шумом, дымом и паровозными гудками. Вся эта заоконная суета, не задевала Варвару. Безразличная к происходящему за пределами её жилища, она немалую часть жизни так и просидела у окна, будто ожидая чего,  вглядываясь куда-то, не зная, как и чем умерить свою  тоску. Выпивала с подружками, веселились вроде бы вместе, пели, балагурили, но только вряд знали они, кроме близкой подружки Ленки, что они все - с Варькой врозь. Может, и не пьянела, что тоска посильней алкоголя будет – держит душу бабью в тисках и не отпускает. Прихватила её с той давней поры, как ушёл служить, а оттуда и на фронт её тайный, полюбовник. Ушёл и унёс собой её - Варварино сердечко, да, как и многие пропал на войне.
Любила тайно, и тосковать теперь приходиться тайно – не муж ведь погиб. А муж Пётр вот он - то спит за занавеской на продавленном топчане, то в поездке.  И только подружка Ленка, молодая неунывающая вдова, балагурка и певунья знает про Варькину тайну – братом ей приходился, пропавший на войне Алексей. Родным братом. 
             Не желала Варвара ребёночка от мужа, хотя и уважала его. Знал Петр, что не по любви пошла за него красивая Варвара, а потому как самостоятельный он мужик: помощник машиниста, винище, как другие не хлещет, уважительный, любит её.
Никто не знал, какой король трефовый на душе у Варвары. Карта, как легла королём треф, так и придавила Варвару. А королю-то в ту пору семнадцать было, когда Варвара по нему сохнуть стала. А ей–то двадцать годков стукнуло, и была она замужем три года. А мужу Петру почти вдвое больше – тридцать восемь. И сколько б ни гадали ей подружки, всегда выпадал король треф. А кто он – поди, узнай у Варвары! Подруга Ленка – так та тоже ни гу-гу.
До поры и трефовый король не знал ничего о любви к нему замужней женщины, самой близкой подружки сестры его Ленки. Они соседствовали домами, бывали друг у друга, как у себя. Не знала Варвара, что, и он на неё заглядывается.   
Как семнадцатый годок ему стукнул - это и случилось. Алексей влюбился в замужнюю подружку Елены по-мальчишески пылко и тайно, скрывая свою страсть от сестры.   
Сперва Варвара, незаметно, чтоб не смущать мальчишку, поглядывала на него, а когда поняла, что и он влюблён по уши, отбросила все условности и, улучшив момент, откровенно его соблазнила. И только об одном, потом сожалела, – отчего она раньше это не сделала. Сколько времени, а с ним и счастья потеряно!..
Они с Петром проживали, теперь нижнем городе, а не по соседству. Потому сподручнее всего было встречаться в доме её родителей, когда они на работе, либо у Елены. Соседи не донесут – нет их.
Кроме сестры Ленки никто не знал об этой связи, и никто не мог сказать: - ты, дескать, Варвара, чё - белены объелась?! – баба замужняя, а туда же!.. Всё знавшая и понимавшая сестра попросила брата:
  -  Лёшка, не теряй себя?! Любовь и не таких скручивала! Берегись!
А Варваре, всерьёз, сказала:
  -  Не губи Лёшку, Варвара! Он мал ещё для такой, как ты. Не совладать ему с та-кой любовью. Отпусти его, прошу тебя?
  -  Да ты, что, Лена! Разве я ж зла хочу ему?!
Чего ещё, кроме недолгой, но жаркой любви желала Варвара знала только она одна. - Если уж суждено с нелюбимым жить, то ребёночка от него не понесу. - Погожу маленько, погожу, - решила Варвара.
Родственники, да знакомые в толк взять не могут: - чего это Варька не рожает? - Здорова бабёнка - это видно по всему, а не родит. - Видать, Пётр с порчинкой, - так решили они. Шальные мысли порой влетали Варваре в голову, а теперь видит – годила не зря.
Сперва Варвара кляла себя: - господи, грех ведь какой – невинную душу соблазнить! И сама же оправдывалась: - так по любви ж! Может и простит господь?
И, находила себе оправдание ещё и ещё. И то, что и он полюбил, а не только она, и то, что это случилось бы у него с другой женщиной. Пусть уж с ней!
  -  Господи, дай сыночка от Алексея, - молила она: - сделай милость, рабе твоей Варваре, господи?
Варвара отдавалась со всей страстью, ловила каждый миг любви, шла навстречу, не сдерживаясь, принимая его юношеский напор.
То ли молитвы помогли, то ли природа женская и желания совпали, но Варвара забеременела. Маленькие зелёные глаза ещё больше зазеленели, налились влагой и нежностью.
Пришла Елена, поставила бутылку “Спотыкача”:
  - Подай чего ни будь, на стол, выпить приспичило!
  - Чего так?
  -  А, так, - откупорила бутылку и разлила по стопкам: - нынче есть за что!
Варвара не стала допытываться. Выпили по второй, похрустели солёными груздями. Не выдержала Елена – радостно сообщила:
  -  Лёшке повестка пришла. Уж и шевелюру сбрили!
  -  Ты, видать, рада, подружка?!
  -  А чего не радоваться! Спасение для Алексея! Уедет, позабудет тебя. Боялась я, Варька, что сломаешь ты мальчишку. А теперь вижу – спасение пришло от Красной Армии. Найдёт себе девчоночку незамужнюю, невинную. Женится, детей нарожает!               
Взяли Алексея на флот и отправили на Чёрное море Родине служить. Писал для Варвары сестре. Когда к родам время подошло, Варвара  отвечать перестала, полностью поглощённая заботами о новорожденном сыночке Толечке. Все заботы, вся любовь переместились на сыночка, не оставив места для кого либо ещё.
Елена решила, что у них теперь есть прямая переписка. Не утерпела и спросила:
  -  Варь, ты письма от Лёшки на почте получаешь?
  -  Да нет – не получаю.
Елена с трудом скрыла удовольствие от этой новости:
  -  Вот оно, как сложилось. Ослобонился он, стало быть, от тебя. Кажись – совсем ослобонился!
Варвара всерьёз обиделась на подругу. Елена всё реже приходила потютюкать пухленького малыша, не подозревая ни о чём. Это уж потом, после войны, когда черты погибшего брата проявились вполне отчётливо в Толике, Елена напрямую сказал Варваре:
  -  Ты, подружка, даже от меня всё скрыла. Вылитый Лёшка в такие же годы! Вылитый!
  -  Прямо! Не придумывала бы ты, Елена. Да и не болтала бы ты зазря, а то раз-дружусь с тобой.
Толечке пять лет стукнуло, как война началась. Всё переменилось в жизни у всех. Пётр, вообще, из поездок не вылезал. Мужиков оптом стали забирать на фронт. Война и здесь, в десятке тысяч километров от фронта плотно накрыла жизнь, быт людей, города и веси. Карточки на все продукты, с нормой, при которой и жить невозможно и умереть непросто. А ещё и работать нужно, а ребятишкам – учиться.
Появились первые эвакуированные. Местные жители, только теперь, от очевидцев могли оценить степень беды, свалившейся на страну. Только теперь могли понять насколько они, местные, в лучшем положении, при общей беде: нет оставленных на окппированых территориях родственников, не разорены дома, не утрачено имущество. У многих  приусадебные огороды и привычка трудиться на них. Кругом богатейшие леса, дающие дармовое топливо, грибы, орехи, ягоду. Реки, в которых, не в пример Шустрянке, есть рыба. Но одно неизбывное горе на всех – потери родных и близких, друзей и знакомых. Война пожирала всех без разбору. Фронт – отцов, мужей, братьев и сестёр. Бомбежки – стариков женщин и детей. Болезни и голод в тылу – косили, кого ни попадя.
Пётр получил бронь, чтобы таскать на своём паровозе тяжёлые воинские составы. Елена получила похоронку на мужа Виктора, а вскоре и на брата Алек-сея. У Петровой сестры, проживавшей в Хабаровске, муж без вести пропал.
Хоть и мала для жизни карточка взрослого индживенца, Пётр не позволил Варваре устроиться на работу, чтобы получить рабочую карточку. Он твёрдо сказал:
  -  Проживём, Варя. Проживём. Я тут договорился, на одной станции – обменяю твои золотые украшения на пару мешков муки. Нет, нет – только те, что я тебе подарил. Война, как кончится, другие тебе купим. Огород разведу – дорога пять соток выделяет для картошки.
  -  Делай, Петя, как знаешь. На кой мне украшения. Если нужно будет, и родительские обменяешь.
  -  Верно, Варя, не время нынче для украшений. А горбатиться за пайку не пойдёшь. Не пущу! Толика расти!

                * 9 *
Чтение Таткиных дневничков стало частью моей жизни. Это - такое неожиданное возвращение к дням, казалось, забытым, стало пристрастием, связанным с призрачной возможностью, заново пережить однажды уже пережитое.
В одном месте я запнулся на короткой фразе: - «Он по-прежнему пишет ст.». Стихи я и впрямь писал всегда - впервые в седьмом классе, мы с Юркой написали и опубликовали в стенгазете какие-то стихи. Я не помню их, но зато на всю жизнь запомнил, сочиненную на нас эпиграмму: «В нашем классе два поэта – один глист, другой - котлета». На мой взгляд, эти стихи были намного лучше наших. Глистом был, видимо я - тощий, в отличие от Юрки.
Татьяна знала и любила мои стихи, скорее всего только потому, что были написаны мною. Однажды она записала это так: «Упросила почитать».
Имея гуманитарное образование и отменный вкус, она понимала и любила поэзию. Но всё это было малоприменимо к стихам, написанным мною. Слепы любящие!
Я никогда не записывал свои стихи - сочинял и правил их исключительно в голове. Если на меня находило, а только так я могу объяснить состояние, когда возникают стихи, они сами выстраивались в голове и запоминались. Я не записывал их ещё и потому что полагался на память.
Теперь у Татки я нашёл такую запись: - «Скандал... заставила надиктовать на пиш. маш. 5 ст.».
Эти три записи, сделанные в разные годы, пересеклись в моей памяти и слились воедино так, будто всё было одновременно. Две записи относятся к самым первым годам нашей супружеской жизни.
Тогда мы жили у родителей Татьяны в коммуналке, в самых стеснённых условиях, в районе старых арбатских переулков. Запись датирована июлем месяцем, день помечен, как воскресный.
Мне кажется, я хорошо помню это летнее утро - ещё не душное, но предвещающее ужасную жару и духоту. Родители на даче, мы остались в Москве, ради возможности побыть наедине. Мы оставались одни и это, было так  прекрасно, что и сейчас я ощущаю сладость тех часов - от нашей единственности в том жилищном пространстве.
Коммунальная Москва – это концентрированное понятие скученности бытия и невозможности побыть наедине. Разумеется, кроме всех прочих "прелестей" московских коммуналок.
Даже в самые жаркие летние месяцы, московское утро отличалось в те годы свежестью и прохладой. Ещё не траченная выхлопами газов множества машин зелень московских скверов исправно трудилась.
Мы наслаждались тем утром - утром нашей молодости и свободы. Мы спали, сколько хотели без надобности бежать на работу. Мы валялись в постели, мы много болтали и смеялись по всякому поводу и без.
Татке захотелось стихов. Я знал много из разных поэтов и предложил на выбор. Она заявила:
 -  Я и без тебя могу Заболоцкого почитать. Я хочу твоих.
 -  Танюша, милая, я не люблю читать свои стихи! Не люблю... Не умею... Пойми!
 -  Нет! Ты будешь читать. Я хочу, -  она лихо забралась мне на грудь, словно на лошадь верхом, и, слегка придавив, снова заявила:
 -  Ты будешь читать! Будешь... я хочу!
Татка всегда знала, чего она хочет! Стихи были потом, после... после того, когда, мы утомлённые и расслабленные, обрели способность общаться на языке людей. Она тихо попросила:
 -  Почитай вот те - "смертельные" – "Мой поезд". Прошу тебя? Почитай?
Тут уж я не смел, отказать, но читал довольно пресно: - «Мой поезд в двенадцать отбудет, смертельную точность храня. Что будет?! Меня лишь не будет! А будет всё, кроме меня»!
 -  Танюша, может, дальше не будем? Не хочется... лень.
Возмущению не было предела. Она просто негодовала, и я продолжил под её возмущённую, под конец, реплику:
  -  Хватит выпендриваться! Читай, как следует!
Тут уж я притворно бодро, продолжил:

     А будет всё так же, всё то же:
     И солнце не двинется вспять,
     И тот, кто отбудет - не сможет
     Сюда возвратиться опять.

     Сухая обыденность буден
     И праздников ярких окрас,
     Всё это - не будет, не будет!
     Для тех, кто отбудет, в сей час.

Я не дочитал - Татка всхлипнула. Я почувствовал, как она вздрогнула. Её глаза, её прекрасные, с неповторимым блеском глаза, были залиты до краёв влагой. В сей час, ей было жалко себя, меня, родных и близких, и весь мир людей. А мне?! Мне - только её. Я стал целовать её глаза, я слизал её слёзы.
Она успокоилась и, вдруг, неожиданно для меня, сама прочла последнее четверостишие. Она читала задумчиво и грустно, замедленно:
 - « Исчезнут виденья и звуки, для тех, кто ещё в суете. И будут прощальные руки, как свечи, белеть в темноте...».
Она ненадолго притихла, потом, в порядке размышления, спросила у себя: - Как можно в восемнадцать лет писать стихи о смерти? Она не ждала моего ответа - вопрос был обращён не ко мне. Да я и не смог бы тогда сказать ей что-либо вразумительное. Это теперь, как мне кажется, я попытался бы, но не тогда, когда ответ был бы к месту. А может жизнь, которая всегда мудрее нас, не подсказала мне ответ, который тогда-то и был-бы не к месту?
Одно знаю точно - я не мог, видимо, по молодости лет своих, оценить того огромного счастья, свалившегося на меня. Счастья, когда с тобой в постели твоя муза, которая любит тебя и твои стихи.

                * 10 *
Излучинское лето, как и другие времена года - резкое: жара, так под тридцать.
Безветрие в городе бывает редко. Летом ветры - наказание и спасение. Таскают по не мощеным улицам города тучи пыли. Дождевые облака, как самолёты пролетают над городом - быстро и бесполезно, не успев излиться дождём. Засухи, однако, не случаются - дожди вываливаются из какой-нибудь зазевавшейся тучи. Но когда ветер вдруг исчезает, настоящее бедствие обрушивается на жителей города - комары и мошкара, гнус. По-иному просто быть не может, если с одной стороны города длинная, как кишка, болотистая долина, а с другой - сопки, да тайга. Тут-то ветру воля - есть, где беситься. А комар с гнусом таятся до поры - ждут, когда ветер устанет. Тогда и случается нападение на город. И только ветер становится спасителем, разгоняющим тучи гнуса.
Встречи с Викой в то лето случались не часто. То Вика уезжала на месяц к родственникам, то Илья - к родной тётке в Песчаное. В Песчаном Илье нравилось бывать летом, хотя доводилось и зимой. Одинокая тётка Ольга Матвеевна, проживавшая в Песчаном  всегда ждала его.
Песчаное привлекало Илью своими карьерами, заполненными водой. Эти искусственные озёра, образовались в результате добычи песка. Нравилось ему это тихое красивое место, окружённое сосновым лесом, особенно хорошо произраставшим на песчаной почве.
С утра распиливает он пару лесин, чаще всего берёзовых или еловых, рубит и складывает в дровенник. Ему нравится рубить дрова, но только не пилить, потому что пилить одному двуручной пилой не с руки. Он пилит и рубит ровно до обеда, пока Ольга Матвеевна не позовёт:
 -  Илюшенька, мальчик мой! – кричит она в открытое окно. – У нас пельмешки!
У Ольги Матвеевны пельмени не мясные, а с картошкой - вареники, но она упрямо называет их пельменями, в память о довоенных временах, когда  в её в доме мясо не переводилось.
Полный дровенник напилил и нарубил Илья для престарелой тётки. Накупался, набродился по лесу - ягод и грибов набрал для Ольги Матвеевны, да и для дома.
Расстояние от Песчаного до Излучинска - шестьдесят километров. Илья ездил к тётке зимой и летом безбилетным пассажиром на товарняках. Анна Матвеевна категорически запрещала сыну ездить таким способом, выдавала деньги на билет, которые Илья тратил на кино и книги.
Стоянка пассажирского поезда «Владивосток-Москва» коротка настолько, что впору успеть бы, закинуть вещи в тамбур. Ольга Матвеевна, провожая племянника, сказала:
  -  Маме привет передай и спасибо, за то, что ты дрова мне на всю зиму наготовил. Ну и тебе, Илюшенька, спасибо! Осенью приезжай за грибами, которые ты набрал - я их насушила и намариновала.
Илья только и успел поставить в тамбур корзину с банками, как поезд тронулся. Грустная Ольга Матвеевна махнула племяннику платочком, и стала быстро удаляться, пока строгий кондуктор, не отстранил Илью от двери, закрыв её специальным ключом...
Кондуктор прошёл по вагону, оповещая пассажиров:
 - Следующая станция – Излучинск! Стоянка десять минут. На вокзале кипяток! Бесплатный, - добавил он лениво.

                * 11 * 
Сгинула война, только горе людское не ушло, а пуще прежнего набросилось раздирающей душу болью по близким, не вернувшимся с войны, нищетой, голодом, да болезнями. Так жили в послевоенные годы...
Мужиков Варвара не замечала. Радовал сыночек Толечка, становившийся всё более похожим на Алексея. И только глаза были её – маленькие, пронзительно зелёные.  Большая голова сына с крупными чертами лица и маленькие глаза плохо сочетались.
Павла заприметила с той поры, как он стал, вроде бы ненароком кружить подле её окон. Поначалу она не обращала внимания на здоровяка каждый день, почти в одно и то же время проходившего мимо. Когда он стал приветливо раскланиваться, она отвечала поначалу сдержанно, а затем с едва заметной улыбкой.
Как-то случился короткий, ничего не значащий разговор, как водится – о погоде.
Летние месяцы проносились быстро вместе с облаками, летящими с севера. По утрам туманы слоями нависали над заболоченной долиной, на краю которой рассыпался вдоль железной дороги нижний город. Солнце подолгу стояло над долиной и над городом, подсушивало всё, что отсырело за ночь, разрывало туманы в клочья, а после и вовсе топило их в болоте.
Павел в бостоновом костюме, в белой рубашке с галстуком никак не вписывался в местную послевоенную среду. Он неуклонно следовал своему девизу: «Офицер должен быть гладко выбрит, слегка надушен, немного пьян». Когда Варвара обратила на него внимание, её удивили до блеска начищенные штиблеты. В силу присущей ему природной аккуратности и офицерской выучки, Павел героически боролся с отсутствием в городе обустроенных тротуаров, с грязью немощеных улиц. Он мыл и чистил обувь после каждого похода по грязи и пыли. Он был заметен.
Варвара всё приветливее отвечала на оказываемые ей знаки внимания, сдержанно улыбалась и поддерживала разговор. Павел делал ей шутливые комплименты, в духе салонных штампов, из трофейных кинофильмов, а она не видевшая, ни одного из них, принимала всё всерьёз.
Заявила о себе осень – холодным северным ветром, нагонявшим тучи.
Ещё одно лето упорхнуло. Теперь Варвара сидела у закрытого окна.

                * * *
Павел остановился в хорошем расположении духа после принятия утренней нормы. Варвары в окне не было; он решился постучать - решился впервые, но не успел. Она возникла в раме окна – неожиданно, из сумрачной глубины комнаты. Он галантно раскланялся, сделав знак отворить окно. Окно с протяжным скрипом отворилось. Павел, вытащив из бокового кармана свою нормативную чекушку, предложил:
 - Откупорим, для знакомства. Вы не против?!
Варвара согласно кивнула. Павел вошёл и встал на пороге большой комнаты в два окна. Только сейчас он понял, что она живёт в комнате с отдельным входом и кухонькой. Снаружи Павел и не подозревал, что второе окно также принадлежит Варвариной комнате.
Профессиональным взглядом летчика, он увидел возникшее перед ним пространство - всё целиком и сразу. В этом пространстве, пока ещё без обозначенных взглядом деталей, была только женщина, которую он желал. Он всегда видел её сидящей, а теперь обнаружил, что она среднего роста, прекрасно сложена. Полную грудь, красивую головку и шейку на покатых плечиках, он оценил раньше. Её лицо оттеняла чёрная цветастая шаль, накинутая, поверх всего.
Глаз мгновенно оценил и детали: просторная и ухоженная комната обставлена довоенной мебелью. Посредине  круглый стол - массивный и убранный бархатной с рисунком скатертью. Над столом розовый абажур, в дальнем углу - малая часть пространства отгорожена лёгкой занавеской из цветастого ситца. Но главным украшением незамысловатого интерьера, как показалось Павлу, была кровать. Под стать хозяйке – такая же привлекательная. - В самом деле, - подумал Павел: - замечательная кровать, вся в никелированных трубках, да шариках. – Блестит и сверкает! - Только на центральной трубке, почему-то шарика нет? - Трубка торчит, как штырь и портит вид. Павел не преминул поинтересоваться, кивнув в сторону кровати:
   -  Шарика недостаёт, верно? Но она и так замечательная - произведение искусства!
  -  Толик, когда маленький был, свинчивал, чтоб играться. На улицу таскал, да затерял давно уж.
Варвара поставила на стол два лафитника без закуски. Они, молча, распили чекушку, без надлежащего для такого случая тоста. Павлу казалось, что от выпи-того женщина расслабиться и станет доступной. Он и подумать не мог о том, как заблуждался. Выпитые полстакана водки мало, что значили для её состояния. Лётчик же решил, что самое время для штурмовки и приступил, было к делу. Он нежно обнял её и попытался поцеловать в губы. Варвара резко отвернула голову в сторону, отчего поцелуй достался щеке. Павел повторил попытку, нарушив установившееся обоюдное молчание:
  -  Варя, милая, вы мне давно нравитесь и вот...
Она оборвала эти банальные излияния, мягко, но твёрдо отстранив его от себя:
  -  Тише... тише...
Она сделала несколько шагов, отдёрнула занавеску, повергнув Павла в шок. Там спал муж, как обычно, после поездки. Его суточный сон был только посредине.
  -  В другой раз.
Это - и обнадёживало, и обижало. Распрощавшись, он ушёл.

                * 12 *
С непредсказуемыми перерывами выливались на город осенние дожди. Выглядывало солнце, затем скрывалось – так менялось весь день до вечера, наступающего теперь рано.
Павел, в армейской плащ-палатке, с глубоким капюшоном на голове, словно провидение появлялся у окна и стоял, и вода стекала с него, как с остроконечной крыши. Варвара улыбалась и показывала три пальца. Павел казалось, понимал, что означает этот знак – через три дня Пётр убудет в поездку.
Появлялся на четвёртый день, как всегда после посещения привокзального буфета. Он видел её заманчиво-недоступную. Она отрицательно качала головой. Павел не отчаивался, уходил тут же - негоже мужику торчать у окна замужней женщины.
Так и ходил он почти ежедневно в отяжелевшем от дождя брезенте с уверенностью, что своего добьётся. Ходил всю осень, с той же регулярностью, что и в привокзальный буфет, с той же регулярностью, как брился и чистил сапоги.
Случалось, ветер ненадолго очищал небо, и тогда солнце не выныривало из туч, а показывалось на полдня и на полный день. И тогда была осень: грибная, с лесными и кедровыми орехами, с голубицей и клюквой.  Из дворов, из окон домов нёсся ароматный запах свежеквашеной капусты. Погожих дней было мало, оставалось и того меньше – осень катилась к зиме. В хорошие дни Павел сбрасывал брезент и надевал, поверх бостонового костюма, синий шевиотовый плащ, штиблеты и шляпу. Его зелёная велюровая шляпа была криком моды и в больших городах, и даже в столице. Её он носил в редких случаях. Теперь случай настал – он хотел нравиться этой женщине.
Варвара открыла окно. Её обдал запах крепкого мужского одеколона. Павел был, как всегда, свежевыбрит, аккуратен и хорошо одет.
Она предстала перед ним в накинутой на плечи белой пуховой шали.
И тут Павел, вдруг, отчётливо понял, что скоро её окно и вовсе не откроется до весны, а зима ведь ещё и не настала. Может, от того он и стал болтать безумолку, словно школьник, пытающийся спрятать своё беспокойство. Может, от беспокойства такого он и спросил прямо - скорее прямолинейно:
  -  Я могу зайти?!
Она так же прямо и простодушно ответила:
  -  Не сегодня.
Павел остался доволен таким ответом. Это вселяло надежду – будут и другие дни, лучше этого.
Время проскочило для него без заметных следов жизни. Словно и не жил, и не было ничего, и вспомнить не о чём, и копаться в памяти незачем – там и запнуться не обо что. 
Шёл, ничего не замечая, да вдруг заметил – бабы оконные щели конопатят, меж рам вату для тепла закладывают, посыпают для красоты блёстками, кружочками из цветной бумаги. Теперь только форточки и откроются. И всё же, теперь не то, что раньше: принял своё и пошёл домой – к гитаре. Теперь, по дороге к дому была она в окне ли, нет ли – была, существовала. Однажды, он с усмешкой, подумал:
  -  Вот уж неправда, что - «только и свету, что в окне!». А свет, оказывается, бы-вает и с другой стороны окна!
Теперь возвращаясь от Файки, всегда находился в сладком ожидании появления дома Варвары. С ужасом подумал о том, что, кажется, влюбился - мало ему пристрастия к водке, теперь ёщё эта напасть.
Варвара по-прежнему была приветлива, но недоступна. Она открывала ненадолго окно, ласково перебрасывалась парой фраз... не более того.
Дожди прекратились как-то неожиданно. Осень унесло ветрами на юг.
Зима пришла в срок, и не иней теперь по утрам, а снежок падает робко и держится, до обеда, не тает. Кончилось предзимье, и встала зима.
 
                ГЛАВА 2 

                * 1 *
Работа по написанию, задуманной мною книги, как в песне Булата Окуджавы – «продвигалась понемногу от пролога к эпилогу...». Верно то, что от эпилога я нахожусь куда дальше, чем от пролога.
Как и всякий, впервые пишущий, узнавал я постепенно, что насилуя себя, ничего путного не напишешь. А знаменитое: - «Ни дня без строчки», так это - кому ни дня, а кому - ни строчки.
Как привести наше единственное сокровище – голову в рабочее состояние, учитывая, разумеется, индивидуальную природу?! Как?! У всякого свой,  приемлемый только для него способ. Я делаю так: - встаю утром и запускаю работу головы чашечкой кофе, если накануне вечером ничего крепкого не случилось принять. Если случилось - принимаю технический минимум, в размере ста пятидесяти граммов, не более. Закусываю кусочком голландского сыра, дабы не перегрузить организм и не усложнить дальнейшую работу по запуску «своего сокровища»…
Вот уж несколько дней я чувствую себя в форме - всё, что ни делаю, получается и, как ни странно что-то пишется.
Впрочем, так ли это обнаружится не сразу. И всё же, что-то пишу, а главное - погружаюсь и, порой часами нахожусь там, где когда-то был. И, даже, если занимаюсь чем-то иным, всё равно мыслями я там. И ночью, в такие времена я тоже там... Трудно стало отделять ночные часы от дневных, и понимать, когда ты действительно в прошлом, а когда ты только думаешь об этом прошлом.
Дрёма и сон, мысли и воображение - всё едино, всё неотделимо друг от друга, как тело и кожа.
В ту ночь, мне кажется, я крепко спал... впрочем, может, не так уж и крепко. Точно не знаю - день был насыщен всяческими заботами, трудом на компьютере. Внезапно, да, именно, внезапно - легкое прикосновение к щеке, заставило меня вздрогнуть. Тут же я почувствовал её запах - запах волос и духов... Я не успел открыть глаза, как услышал обычный ночной шёпот Татки:
  -  Не спишь, опять стихи сочиняешь?
Я хотел, как обычно, возразить:
  -  Сплю... сплю!.. Ты меня разбудила - но и тут я не успел. В коридоре залаял Топ. Он боднул дверь и ворвался в комнату с радостным лаем. Включив бра, я увидел удивительную картину: Топ волчком вертелся подле тахты, радостно скулил и лаял, так, если б его гладила Татка. Мало того - он опрокинулся на спину и вертелся от удовольствия. В комнату вбежала Катька:
  -  Папуля, что с тобой?! Ты себя плохо чувствуешь? Ты звал меня?
  -  Катенька, я не звал тебя!
  - Что с Топом?! Взбудораженный такой! Да и ты бледный. Хочешь, я посижу возле тебя?!
  -  Всё нормально, дочка. Иди к себе. Я хочу спать. А Топ, наверное, постороннего на лестничной площадке учуял. Иди, Катюша, иди, милая, к себе?
Странность, более всего, была в том, что я, и поразмыслить о происшедшем не успел, как уснул. Уснул глубоко, до самого утра.
Проснувшись, я увидел спящего Топа, который спал, видимо, таким же беспробудным сном, как и его хозяин. Он спал, свернувшись калачиком, подле Таткиного кресла, а не в нём. Так он спал у её ног, когда она восседала в своём кресле. Но когда её не было, он залезал в кресло. Что же сегодня ночью его остановило?!
О происшедшем я подумал, как о странном сне. Сон это, как правило, всегда что-то смутное, непонятное и ассоциативное. Продукт подсознания. Здесь же - то, что произошло, обозначилось слишком явно и точно - в стиле гиперреализма. Прикосновение и запах были сверхреальны, несмотря на отсутствие образа. Да и моя собака, с её прекрасным слухом и нормальным ближним чутьём восприняла присутствие хозяйки реально.
В течение дня я возвращался мыслями к своему ночному видению, к этому ночному театру, принадлежащему, как я считал поначалу, только мне. Оказалось - не только. Мой замечательный пёсик, примчался, чтобы поучаствовать во встрече с хозяйкой.
Назойливая мысль о том, что прошлое не должно заслонять сегодняшнее, не должно мешать жить, занозой торчала в голове.
Пришла пора дневных забот и первая из них - выгулять Топа. Стоило только подумать, а он уж вертелся у моих ног, прыгая от радости. Во дворе я спустил его с поводка и... понял, что ошибся. Он тут же разорвал дистанцию между нами, и дал стрекача через улицу. Обычно он без команды улицу не перебегал, а тут нёсся без оглядки неизвестно куда и зачем. Перебежав улицу, он понесся между домами и исчез. Не удалось мне отметить даже моменты, когда он при такой большой для него скорости, поневоле кувыркался через голову. Так происходило, когда задние лапы он ставил впереди передних.
Пришлось, купить газету, вернуться во двор, чтобы почитать, в ожидании возвращения собаки. Были случаи, когда он убегал, но через полчаса, потребив порцию свободы, возвращался с виноватым видом - с опущенной к земле мордой и виляющим хвостом.
Я просмотрел всю газету, а Топа не было...
Пришлось отправиться на поиски. Я пошёл в направление его побега, пересёк улицу и вышёл на другую. Навстречу шла соседка с первого этажа. Увидев меня, она поспешила навстречу:
 - Вы, небось, собаку свою выглядываете?!
 - Да, сбежал, вот.
 - Ходите, ходите. Он у продовольственного под дверью сидит, - она запнулась от неловкости: - жену вашу покойную, видать, выжидает. Он завсегда там, у двери её выжидал, пока она в магазине скупалась. Собаки - они вернее людей!
Топ сидел под дверью снаружи магазина, задрав кверху морду, оглядывая и обнюхивая всех выходящих и входящих. Вид у него был такой, какой бывает у собак, потерявших хозяина. Я взял его на поводок, и мы поплелись домой.

                * 2 *
В офицерской шинели без погон, в начищенных сапогах, в шапке серого каракуля, изрядно выпивший шёл Павел с очередных похорон.
Своего духового инструмента у него не было. Когда музыканты приглашали его на эту церемонию, то приносили, какую ни будь трубу, зная, что он сыграет на любой. Иногда Павел замечал за собой некую, как ему казалось странность – с похорон ему случалось уходить в приподнятом настроении. Вот и сейчас - самогонки, чистой самогонки было вдоволь, поминали покойника от души.
Его окликнули неожиданно, когда он шёл по виадуку к себе, в нижний город. Был сильный боковой ветер, пришлось прикрывать левой рукой щеку.
  -  Павел!
Он понял, что совсем не знает её - голоса ещё не слыхал, кроме шепотка и нескольких слов вполголоса.
Шли вместе, прикрывая лица от ветра, особенно яростного здесь наверху. Разговаривать было невозможно и они, молча, почти боком продвигались к лестнице, чтобы спуститься к себе в нижний город.
На ней был цигейковый полушубок, поверх - белая шаль. Она была отменно хороша в этом одеянии и в хромовых сапожках, сшитых ещё в довоенные времена.
Только внизу, где ветер был, не так жесток, появилась возможность говорить. Она неожиданно сказала откровенно и просто:
   -  Пётр в поездке.
   -  А у меня бутылка водки.
Варваре расхотелось приглашать его к себе. Прошли ещё немного и она, глядя на его раскрасневшееся, на ветру лицо, лицо здорового и сильного мужчины, подумала о том, что такая продолжительная настойчивость, пожалуй, чего-то стоит.
Внизу мела позёмка. Зимний полдень был неприветлив. Вернее - ещё и полдня не было, а будто вечерние сумерки спустились на город. Силуэты ближних сопок ещё видны, а дальние уж и вовсе не разглядеть – черны и размыты. Павел с грустью произнёс:
   -  В такую погоду в тепле с приятной женщиной за самоваром посидеть хорошо.
   -  Можно и посидеть. Чайку попить!
Про чаепитие было сказано, по-особому, со значением, как ему показалось.
Он шёл на шаг впереди по узкой расчищенной от снега дорожке, которую быстро заметало.
Подошли к её дому. Варвара молчала, словно испытывая его. Он решил, что пора прощаться, но недоумевал по поводу её сообщения о муже: - Зачем это?! Случилось то, что он с таким нетерпением, ждал:
  -  Заходите, Павел?! Чаем угощу.
Помог ей раздеться. Варвара пошла в дальнюю часть комнаты, отгороженную и приспособленную под кухню. Было слышно, как она накачивает примус, наливает в чайник воду. Примус заворчал, зашипел, с энтузиазмом загудел.
Павел присел и огляделся. - Просто и чисто, - подумал он: - ничего лишнего - так же, как и в тот раз. - Только скатерть белая, обеденная. - Тогда, кажется, была иная.
Варвара принесла всё для чая, бутерброды с кусочками сала и два лафитника,
Выпили по одной, потом еще и ещё, потом по половинке лафитника, пока не вскипел чай. Все время молчали. Молча, пили чай. Чаепитие перемежалось с опорожнением очередного лафитника. При этом он не забывал:
  -  За вас, Варя!
Мучила душевная и физическая боль, которую приходилось скрывать. Он желал обнимать и целовать её, а не только выпивать с ней, или чаи гонять. Не таил страстного желания обладать ею. Маленькая ручка, лежащая на столе, магнитом тащила к себе его большую ладонь. Она отвела его руку, не проявив ни малейшего ответного чувства и - это озадачивало. Варвара поёжилась:
  -  Что-то прохладно в доме. Печку надо б разжечь. Посидите, Павел. Я мигом.
Он снова взял её за руку, придержал слегка:
  -  Успеется, Варюша... успеется. Не уходите? Мне хорошо, когда вы рядом!
Ответом на просьбу, был острый взгляд её пронзительно зелёных глаз. Павел перехватил этот взгляд, пытаясь удержать его, чтобы понять - что там, в глубине души у этой женщины. В тот момент ему показалось – он понял, понял то, чего опасался. Там для него не было места. - И приземлиться мне там негде, - признался Павел себе с грустью: - и взлететь оттуда невозможно! – Лети, асс, дальше, до следующего аэродрома!
Зимний сумрак заполнял комнату. Предметы теряли чёткость очертаний, цвет. Обеденная скатерть утратила белизну, посерела. Варвара посмотрела на тикающие ходики, и, кивнув на них, тихо произнесла:
  -  Вам пора, Павел. Сейчас сын из школы придёт. Время то, оно всегда поспешает, когда не нужно.
Они распрощались вежливо, как едва знакомые люди. Но в последней фразе, ему послышалась надежда, может - намёк.
На улице по-прежнему мело. Почти полностью замело расчищенные дорожки. Те несколько десятков метров, что были между домами, Павел преодолевал, не торопясь, по колено в снегу.
Он о многом успел подумать. Одна мысль посещала чаще других. И теперь, как всегда, не оставила его: - зачем я здесь, в этой забытой богом и людьми дыре? - Я, житель больших городов, городской по жизни и происхождению - что мне здесь? - Неужели я мог бы тут оказаться, если бы не война, да не фронтовые друзья, за-тащившие меня в эти края? Тут же приходило в голову и другое, более практичное суждение: - А что бы я делал там - в разрушенной и разорённой войной стороне? - Как бы я там выжил? - Нет уж, не стоит сетовать на судьбу. - Сам во всём виноват – служил бы, летал бы, по сию пору, если б не пил!
Ветер зло хлестал по лицу, пытался сорвать с головы шапку. Ветер раздувал полы длинной шинели, и они волочились по снегу.
Неудачу в отношениях с Варварой, Павел воспринял остро, как личное своё поражение. - Какое зло – эта любовь, когда она без взаимности. Отравляет жизнь! - И кто придумал, что она - счастье!
        Он с трудом открыл, занесённую снегом дверь подъезда, поднялся к себе, достал початую бутылку. Из горлышка, выпил её всю. Взял гитару, побренчал немного и, сидя, с гитарой в руках, упал в глубокую пропасть. Летел лётчик и не чувствовал полёта. Спал без просыпу, тяжело и долго. Разбудила, пришедшая с работы Фаина. Она долго тормошила его, пока он, наконец, не проснулся. Фаина брезгливо покривилась, и раздражённо ругнулась:
  -  Ну и надрался, кобель паршивый!
За окном гудела, скрипела и завывала зимняя ночь. Чёрный прямоугольник окна сжимал сердце и, вдавливал глазное яблоко. Голова разлетелась бы в разные стороны, если б не сковывал её железный обруч боли.
  -  Файка, мне плохо! Мне очень плохо, но я справлюсь. Я долечу и приземлюсь. Я вернусь ещё!
Фаина подала ему стакан воды. Чертыхнулась в сердцах:
  -  Чёрт знает, как надрался!

                * 3 *
На весь Излучинск – одна школа-десятилетка, в которой учились Илья и его друг Юра Родин. Отличник Юрий был прилежен, собран и самолюбив. Илья учился средне, так как был менее собран, зачастую, просто рассеян и ничуть не самолюбив.
У обоих отцы на фронте погибли. Матери тяжко работали, пытаясь дать сыновьям максимум возможного в их вдовьем положении. Обе семьи занимали по комнате, в одинаковых двухкомнатных квартирах, построенных для коммунального проживания: каждой семье по комнате, со своей керосинкой на общей кухне. В каждой комнате печка для обогрева, готовки еды зимой и сушки одежды.
В этих деревянных двухэтажных одинаковых домах, довоенной постройки, одинаковыми были и судьбы, и быт, и мечты о пристойной жизни. И дома рядом стояли, и двор общий, и общие знакомые.
По-настоящему сдружила их опасность при добывании топлива в зимнюю пору. Уголь добывался, именно, мальчишками, потому как для взрослого мужика была опасность ещё и под суд угодить.
Ежедневно, по дороге в школу и со школы мальчишки пересекали железную дорогу примечая, когда состав с углем остановится на крайнем от вокзала пути - у насыпи.
Каменный уголь - спасение в лютую зимнюю пору. Его постоянно везли куда-то в центр - навалом в открытых полувагонах. Когда эшелон с углем останавливался на крайнем пути у насыпи, мальчишки брали сани и шли на добычу. Один ловко взбирался в полувагон и скидывал большие куски угля под откос насыпи. Другие внизу, должны были складывать эти куски на сани, и оттаскивать подальше от насыпи. Железнодорожные охранники стерегли эти полувагоны не очень тщательно, зная, что мальчишки всё равно украдут. Но случались среди них и злобные типы и, тогда они стреляли. Случаев попадания не было, видать, стрелки были не очень, но Илья несколько раз слышал свист пуль рядом. Скидывать уголь приходилось ему - более лёгкому и быстроногому. У охранников не было шансов поймать его, а подстрелить мальчишку из-за куска угля, мало кто решился бы. Стреляли для острастки. Зато кричали изо всех сил и матерились от души. Многие мальчишки долго помнили и повторяли этот изощрённый мат.

                * * *
У Ильи с Юрием появилась тайна - неожиданная, соединившая их накрепко. Тайна, которую они и собственным матерям не поведали бы.         
Решили идти в школу через железную дорогу. Кому охота тащиться зимой по виадуку, где ветер сбивает с ног. Пролезали под очередным на путях вагоном, когда их остановил окрик:
  -  Назад! Стрелять буду!
На соседнем пути стоял эшелон с зэками. Такие эшелоны шли на восток часто - по несколько раз в день. Зэков везли в товарных вагонах с зарешёченными узкими окошками под крышей. Вохры все - в тулупах, в валенках, в тёплых шапках, а зэки - в легеньких телогреечках. Зимой в эти ранние часы, зэков выгоняли из вагонов оправляться. Более жуткую картину, чем шеренга сидящих на морозе людей с оголёнными тощими задами трудно представить.
Эшелонные вохры бдели, а потому все сразу обернулись в сторону мальчишек. Мальчишки юркнули обратно под вагон, вынырнули с другой стороны и пошагали вдоль путей. Но тут и железнодорожные вохры стали их гнать. Юрка первым скатился с насыпи, Илья следом.
  - Юр, пошли через виадук, - предложил Илья: - не опоздаем.
  -  Иди один, я сегодня прогуляю, - озабоченно ответил Юрка.
  -  Юра, я тоже прогуляю! Может, в кино сходим. Вообще-то и у меня настроение упало. Жаль их этих зэков хоть они преступники.
  -  Много ты знаешь про них, - его вдруг прорвало: - может они политические?! Родного брата отца, Сергея Петровича, вот также в тридцать седьмом увезли на восток, когда мы ещё в Курске жили. За десять лет, только раз получили весточку с дороги. Отец тогда завербовался сюда, надеясь, что ни будь узнать о брате. Тут вокруг лагерей полно. Но ничего не смог узнать - так и ушел на фронт. Он врачом в лагерях работал. Допустили потому, что никто не знал, что его родной брат осуждён. Выручило то, что у них фамилии разные. Они братья от разных отцов. А дядя Серёжа на допросах всё скрыл. Он на десять лет старше моего отца. Мама тоже всё скрывала от меня. Отец, когда уходил на фронт мне и рассказал, а мама и сейчас думает, будто я ничего не знаю. А ты говоришь - преступники!
Он замолчал и только глубже урылся в воротник. Молчали вместе. Тревожным для Ильи было это молчание. Он и не знал, что сказать другу в утешение, он не знал таких слов. И всё же сказал, как бы оправдываясь:
  -  Я ведь не знал! Юр, поверь, я никому никогда не скажу о том, что узнал сего-дня! Я понимаю, Юра, какую тайну ты мне, доверил. Сегодня мы вместе прогуляем уроки - ничего не случится.
Илья всё же не догадывался о причине такого странного желания Юрки - прогулять. Да и реакция на увиденное была слишком уж нервная. Раньше за ним такое не водилось.
Видеть подобное им уже приходилось, но, то были пленные японцы, когда вохры разрешали мальчишкам даже снежком запустить по голым задам. Но чтобы Юра так реагировал - нет, такого ещё не было.
  -  В кино не пойдём. Погуляем здесь. Сейчас на виадук поднимемся - там красивые виды на сопки.
Всё этим утром было необычным – рассказ Юрки, его поведение. Илья не задавал вопросов, целиком подчинившись его воле. Что-то непонятное, какая-то сила, внезапно проявившаяся у Юрия и возвысившая его, повела Илью за ним.
Они поднялись на виадук, но не успели и до середины дойти, как эшелон с зэками тронулся и стал набирать ход. Прокатился последний вагон с пулемётом на крыше. Юрка крикнул, заглушая ветер и шум уходящего эшелона:
  -  Илюха! Вниз скорее!
Они скатились по обледеневшим лестницам. Внизу был первым Юрий:
  -  Беги за мной, - крикнул он и бегом поднялся на насыпь. Илья легко успевал. Юра быстрым шагом пошёл вдоль пути, освободившегося от эшелона с зэками. Вдруг он наклонился, и что-то поднял. Илья догнал его и, ничего не спрашивая, пошёл с ним к концу стоянки ушедшего поезда. Юра шёл быстро, не поднимая головы. Так они дошли до конца стоянки последнего вагона. Юрий негромко сказал:
  -  Всё! Уходим через дорогу под вагонами!
Они спустились с насыпи. Не спеша, стали возвращаться в сторону виадука. Стало ясно, что теперь намерения Юрки круто изменились:
  -  Илья, пойдём в школу на второй урок! Через виадук! Хочу убедиться, будут ли после ухода эшелона с зэками местные вохры проверять пути. Если так, то мы их опередили!
В школу они пришли к концу первого урока. Юрка сразу направился в туалет. В туалете никого не было. Он вытащил из кармана смёрзшийся клочок бумаги, аккуратно положил на радиатор отопления и стал спиной к радиатору, будто греясь. Бумага тут же отошла от мороза. Аккуратно разглаживая её на подоконнике, Юра попросил:
 - Пригляди, чтоб никто не припёрся!
Илья стал у двери, наблюдая за коридором. Теперь он кое, что стал понимать из всего происходившего с ними в это утро.
  -  Илья, - окликнул его Юрка: - иди сюда! – Читай!
На клочке коричневой обёрточной бумаги карандашам жирно, крупными буквами было написано - "Я ЖИВ!!!".
Ниже, более мелкими - адрес в Ленинграде. Илья был потрясён. Это было послание с иного, неведомого ему мира. Как оказалось Юра, его друг знал многое о том мире. О том насколько велик по своим масштабам тот тщательно спрятанный от глаз жителей страны мир, можно было догадаться по количеству эшелонов пере-возивших заключённых.
На переменке Юрий спросил:
  -  У тебя есть деньги.
  -  Есть немного, в буфет сходить.
  -  В буфет не пойдем. Пойдём на почту. Купим конверт и марку. Отправим это по-слание в Ленинград. Можешь себе представить, что означает оно для близких этого человека.
После уроков, по дороге на почту, Илья спросил:
  -  Как ты узнал, что зэк оставил эту бумажку? Увидел, что ли?
  -  Увидел! Когда конвоир нас окликнул - все вохры направили в нашу сторону винтовки. Краем глаза я успел заметить, как сидевший ближе всего к нам, заключенный, воспользовавшись, случаем, что-то бросил под вагон в надежде, что мы с тобой заметим и подберём послание. Я знаю, что таким образом в основном политические, дают о себе знать. Такое же послание, кем-то пересланное мы получили от Сергея Петровича. Одно, единственное! 
  -  А я-то ничего и не заметил! Ты, Юр, наблюдательный - не то, что я!
  -  Нет, Илюха, ты просто ничего об этом не знаешь, потому и без внимания. А я - знаю, поэтому смотрю внимательно. Точно – поэтому!
  -  Юр, как ты думаешь, это верно, что, как сказал мне сосед  Павел, у нас десятки миллионов заключенных?
  -  Думаю, правда! Большая часть - политические!
  -  Троцкисты?
  -  И троцкисты, и другие - даже за анекдоты. Мама мне запретила анекдоты рас-сказывать и даже слушать. Это – опасно!
Они отправили записку неизвестного им зэка по указанному адресу в надежде, что адресат получит письмо.

                * 4 *   
Сквозняки эпохи гуляли по коридорам Излучинской средней школы.
То были не ветры истории, а именно – сквозняки эпохи. Рупоры эпохи возвещали то, что приносили её сквозняки. Лист коричневой бумаги в вестибюле школы лаконично вещал:
                Дата... Год... Часы...
               ЗАКРЫТОЕ КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ
                ПОВЕСТКА ДНЯ
                ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО КОМСОМОЛЬЦЕВ      
                Юрия Родина и Ильи Николаевского.
                ЯВКА КОМСОМОЛЬЦЕВ ОБЯЗАТЕЛЬНА!

Неделю школа живёт в ожидании предстоящего события. Сразу же  Илья и Юра стали неприкасаемыми. С ними прекратили общаться учителя, их перестали вызывать к доске. Вокруг них образовалась пустота. Из всех, только одна староста класса Шурочка Кулькова, не обращая внимания на поведение окружающих, обращалась к ним по именам и разговаривала, как прежде. Шурочка, поправляла, косички своими тонкими, почти прозрачными, в пятнышках чернил пальчиками и говорила: 
  -  Илюша, сходи, пожалуйста, в учительскую за географическими картами?!
Илья послушно шёл в учительскую, сопровождаемый долгими взглядами учеников и недоуменными учителей.
Шурочка говорила, обращаясь к Юре, и её голос звенел колокольчиком:
  -  Родин, подежурь на перемене! Вытри доску, открой форточки, принеси мел!
Обращаясь к Юре, Шурочка слегка взволновалась. Она была влюблена в него так, что одноклассники язвили: - Во, втрескалась наша Шурочка!

                * * *
По дороге домой мальчишки почти не разговаривали. Не было настроения. О предстоящем исключении матери знали. За два дня до собрания, по дороге домой, Юра разговорился:
  -  Кто на нас донёс?! Как ты думаешь?!
  -  Не знаю, Юр. И не догадываюсь.
  -  А я догадываюсь. Думаю – Витька Пятковский! А может мама его, чтоб вы-служиться?! Точно – он и его мама!
  - Пятковский?!
  - Да, да – не удивляйся. Вспомни - мама его, на почте работает. Так?! Только она знает, как часто мы приходили, покупали у неё конверты и марки. Так?! Она видела, как мы их наклеивали и опускали в ящик. Витька несколько раз видел нас с виадука. Мне кажется – выслеживал! Только он нас обоих ненавидит. Он плохо учиться, плохо одет и всю свою ненависть  решил выместить на нас. Больше некому. 
  -  Юра, мне это и в голову не приходило! Я об этом не задумывался, а теперь, думаю – ты прав, больше некому! Юр, ты прямо, как Шерлок Холмс!
Усилившийся ветер обжигал лицо, прямо в нос бил паровозной гарью, дымом. Разговаривать стало трудно. Когда ветер особенно неиствовал, они поворачивались к нему спиной и двигались боком, не спеша. Внизу показалось депо и железная дорога. Илья предложил:
  -  На виадуке, сейчас ветер посильней, чем здесь - пойдём через железную дорогу.
Они скатились с крутой невысокой насыпи, пересекли пути, еще раз скатились, но с высокой насыпи прямо в нижний город. Здесь внизу ветер дул порывами, поумерив свой пыл. Можно было разговаривать. 
  -  Илья, мы с мамой обсуждаем наше с тобой положение каждый вечер. Она считает, что жене бывшего полицая, осуждённого и умершего в лагере, вряд ли бы разрешили работать на почте, если бы - тут Юрий остановился на секунду...
Остановился и Илья:
  -  Если бы, что?!
  -  Что?! Что?! Не понимаешь?
  -  Не понимаю! Да, не понимаю, – занервничал Илья: - говори, если что-то знаешь!
  -  Не знаю, но мама сказала: - если бы она не согласилась доносить в НКВД, вскрывать подозрительную почту и докладывать обо всём. Ещё, какое-то слово насчет писем она сказала, но я забыл. Мама сказала про неё: – Возможно, она дятел!
  -  Юр, а причём здесь дятел?
  -  Стучит!
  -  Значит и Витька стукач?!
  -  Значит, и он! Нам нужно остерегаться его!
 
                * * *
Утро было морозным, а день - тревожным не только для мальчишек, но и для одноклассников. Комсомольская группа двух восьмых классов собралась накануне для обсуждения и принятия решения, осуждающего комсомольцев Родина и Николаевского.
Голоса в группе поначалу разделились поровну. Разделение пошло по классам – свои и чужие. Комсорг группы Вадим Костюк совсем растерялся и только бормотал:
  -  Скандал! Жуткий скандал!
Положение попыталась спасти староста Шурочка Кулькова:
  -  Ребята! Комсомольский комитет школы нарушил устав комсомола, приняв решение об исключении комсомольцев нашей группы без учёта нашего мнения! Это грубое нарушение и устава, и принципа демократического централизма. Я лично при голосовании об исключении воздержусь.
После такого заявления, стало ясно – большинство поступит так же. Не приняв решения, группа стала расходиться. Кто-то, чтобы разрядить обстановку, громко сказал:
  -  Ну и головастая, Кулькова!
На что Костюк отреагировал незамедлительно и в своей обычной манере:
  - Скандал! Жуткий скандал! А ты, Александра, свои личные симпатии оставь, как подобает настоящей комсомолке!
Костюк на всякий случай забросил для себя в воду спасательный круг.
Комсомольское собрание сразу пошло, не по написанному в райкоме сценарию.
Открыл его секретарь комитета комсомола школы, поднаторевший в ведении собраний, да и в любой другой комсомольской формалистике. Трудная задача стояла перед ним, да ещё в присутствии представителя райкома комсомола. Крупные угри на его лице от напряжения так разгорелись, что всё лицо преврати-лось в сплошное красное пятно.
Секретарь невнятно доложил собранию о письмах, посылаемых по разным адресам, комсомольцами Родиным и Николаевским. При этом старался не уточнять, о каких письмах идёт речь. В конце он сказал:
  -  Они поступали не так, как должны поступать комсомольцы, советские патриоты, не так, как учит нас великий вождь и учитель - товарищ Сталин!
Лицо секретаря пылало, словно разгоревшийся, не ко времени, костёр. Он предложил перейти к обсуждению вопроса повестки дня.
Ученик десятого класса Сергей Катышев, никогда не подстраивавшийся под существующее мнение, выступал на всех собраниях по любому поводу. Чаще всего с ехидным вопросом, с просьбой что-то уточнить или объяснить, после чего вся нелепость и абсурдность обсуждаемого вопроса становилась очевидной. У него был густой баритон, говорил он медленно, хладнокровно, тщательно выговаривая каждую букву. Когда он выступал,  зал затихал в ожидании чего-то необычного. Даже учителя побаивались его языка и манеры говорить. Когда он попросил слова, все головы повернулись в его сторону. Он спросил секретаря медленно, чуть ли не по слогам:
  -  Андрей, что мы здесь обсуждаем?! Какие-то письма, которые эти восьмиклассники не писали, но куда-то отправляли. Нельзя ли, товарищ секретарь, всё-таки объяснить собранию, зачем мы здесь собрались?!
Зал одобрительно загудел. Сергей поднял руку, требуя тишины, и продолжил в своей манере:
  -  Если никто не может это сделать, то и обсуждать нечего. А потому прошу ответить на следующие вопросы, после чего можно будет оценить степень их вины, или нашей глупости:
 а) что это за письма такие?!
 б) зачем и кому они их посылали?!
 в) откуда это стало известно?!
Зал притих. Андрей тщетно взывал к собранию с просьбой высказываться по существу вопроса. Желающих не было – зал безмолвствовал.
Возле сцены, лицом к залу, внезапно возник учитель физкультуры и военрук Владимир Филиппович Казаков.
  -  Я думаю, что пора прояснить ситуацию. Ученики «8а» класса, комсомольцы Николаевский и Родин подбирали записки, брошенные заключёнными из вагонов, и отправляли их по указанным в записках адресам. Вот собственно и ответ на вопрос комсомольца Катышева.
Сергей продолжал:
  -   Может, в этих записках были секретные сведения?!
Учитель физкультуры и военрук Владимир Филиппович стоял перед залом в парадном кителе с орденскими планками и гвардейским значком на груди. Подтянутый и строгий, он, как всегда, был спокоен и уверен в себе. Он и не собирался, что-либо скрывать:
  -  В записках было несколько слов, чаще всего – сообщение заключённого, что он жив, дата, иногда, просьба к тому, кто найдет - отправить записку по указанному адресу. Вот собственно и всё, что я могу вам сообщить. А как это стало известно, я не знаю, а если б и знал – не сказал бы.
Сергей Катышев негромко, но медленно и отчётливо, так, чтоб все слышали, процедил:
  -  Ясно откуда – с почты.
Кто-то из зала тихо добавил:
  -  Перлюстрируют, стало быть!
Юрий быстро наклонился к Илье и прошептал:
  -  Вот это слово, которое я забыл. Запомни его?
  -  Я и так  знаю!
Собрание постепенно превратилось в вялотекущую всеобщую говорильню. Единственный, кто выступил с открытым обвинением в адрес мальчишек, оказался комсорг их группы Костюк. Он потребовал исключения. Отповедь ему дала Кулькова, обвинившая к тому же комитет комсомола в незнании устава ВЛКСМ и предложила объявить Николаевскому и Родину выговор без занесения в личное дело.
С самыми резкими нападками выступила завуч школы Солодовникова Евдокия Евграфовна. Она отвечала в партбюро школы за воспитательную работу, и считала, что им не место не только в комсомоле, но и в советской школе. 
Директор школы, внёс совсем иную струю в обсуждение:
  -  Мальчишки, хоть и совершили по незнанию, неподобающий поступок, не заслуживают исключения из рядов ВЛКСМ. Партия учит нас всегда и во всём находить и поддерживать всё положительное в человеке. А разве мы не видим, что у этих мальчиков есть сердце и сострадание к тем, кто попал в беду. Я имею в виду родственников и близких заключённых.
Катышев, предложил, вообще ограничиться замечанием.
Владимир Филиппович Казаков почувствовал опасность в предложении Катышева. Учитывая его авторитет среди учащихся, опасность принятия, именно, его предложения была велика. А тут ещё директор с его либеральными взглядами. Было понятно – если предложение Катышева пройдёт, райком партии учинит оргвыводы. Последуют обвинения в отсутствии воспитательной работы, в ослаблении бдительности и бог знает ещё в чём. Райком такого откровенного поражения не допустит. И всё вернется на круги своя – партийное собрание в школе с участием секретаря горкома, решение о проведении нового комсомольского собрания. Тогда-то... тогда-то, уж точно – исключат мальчишек.
Владимир Филиппович снова, неожиданно для всех возник перед залом. На манер товарища Сталина, он заложил ладонь за борт кителя и тихо, употребляя весь набор политических штампов, в конце своего выступления предложил:
  -  Мне кажется, что выговор без занесения в личное дело вполне соответствует степени их вины. Они не потеряны для комсомола.
Собрание поддержало такое предложение, и даже представитель райкома, опа-савшийся, что пройдёт предложение Катышева, успокоился.
Лицо Андрея уже не пылало, а угри на лице вновь приобрели сизый оттенок.
Больше всех негодовала от возмущения завуч Солодовникова. Она пыталась выступить и предложить более строгое наказание для провинившихся комсомольцев, но её уже никто не слушал.
Собрание окончилось затемно. Погода разгулялась – утих ветер, небо очистилось и стало похожим на чёрный ситец в белую крапинку от невероятного количества звёзд. По дороге домой  Юрий недоумевал:
  -  Не могу понять Владимира Филипповича! Не понимаю! Зачем он внёс своё предложение, когда прошло бы наверняка предложение Катышева. И мы отделались бы только замечанием.
Илюшка внезапно толкнул Юрку в сугроб, а затем и сам нырнул туда же. Они барахтались в сугробе, пытаясь накормить друг друга снегом.
Вылезая из сугроба, Юрка задумчиво сказал:
  -  Кажется, я понял Владимира Филипповича! Могло бы быть хуже, если бы нам назначили такое легкое наказание, которое предложил Катышев.
  -  Пожалуй ты прав! - отряхиваясь от снега, сказал Илюшка и снова толкнул Юрку в сугроб.

                * 5 *
  Новогодняя ночь богата содержанием. Она – окончание и начало. У старого года - привкус, вкус спитого чая и недолгое послевкусие. Он – конец, окончание, финиш – приехали, прилетели! Нужно жить дальше!
Новый год сулит, обещает, предлагает. Он - большие и малые ожидания.
Новый год, одноклассники, не все, а только приглашённые Шурочкой Кульковой, встречают вскладчину у неё дома.
Родители укатили, к родственникам встречать рождество. Ребята чувствуют себя в этом большом, на много комнат доме вольготно и, почти, по-хозяйски. Поставили и украсили елку, натаскали дров, загодя натопили печь. В тепле и уюте изготовились к встрече с новым годом.
Илья, с согласия хозяйки дома, пригласил Вику. Она была особенно хороша в эту новогоднюю ночь, и одета лучше других, что вызывало некоторую зависть хозяйки и других девчонок.
За окнами, за стенами домов всё замерло, заморозилось, остановилось. Стужа набросилась на город, тщетно пытаясь отобрать у людей любимый праздник. Чёрное небо ещё сильнее застудило улицы города. Но в домах было тепло и празднично. Измученные войной люди тосковали по празднику - душа просила и требовала!
Проводили старый год, встретили, как положено с шампанским - новый. Кроме шампанского была и водка. Танцевали под патефон, под довоенные пластинки. Шурочка поручила Илье заводить патефон, сама же не отходила от Юры.
Играет патефон... Ребята парочками разбрелись по комнатам... Танцуют только Юра с Шурочкой.
Внезапно заявилась соседка:
  -  Лисандра! Соли позычь?!
Она с любопытством огляделась:
  -  С класса, что ли, все?!
Получив соль и утвердительный ответ, удалилась, предчувствуя удовольствие от  доноса родителям Шурочки.
Вика заскучала в одиночестве и, не дождавшись приглашения от Ильи, сама пригласила его на танец. Илья не умеет, а потому не любит танцевать.  Они по-топтались в фокстроте. Вика прошептала:
  -  Пригласи Шурку на танец?
Илья не понимает:
  -  Зачем?! Она с Юркой танцует. Зачем мешать?
Вика, с вызовом, ответила:
  -  Хочу! Я хочу танцевать с ним!
В этом был не только каприз девчонки, а ещё что-то, чего Илья не мог понять.
Заезженная пластинка с фокстротом, шипя, остановилась.
  -  Если я тебе нравлюсь, выполни мою просьбу, задавака! Поставь танго! Иди! - она подтолкнула его в спину.
Он, вдруг понял, что Вика заимела над ним, какую-то тайную власть, если может так смело распоряжаться, а он - беспрекословно выполняет её требования. Поставил танго и тут же за руку чуть ли не оттащил Шурочку от Юрки.
  -   Александра, приглашаю на танец! – сказал с напускной галантностью.      
  -  Ты, однако, кавалер, Илюша! Чуть руку не оторвал! Да ещё у друга танец отобрал!
Они не столько танцевали, сколько наблюдали за Юрой с Викой. Илья безбожно наступал Шуре на ноги, чего она вовсе не замечала. Она усиленно вертела головой, наблюдая. - Втрескалась в Юрку по уши! - позавидовал Илья. - И тут же его осенило: - Вика тоже втрескалась в Юрку: - глаз с него не сводит - всё время что-то говорит, говорит... - Вспотела даже, раскраснелась вся!
Кончился танец.  Илья торопливо накручивал пружину патефона. Он делал это так рьяно, с таким усилием, что испугал Шурочку:
   –  Илюш, поосторожней, пожалуйста, прошу тебя?! Пружину не сломай?! Поставь нам вальс?!
Повальсировать не пришлось. Из комнат стали возвращаться, уединившиеся парочки. Вдоволь нацеловавшись, наобнимавшись - вспомнили, что на столе ещё немало еды. За столом было шумно - все упражнялись в остроумии, особенно мальчишки.
Играли, как обычно в бутылочку. Целовались взасос – на счёт. Писали и передавали записки. Вика передала листок Илье. Сказала, как команду отдала:
  -   Передашь Юре! Чтоб Шурка не видела!
Александра - насторожённая, подозревающая глаз не спускает с Юрки. Вика сидит со скучающим видом. Две, ещё не вполне сложившиеся женщины оказались на тропе войны. Юра тоже все понимал, и только Илья беспечно болтал со всеми, ухаживал за девчонками, отдавая предпочтение Вике и всячески это подчёркивая. Он не замечал, он не хотел знать насколько ей сейчас безразлично его внимание.
Юра получил переданную ему записку. Вырванный листок из записной книжки:   - « Юра, я хочу с тобой встречаться. Я хочу быть с тобой. Давай дружить?! Проводи сегодня меня домой?! Твоя Вика ».
Юра знал, о чём записка. Вика то же самое успела ему нашептать во время танца. Она ему нравилась, не больше, Шурочки, а меньше, пожалуй. От той он таких навязчивых записок не получал. Прочитанную записку он спрятал в карман, решив, что Вика слишком себя навязывает, а ему это не по душе: - Мне не нравиться, когда девчонки за мальчишками бегают! – Лучше, когда мы за ними! Ещё одно соображение было: - Илюшка с ней дружит! - А я, отобью у друга девушку?! - Хорош я друг, буду! - Нет! - Это предательство!
Теперь его больше волновали дальнейшие отношения с Ильёй. Решил, не отвечать на предложения Вики и, тем самым, не вмешиваться в их отношения.

                * * *
Новогодняя ночь, как бы ни была она весела и празднична, всегда, как и всякая другая кончается утром. Ребята высыпали на улицу. Весело и празднично было вдвойне – впереди две недели отдыха от поднадоевшей всем школы, от учителей.
Лепили бабу. Сухой от мороза снег не слипался, не скатывался, рассыпаясь в руках. Вика стояла на крыльце, зябко кутаясь в шубу, в позе ожидания. То, чего она жаждала и желала, не произошло. Юра всем своим видом, дал понять – нет, нет и нет! За одну ночь она повзрослела, до понимания того, что виной всему вовсе не Шурка. Илья – вот кто виноват в том, что Юра для неё недосягаем!
Хозяйка, уставшая от хлопот и долгого веселья, подошла к окну. Чёрный проём окна осветлился. Постояла молча. Обернувшись, тихо сказала:
  -  Ребята, поглядите – утро появилось!
Все засобирались, будто команду хозяйка подала. Приходили – порознь, уходили - парочками. Шурочка попросила:
  -  Юр, останься, пожалуйста? Поможешь прибраться.
Собирались, болтая и дурачась. Пока собирались, и вовсе развиднелось. Илья подал Вике валенки, платок, помог надеть шубу, заботливо оглядел её.
Они шли по утреннему, выдвинувшемуся из темноты городу. Шли в новом, только что народившемся году, в первый его день, в первое его утро. Всё, однако, было, как и вчера - в старом году. - Чудно, - подумал Илья: - чудно, совсем чудно! - Новый год, новое утро, а что нового?!
Шли медленно, в ритме шагов, заданном Викой – всегда неторопливой, внешне всегда спокойной и выдержанной. Они шли по главной улице Излучинска, по узкой дорожке между высокими сугробами. Навстречу двигались люди, шедшие домой после праздника – уставшие за ночь, но довольные и весёлые.
Отгулявший город притих. Изрядно погулявший, выпивший, он  спешил на отдых. 
Трубы на крышах, всегда дымившие в такую рань, торчали одиноко и голо. Город спал. Тени от деревьев на снегу окрасились в синий и фиолетовый цвет.
Они пришли к её дому, к хорошо знакомой ему калитке. Потоптались для приличия и, пожелав, друг другу хорошего года, разошлись.

                * 6 *
               
Утро выходного дня порадовало солнцем и морозом. Толик в дублёном кожушке до колен, подпоясанный верёвкой ждал. Тут же появился в аналогичной экипировке Илья.
  -  Двинули, что ли?
Мальчишкам, как единственным в доме мужчинам, надлежало озаботиться  дровами, а не только углем.
С началом зимы жители Излучинска в разных сторонах города тащили на дрова по одному и тому же следу срубленные лесины. Постепенно след углублялся, обледеневал – так в сопке образовывался жёлоб. По нему спустить вниз срубленную и очищенную от веток лесину не представляло труда, – сама полетит, со страшной скоростью, если её не сдерживать. Такое бревно, оторвавшееся случайно от верёвки, крайне опасно для тех, кто ниже.
В распадке нашли хорошую, не очень высокую сосну. Тут же невдалеке - другую.
  -  Илья, начнём с этой, дальней!
На морозе пила звенела и пела. Вымороженная влага сделала дерево сухим, и оно пело вместе с пилой.
Свалили первую лесину. Оставили Толика очищать её от веток, а сами пошли валить другие. Спилили ещё две, стали рубить ветки.
Стук топоров в зимнем лесу – усиливало и умножало эхо.
Неожиданно Илья услыхал крик Юры. Оглянувшись, он увидел, как тот с криком: - Волк! – бежит к нему, показывая рукой в сторону кустарника, за спиной Ильи. На краю, залитой солнцем поляны стоял волк! Неправдоподобно огромный серый волк на белом снегу! Он обратил морду в сторону бегущего, с криком, Юры. Стойка и вытянутый горизонтально хвост волка, обозначали готовность его к атаке на Юру. Илья с криком бросился бежать к волку, надеясь отвлечь того на себя. Вдруг волк залаял. Мальчишки, от неожиданности растерялись. Тут же из-за кустарника послышалась команда:
 - Ко мне!
Волк послушно скрылся в кустарнике. Появился вновь вместе с хозяином. Илья сразу узнал своего давнего знакомого с виадука.  Своего тёзку.
  -  Здорово, паря! Дровишки заготовляешь? Нужное дело! Только зимой и сподручно. Не потащишь ведь летом на себе срубленную лесину. Почитай, километра три-четыре тащить, да по болоту ещё. То ли дело по обледенелому жёлобу – сама полетит! Верно баю?!
Он был разговорчив и оживлён. Из-за спины торчало дуло ружья. Мальчишки принялись дружно хохотать. Озадаченный охотник спросил, глядя на прибежавшего, на шум Толика:
  -  Вы чё ржёте, огольцы?!
  -  Да так, Илья Кузьмич. Мы вашу овчарку за волка приняли!
  - А я-то подумал, чего там шумят? С чего бы? Мой волкодав и впрямь с волком схож. Только, кто знает про волков, тот никогда огромадного и справного волкодава с волком не спутает. Волков таких размеров, как мой Дуплет, не бывает. Волки поджары, зимой тем паче - тощи. Ошиблись вы оттого, что не местные. Городские, стало быть. Сидеть, Дуплет!
Кузьмич присел на пень, достал пачку папирос и задымил. Подымил, потом сказал, обращаясь к Илье, как к своему старому знакомому:
  -  Ребятки, мне тут подмога ваша надобна! Подсобите маленько?
  -  Подсобим, Илья Кузьмич!
  - Я тут недалече кабанчика завалил. Чушка пуда два, а то и боле живым весом, будет. Внизу в распадке, с километр отсель. Мне одному не вытащить, да и нельзя мне - грыжа, а если оставить до завтрего – всё голодному зверью, да воронам до-станется.
Шли по снегу, почти по колено. Впереди по брюхо в снегу, вприпрыжку продвигался Дуплет.
Кабан, с виду был невелик. Кровавая дыра в голове не кровоточила. Рана успела замёрзнуть, да и кабанчика морозец успел прихватить.
  -  Подфартило мне! С первого выстрела чушку завалил! У меня тут в подлеске капканы на лису и зайца ставлены. Поглядел – пусто. Слышу - кто-то, будто танк, какой прёт по кустам. Я выпустил Дуплета - он его и отвлёк на себя. Ну, думаю, убоинка свиная сама пожаловала! Как не взять?! Подфартило, однако, - в башку с первого выстрела вмазал. А заряд у меня в ружье завсегда забит на крупного зверя. Мало ли кого в лесу повстречаешь! Потащим на себе, али поволокём?
  -  На себе, – ответил Юра: - так легче будет.
С передышками  донесли привязанного за ноги к жердине кабанчика до жёлоба, оставив там Илью Кузьмича.
Подтащили очищенные от веток лесины к жёлобу. Илья Кузьмич был тоже готов к спуску, приладив к двум коротким жердинам, наподобие салазок, кабана.
Первым пошёл на спуск Толик, за ним – Илья и Юра. Илья Кузьмич с кабаном спускался последним. Перед спуском Толика, Юра напутствовал его, как держать верёвку:
  -  Спустишься, покричи нам! Мы пойдём! Ну, пошёл!
Все благополучно по очереди спустились. Перетащили через замёрзшее болото брёвна и кабана. Кузьмич, поблагодарив, попросил Илью:
  -  Тёзка, дозволь кабанчика до вечера у тебя в сарае оставить, покуда я со свояком и племяшом приду? А как осмолю его, так и угощу вас убоинкой. Заслужили, огольцы. Без вас пропал бы кабанчик!
Оставшись наедине с Ильёй, Кузьмич всё время, не очень ловко, пытался заговорить о чём-то. Он переминался с ноги на ногу, пока, наконец, не сказал:
  -  Илья, я чё спросить хочу? Ты ведь с Викой, соседкой моей, ходишь? Дружишь с ней? Верно, баю?
  -  Да.
  -  Она в больнице. Сказывают, может, врут, а может, нет - травилась она. Но врачи отходили. Вот что бывает в жизни! А ей-то всего четырнадцать годков, кажись! Сказывают – обрюхатилась девка!
  -  Пятнадцать ей, - растерянно ответил Илья. От такого неожиданного сообщения мысли расползлись в разные стороны.
 
                * 7 *
В каждом доме Излученска на стене - чёрная тарелка-радио. Вещает по весне о снижении цен, каждодневно о погоде, да о событиях. Местные новости не из тарелки –  когда кто помер, кто женился или развёлся! Тут у каждого во рту своя тарелка-радио!
Новость, неслыханная прежде в этих краях грохнула по городу. Деды, и бабки припоминали, да так и не припомнили, чтоб в их молодую пору девка пятнадцати лет от роду, школьница - понесла. Ещё и травиться, удумала? Не было такого! Мало одного греха - так сразу два!
Переполох в школе учинила завуч Евдокия Евграфовна Солодовникова – бывшая рабфаковка, главная блюстительница морали по должности. Она влетела в кабинет директора чуть ли не с криком:
  -  Слыхали жуткую новость, Николай Иванович! Наша школьница, девятиклассница Виктория Петровская - забеременела! Она ещё и...
Николай Иванович срубил, нещадно пресёк страстный монолог своего завуча и члена партбюро:
  -  Знаю, знаю! Так ведь, слава богу, забеременела, а не умерла! Согласитесь, Ев-докия Евграфовна, вот это было бы по-настоящему ужасно!
  -  Как вы можете такое говорить, Николай Иванович! Мы с вами несём ответ-ственность за детей, воспитание которых нам доверила партия!
Солодовникова, поднаторевшая в пафосе, нахватавшаяся нужных слов, как собака блох, на этот раз была вполне искренна - она и впрямь пребывала в ужасе:
  -  Негодная девчонка, дрянь, а мы тут отвечай за неё! Что будем делать, товарищ директор?
  -  Виктория Петровская, как мне известно, жива! А потому ничего делать не будем!
  -  Как это, не будем, Николай Иванович? А наш партийный долг? А приказ об исключении из школы? Я подготовлю черновик! Мы обязаны незамедлительно отреагировать!
Директор привык к партийным ураганам завуча, а потому не пугался:
  -  Исключить никогда не поздно, если потребуется! Не торопите события, Евдокия Евграфовна?
Он и сам был в некоторой растерянности, но в желании Солодовниковой тут, же учинить расправу участвовать не хотел.

                * * *
Слух о случившимся с девятиклассницей просквозил по школе с обязательной, в таких случаях скоростью. В класс новость принесла, про всё знавшая Шурочка Кулькова, не знавшая, однако, что  Илье и Юре и без неё всё  известно. Теперь, когда вся школа только об этом и судачила, мальчишкам становилось жутко и тревожно за Вику. Тем тревожнее, что они не знали, в каком она теперь состоянии. Они не представляли себе, каким образом можно узнать хоть что ни будь о ней. Идти в больницу отсоветовал Юра - всё и так выяснится, а опасность для жизни, как стало известно, миновала.
На уроке, сидели они теперь за одной партой. Юра шёпотом предложил:
  -  Сразу после звонка смоемся!
Они вышли из натопленной школы в лютый серый февраль. Ветром гнало сухой, словно песок снег, и казался он не белым, а серым и грязным. Замело и ещё более заметало расчищенные дорожки меж высоких сугробов.
Не сговариваясь, пошли на станцию, чтоб в зале ожидания укрывшись от досадливого ветра, от пронизывающего холода, без помех поговорить. Больше некуда было…
Юрий с трудом отворил тяжёлую дверь, зацепленную на толстую пружину.
Пахнуло слабым теплом и тишиной пустого помещения. Зал мрачен,  заставлен громоздкими двусторонними сиденьями со спинками посредине. Отряхнув с себя снег, они уселись в последнем ряду, спрятавшись от чужих глаз за высокими, как глухой забор, спинками сидений. Они и отогреться не успели, как возник дежурный милиционер в кургузом полушубке, в шапке и в валенках. Солдатскими рукавицами, с отдельными указательным и большим пальцами, он хлопал руками, отряхивая снег. Он был мал ростом, неуклюж и не внушал нужного представителю власти почтения и страха. Увидев мальчишек, он заматерился убойными словами, а потом примирительно предупредил:
  -  Вмиг мотайте отсель, в гроба мать! - потом более миролюбиво: - отогреетесь и мотайте! Увижу, ядрёна вошь - уши надеру! Потом, присмотревшись: - нельзя здесь, огольцы, без надобности ошиваться! Государственное заведение здесь, - со значительностью в голосе произнёс он и вышел в зиму, отпустив тяжелую дверь, которая, будто из катапульты, метнулась и с хрипом вернулась на своё место.
Мальчишки размотали шарфы, поснимали и отрясли с шапок воду от стаявшего снега. Отогрелись и без лишних слов, понимая, зачем сюда пришли, заговорили. Юрий сразу предупредил:
  -  Ничего не известно ещё! Точно говорю - может всё враньё, сплетня!.. Не тушуйся! Лучше скажи, когда ты с ней делал... ну, это - в последний раз?!
Илья рассеянно молчал, пока Юрий не растормошил его, пока не повторил вопрос, пока, наконец, не заставил очнуться и заговорить:
  -  Два раза с ней... Про то, как в первый раз, я тебе говорил. Во второй раз в ноябре, да – в ноябре. Её родители умотали тогда на праздники к родственникам. Мы были у неё дома. Да – в ноябре, и больше не было! Ходили вместе несколько раз до нового года, но недолго - зима же. После нового года ни разу не гуляли вместе. Виделись в школе на большой перемене, разговаривали - последний раз на днях... дней пять назад. Ничего заметного я не видел. У беременных живот бывает, а я не видел ничего.
Юра сразу же возразил:
  -  Если б она с лета забеременела, было бы заметно. Если с конца ноября, а сейчас конец февраля - значит, прошло не более трёх месяцев. Чудак ты, Илюха, - в это время живота у беременных ещё не видать! Точно говорю – не видать. Юрка вдру, встрепенулся, словно в догадке:
  -  Может это и не ты, вовсе!
  -  А кто же?!
  -  Может я! - вырвалось у него.
Илья онемел. Оба онемели.
  -  Врёшь ты всё, чтоб меня успокоить!
  -  Точно, не вру! Я хотел тебе об этом давно сказать! Теперь неизвестно от кого из нас она забеременела?!
  -  А у тебя, когда с ней было?!
  -  На месяц позже.
Илья задумчиво произнёс свое длинное суждение:
  -  Теперь я понимаю, почему в новый год она так рвалась потанцевать с тобой, записку тебе написала. Она давно влюблена в тебя.
Опять заявился милиционер. Он прошёл по рядам, но до последнего ряда не дошёл и выветрился, швырнув дверь, которая, возвращаясь на место, назойливо и хрипло шмакала.
Мальчишки посидели ещё немного в пропахшем железной дорогой зале ожидания. Идти домой охоты не было, и здесь сидеть больше не хотелось. Илья устал от переживаний за Вику, от неизвестности, от непомерной тревоги и ответственности, свалившейся на его мальчишескую голову. Юрка, смущаясь, произнёс:
  -  Я хотел сказать тебе ещё раньше о том, что у нас с Викой тоже было! Но не смог! После того раза я отказался видеться с ней! Она даже плакала, а мне было стыдно!
  -  Она втрескалась в тебя, и тебе она нравится! Она ведь очень красивая, самая красивая в Излучинске. Лучше было бы, если б ты сказал мне! Я и так с ней больше не ходил, когда понял, что она не хочет! Знаешь что - ты иди домой, а я пойду к своей тётке Элеоноре. Может, что разведаю? Она дружит с её родителями. Что ни-будь, да скажет!
Они вышли из здания.  Захваченные метелью, они разошлись в разные стороны.

                * 8 *
Полдень исчез, растворился в мглистой серости низкого неба. Два двухэтажных дома, сразу за вокзалом через улицу, едва виднелись в тучах снежной пыли, поднимаемых ветром. В хорошо знакомых окнах горел свет, будто и не пол-день теперь, будто ничуть позднее полдня, а уж вечер или ночь.
Элеонора Борисовна, его тётушка Эля, родная сестра погибшего отца, жила на втором этаже в двухкомнатной квартире с мужем и сыном Аркашкой. Двоюродный брат Аркашка – замечательный лопоухий и добрый мальчишка, только пришёл из школы. Они встретили Илью, как всегда, с радостью. Тётушка Эля любила поворчать:
  -  Тётку свою совсем забыл! Не стыдно!? К другой тётке, так в Песчаное ездишь, а ко мне и забежать не удосужишься?!
Она стащила с него пальто, заставила снять валенки. Аркашка притащил шлёпанцы, обмёл метёлкой валенки от снега.
  -  Илюша, ты во время пришёл! Я пирогов настряпала. Будем пить чай с пирогами.
Пили чай... Пироги Илья поглощал смачно и эффективно, но забыл, что учтивому мальчику следует хвалить угощение. Элла Борисовна спрашивала, не сомневаясь в ответе:
  -  Илюша, тебе нравятся мои пироги?
 -  Тётя Эля! Таких пирогов я никогда и нигде не ел! Но больше не могу – лопну!
В клетке под потолком зафыркал щегол. Он пил из беленького лоточка, разбрызгивая воду и фыркая.
В окно то и дело ударяли порывы ветра вместе с зарядами снега. На тётушкиной кухне было тепло, и сытно пахло пирогами.
Элла Борисовна поглядела на фыркающего щегла и будто, что-то неожиданное заметила там:
  -  Аркашенька, сынок, пойди к себе? Мне с Илюшей пошептаться нужно! Иди... иди... потом я тебя позову!
Обиженный Аркашка нехотя ушёл. Тётя Эля налила по чашке чая, пододвинула поближе к сластёне племяннику вазочку брусничного варенья. Она не знала, как начать разговор с племянником.
Илья уставился в угол потолка, где фыркал и суетился в клетке щегол. Он всё время пытался просунуть голову через прутья клетки, а просовывался только клюв.
Элла Борисовна сказала:
  -  Нового человека завидит, так из клетки готов выскочить. Забавная птичка! Гостей любит!
  -  А поёт?
  -  Поет замечательно - негромко, но мелодично. Жаль только, поёт редко! Илюшенька, я хочу тебя спросить кое о чём?!
Илья не отреагировал, зная, что дальше последует и сам вопрос.
Неугомонный, щегол всё прыгал с жердочки на жердочку, пил воду, фыркал, не признавая время метелей и буранов, превращающих день в ночь.
  -  Илюша, скажи мне, ты ведь дружил с Викой? Вы вместе время проводили, гуляли, в кино ходили?! Да?!
Илья с нескрываемым любопытством наблюдал за птицей. Казалось - ему ничего, кроме этой птички не интересно.
Элла Борисовна дальше продолжила сама:
  -  Конечно же, дружба ваша не выходила за рамки приличия! Но вы, наверное, целовались?
Илья прихлёбывал из чашечки, нёс в рот ложечку с брусничным вареньем, наблюдал за птичкой. Птичка в клетке куролесила, желая на волю и более близкого общения с новым человеком.
В какой-то момент Илья почувствовал, как тётя Эля незаметно припирает его к стенке, и ему придется об этом с ней говорить.
Спасение пришло в лице брата Аркашки. Аркашке надоело сидеть в своей комнате, в то время когда в гостях у них старший брат. Он не успел поговорить с братом о щегле, как мать выпроводила его.
Аркашка желал получить своё – рассказать о певчей птичке все, что он успел узнать. Он пришёл и радостно затараторил, несмотря на укоризненные взгляды мамы:
  -  Илюш, а знаешь какая у него кличка? Во, кличка - Шестериков!
Он захлёбывался от своих знаний, задавая вопросы и тут же на них отвечая. Он был также искренен, как и его мама:
  -  Илюш, видишь на хвосте у него белые крапинки?
 Илья едва успел вставить:
  -  Вижу!
  -  Илюш, их шесть штук, поэтому он - Шестериков! Во, здорово! Да?!
  -  Здорово, Аркаша, здорово! А если их двадцать будет, значит - двадцатириков?!
  -  Нет, Илюш, их ещё восемь бывает! Тогда он - Восьмериков!
  -  Аркаша, откуда ты это знаешь? Это всё очень интересно!
  -  Вычитал! В книжке, – с гордостью ответил Аркашка, больше всего на свете не любивший книжки читать.
Ничего не получилось у Ильи выведать хоть что-то о Вике у своей тётушки. Тетушка тоже ничего не выведала у Ильи.
 
                * 9 *
Наутро другого дня Илья в школу не пошёл, сославшись на горло. Анна Матвеевна заглянула в горло сына и, не найдя там признаков воспаления, всё же разрешила ему прогулять:
  -  Побездельничать захотелось? Хотя б за хлебом сходил, лентяй, ты мой!
На улице было тихо и солнечно, будто и не бунтовала всю неделю метель. Снег, заглаженный ветром, лежал плоскими и ровными слоями. Как нарисованные синели на белых плоскостях снега, тени домов, сочно напечатались длинные тени деревьев.
Пока Илья собирался, хлеб в магазине закончился. Очередь за продуктами с усердием продолжала осваивать и развивать главную новость. Самую циничную и наглую бабу в стёганом полупальто, в очках распирало от важности. Она говорила, упиваясь своей неожиданно возникшей значительностью:
  -  Мне сказывали тута - девка понесла от учителя. Уж шесть месяцев - запозднилась, видать, с абортом. А годков ей всего то – двенадцать или тринадцать!
Стоящая к ней спиной женщина в большом белом платке с кистями, обернувшись, резко оборвала:
 - Ты чё тарантишь?! Засунь свой поганый язык подальше куды! Людей постыдилась бы! Помои льёшь на девчонку! Небось, и в глаза её не видела! Сплетни, вижу, тебе не зря глаза попортили, да и душу подлой сделали. Надо же - такую подлость придумать!
Илья вылетел из магазина. Было гадко на душе, словно и его помоями облили.
В хлебном магазине, что в верхнем городе шанс купить хлеб ещё был, а если не успеешь, то жди до вечера - вечером хлеб подвозили.
Илья заставил себя войти в магазин. Ему повезло - хлеб ещё был, а очереди не было. Купил две буханки пеклеванного хлеба, закинул их в авоську и вышёл на крыльцо магазина. С высоты крыльца на противоположной стороне улице он увидел движущуюся голову завуча Солодовниковой.
Завуч шла по расчищенному тротуару между двух высоких сугробов. Её го-лова в мужской пыжиковой шапке медленно продвигалась вдоль неровной линии сугробов. Она была узнаваема, в своей единственной в Излучинске дорогой и дефицитной мужской шапке. Иногда завуч обнаруживала и часть своей фигуры в цигейковой шубе, а иногда и вовсе исчезала по причине малого роста. Навстречу ей двигались головы и верхние части человеческих фигур. Зрелище напомнило Илье кукольный театр, с той только разницей, что здесь были пешеходы, а ширмой – сугробы.
Илья загляделся на увиденное, совсем забыв, что он прогульщик, а движущаяся голова – завуч. Опомнившись,  юркнул обратно в магазин.
Из окна магазина Илья увидел, что Евдокия Евграфовна свернула в переулок.
Он покинул магазин и двинулся к станции, к мосту, с двумя буханками пеклеванного хлеба.
У станции Илья повстречал Илью Кузьмича, тащившего на себе вязанку хвороста. Впереди бежал Дуплет. Кузьмич, издали заметив Илью, приветствовал его:
  -  Здорово, тезка! Чего не в школе?!
   -  Здравствуйте, Илья Кузьмич! Приболел вот, – соврал Илья. Вам помочь?! Хворост на топку?!
  -  Хворост-то? Нет - плетень чтоб поправить на заднем дворе. Да нет, Илья! Не нужно! Хворост, он легкий нынче - вымороженный.
Дуплет прижался к ноге Ильи, ожидая ласки, угощения. Илья потрепал Дуплета по холке, отчего тот стал зевать - знак удовольствия, получаемого собакой.
 -  Избаловался пёс. Все его ласкают - оттого избаловался.
Кузмьич внимательно посмотрел на Илью, и тот понял - Кузьмич что-то знает. Кузьмич опустил на снег вязанку, стал подтягивать ослабшую верёвку, и, не под-нимая головы, сказал:
  -  А Вика-то уехала!.. Ещё вчерась в вечеру уехала. Моя баба сама видела. С двумями большими чемонданами шли на станцию. Все трое, так и шли. А обратно никто не возвертался. Стало быть - все трое и уехали - Вика с мамой да с папой. Можешь верить - моя баба зря не протрезвонит! Верно, баю!..
Поражённый новостью Илья, механическими движениями, стал поддерживать вязанку сзади, помогая Кузьмичу. Вместе они подошли к первому дому, за которым был другой дом, дом тётушки Эли, а за ним и собственный дом родителей Вики.

                ГЛАВА 3    

                * 1 *
Ранним утром из Лос-Анджелеса позвонила Катька. Её удивительно звонкий, всегда детский голосок меня порадовал:
  -  Папуля! Привет!
Она сразу упредила мои вопросы:
  -  У меня всё в порядке. Настроение хорошее. Как ты себя чувствуешь?! Всё хорошо?! Как Топ?!
В хорошем настроении, я листаю странички Татьяниного дневничка - не подряд, а выборочно - то, забегая на пять-десять лет вперёд, то возвращаясь. За скупыми на слова записями, всегда - содержание, информация, её голос.
Прошлое – податливо, легко деформируется, принимает нужные нам формы. Водоём прошлой жизни не вспенится, от брошенного камня, только мелкие круги будут расходиться, неожиданно долго...
«Дата. Месяц. Год. - Мы расстались. Это серьёзно. Что будет?!».
Необычайно длинная для неё запись. Я читаю эту фразу, и она камнем летит в мою память, высекая всплески – круги после разойдутся, не сразу. Я буду читать дальше, и многое теперь станет мне более понятным, чем тогда. А тогда - поначалу всё казалось безобидным...

                * * *
...Татьяна уехала по путёвке в санаторий в Мацесту. Малышка Катька возилась у себя в комнате - играла с куклами в дочки-матери. В коридоре зазвонил телефон. Катька у телефона всегда первая. Она пропищала:
  -  Папочка, тебя какая-то тётя спрашивает!
  -  Катенька, скажи, что я сейчас подойду!
В отсутствие Татки я готовил на кухне еду - на два-три дня. Я вытер руки, взял трубку - там взволнованно допытывались:
  -  Алло, это Илья?! Алло, ваша фамилия Николаевский?! Я правильно звоню?!
Этот голос я узнал бы и через сто лет, а не через двадцать пять, как теперь. Но я, похоже, в тот момент онемел. А она продолжала спрашивать и уточнять. Я прервал её взволнованный голос:
  -  Вика, это я! Я рад тебя слышать!
Теперь, похоже, онемела она. Потом мы вместе.
Я взял себя в руки:
  -  Ты слышишь меня?! Откуда ты звонишь?!
  -  Я в Москве. Ненадолго.
  -  Если ты не против, давай завтра встретимся.
  -  Охотно!
  -  На станции метро «Арбатская» внизу, в центре зала. В час дня. Пообедаем вместе и поговорим.
  -  Я плохо знаю Москву. Давай на станции «Маяковская». Я рада, что нашла тебя!
Она положила трубку, а я автоматически продолжил своё поварское дело, думая и вспоминая.
Прошло двадцать с лишним лет! - Двадцать пять отпусков отгулял я, двадцать пять дней рождений отпраздновал, встретил и полюбил Татьяну, родил дочку, кончил институт... и много ещё чего было. - Сколько же всего можно натворить за двадцать с лишним лет? - И помнить, и чувствовать все годы вину. - В любом случае я рад! - Я рад ей, я рад повстречаться со своей первой любовью! 

                * * *

Илья попросил своего сослуживца устроить ему по блату столик в ресторане Дома Журналистов. Тогда - это закрытый ресторан, вход только по журналистским удостоверениям и по знакомству. Илье он нравился - уютный, с хорошей кухней и сравнительно недорогими ценами.
Именно в этом уютном ресторане Дома журналистов захотелось Илье пообедать с Викой.
Контора рядом со станцией метро «Арбатская». Дом журналистов тоже недалёко.
Зимний день - солнечный и снежный, после ночного снегопада. Дворники скребли Арбатскую площадь. Торопились пешеходы, лотошницы зазывали к пирожкам с капустой и рисом - наступало обеденное время. К известному на Москве табачному киоску, где продавались дефицитные болгарские сигареты, как всегда выстроилась очередь.
Илья доехал до «Маяковской» на пять минут раньше назначенного времени. На свидание с женщиной он всегда приходил первым, но она пришла раньше. В женщине одиноко стоящей в центре зала, Илья не узнал Вику, но догадался, что это она. Шикарная котиковая шуба, норковая шапочка не могли скрыть от него её фигуру, слегка раздавшуюся в своих некогда, почти идеальных формах. Он двинулся к ней...
Все двадцать пять прожитых лет заполнили пространство между ними, спрессовывая и напрягая материю. Он почувствовал, как тяжело преодолевать, разделявшие их несколько десятков метров в сгустившемся пространстве и времени.
Вытекшие через высокие, сверкающие никелем и хромом арки, пассажиры пришедшего метропоезда затопили станцию. Они шли навстречу ему - на выход, обтекая его с двух сторон. Всё стало несущественным, вторичным – перед этим напором бытия. На мгновение он потерял её из виду, как некогда - на двадцать пять лет.
Они, молча, смотрели друг на друга, стараясь отыскать, знакомые черты. Она пожаловалась:
  -  Я с трудом разыскала твой телефон! Удивляюсь, что смогла.
Её голос не изменился. Как зелёный сигнал светофора он открыл двустороннее движение:
  -  Я рад тебя видеть! Очень рад, Вика!
  -  Илья, как хорошо, что я тебя отыскала! Ты изменился! Тогда мы были почти одного роста, а теперь ты выше на голову!
Они обнялись, продержав друг друга в объятьях дольше, чем это делают обычно хорошие знакомые люди.
Он забыл запах её девичества, но ощутил запах зрелой женщины, смешанный с запахом дорогих духов.
Наконец они заговорили, почти перебивая друг друга. Они не расспрашивали друг друга о прожитых годах. Они пытались понять - кто они сегодня? Они не вспоминали, не ворошили прошлого. И всё же она опять заговорила о росте. Тогда малый рост Ильи её видимо смущал:
   -   Как ты вытянулся!
Илья, чуть не рассмеялся этой фразе, сказанной взрослому мужчине.
  -  Наверное, метр восемьдесят?
  -  Примерно! Вика, у женщин рост прекращается раньше, чем у мужчин.
Илья посмотрел на часы:
  -  Я заказал столик в ресторане. Нам пора!
Они пили «Хванчкару», обедали и разговаривали. Она рассказывала о себе - он слушал. Потом она расспрашивала - он рассказывал.
Мимо их к дальнему столику в углу прошла пара - он впереди, она сзади. Женщина - крашеная блондинка внезапно оглянулась на них, потом, пройдя несколько шагов - ещё раз. Во второй раз Илья обратил внимание на лицо женщины - узкое и бледное, какие нередко бывают у женщин из Прибалтики. Оно показалось знакомым. Однако, увлечённый разговором с Викой, он тотчас забыл о нём.
Обеденное время давно прошло, а они всё сидели: распили ещё одну бутылку «Хванчкары», заказывали чашечку за чашечкой чёрного кофе, вперемежку с мороженым. Илья не заметил, как удалились мужчина и женщина, которая показалась ему знакомой. Вика сказала:
  -  Знаешь, Илья - у меня вечером поезд. А мне ещё в ГУМ нужно за покупками. Ты проводишь меня?
  -  Обязательно. Тебя ничего не удивило?
  -  Что, именно?
  -  Мы столько времени просидели. Обо всём переговорили, но я не спросил, а ты не сказала - какой поезд повезёт тебя домой.
Вика засмеялась:
  -  Действительно! Мой поезд - «Москва-Ярославль». Ещё что-то не выяснено?
  -  Сколько лет твоему сыну?
Вика понимающе улыбнулась, достала из сумочки конверт:
  -  Здесь фотография моего сына Юрия. Он отслужил в армии, а теперь  учится в Ленинграде. Посмотришь потом. Но ты не должен пытаться с ним встретиться. Обещаешь?
  -  Обещаю! – растерянно пообещал Илья.
  -  А сейчас, пока ты будешь рассчитываться с официантом, я приведу себя в порядок.
Она тут же удалилась, постукивая каблучками сапог плотно облегавших её красивые ноги. Так же, как и прежде, легко ступая с носка.
В вагоне метро они стояли у задней двери и смотрели в глаза друг другу. Их глаза были пусты. Юношеские чувства утонули в бурной реке событий. Прошлое не владело их сегодняшним днём, тем более, - завтрашним. Он взял её руку и поцеловал:
  -  Спасибо, что ты нашла меня! Спасибо тебе за то, что ты была моей первой любовью и женщиной. Спасибо тебе!
Он покраснел - ему показалось, что сказал пошлость.
Путь к ГУМУ длиной в одну остановку пролетел на трёх фразах и на одном долгом взгляде.
На переходе они не нарушили возникшей значимости момента пустой болтовней.
Благодарные друг другу, они расстались у входа в ГУМ...
Напоследок Вика сказала, как говорила всегда - просто, без затей:
  -  Ты ведь знаешь - я не любила тебя. Ты мне нравился. Но мы не были, как Ромео и Джульета! Может, потому что не итальянцы и не испанцы?
  -  Знаю! Я всё знаю. Что же касается меня...
  -  Не нужно, Илюша... я тоже всё знаю!
  -  Ещё два слова, можно?
Она мило улыбнулась и кивнула головой.
  -  Спасибо, что назвала сына Юрой! Если бы у меня родился сын, я тоже назвал бы его Юрой!
У каждого из них, осталось по одному невыясненному вопросу. Она не пожелала узнать что-либо о Юрии, а он не решился спросить – кто отец её сына.

                * 2 * 
В левом боковом кармане парадного костюма Ильи, одетого по случаю встречи с Викой, вместе с сердцем трепетал в ожидании конверт. Илья не мог себе позволить достать его вот так просто - на ходу, в метро или на работе. 
Он уехал из конторы под вечер на служебной машине, чтобы не опоздать в детский садик за Катькой. Он застал свою маленькую дочку зарёванной:
  -  Хочу к маме!
 Насилу успокоил ребёнка. Дома она плохо ела, капризничала. Укладывая её спать, он почитал ей сказку. Потом она снова закапризничала:
  -  Хочу к маме, – и тут же уснула.
Он так долго откладывал минуту встречи с фотографией сына Вики, ожидая, как ему казалось облегчения, освобождения, прояснения, в конце концов, что разволновался от нетерпения. Он вытащил из конверта фотографию и... изумился. С фотографии на него смотрел он - Илья. Сыну Вики на этой фотографии было четырнадцать-пятнадцать лет, не более - столько, сколько было тогда им.
Он внимательно вглядывался в это, как ему показалось поначалу - своё лицо. Но это лицо было одето не в его одежду. Тогда у него была одна единственная курточка с застёжкой молнией, а не пиджачок спортивного покроя, как на фотографии. А ещё на курточке у него, всегда были два значка, которые он никогда не снимал - значок ГТО второй ступени и значок третьего разряда по футболу, с изображением футболиста. Он заслужил эти спортивные значки, когда ему было четырнадцать лет, и гордился ими.
У сына Вики имелись некоторые отличия и во внешности, но сходство было потрясающим. Просто - двойник какой-то! Илья достал несколько своих фотографий той поры чтобы окончательно убедиться, что Вика не подшутила над ним. Юра, Юрий - сын Вики, был удивительно похож на пятнадцатилетнего мальчика Илюшку.
- Стало быть, Юра - сын Вики и мой сын - иначе невозможно объяснить такое невероятное сходство. Только теперь ему стала понятной угнездившаяся в нём так прочно память о Вике. Оказывается, была причина!
Не стёрся из памяти и тот давний разговор с Юркой об их отношениях с Викой. Неожиданное его признание в том, что, возможно, Вика забеременела от него, было всего лишь дружеской попыткой взять часть ответственности на себя. Теперь он точно знает, что ничего у Юрки с Викой не было. Настоящий друг, каким был Юрка никогда бы на такой шаг не пошёл, считая это предательством. По какой-то неизвестной ему Илье причине, Вика Юрию не нравилась. Но тогда он принял признание Юры за чистую монету.
Всего выпавшего сегодня на его голову было слишком много для одного дня. Он заснул сразу, так же, как засыпает его маленькая дочка.

                * 3 *
Илья встретил сияющую Татьяну в аэропорту. Она ждала комплиментов, без них она увядала:
  -  Потрясающе выглядываешь!
Она была переполнена ожиданием встречи с мужем и дочкой, отчего выглядела одухотворённой и ещё более красивой. В такси беспрерывно спрашивала о Катьке.
В квартиру буквально ворвалась. Не раздеваясь, она тихо приоткрыла дверь в спальню Катьки. В полоске света упавшей из коридора на кроватку дочери, возникло спящее детское личико. Ещё мгновение с нежностью посмотрела на дочку и прикрыла дверь.
Неделя после возвращения Татьяны пролетела, как один сказочный день. В первый день она не отдала Катьку в детсад, наслаждаясь общением с дочкой. Вечера и ночи принадлежали им.
Её кожа после мацестовских грязей и ванн была шёлковой и нежной. От неё исходил, какой-то особый аромат - аромат переполнявшего её удовольствия от жизни. Её глаза были полны влаги и желания. Было всё, как бывает только в медовый месяц, и редко когда повторяется. Она несколько раз говорила:
  - Подумать только - чтобы такое повторилось необходимо расставаться! Какая несправедливость!
Как только позволяла работа, Илья приходил домой - то сразу после обеда, то чуть позже.
Он боялся скорого и неожиданного окончания такого счастливого и забытого ими периода жизни. Боялся, что всяческие проблемы, тусклая и тягучая повседневность заполнят быт, оставив им лишь воспоминания.  Давно, очень давно - она так откровенно не давала ему понять каков он, как  мужчина. Она смеялась:
  -  Мужикам, видимо, следует иногда давать отпуск... для отстаивания и наполнения!
Татьяна постоянно спрашивала - как она выглядит, для того чтобы получить очередной комплимент:
  -  Цветёшь и пахнешь!
  -  Фи, как банально! Никакой фантазии у вас, одноклеточных!
Радость и счастье кончились резко и неожиданно в дни, когда у метро стали продавать мимозу. Эти дни Илья в шутку потом называл - наши «мартовские иды».
Вика самым неожиданным образом, со всей неумолимостью вторглась в его жизнь. Двадцать пять лет назад она исчезла из его жизни и унесла его первую любовь - любовь к ней, оставив ему долгое, предолгое чувство вины, которое, слава богу, не смогло помешать его дальнейшей жизни. Теперь она на один день вошла, как воспоминание, но с самыми серьёзными последствиями.
Илья представить себе не мог, как жестоки, могут быть последствия от воспоминаний, от самого короткого возвращения в прошлое. Как прошлое может войти в твой дом и разрушить его.
Он принёс ветку мимозы. Татьяна не встретила, не приняла пальто - будто и дома её не было. В квартире бушевал тихий невидимый ураган, силу которого Илья, и представить себе не мог. Он не понял и знака тревоги, поданного ему женой, фактом отсутствия в доме дочери. А это был знак беды!
Татьяна сидела за письменным столом, заваленном гранками, корректурой и прочими объектами её редакторского труда.
Она не ответила на его приветствие - головы не повернула, бровью не повела... будто и не было его, будто не стоял он сейчас в этой комнате с веткой мимозы. Она не ответила на приветствие.
  -  Татьяна, почему ты не отвечаешь мне?! Где Катька?!
Она сидела неподвижная, как сфинкс. Он подошел к ней и взял её за плечи:
  -  Таня, почему ты молчишь, почему не отвечаешь?!
Она ответила, взорвавшись, мегатоннами атомных бомб:
  -  Негодяй! Он ещё спрашивает! Даже и говорить не стану. Видеть тебя не хочу! Долой с глаз моих!
Илья удалился на кухню, понимая, что в таком состоянии с ней говорить бесполезно. В холодильнике было пусто, кроме нескольких кусочков скукожившегося сыра. Он сварил себе чёрный кофе и съел, похожий на задубелую кожаную стельку, ломтик сыра. 
Устав от обострившихся отношений с женой, Илья прилёг отдохнуть на тахту. В глазах жены засверкали молнии, пока ещё неясного происхождения. Спустя секунду он почувствовал, что находится в эпицентре урагана, у которого всегда женское имя. Имя этому - Татьяна.
  -  Ты, мерзкий ****ун, посмел ещё тахту осквернить своим грязным телом! Убирайся немедленно с тахты! Можешь взять у соседей раскладушку, или спать на полу. Это будет теперь твоя половая жизнь - с палаческим сарказмом заключила она.
В её глазах стояли, с трудом удерживаемые, чтобы не пролиться, моря слёз.
Илья поспешно убрался на кухню с газетой в руках. Теперь он уже догадывался о причине природного катаклизма в его доме. Татьяна не замедлила продолжить разрушительную работу урагана. Она тут же последовала за ним на кухню:
  -  Пока жена лечилась в санатории, ты здесь водил по ресторанам ****ей! Ты... ты…
  -  Таня, позволь мне объяснить?!
  -  Я, наконец, раскусила тебя! Я не желаю твоих объяснений!
  -  Ты лишаешь меня права объясниться?!
  -  Неверно! Лишаю тебя права врать! Чем ты можешь опровергнуть факты?! Враньем, каким ни будь?! Уволь меня от твоих объяснений!
Она гордо удалилась к своему письменному столу.
Илья сразу вспомнил, с подробностями, то, что только мелькнуло в его сознании, когда в ресторане Дома журналистов, он увидел узкое, бледное лицо крашеной блондинки. Тогда, не испытывая жгучей потребности, интереса, необходимости, он только зафиксировал факт некоторого узнавания. Другое дело теперь. Он вспомнил, где и когда увидел её впервые и потом. Её - дважды оглянувшуюся, видимо, для того, чтобы не ошибиться. Отчётливо, безо всяких усилий вспомнил, где увидел её в первый раз.  Впервые она возникла на студийной, хорошего качества групповой фотографии студентов, где прямо в центре была Татьяна, а внизу слева - она. Он вспомнил и её имя, кажется - Вероника, точно - Вероника. И крат-кую, как выстрел фамилию - Савчук - он тоже вспомнил.  Эту фотографию он и сейчас мог бы достать, чтоб убедиться, что это она. Фотография, как слепок места и времени, в котором существовали одновременно Татьяна и её однокурсница, стала для Ильи предметом опознания. Он опознал её! Тем проще, оказалось, теперь выстроить в памяти образы живых людей - Вероники и её мужа.
В буфете театра имени Маяковского, в антракте... Да, в антракте какого-то шумного, как взбесившаяся толпа, спектакля про революцию, поставленного самим Охлопковым, Татьяна познакомила его с этой молодой супружеской парой. Они оживлённо обсуждали революционный модерн главрежа, к которому Илья был совершенно равнодушен. Муж работал корреспондентом какой-то центральной газеты, сыпал налево и направо цитатами из Мейерхольда и Станиславского, удивляя Илью тем, как ловко у него соединяются противоположности.
Теперь она живо предстала перед ним - бледное аристократичного вида лицо, холодные серые глаза и длинный узкий нос. Что касается мужа - ни его лица, ни его имени так и не вспомнил. Зато вспомнил, что журналист, корреспондент и - это объясняло их появление в ресторане Дома журналистов.
Ураган в доме сменялся затишьем - более страшным и непредсказуемым. По дороге домой он заходил ужинать в стоячее кафе ресторана «Прага». Там теперь и обедал.
Спал теперь на раскладушке, там, где ему было указано - в пространстве между холодильником, кухонным столом и газовой плитой. Пищевые запахи на кухне теперь полностью отсутствовали, так же, как продукты - в холодильнике.
Он не сопротивлялся, выполнял все требования, которые ужесточались.
На третий, или на четвёртый день он опять совершил необдуманный поступок, который можно оправдать только страстным стремлением к примирению.
Попытался объясниться, обняв её за плечи. Ураган по имени «Татьяна» снёс его:
  -  Ты посмел дотронуться до меня своими грязными лапами, ****ун, паршивый?! Убирайся вон!
Неожиданно, чего Илья никак не ожидал, она вторглась всей пятернёй в его лицо! Она пропахала своим маникюром его щеку от левого глаза до подбородка. Обида затмила боль! Он почувствовал не боль, а нечто другое, более страшное - рушилась его семья, любовь, жизнь.
  -  Таня, опомнись! Ты, ведёшь себя, как Отелло! Отелло в юбке! – добавил совсем некстати.
  -  Ты смеешь мне указывать? Молчал бы в тряпочку, да поскорей убирался отсюда!
  -  Таня, дорогая, так ведь нельзя - ты крушишь, ломаешь, уничтожаешь буквально всё, что у нас тобой есть. Ты оглохла и ослепла!
  -  Не смей ко мне так обращаться, негодяй! Даю тебе три дня - через три дня, чтоб и духу твоего здесь не было. Завтра я соберу тебе чемодан и уеду к маме. Если ты не уберешься из квартиры, съедим мы с Катькой. Не думай, что я сяду на голову к своим родителям. Я сниму комнату, а ты живи здесь привольно, води ****ей, пока мы с дочерью будем скитаться по коммуналкам.
  -  Я не допущу, чтоб моя дочь скиталась по съёмным комнатам! Не беспокойся - я съеду!
Гнев переполнял её:
  -  Уходи, предатель! Как можно скорее! И не рассчитывай, что я стану слушать объяснения негодяя, предавшего свою жену и дочку!
Как ему показалось, она с ужасом смотрела на его щеку. Впервые она заплакала и ушла.
В зеркале Илья увидел на своем лице четыре багровые, строго параллельные полосы, будто, кто прочертил их губной помадой. Щёку жгло.
Наутро полосы на лице проявились более насыщенным красным цветом. Он удивился тому, что глаз каким-то странным образом не пострадал...
На работе подшучивали: - у Ильи Константиновича асфальтовая болезнь приключилась!
Красные полосы пылали на его лице, отчего всё лицо горело.
Помог Петухов. По своим каналам он договорился насчёт комнаты в общежитии для Ильи. При этом с пониманием сказал:
  -  Тебе бы теперь в командировку смотаться, но не могу, сам понимаешь, отпустить надолго. Может потом, так сказать, смогу?
  -  Потом! – согласился Илья.

                * 4 *
Общежитие от других ничем не отличалось. Давно не ремонтировалось и плохо убиралось.
По протекции Петухова ему дали отдельную комнатёнку. Он заметил, что здесь никто раньше не жил - комната, видимо, имела иное назначение.
В первый же вечер, не стучась, к нему ввалился один из жильцов общежития. Не здороваясь, он сразу осветил некоторые неясности:
  -  Так это ты у меня за стенкой обретаешься? А то гадаю всё - кого там, в кладов-ку запихнули?!
Илья слушал не реагируя. Мужик был в приличном подпитии и страстно желал поговорить:
  -  Меня Фёдором звать. Федькой! Так, что давай за знакомство махнём!
Он вытащил, торчащую из кармана брюк бутылку и поставил на стол:
  -  Не брезговай, сосед! Захорошеешь не хужее, чем от коньяку!
Илья взял бутылку с незнакомой ему этикеткой. Он не ужаснулся, не удивился - знал, что пьющие мужики потребляют и не такую гадость, как этот «Денатурат».
  -  Возьми свой коньяк, Федя, и выпей его у себя в комнате. Придёшь, когда позову! Понял, Федя?! Шагай!
Федя заплакал:
  -  Брезговаешь с рабочим классом выпить?! Зазнался, начальничек! С рабочим человеком выпить зазорно?!
Слёзы из пьяных Фединых глаз вытекали искренне и в большом количестве. Он забрал бутылку и, рыдая, вышел.
Фёдор работал дежурным электриком не только в этом мужском, но и двух женских общежитиях, расположенных неподалёку. Он целыми днями болтался без дела, думая только о том, где б добыть денег на выпивку. В добывании денег Фё-ор был мастер. Он занимал, но никогда не отдавал. Постоянно подворовывал по мелочам, предлагая, это ворованное купить. Будучи всегда под хмельком, он предлагал иногда купить тому, у кого украл. В основном ему прощали, эти мелкие кражи отчасти, из-за его слезливого характера. Когда он украл часы, его крепко побили. С тех пор он не воровал, но придумал нечто такое, отчего все жильцы по-началу смеялись и платили Федору за сообразительность. Когда надоело - побили.
Пока жильцы общежития находились на работе, он вывёртывал в коридорах, в общих кухнях и в туалетах лампочки и ввертывал туда перегоревшие. Народ приходил с работы, а в коридорах темно, в туалет не сходишь, еду не приготовишь. Громко звали Фёдора, поначалу ни о чём не догадываясь:
  -  Федя, лампочки перегорели!
Появлялся пьяный Федя:
  -  Лимиты на лампочки покончались. Я за свои их в хозяйственном беру.
За каждую лампочку он взимал положенную сумму, которая  была, проставлена на лампочке, и вворачивал, вывернутую накануне. Поначалу никто не задумывался над тем, почему так много лампочек перегорает одновременно и часто. Пока кто-то не застукал его за этим нехитрым занятием. Федю пожурили, дивясь его изобретательности. Но когда этот трюк он продемонстрировал снова – побили. Разумеется, этот побочный мелкий заработок исчез.
Федя «веселил» общежитие, но «веселее» всех приходилось Илье, так как Федя жил за стенкой, которая была настолько тонка и звукопроницаема, что слышно было Федино пьяное иканье. Панцирная сетка кровати скрипела под грузным Фёдором при малейшем его телодвижении.
Вскоре Федя нашёл новый источник дохода. 
У него появилась женщина по имени Настёна – тощая, спившаяся, без возраста в заношенной телогрейке. Под телогрейкой - трикотажная кофта некогда зелёного цвета. Настёна то появлялась, то исчезала. Днём Фёдор пребывал в ожидании появления Настёны, которая появлялась с бутылкой к только к вечеру. Тут Фёдор оживал, и за стенкой начиналась яркая, как вспышка короткого замыкания, жизнь.
После выпитой бутылки страсти за стенкой разгорались. Апогей достигался, когда Настёна начинала избивать Фёдора, а он рыдал, как младенец. Она била его своей туфлей, больше похожей на рабочий башмак и хрипела простуженным голосом:
  -  Паскуда, выжрал мою водку?! А, где твоя, кобель?!
Федя, рыдая, оправдывался:
  -  Завтра, завтра, Настёна!
От постоянных обещаний, которые не исполняются, Настёна зверела, хватала швабру и начиналась погоня пьяной женщины за обидевшим её пьяным мужчиной. Она догоняла его шваброй и хрипло орала одно и то же:
  -  Выжрал мою водку, паскуда! Всю выжрал!
Страсти выплёскивались в коридор и катились по общежитию, пока кто-либо не спасал Фёдора, который и сам мог бы легким движением руки убрать Настёну, как надоевшую вещь. Порядком порастратив силы они ненадолго засыпали, чтобы, отдохнув, снова взорваться страстями.
Двух часов - часу до полночи и часу после, хватало двум уставшим людям, чтобы восстановить свои силы.
Во втором часу ночи, кровать с панцирной сеткой оживала, подавая сигналы об очередном душевном подъёме её владельцев.
Поначалу она слегка поскрипывала в такт словам:
  -  Проснись, мудила!.. Просыпайся!..
Фёдор просыпался и получал хриплое одобрение:
  -  Хорошо... давай! – голос её достигал высоких регистров, что обнаруживалось только ночью:
  -  Давай, алектрик! Сильней! - визжала Настёна!
Вместе с ней визжала, скрипела, стонала панцирная сетка:
  -  Алектрик гад, давай же! Убью... хрен отрежу!
В экстазе она теряла речь, переходя на междометия и сплошной визг, чередующийся, с воем. Изредка возникали одни и те же слова:
  -  Давай, алектрик! Давай!
Потом она начинала его бить. Фёдор плакал оправдываясь:
  -  Ослабел я, Настёна! Испился весь... не могу!
Настёна не слыхала его. С периодичностью автомата она визжала:
  -  Давай, алектрик! Убью, отрежу! Давай!
Внезапно всё обрывалось - вой, и визг Настёны, скрип и стон панцирной сетки, жалобы и оправдания Фёдора. Они засыпали... Так случалось три - четыре раза в неделю. Такое долго терпеть или каким-то образом прекратить Илья не мог. Сколь ни будь сносное проживание в общежитии, становилось невозможным. Предстояли скитания на съёмных комнатах в коммунальных квартирах, если б не Петухов!
Спасение пришло в виде длительной командировки. Петухов предложил Илье командировку в качестве начальника монтажного участка на перефирии.

                * * *
Объекты монтажа коими Илье пришлось заниматься, были разбросаны на территории размерами не меньше Франции. Прорабы и мастера из местных были мало профессиональны. Приходилось мотаться на всех видах транспорта, в том числе, на раздолбанном участковом грузовике с, не просыхающим от пьянства, местным водителем Колей. Илья воевал с ним как мог: лишал премий, снижал зарплату - всё бесполезно. Он даже уволил его однажды, но приходила жена - плакала, а Коля, принятый снова на работу продолжал в том же духе.
В напряжённой изматывающей работе месяцы проносились быстро и незаметно - один за другим.
Пришла телеграмма из конторы, предписывающая немедленно связаться по телефону с Петуховым. Недовольный Петухов выговаривал:
  -  Весь день тебя вся контора, не слезая с телефонов, ищет! Где ты болтаешься?! – Илья пропустил мимо ушей его упрёки, а он продолжал: - Звонила твоя жена! - Её отец умер! - Приношу свои соболезнования! - Выезжай немедленно, чтобы поспеть на похороны!
Умер тесть – замечательный человек! Как это переживёт Татьяна, обожавшая своего отца, так, что вызывала ревность матери?! За три часа ему нужно добраться до Горького на ночной поезд в Москву. Выбраться  отсюда зимой в такое позднее время можно было исключительно частным транспортом. Его частным транспортом мог быть только участковый грузовичок с полупьяным Колей. Пришлось рисковать, и собой, и Колей, и машиной...
На обледенелой, нерасчищенной дороге, мела поземка. Машину то и дело заносило, но поддатый Коля лихо справлялся с дорогой и погодой.
В Балахне удалось пересесть в такси. Коле следовало возвращаться, чем тот был крайне недоволен:
  -  Отвезу, давай до вокзала! Боишься что ль?
  -  Застрянем с этой развалюхой, где нибудь в дороге, и я вообще не успею к поез-ду!
С Курского вокзала Илья сразу поехал в Плотников переулок, где жили родители Татьяны. Она сидела на диване вся в чёрном. В её глазах плескался океан слёз. Илья присел рядом, и она прижалась к нему. Он крепче прижал её себе - так они сидели, какое-то время до поездки на кладбище.
На могиле Илья сказал небольшую, но прочувствованную речь, чем вызвал немую благодарность Татьяны. При выходе с кладбища она сказала:
  -  Сейчас поедем в Плотников, помянем папу. Потом поедем домой, заберём Катьку из детского садика. Я сказала ей, что ты возвращаешься из командировки! Можешь себе представить, как она ждёт папу!
Все это было сказано так, словно они не расставались, почти на год.
Татка, с присущей ей божественной простотой, умела прощать Илье свои ошибки.
В ней всегда жила уверенность в том, что если она может разрушить значит, может исправить.

    

                ГЛАВА  4   

                * 1 *
Пухленькие Таткины дневнички - манят, притягивают. Всё чаще и чаще я обращаюсь к этим листкам с короткими фразами и словами, вмещающими в себя огромную и важную для меня информацию. Вот, к примеру, такие записи, касаю-щиеся меня и только мне понятные:
 -  Год.15 февраля (понедельник) - "опять не спал, стихи соч.".
 -  Год.14 сентября (вторник) - "шли к метро - он отсуст.".
Я сразу вспомнил, один из эпизодов того времени. Первый случай почему-то осо-бенно запомнился...
Ночью на меня свалилась бессонница, затем накатило нечто такое, отчего мне бы-ло и вовсе не уснуть, если не сбросить с себя этот груз строчками стихов. Я многое помню, а потому расшифровка записи - точная, или почти точная:
  -  Опять не спишь?! Стихи сочиняешь?!
  -  Сплю я... сплю, ты меня разбудила...
  -  А то я не знаю, когда ты спишь... Дышишь даже по-иному.
  -  Таня, как ты можешь знать - стихи я сочиняю, или у меня бессонница?
  -  Когда у тебя бессонница, ты ворочаешься с боку на бок... А когда стихи - толь-ко дышишь чаще. Я слышу, как стучит твое сердце...
  -  Ужас какой-то - иметь такую жену. Спи!
Я засыпал после этого быстро и легко, так, будто она своим ночным вмешатель-ством освобождала моё сознание от какой-то тяжести.
Сочинение стихов никогда не было для меня удовольствием, скорее - по-требностью или зависимостью. Слава богу - это случалось лишь периодически, как запой.
Однажды я читал манящие странички Таткиного дневничка и уносился мыслями в невозвратное прошлое, когда Топ, вдруг, боднул головой дверь из при-хожей в комнату, открыл её, как всегда он делал, если хотел войти, и улёгся у моих ног. Будто знал, что я как раз остановился в том месте, где о нём. О нём есть упо-минание и в другом месте, о дне, когда он появился у нас. Но то - иное. А тут ко-роткая строчка:
"Топ - харизм. собака, его все обож."
Топ, как только появился, стал любимчиком нашей семьи, соседей и родственников, а уж позднее - всех, кто его хоть однажды видел. Ничего особенного в этом беспородном кобельке не было. Щенком он, как и все щенки был больше похож на игрушку из "Детского мира", но, возможно, больше других собачек из-за своего окраса. Гладкошерстный, абсолютно белой масти "дворянин": хвост задорным крендельком, полустоячие уши - помесь чего-то с чем-то непонятным, он привлекал к себе внимание, не только такими особенностями. Этот обаятельный уродец - странное и мелкое подобие лайки, видимо по причине такого породного неправдоподобия и обращал на себя внимание.
Ещё некоторые особенности: короткие передние лапки всегда в первой балетной позиции и отметины, присущие только ему - на лбу точно посредине рыжий ромбик, такой же, но больших размеров - на спине. Самое же восхитительное - совершенно розовая, почти красная мочка носа и зелёные волчьи глаза.
Кто, кроме нас мог знать о том, какой омерзительный характер у этого красавчика. Не успев расстаться со щенячьим возрастом, он стал утверждать, и всячески отстаивать своё место в стае, какой ему казалась наша семья. Со мной, как с вожаком стаи, он старался не конфликтовать. Татка кормила его, гуляла с ним чаще всех. За это он милостиво разрешал ей брать и пылесосить его цигейковую подстилку, подметать и мыть пол под ней. Катьке этого он никогда не позволял - рычал и упорно не сходил со своего места. Себя видимо, он поставил в нашей стае выше Катьки и показывал это всякими способами. Ложился иногда поперёк двери в её комнату и рычал, когда она пыталась пройти. Команду "на место" не выполнял. Тогда Катька звала на помощь:
  -  Па! Топ опять меня не пускает в комнату!
Больше всего неприятностей из-за Топа возникало у меня, когда мы ехали в машине на свою дачу.
Из-за того, что Татка, сидя на переднем сидении, постоянно вмешивалась в вождение машины, я вынудил её пересесть на заднее сиденье - к Катьке и Топу. Пререкания в машине – не лучший способ безопасной езды.   
Для нормальной езды меня устраивала скорость от 80 до 90 км/ч. Татка, сидя на переднем сидении, постоянно показывала пальцем на знаки, ограничивающие скорость и на спидометр, в результате чего и оказалась на заднем. Но, неожиданно, у нас, оказался живой спидометр - Топ. До скорости в 60 км он спокойно дремал на заднем сидении с закрытыми глазами; при скорости 80 км - открывал глаза, а при скорости 90км - вставал и беспокойно наблюдал за тем, что происходит. При снижении скорости до 60 км он снова укладывался и дремал. Татка злорадствовала:
  -  Опять гонишь! Штраф давно не платил?!
  -  Да нет, - 60 км, не более.
  -  Меня ты можешь обмануть, но не Топа! Смотри - он встал!
Этот стервец не ошибался - реагировал на скорость точней спидометра. Катька ухохатывалась:
  -  Папуля, Топа, не иначе, в багажник тебе придётся посадить.
Таков был пёсик, дремавший теперь у моих ног. У него, действительно, было что-то вроде харизмы, если это вообще, применимо к собаке.

                * 2 *
На Евдокию лютые морозы отпустили измученный холодами Излучинск. Снегопады мартом пошли чаще обычного, напомнив жителям, что весна ещё только по календарю - на Евдокию ещё собаку встоячь снегом заносит.
Снег падал крупно, хлопьями - густыми, влажными и тяжелыми. На лицах – таял, на одежде, на шапке – лежал, не скатывался, прилипал. Лица становилось мокрыми,  розовели.
Павел в офицерской шинели, в начищенных до блеска сапогах появился в привокзальном буфете раньше обычного. Удивлённая Фаина не преминула высказаться:
   -  Ты б ещё ночью припёрся выпить! Невтерпёж?!
Она налила его обычные сто пятьдесят. Он отодвинул стакан:
  -  Полный!
Наполнила стакан. Достала бутерброд с красной рыбой.
В буфете, в такую рань, было безлюдно и неуютно. Уборщица тёрла шваброй невымытый ею со вчерашнего пол. Шваркала изо всех сил по замызганным стёртым доскам. Павел морщился оттого, что уборщица громко и неприятно кряхтела. Сказал Фаине:
  -  Фая, дай с икрой! – придвинул обратно тарелку с бутербродом. Он опорожнил стакан сразу целиком. Посмотрел на свет через пустой стакан и спросил:
  -  Может, освежишь?!
  -  Освежают, когда в рюмке ещё осталось! А ты  стакан до дна вылакал!
  -  Тогда, добавь!
  -  Добавлю полстакана, ни грамма больше! Закуси и шагай домой, бывший летун!
Как он ненавидел Фаину, когда она называла его так унизительно: - «бывший летун».
В буфете в такую рань стало совсем неуютно...
Павел вяло дожёвывал бутерброды.
Уборщица ушла и унесла с собой все принадлежности для уборки, звуки и запахи собственного тела. Она унесла эти неприятные, но оживлявшие безлюдье и неуют вокзального заведения свои личные признаки присутствия. 
Павел вышёл на улицу - в жизнь, которая не слишком резво топала по улицам в валенках, в сапогах, в бурках с калошами, скользила и катила.
На пегой лошадёнке, запряжённой в сани, мужик вёз стожок сена. Он восседал сверху, горделиво оглядывая пешеходов. Павел позавидовал ему – его гордой и незамысловатой свободе, ярко выражённой непритязательности к жизни. Он подумал: - может так и нужно жить, не требуя от жизни слишком многого?! - Может он и есть свободный и счастливый человек?!
Павел ухватился за жердину, перехватывающую стожок посредине, и, скользя, покатился за санями. Мужик обернулся, ухмыляясь:
  -  Чудила, сапоги сотрёшь!
  -  Новые куплю!
Мужик ухмыльнулся едко, ехидно:
  -  Могет, скажешь, где?! Я тож куплю!
Павел отцепился. Ему не хотелось отвечать мужику.
Шёл домой привычной дорогой - через виадук с непременной чекушкой в боковом кармане. Постоял на мосту, быстро покрылся мокрым, липким снегом  - неприятно липким и неприятно мокрым. Снял шапку, отряхнул с неё снег, ею же отряхнул снег с плеч и пошёл дальше.
Утро шло эшелонами на запад, на восток гудело паровозными гудками, пускало чёрный густой дым. Утро звякало буферами вагонов, искусно с перезвоном.
Март наподдал снегу, много снегу, столько снегу на Евдокию, что можно встоячь не только собаку, но и человека занести. Тучи шли с востока, откуда, всегда идёт утро, день, год...
Павел лихо спустился с виадука, рискуя грохнуться задницей на отполированные ногами металлические ступеньки. Подумал по поводу своего лихачества: - выпил стакан и раздухорился, как мальчишка!
Ни о чём серьёзном не размышлял он этим утром.
Сквозь прохудившееся, проржавевшее небо всё падал и падал снег.
Шёл домой ни о чём не думая, ни о чем, не мечтая, ничего не желая. Он тупо двигался, заряжённый с утра гранёными полуторастаканами. 
Пришёл туда, куда вовсе не собирался этим утром. Он и не думал сюда идти, по крайней мере, сегодня. Ноги принесли его к знакомой двери  у знакомого окна. Ещё никогда он не приходил сюда вот так – без приглашения. Он стоял у двери, не решаясь постучать в эту дверь, ведущую к ней. Но решился – он решил, что постучит, преодолев нерешительность.
Кто-то тронул его за плечо, тронул осторожно, прикоснулся. В полумраке подъезда Варвара выглядела так же привлекательно, как и тогда - на мосту. Тот же цигейковый полушубок и та же белая шаль. И, как тогда, он не нашёлся и повторил:
  -  У меня с собой бутылка водки - давайте выпьём?!
Варвара отодвинула Павла с напускным недовольством:
  -  Дайте же дверь открыть?! А то и не выпьём.
Достала из кармана длинный и толстый ключ старинного внутреннего замка. Ключ тяжело ворочался в замочной скважине её маленькой, но сильной ручкой. Замок жвакал с каждым поворотом ключа и нехотя открылся. Павел наконец-то нашёл повод, что-то сказать:
  -  Варя, если у вас найдётся машинное масло, я смажу замок - заржавел, смазки просит.
Варвара не ответив, отворила дверь и шагнула через высокий порог. Он вошёл следом, не ожидая приглашения - приглашение было в отсутствие возражения.
Ничего не изменилось с той поры, как он побывал здесь в прошлый раз. Только ситцевая занавеска в углу теперь была отдёрнута - там стоял покрытый серым покрывалом топчан - место, на котором обычно спал после поездок Пётр.
Полумрак растворил все более отдалённые предметы. Зрение лётчика и по силуэтам определяло эти предметы, а зрительная память восстанавливала их объём и форму.
Варвара резким движением задёрнула занавеску, щёлкнула выключателем, озарив электрическим светом свое лицо. Ничего другого Павел больше теперь не видел. Ничего, кроме её  - в её доме, в привычном для неё пространстве, в окружении принадлежащих ей предметов.
 -  Павел, чай будете? – не дождавшись ответа, предложила: - тогда разоблачайтесь, только снег с шинели у порога стряхните.
Она ушла греметь посудой, звенеть льющейся водой, постукивать кочергой, разгребать потемневший, подернувшийся пеплом в её отсутствие жар угольев. Подброшённые в топку дрова, занялись,  затрещали - печь загудела.
Периодически появлялась в комнате - то скатерть постелит, то чашки поставит, то сахарницу. Принесла два лафитника и накрытое белоснежной салфеткой блюдо:
  -  Пока чай поспеет, угощайтесь, Павел, пирогом с капустой.
Она сняла салфетку, поставила перед ним тарелку:
  -  Угощайтёсь, не стесняйтесь. Напекла вот, Толику. Любит он с капустой, более всего.
Павел наполнил лафитники:
  -  Варя, за вас!
Потом он угощался... Угощался без стеснения, отрезая крупные куски вкусного пирога. Фаина не умела и не хотела заниматься стряпнёй. Он и упомнить не мог, когда ел что нибудь подобное. Последний раз на чьих-то поминках после похорон. Потом они пили чай: она - вприкуску, а он – внакладку. Он старательно колол щипчиками кусковой сахар и складывал в сахарницу.
За окном посветлело. Ближе к полудню снегопад ослаб, потом и вовсе прекратился. Окно отошло, оттаяло изнутри – в комнате посветлело. Варвара выключила электричество. В комнате стало светлее, но не светло. Они поговорили о погоде. Потом он расхваливал её пироги, не зная о чём ещё с ней можно беседовать - он не знал её совсем.
От выпитой водки, но больше от выпитых чашек чая и вкусных пирогов лицо Варвары порозовело, затем и вовсе раскраснелось. В посветлевшей комнате венок волос на голове золотился и блестел, а глаза звонко зеленели. - Как было бы хорошо, увидеть её вот такою - в оконной раме, - подумал Павел: - какая была б картина - просто шедевр! Он оказался не в силах себя сдерживать. Им овладело страстное желание! Желание обладать ею - владеть её лицом, руками и телом, её теплом. Павел резко придвинулся к ней и обнял. Он обнял её, пытаясь поцеловать, крепче прижать к себе. Варвара и не пыталась отстраниться, она только отвернула в сторону голову, сказала коротко:
  -  Нет!
Павел, не обратив никакого внимания на эту женскую, часто лишь обозначаемую твёрдость, продолжил свою настойчивость. И тут он понял, что это действительно всерьёз и твёрдо. Варвара резко поднялась, обратила к нему очень спокойное лицо, сказала ещё твёрже:
  -  Нет!
Теперь Павел, наконец, уяснил для себя, насколько долгой и трудной будет дорога к её сердцу, к обладанию ею. До этого, как оказалось, он находился в плену иллюзий... Теперь предстояло окончательно отрезветь не только от выпитого.
Он успокоился, и сразу всё упростилось; всё перешло в нормальные отношения, в отношения двух симпатизирующих друг другу людей. Она оказалась приятной собеседницей. На вопрос об образовании, ответила:
  -  Закончила Излучинскую семилетку. Тогда, как теперь десятилетки в Излучинске не было. А вы, Павел?
  -  Десять классов и лётное училище. Пока учился в школе, параллельно – музы-кальную школу.
Они говорили о многом, но больше о войне - о потерях родных и близких. Варвара узнала, что у Павла из родных никого нет - все погибли или умерли.
В полдень за окнами ещё более посветлело - в комнате тоже. Комната расширилась, и Павел подумал: - это верно, что сумрак сужает, сплющивает пространство. Он удивился такой неожиданной мысли, решив, это - «наблюдение лётчика».
Павел не стал дожидаться, когда Варвара скажет, что ему пора уходить. Он поблагодарил её за пироги, за чай, за удовольствие, которое он получает от знакомства с ней. Они прощались у порога, у двери и Павел вспомнил о несмазанном замке:
  -  Варя, дайте машинного масла, я смажу замок?!
  -  Пустое, Павел. Не беспокойтесь, Толик смажет.
Одевшись, он резко привлёк её к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, не оттолкнула его, не отвернула лица. Она просто не ответила взаимностью: её губы были холодно сжаты, не нарочито, но естественно, что привело его в отчаянье.
Павел вышел в темноту подъезда.
Он двинул ногой дверь подъезда и вышел в снег, которого вдосталь нападало, как и случается на Евдокию.

                * 3 *
В конце марта весна и впрямь, как в народе говорят, зиму на лопатки уложила. Солнце чаще и дольше стояло над сопками. Сосульки с крыш стали капать к полудню крупными каплями, отваливаться и падать со звоном
Илья спешит по Советской улице, главной в городе, мимо деревянных двухэтажных домов, чтобы переулком Лесным, выйти на Нагорную улицу. Потом он пойдёт по Нагорной, которая вся из собственных изб с огородами. Избы ладные - многие ещё дедами до революции рублены. В конце улицы – дом Вики, самый большой и добротный.
Он идёт к её дому, чтобы спустя несколько месяцев после её отъезда, узнать что-либо о ней. Увидеть хотя бы издали её родителей, понять - вернётся ли она, увидит ли он её? А может - она вернулась?!
Улица оттаяла от зимы под ослепительным солнцем. Он идёт мимо плетёных изгородей, мимо заборов из штакетника за которыми сараи, и откуда тянет живым духом содержащейся в них скотины.
Он пришёл к знакомой калитке, к большому куску картона, прибитому гвоздями. – «ПРОДАЁТСЯ ДОМ». Дом пуст, в нём нет жизни; не дымит труба, закрыты ставни на окнах - нет человечьих следов на нетронутом снегу. Никогда, никогда он больше её не увидит.               
Город-станция Излучинск – микроскопическая часть огромного механизма железных дорог, протянувшего свои щупальца во все пределы необъятной страны. В таких неприметных городках-станциях хозяин всему железная дорога. Жизнь в них течёт и течёт: город тихо бытует,  привычно, без возражений, смиренно. Повозражай, однако?!
Истаяли и утекли ручьями снега с улиц и окружавших город сопок. Отцвёл багульник, и сопки из розовых снова стали зелёными.
И - пришло лето!
Для Ильи звук лета - это гулкие удары по футбольному мячу! Вкус лета - это сладкий вкус земляники и малины, вкус черемши! Лето – пора относительной сытости: кусок хлеба, а всё остальное - в лесу, да на огороде. День лета – целая жизнь!
Пока Илья дрыхнет до девяти утра, Юра с семи кувыркается на турнике - том самом, что чуть наискосок Толикиного окна. Толика дома нет, так как летом Варвара отправляет сына на месяц в Хабаровск к сестре Петра.
Тренируется Юра на турнике в одиночку - рядом никого, и лишь Варвара иногда появляется в окне - посидит, посмотрит, ласково ответит на приветствие Юры. Иногда передаст через окно письмо от Толика. Читать каракули Толика – великое терпение требуется. Варвара, усмехаясь, наблюдает. Неспокойно Юрию на сердце, когда Варвара за ним вот так наблюдает...
  -  Справился с каракулями Толика?! - спрашивает Варвара. А я так и не смогла – прочти мое?!
Она протягивает двойной тетрадный листок. Она совсем близко к нему - только доска подоконника разделяет их. Он слышит её ровное дыхание и его аромат. Он с трудом читает. Она внимательно слушает, а он думает о том, что с ним происходит - почему он так смущается?
Появляется Илья. Они вместе дочитывают письмо от Толика к родителям. С приходом Ильи Юре становиться спокойнее, чем наедине с Варварой. Он успокаивается и сразу забывает обо всех своих волнениях.
Летний день набежал и обрадовал теплом и солнцем. 

                * 4 *
У речки Шустрянки не зря такое географическое название. Ширины в ней – метров тридцать, зато быстра и бурлива. Течёт откуда-то с сопок, с маленького родничка начинается. Гремит по камням так быстро, что и в самую жару не теплеет. Вода всегда ледяная – от такой ледяной и быстрой воды тонут в ней каждое лето. Особа опасна Шустрянка неопытному, либо плохому пловцу. Попадёт на стремнину, понесёт его - пиши, пропало. Ещё страшна пловцу судорога от ледяной воды. Мальчишкам некоторым все страхи такие нипочём. Опытны, да ловки – пронесутся маленько по течению поближе к берегу, ухватятся за нависшую над водой ветку ракиты, либо за пучок ивовых веток, да и выберутся – только тело всё равно заледенеет. Для отогрева костерок загодя разжигается. Место для купания выбрано удачно: меж кустов низкорослой вербы – скрытая полянка. Берег в этом месте крутой - спускаться к воде следует осторожно. Кроме мальчишек никто здесь не купается, а они голяком тут отогреваются у костра, либо на большом камне-валуне, пока трусы на ветках сохнут.
Илья с Юрием пришли окунуться раз другой в жару, какая в это лето здесь ровно, как на юге.
На Шустрянке постоянно прохлаждается, иногда днями напролёт, компания парня по кличке Кулик, коему уж лет восемнадцать, не менее. А может фамилия у него такая, а вовсе и не кличка, но все зовут его так – Кулик. Кулик, да и только. Все знали, а уж милиция и подавно, что этот Кулик щипач - то есть карманник. У себя в городе, где он известен всякому, Кулик не промышляет. Он уезжает со своей шайкой в большие города, где колготится на шумных рынках народ, где есть крупные магазины, вокзалы и, набитые до отказа людьми, трамваи. После «гастролей» шайка, если так можно назвать Кулика и двух несовершеннолетних огольцов, при деньгах. Пьют вино, играют в карты, бездельничают, отъедаются, если долго не было фарта.
Огольцы Кулика слушаются и боятся - за непослушание он может, как следует, вздуть. Хотя щипачи в большинстве случаев работают в одиночку, Кулик предпочитает работать, именно, так – несовершеннолетние члены шайки прикрываются от закона возрастом, тем самым, прикрывая и его.
Сам Кулик неприметного вида – безликий. Ни примет, ни отметин, каких либо – ничего. Ниже среднего роста, щуплый белобрысый подросток – такому его лет никак не дашь. Чёлка до глаз – примета, которую враз убрать можно.
Компания на берегу слегка выпившая, потому как Кулик помногу и сам не пил, и огольцам своим не позволял. Голяком расселись все на большом валуне, прогретом солнцем, и резались в карты. Оголец, видать приятель кому-то из шайки, сидел поодаль с удочкой. Юра всегда удивлялся упрямо рыбачившим здесь - ну, что может водиться в речке, до дна промерзающей зимой на всём своём протяжении?
Однако что-то всё же водилось, потому и рыбачили в основном, мальчишки. Илья спросил:
 -  Поймал, что?
И услыхал обычное:
  -  Поймал! Два тайменя – один с х...й,  другой – помене!
Кулик приветливо махнул Илье рукой, как старому знакомому:
  -  Приходи вечером на стадион. С мужиками из депо будем играть. Я набираю команду огольцов. Тебя поставлю на левый край. Ты левой будешь подачки делать.
Тут же без перехода, он стал пинать мальчишку из своей шайки, истерично выкрикивая:
  -  Пиндос, сраный! Знал, на что играл?! Знал! Проиграл, сучёнок – драчи!
  -  Кулик, прости? Не получается! Не могу - хныкал малец: - видишь, не стоит у меня! Не стоит! В другой раз сделаю, можно?!
Кулик и вовсе взбесился:
  -  Драчи, говорю, не то сопатку расквашу! Драчи, падла! Встанет твой х...й, пин-дос, ё…ный!
Друзья оторопели, когда поняли, что речь идёт об онанизме, по поводу которого здесь шла игра в карты. Проигравший оголец стал дёргать свой ствол. Кулик истерично выкрикивал свои требования, и, наконец, обрадовался, когда ствол у мальца поднялся:
  -  А ты плакался – не встанет! Встал! Давай... гони! А ты, - он обратился к другому огольцу: - чего молчишь, засранец! Ты тоже проиграл! Шевели языком, падла!
Тот, нехотя, стал причитать тонким голоском в такт движений онаниста:
  -  Омск – Томск – Ачинск – Москва – Чита – Челябинск – Ростов – Таганрог – Макеевка – Кривой Рог – Чаплинка – Лозовая – Гуляй Поле - Узловая... Омск - Томск...
Мальчишка резко замолчал, так как онанист охнул, а из ствола у него изверглась белая жидкость.
  -  Ну, вот! А ты, пиндос, боялся, что не получится! 
  -  Кулик, я тебя боялся, поэтому не получалось.
  -  Законно боялся. Проиграл – отдавай, на что играл. Хоть убей того, на кого иг-рал и проиграл! Законно! Понял, фраер, недоделанный?!
Илья заметил, что Юрка с трудом сдерживает себя. Зная, насколько опасен Кулик, Илья схватил Юрку за руку:
  -  Пошли... пошли в воду!
Оправившийся от негодования, Юрий спустился к воде и осторожно стал входить в речку. Шустрянка шумела и пела на камнях, приглашая побыстрее окунуться.
Следом поспешал Илья, и они вместе продвигались, держась, друг за друга.
  -  Илья, плывём метров, сто, не более! Не отставай!
Они окунулись и сразу попали на стремнину. Понесло и, конечно, рядом удержаться было невозможно. Но пловцы они были отменные, а главное – уверенные в себе. А ещё - речку хорошо знали, где и как выбираться знали. Холод сжимал сердце, парализовывал руки и ноги, а течение было такое, что берег только и мелькал. Юрий первым уцепился за толстую ветку ракиты, нависшую над водой, и попытался выловить Илью. Но тот пролетел мимо и метров через двадцать сумел выбраться со стремнины и ухватиться за прибрежные кусты. Оба вылезли, почти синие, с барабанной дробью на зубах. Они прыгали, бегали, но после купания в Шустрянке, согреться можно было только у костра. Костерок, будто для них специально, пылал разгоревшимся костром. Кулик, боявшийся ледяной и быстрой воды, с завистью оглядывал их.
  -  Фартовые, вы, видать! Фартовые! Я уж думал – хана вам, не выберётесь! Не выберутся – жмуры оба! И трупиков не сыщут! Течением  далече унесёт. Еда, думаю, для зверья и рыб будет, когда трупики за корягу зацепит. А вечером игра! Ну, думаю, подвели, пиндосы! Рисковые вы, гады! Законно - рисковые!
Илья, сидя на корточках у костра, ответил:
  -  Нет тут никакого везения – мы всегда так плаваем.
Отогрелись у костра. Юра стал выкручивать трусы. Кулик оглядел его ладную фигуру сверху вниз, остановив свой взгляд ниже Юркиного пояса.
  -  Мускулатура, прямо, как у статуи в парке во Владивостоке! У тебя чувиха была, фраер? А может есть?
Юрий угрюмо молчал, не обращая внимания ни на замечания карманника, ни на его вопросы. Он, неспешно надевал штаны, затем майку, особенно подчёркивающую рельеф его мускулатуры. Вмешался Илья:
  -  Кулик, не злись. Юра - мой друг. Я знаю его – он не будет отвечать на такие вопросы. И он, вовсе не желает тебя обидеть, или оскорбить!
  -  Не хочет и х...й с ним! Его дела.
  -  Кулик, я сегодня вечером не смогу играть, но на стадион приду поболеть.
Кулика, точно кто-то кверху подбросил. Он угрожающе, почти по слогам зарычал:
  -  Не ббу-дешь игг-рать?! Пожалеешь, х...й, морж-жо-вый! Нигде не будешь издес-ся игг-рать! По-ня-л?!
  -  Ты чего взвился, не дослушав? Я не могу играть с обутыми мужиками босой. Ноги покалечат. Это, ведь, не с пацанами босыми гонять.
  -  У тебя, что обувки нет?
  -  То-то, что нет. Для игры нет. А свои бить не стану.
  -  Какой у тебя размер колёс?
  -  Каких колес?
  -  Ботинок, фраер!
  -  Тридцать девятый.
  -  Как у меня. У меня есть пара старых бутсов. Так и быть – дам тебе поиграть. Мы на спор с мужиками играть будем. На кону - тысча хрустов! Если выиграем – половина твоя. На обувку. Идёт?! Но с условием – забьёшь два, нет три гола и несколько подачек, чтобы и мне забить, сделаешь.
На том и разошлись до вечера.
По дороге домой молчали. Сцена у реки  произвела на обоих удручающее впечатление. Первым заговорил Илья:
  -   Гад он, этот Кулик! Не пойду за него играть. Вообще на стадион не пойду!
  -  Пойди, Илюха... пойди! Ты играть умеешь. Зачем отказываться, если можешь! Это он просит тебя, а не ты его. Я видел, как он играет. Где ему до тебя! Удар с левой у тебя сильный, как у взрослого мужика!
   -  Да я с семи лет гоняю. Чего только не пинал: и консервную банку, и тряпичный мяч из старого чулка, и резиновый мячик.
   -  Я пробовал, как ты, босой ногой бить, особенно с места, так больно ведь. Как это у тебя получается?!
Кулик, как обещал, притащил старые бутсы, в придачу ещё щитки с гетрами. Всё это небрежно бросил на скамейку, где сидела, набранная им команда:
  -  Хавай, - сказал он: - твой кореш тоже играет?
Илья отрицательно покачал головой, рассматривая бутсы. Внутри торчали гвозди - гвозди от шипов. Юрий притащил небольшой камень, вытащил из бутсов шнурки и камнем загнул и забил все торчащие гвозди
Илье игралось легко, в охотку. Он всего-то несколько раз в жизни играл в бутсах, которые всегда были велики на два-три размера, а эти были впору. Тяжёлые, неповоротливые мужики из депо ничего не могли с ним поделать. Они грубо толкали его, пытались бить по ногам, что на футбольном жаргоне называлось – «подковать». Он увертывался от их ударов по ногам. Обводил всю защиту и забивал. Зрителей было мало - деповские рабочие и мальчишки с ближних к стадиону улиц. Мальчишки болели за Илью. Мальчишки кричали, в восторге:
  -  Илюха, вмажь им ещё пару банок! 
Деповские же освистывали его. Один, издевательски орал беспрерывно и громче всех:
  -  Лопоухий, продай трусы?!
На Илье были яркие, сшитые Анной Матвеевной вручную, трусы из её старых платьев.
Кулик бестолково метался по полю, матерился на всех, постоянно требовал:
  -  Подачку на меня давай! Подачку!
Выиграла команда Кулика с разгромным счётом. Кулик сиял:
  -  Бутсы, пока оставь. Но играть в них будешь только в моей команде.
Илья возмутился:
  -  На кой они мне? С огольцами я и босиком поиграю. Ты мне отдай, что пообещал?
  -  Отдам после, когда мне отдадут. Законно отдам!
Бутсы и всё остальное, Кулик унёс.
                * 5 *
Из Песчаного пришло Анне Матвеевне письмо от сестры. Она позвала Илью, упражнявшегося во дворе с мячом:
  -  Илюша?! Письмо от тёти Оли! – она помахала письмом: - иди в дом?!
В письме Ольга Матвеевна просила Илью приехать. Ей завезли машину дров, которые нужно распилить и разрубить. Ягода поспела, да и грибы есть.
  -  Поезжай, сынок!
  - Завтра поеду. Ещё зимой они с Юрой договаривались вместе поехать в Песчаное, поплавать в карьере и позагорать. Юру всё время что-то задерживает, то - одно, то – другое. Вот и теперь у него не получается - Ксения Сергеевна расхвора-лась.   
  -  Юр, я завтра еду в Песчаное. А ты, как Ксения Сергеевна поправиться, сразу же и приезжай. Здесь я нарисовал, как найти дом. Адрес тоже есть. В этом малень-ком посёлке не заблудишься. Там классно - вода чистая и тёплая. Накупаемся вдоволь.
Они распрощались вечером. Юра неуверенно сказал:
  -  И не знаю, Илюха, смогу ли я приехать? Сам видишь - мама хворает...
  - Юр, приезжай, когда сможешь? Здорово там! Не пожалеешь!
Утром Илья забрался в первый, тронувшийся в сторону Песчаного товарняк.
С удовольствием пилил и колол дрова, так как голова при такой работе свободна отчего, хорошо думается.
От Юры пришло лаконичное письмо. – « Привет, Илья! Видел Анну Матвеевну - у вас дома всё в порядке. Интересовалась, когда я поеду в Песчаное? Илюха! Видать, в этом году не загорать нам на песочке и не плавать вместе. Точно знаю теперь - не приеду, не могу маму оставить - слаба она. Привет. Юра».
Письмо огорчило Илью. Жизнь в Песчаном - медлительная и спокойная, всё же заметно поедала каникулы. Илья успевал всё – дрова заготавливать, из библиотеки книги брать и запоем их прочитывать. Библиотекарша сказала однажды:
  -  Ты, мальчик, наш главный читатель! Жаль только, что временный! А стихи кроме тебя, у нас никто не берёт!
Илья загорал на берегу, наблюдая, как по небу скользят облака. Он легко представлял себе, что кто-то на тонкой невидимой нити тащит куски пушистой ваты по голубой бумаге. Он с восхищением наблюдал за этим загадочным движением на небесах. Иногда он представлял себе, что сам тащит эту невидимую нить, и - облака послушно ползут и ползут...
Потом он пытался вспомнить стихи про небо, про облака. Но ничего вспомнить не смог.
Илья заполнил дровенник поленьями, остальные брёвна, частично распилил на чурбаки и всё сложил аккуратно в сарае. Ольга Матвеевна всё время останавливала его:
  -  Достаточно, Илюша! Мне до следующего лета хватит. Я ведь ещё полмашины угля купила. Скоро привезут. Отдыхай теперь, хоть недельку. После поедешь домой, а то Анна уж соскучилась, наверное? Да и ты?!
От чего отдыхать - от воды, в которой он, по мнению Ольги Матвеевны, плавает, как рыба?! От заготовки дров, от леса, от книг? Илья говорит Ольге Матвеевне:
  -  Я и так у вас отдыхаю! А дрова пилить и колоть - мне удовольствие и развитие мускулов!
Иногда по поручениям Ольги Матвеевны он ходит в магазин за покупками. Магазин на станции - один на всё Песчаное, где останавливаются на три минуты только два пассажирских поезда в сутки: один на восток, другой на запад. Весь центр посёлка расположен вокруг миниатюрного вокзального помещения: магазин, чайная, парикмахерская, поликлиника.
Илья пришел к магазину одновременно с прибывшим на станцию пассажирским поездом, идущим с запада на восток, со стороны Излучинска. Сверкающий паровоз «ИС», напустив клубы пара, пыхтел и пробуксовывал при торможении. Отстояв три минуты, он радостно прогудел и ринулся набирать скорость. Только несколько пассажиров с ручной кладью в виде фанерных чемоданов и солдатских рюкзаков, свидетельствовали о том, что поезд был.
Павел был исключением - в руках ничего. Он вынырнул из клубов паровозного пара и, оглядываясь, быстро пошёл в сторону леса, что начинался сразу за станцией. Вдруг он повернул к двухместной бричке, запряжённой вороным жеребцом, стоящей поодаль.
Илья хотел, было окликнуть Павла, но до него было далековато, и он решил подойти поближе. Дальнейшее произошло слишком быстро, так быстро, что Илья ни подойти, ни окликнуть не успел. Павел о чём-то сразу сговорился с сидевшим в бричке пожилым мужиком в плаще, достал из бокового кармана и передал ему, видимо, деньги. Как только Павел вскочил в бричку, мужик огрел жеребца плёткой и тот с места, рванул так, что едва не опрокинул её. Павел, к ужасу Ильи, из брички вылетел, но мгновенно вскочил на ноги. Мужик придержал коня, и Павел ловко впрыгнул в неё. Почти сразу за станцией дорога вместе с бричкой пропала из виду, в тайге.
Именно падение Павла ошеломило Илью настолько, что от растерянности так и не окликнул соседа.
Илья с досадой попенял себе за нерасторопность, медлительность, из-за чего не успел поговорить с Павлом, узнать как дома дела. И всё же поведение Павла показалось странным. Да и Павел был не такой, как обычно - солидный, неторопливый, уверенный в себе. Илье показалось, что торопящийся сосед не очень бы хотел терять время на разговоры с ним. Да и зачем Илье знать, куда за красной рыбой, да икрой ездит Павел. Ему куда, как спокойней будет - знать, что Илья его не видел. Илья, подумав, решил: - хорошо, что так вышло! Так лучше!
До полуночи Илья не впервой просматривал прошлогодний номер журнала «Огонёк», перечитывал во второй, в третий раз статью о первенстве СССР по футболу, о чемпионах по гимнастике, когда в дверь дома настойчиво постучали. Илья не стал беспокоить Ольгу Матвеевну, спавшую у себя в комнате, открыл дверь. Девушка принесла телеграмму.
  -  Срочная, - сказала она.
Илья развернул телеграмму. Телетайпная лента, наспех наклеенная на бланк, звала домой: – «Приезжай завтра тчк Мама тчк».
Илья решил не будить Ольгу Матвеевну, и уехать пока она будет ещё спать. Он написал записку, о том, что ему пора домой, не сообщив в записке о телеграмме. Он поблагодарил её за всё и пообещал приехать через неделю за грибами и вареньем.
Вышёл из дому на рассвете. Станция, дома и тайга - всё в тумане, в мутных расплывшихся очертаниях. Пока шёл белый туман серел, рассеивался, становился прозрачным - светлело, как всегда, на востоке. Откусив пуповину, вылезал из чрева таёжной тьмы новый день.
Илья прошёл по железнодорожным путям мимо станции навстречу тому товарному поезду, который довезет его до Излучинска. Дежурный по станции не позволил бы ему сесть в поезд на ходу, а потому он прошёл около километра назад от станции.
Вдали зачернели два дымовых хвоста, относимых ветром в сторону от паровозов. Спаренные паровозы таскали сверхтяжёлые составы. Паровозы ритмично чавкали, гудели, возвещая о своём приближении к станции. Перегруженные, они плелись на невысокой скорости. Нужный вагон с тамбуром обнаружился в середине состава.
Потом Илья сидел на корточках – утром было прохладно в продуваемом со всех сторон тамбуре. Он застегнул молнию на курточке, поднял воротник и принялся размышлять о причине полученной телеграммы. Никаких дурных предчув-ствий не было - слишком хорошо было у Ольги Матвеевны, вблизи замечатель-ной воды.
Впереди справа замаячили знакомые сопки, окружавшие Излучинск. С другой стороны слева начиналась ненавистная Илье болотистая долина. Пошли пер-вые дома, огороды, сараи.
Из-за сопки вынырнуло солнце, замелькало меж деревьев всё медленнее и медленней, - поезд кряхтел и сопел, сбавляя ход. В Излучинске проснулся, полный тревог и забот день...
.
                * 6 *
Керосинная лавка стоит при дороге у края болота. Керосинщик дядя Миша лихо орудует среди железных бочек. Накачивая вонючую жидкость, приговаривает:
  -  Сырая древесина не горит без керосина.
Для всякого у него найдётся прибаутка или присловье. Некоторым мужикам вместе с жидкостью отпускается бесплатное назидание-предупреждение:
  -  Если будешь керосинить, нос твой станет синий-синий!
Накачивая керосин в Юркину канистру, он произносит зловещую и непонятную шутку:
  -  Какие поминки без керосинки?!
Выполнив задание Ксении Сергеевны, Юрий облачается в спортивные брюки и выходит во двор.
Двухэтажные дома с высокими крутыми крышами, с печными трубами и чердачными окнами, в искаженных пропорциях, густой тенью рисуются на земле.
Двор в это время дня пуст и тих. Ещё не заполнился голосами детворы и окриками взрослых.
Юрий выжимается на перекладине, делает несколько переворотов. Выжимаясь до пояса, он задерживается, постоянно удивляясь тому, как при такой незначительной высоте меняется всё увиденное.
Сверху он видит раскрытое окно Варвары. При переворотах оно переворачивается вместе с ним, но, как ему кажется, в обратную сторону. Варвара в окне, как обычно - сегодня не восседает.
  -  Такой день, - решил он: - никого нет! Точно - никого!
При всяком перевороте он снова и снова видит раскрытое Варварино окно - затемнённую в глубине комнату и высветленную её часть у окна. Поневоле его взгляд задерживается. Он ловит себя на том, что пытается увидеть, нет - подсмотреть, что там, в комнате. - Не специально, ведь, - оправдывает себя!
Попытался крутануть «солнце», но не сумел, почувствовав, как сдирается и горит кожа на ладонях от ржавой и толстой для перекладины трубы. Он соскочил на землю, чтобы остудить ладони, дав им передышку. В этот момент до его слуха донёсся сдавленный крик из раскрытого окна Варвары.
   -  Послышалось, - решил он: - кто там может кричать?! - Некому!
Крик - более явственный повторился, прорываясь сквозь какую-то преграду на своём пути. Короткий сдавленный, теперь уж и не крик вовсе, а отчаянный вскрик, выкрик вылетел из окна...
Юра в несколько прыжков оказался там. Перегнувшись через подоконник, он увидел стол, заставленный выпивкой и закусками, а в дальнем левом углу на кровати - мужчину, насилующего Варвару. Со спины, он не сразу узнал в нём соседа Ильи - Павла. Одним прыжком перескочив через подоконник, Юрий с криком: - Прекратите! – оказался у кровати. Он схватил насильника за полы пиджака, пытаясь стащить его с кровати, где в истерике под ним билась и сопротивлялась Варвара. Обезумевший от страсти и выпитой водки Павел ни на что не обращал внимания, навалившись на Варвару всем телом, продолжал одной рукой зажимать ей рот, а другой - раздирать одежду. Юрий с трудом стащил его на пол:
  -  Прекратите! Прекратите! – возбуждённо кричал он.
Разъярённый Павел вскочил на ноги и повалил Юрия на кровать, прямо на бьющуюся в истерике Варвару. Разница в весе, почти в тридцать килограммов, помноженная на безумие насильника, не оставила Юре шансов на равную борьбу. С одной стороны здоровый, заматеревший и очень сильный бывший лётчик, с другой – мальчик, юноша, хоть и ловкий, с развитой мускулатурой.
Павел словно пушинку схватил Юрия подмышки и, приподняв, ударил его затылком о никелированную спинку Варвариной кровати. Он повторил это дважды, прижимая голову мальчишки к спинке кровати.
Смерть задёргалась, заметалась по комнате в ожидании жертвы.
Озверевший Павел ещё несколько раз, словно автомат, повторял, эти страшные по силе удары, пока не увидел, как из горла мальчишки, вместе с брызнувшей кровью, вылез конец металлического штыря...
Зрачки Юрия остановились - в глазах отразился потолок в световых разводах. Варвара полностью отсутствовала, находясь теперь в глубоком обмороке.
Смерть заполучила своё - юную бессмертную душу.
Забрав душу Юрия Родина, она вылетела в раскрытое Варварино окно.
Отрезвевший Павел понял, что роковым образом насадил шею мальчишки, на металлический штырь, где на конце отсутствовал, затерявшийся когда-то никелированный шарик.
Кровь шла из горла, выливалась струйкой изо рта, растекаясь и впитываясь в трикотажную майку Юры.
Признаков жизни не было, да и не могло быть. Юрий не увидел свою подлую смерть в глаза. Она пришла сразу - нагло, бесповоротно, не оставив ему ни малейшего шанса.
Павел сразу отрезвел!
Бывший лётчик-профессионал возродился в нём в ту самую минуту, когда он осознал, грозившую ему опасность. Так было на фронте, когда ему на хвост с-дился немец. Тогда спасала полная концентрация всех душевных и физических сил.
Он стал делать единственно верные, как ему казалось, действия, которые могли бы помочь выбраться из пропасти, в которую угодил. Мысль заработала чётко:
  -  Всё по боку, мальчишка мёртв! Не одну смерть повидал я на войне – знаю, как она выглядит! Варвара и без меня оклемается! Спасайся, Павел, пока есть время! Пока тихо и спокойно вокруг!
Он выбежал из квартиры, из подъезда, и его бегущего видели соседи из дома напротив. Поднялся к себе. В квартире никого не было. Быстро собрал документы и деньги. - И всё, - решил он: - больше ничего брать нельзя! - В руках ничего не должно быть! Лихорадочно шарил взглядом по комнате - чего бы положить в карманы и, не найдя ничего подходящего, покинул место своего обитания. Никогда не считал он эту комнату, эту квартиру своим жилищем, а потому покидал её безо всякого сожаления.
Пошёл к станции кружным путём, избегая встречных людей. По пути к же-лезной дороге и в дальнейшем им руководило чувство страха и животный инстинкт самосохранения. Страх гнал вперёд, заставляя концентрироваться и действовать безошибочно.
Павел влетел на перрон. По расписанию через несколько минут подошёл пассажирский.
  -  Хоть здесь повезло! - сказал он вслух: - хоть здесь! Поезд идёт в нужном мне направлении, а не наоборот! Хоть здесь! – повторял он, как автомат.
Сунул проводнику в руку и прошёл в вагон. Проводник вслед ему сказал:
  -  Как договорились – только до Песчаного.
Излучинск навсегда остался позади. Там в городе Излучинске он - Павел оставил после себя труп, неведомо откуда взявшегося мальчишки и женщину в бессозна-тельном состоянии. - Не об них печаль, - решил он: - печаль о том, что теперь мне делать?!
Состав уходил всё дальше, перебирая телеграфные столбы, разъезды со светофорами, отстукивая железные ритмы на стыках рельсов. Эти ритмы слышались Павлу, как траурные на собственных похоронах. Такая мысль не понравилась ему. - Не я ведь там мёртвый! - Не я – жмур, не я! - Я спрячусь, поменяю документы - мне помогут! - Я уеду отсюда далеко-далеко, и никто никогда меня не найдёт!

                * 7 *
С высоты городского кладбища, расположенного вдоль подножья сопки виден весь нижний город. Виден и дом, в котором жил до последнего своего дня Юрий.
Прощаясь с другом, Илья, подумал об этом с горечью:
  -  Отсюда Юра всегда будет видеть свой дом!
Во время похорон, Илья стоял рядом с Ксенией Сергеевной, которая, находясь в полуобморочном состоянии, опиралась на его руку. Все эти дни он старался быть рядом с ней, поддерживать её. На кладбище пришли все одноклассники и учителя, другие школьники, знавшие Юру. Не зная о случившемся несчастье, отсутствовала Шурочка. По этой же причине не было и Толика.
Ксения Сергеевна мужественно переносила потерю сына. Но когда гроб с его телом опускали в могилу, силы оставили её. Ноги подкосились - она стала оседать. Илья не смог бы удержать её на ногах, если б не помощь одноклассников.
В день Юриных похорон то и дело моросил дождь. Из-за сопок периодически вылетали порывы северного ветра. Трудно было поверить, что ещё только вчера было солнечно и тихо. Природа будто прощалась с замечательным юношей, человеком, чью жизнь так преступно оборвали.
Анна Матвеевна сразу же после смерти Юрия взяла недельный отпуск, чтобы быть рядом с Ксенией Сергеевной, помогая и поддерживая её. Она взяла на себя все формальности по организации похорон. Она ночевала эти дни в комнате Ксении Сергеевны, стараясь ни на минуту не оставлять её одну...

               
                * * *

За день до похорон Илья написал заявление в милицию, где сообщил, что в день убийства Юрия Родина видел его убийцу в Песчаном. Подробно описал всё, что знал о своём соседе и высказал предположение, где он может скрываться. После похорон, снова пришел в городское отделение милиции узнать, как продвигается дело по поимке Павла Котова. Капитан, зам начальника городской милиции недовольно фыркал:
  -  Ты чего себе надумал, будто мы станем отчитываться перед тобой?! Мы делам, что нужно, а кода поймам, узнаешь, как прочие граждане. Понял, парень?! И не ходи, не мешай работать! А то!.. - спохватившись, он проглотил угрозу.
Илья понимал, что Павел постарается выбраться из этих мест как можно быстрее, а милиция, похоже, ничего не предпринимает для его поимки.
Смерть друга в одночасье изменила всю жизнь Ильи. Он узнал многое, о чем раньше не подозревал. Узнал, например, о том, что живущий рядом с тобой человек, может оказаться вовсе не таким, каким ты его видишь и знаешь. Вспомнил, как Анна Матвеевна говорила Павлу именно об этом – о том, что он Павел на самом деле другой, а не такой, каким старается казаться. Теперь Илья столкнулся со многими людьми, которые оказались иными.
В голове Ильи роятся мысли, соображения, предположения, планы.  Он вспоминает и думает о том, что происходило с ними в последнее время. И он вспомнил что-то важное - какую-то зацепку, позволяющую ему узнать, какие действия предпринимает милиция для поимки Павла Котова.
Вечером он пришёл к дому Ильи Кузьмича, вернее - к его сараю, где тот постоянно что-то мастерил после работы.
Кузьмич готовился к осеннему охотничьему сезону. Возле сарая горел костерок. Илья с любопытством заглянул в металлическую банку - там плавился, какой-то металл.
  -  Свинец то, Илюха. Для дроби. Пули лью, - почему-то засмеялся он.
Они присели на бревно, лежащее подле сарая. Илья спросил сразу в нетерпении, волнуясь:
  -  Я могу поговорить с вашим родственником?! Я помню, вы с ним приходили за кабанчиком, он был в милицейской форме. Он в милиции работает?
 - Племяш то? В милиции! Я так думаю - хочешь узнать, как ловят убивца твого друга? Верно, баю?
  -  Верно, Илья Кузьмич! Узнать бы - делают они хоть что-то?
  -  Он тебе ничего не скажет! Правов не имет! А я скажу, что знаю от него! Ты по-нял, ты ведь смышлен?! Будешь узнавать!
  -  Понял, Илья Кузьмич! Понял!
  -  Так, стало быть, слушай и помалкивай. Никто его ловить не станет. Разослали бумаги, какие положено для розыску - всё! Те места, где Павел этот могет быть теперича - я знаю. Ты, верно, написал, куды он стреканул, бандит этот - в сторону Отрадного. А дружки его проживают в вёрстах тридцати от этого Отрадного. Дорог туда нету никаких. Я в те места пару разов с Дуплетом забредал. Глухомань, Илюха, глухомань страшенная! Про его дружков в Отрадном знают - браконьерничают почём зря. И зверя бьют, когда хотят и сколько хотят, и рыбу глушат. А кету, когда нерест у ней, много берут ради икры. У них там хозяйство - два дома, собаки и лошадь есть, которая за одним колхозом числиться. А может уж, оформили как-то.
  -  Как это - оформили, если она колхозу принадлежит? Украли, что ли? Это возможно?!
  -  По блату, парнишка, всё можно! У нас блат всё может! Не зря люди говорят: - блат выше наркома! Так вот!
Кузьмич дымил папиросой, нервно затягиваясь, будто давно не курил, будто стосковался по куреву. Они и не заметили, как костерок угас, свинец снова затвердел. Слишком хорош был летний вечер и важен этот разговор, чтобы замечать такую пустяковину, как угасший костерок и застывший в банке свинец. Хотелось, ох, как хотелось Илье Кузьмичу высказаться!
Илья слушал с изумлением, начиная понимать, что он ничего не знает о жизни. Анна Матвеевна никогда ничего подобного ему не говорила. От Юры он узнал только одну - жестокую часть жизни страны.
Кузьмич запалил другую, теперь, уж третью папиросу. Он говорил ожесточенно, зная, о чем говорит, надеясь на Илью. В дальнейшем уже не предупреждал о необходимости помалкивать.
  -  Почему дружков твоего утёкшего соседа не повяжут?! Как ты думаешь? Уж сколь годков прошло, как здесь промышляют эти архаровцы!
  -  Не знаю! Правда, не знаю.
  -  Как тебе знать! В школе тебе не скажут, что они большое начальство во всей округе дармовой икрой и многим другим снабжают. Через начальника милиции майора Ситного всё и делается. Он в Отрадное «Виллис» милицейский гоняет за икрой, за рыбой, за убоинкой кабаньей. В Отрадное дружки твого соседа, архаровцы эти - сами всё доставляют. Пойди, разгреби эту сырость.
Синие сумерки подступили незаметно. Над сопкой за которую закатилось солнце, исчезла последняя розовая полоска. Небо там стало таким же тёмно-синим, как и везде. С северных сопок потянуло прохладой. Кузьмич погладил бревно, на котором сидел:
  -  Тёплое... Дерево - оно тёплое, с кровью, как человек!
И, внезапно, без перехода:
  - Илюха, приходи завтра об эту пору. Поговорим. Обязательно приходи. Мне в дом пора.

                * * *
Илья бродит с утра по верхнему городу.  Не находит кого ищет. В полдень он на Шустрянке. Должен же быть тот в такой жаркий день на реке. Не ошибся -  Кулик загорает у всегдашнего камня-валуна. Греет на солнце свое хилое тело, даже костерок не разжёг, так как в воду и под расстрелом не полезет.
Кулик приветствует Илью гнусной и подлой подначкой, будто неизвестно ему то, о чём весь город гудит:
  -  Где ты своего красивого дружка оставил?
Илья пропускает этот удар под дых. Он настроен решительно:
  -  Кулик, мне нужны деньги! Ты должен, а долги нужно платить. Ты согласен?
  -  Согласен, пиндос, согласен! Отдам потом! Сука буду – отдам! Законно!
  -  Нет, Кулик, отдашь сейчас! Мне деньги нужны позарез! Плати!
  -  Ты чё - свихнулся, что ли?! Нагло требуешь?!
Илья вытащил из кармана перочинный нож, быстрым движением раскрыл лезвие:
  -  Отдавай долг, Кулик! Благодаря мне ты выиграл тысячу! И не пытайся бежать... голяком. Ты знаешь, как я бегаю.
Илья швырнул Кулику брюки и куртку:
  -  Доставай, Кулик, деньги из кармана! Пятьсот, как и договаривались!
Илья впервые увидел на лице наглого и самоуверенного Кулика гримасу неуверенности. Решимость Ильи и нож в руке сделали своё дело. Он прошипел:
  -  У меня тута всего триста с чем-то хрустов, и бочата стоят столько же, может даже больше... Хавай, другого нету!
Илья посчитал, смятые небрежно купюры, посмотрел часы - они были настоящие, а не фрицевская трофейная штамповка.
  -  Часы, небось, у мужика какого ни будь, стырил?
  -  Не твоя забота! Не хочешь, не бери! Потом ничего не получишь!
  -  Ты грозишься, Кулик?! Я теперь всегда буду при ноже! Часы возьму и продам! Теперь мы квиты!
  -  Не квиты! Потом поквитаемся!
Илья не слышал, что ему говорил вдогонку карманник. Они с Юрой всегда считали его мелким и подлым трусом и, не ошиблись. Илья устрашил его и знал, что тот на рожон из-за такой для него мелочи, не полезет.

                * * *
Вечером Илья пришёл к Кузьмичу. Тот ждал его:
  -  Хорош денёк выдался, Илюха! Верно, баю?
Они, как и вчера, уселись на широкий комель бревна, которое в тайге когда-то раскачивалось на ветру кедром. Бревно было тщательно ошкурено и отполировано задами сидевших на нём не один год, людей.
Кузьмич будто и не прерывал вчерашнего разговора:
  -  Они здеся - вся шайка-лейка. Ты думашь, городска, али партийна власть, тута в силе? Майор Ситный - он здеся власть! Он всю войну отсиживался тут. Сказывают люди - бронь купил! Мы тута та же глухомань - до области далече, до центра - ровно, как до луны! Вот они и хозява нам!
Он вошёл в сарай и быстро вернулся с кисетом для табака и газетой для самокрутки:
  -  Слабы эти «Норд»! Крепкий табачок - другое дело! Совсем другое! Самосад!
Он ловко скрутил козью ножку, запалил её, затянулся и закашлялся:
  -  Хорош, самосад... до ушей продират! Илюха, часики у тебя знатные. – Вчерась, помню, не было!
  -  Не было, Илья Кузьмич! Сегодня у одного типа отобрал!
  -  Отобрал? Ну и ну!
  -  Должен он был мне пятьсот рублей! Не отдавал! Я заставил его отдать. Он отдал часть деньгами, а часть часами...
Илья рассказал Кузьмичу про футбольный матч с деповскими на деньги, про обещание Кулика.
  -  Слыхивал про игру на деньги. В нашей деревне про всё известно. Так это ты был, который, обыграл деповских?!
 - Я играл там. Забивал деповским! Они злились и били по ногам. Я еле успевал увёртываться.
  -  Могли и покалечить? Мужики злые, деповские эти. Все сидели!
  -  Могли б! Я рисковал, а Кулик хотел эти деньги зажилить! Но я заставил его от-дать.
Илья Кузьмич с интересом смотрел на Илью:
  -  Так это ты, стало быть, так здорово мяч пинаешь! Мужики сказывали - шкет их обыграл!
  -  Мне деньги нужны! Я б часы эти даже продал, хотя они мне нравятся.
 -  Часы и вправду хороши! А деньги тебе на кой ляд? Да ещё столько.
  - Нужны, Илья Кузьмич!
  -  На кой? Я кажись, дотумкал, куда ты собрался!
  -  О чём вы, не знаю!
  -  Знаешь! Знаешь, Илья! Опасное дело затеял ты, паря! Опасное! Убивцу  друга свого искать намылился! Так мыслю?!
Илью поразила догадливость Кузьмича. – Деньги?! - Конечно, деньги подсказали. - Зачем мне, вдруг столько денег понадобилось?! - И потом - мое любопытство!
Илья согласно кивнул головой:
  -  Поищу! Илья Кузьмич, если вы уж догадались, то подскажите, посоветуйте, как мне быть?
  - Мой совет, - не суйся туда! Жизни можешь лишиться! Перво спрошу: - ты этому Кулику не говорил, зачем деньги тебе? Если не говорил - хорошо! Он тож в шайке – отдаёт им уворованные у граждан документы. Ему они ни к чему, а Ситному сгодятся! Кулик их майору отдаёт, а тот продаёт их беглым ворам, а також ворам на воле, которые в бегах от закона. На воле у воров денег не то, как у нас с тобой... Мой племяш, случайно слыхал разговор Кулика с майором. Тот в милицию приходит, как в свой дом! Так что документы для убивца этого может, Кулик уж передал майору. Без документов поддельных тому отсель не выбраться!
Илья слушал с изумлением, о том какие житейские бездны существуют в их городе. В лучшей стране мира такого просто не могло быть!
  -  Илья Кузьмич! Как же так?!
  -  Ещё как?! Не переживай, Илюха! Поживёшь с мое - не то узнаешь, про державу, про нашу! Но молчок, паря! – он большим и  указательным пальцами показал, как нужно держать рот закрытым.
Они, какое-то время сидели, молча, будто выполняли требование Кузьмича. Илье стало не по себе от такого разговора, от того, сколько он узнал от простого умного мужика, из-за своей наивности и незнания жизни. В книжках всё было не так - там всё справедливо и честно. В школе он видел много лицемерия и вранья среди учеников и преподавателей. Отчего же он, да и другие - не обращали внимания?!
Ему резко захотелось домой, чтоб не слушать больше эту разящую правду. Он просто устал - день был насыщен жизнью. Илья Кузьмич прощаясь, сказал:
 - Ты, паря, упрямый! Сколь бы я тебя не отговаривал, непременно пойдешь! Так говорю?
  -  Пойду, Илья Кузьмич! Днями пойду!
  -  Раз уж не отговорил я тебя, приди ещё. Кой чего, для пользы дела, скажу. Без того не ходи!

                * 8 *
Анна Матвеевна собрала сына в Песчаное к сестре Ольге:
  -  Сынок, поезжай пассажирским поездом, прошу тебя? Я очень беспокоюсь, зная, что ты меня не послушаешь. Впрочем - ты упрям, как твой отец! И всё же - прошу тебя? Обещай?!
  -  Обещаю, мама! Не беспокойся – поеду по билету, а не товарняком!
Пассажирский доставивший Илью в Песчаное, прогудел, прозвякал буферами, пробуксовал колёсами и, набирая ход, улетучился.
Оказии, каковой была бричка, на которой умчался в Отрадное Павел Котов, сегодня не было. Илья Кузьмич, предупредил Илью:
  -  В Отрадном почты нет. Сельсовет пару раз в неделю посылает бричку в Песчаное. Так-то могёт статься, не будет тебе оказии - пеши, топать придётся! Вёрст пятнадцать, а то и поболе будет. Всё ж послухай меня, паря – не суйся туды!
На перроне мужик стеклил окно станционного помещения. Стекло он вставил, теперь подбивал гвоздочки и накладывал замазкой швы. Илья остановился рядом, не желая отрывать его от работы, пока тот сам не прервёт своего занятия. Мужик, обернувшись, угрюмо поглядел:
  -  Чё надо?
  -  Спросить?
  -  Валяй!
  -  Как доехать до Отрадного? На чём можно?
  -  Просто, оголец! Одиннадцатым номером! Другого транспорта здеся не сыщешь!
  -  Пешком, что ли?
  -  Догадливый ты, однако! – мужик улыбнулся, и вся угрюмость с лица сошла. – День то, какой – топай себе и топай! За полдня притопаешь в Отрадную!
Илья поблагодарил мужика и потопал, как тот и посоветовал.
Узкая просёлочная дорога незатейливо стелится прямо, изредка петляет то влево, то вправо, порой теряясь из виду в кустах за поворотом.
По обочинам, среди лиственного редколесья, вольготно разрослись кусты малины и боярышника, а за ними, поодаль стеной - мрачная, пугающая тайга.
В год, когда малины много уродилась, сколь не обирай поспевшую, и для других поспеет. Илья то и дело забирается в малинники, полакомится. Видно, что малину здесь брали не так давно, но её всё равно много.
Жаркое солнце выпаривает влагу, отчего душно в лесу. Илья выбирается на дорогу, топает по жаре, которая лучше духоты. Не торопится, подсчитав, что к часам двум-трём свободно доберётся до Отрадного. Он проворен и лёгок на ноги – не зря, ведь с малолетства гоняется с мячом.
Не спешит... В пути, если не торопиться, о многом подумать можно. Но только одно не идёт у него из головы – где-то здесь прячется человек, убивший его друга. О другом он думать не в состоянии. - Как это может быть, чтоб никто не искал преступника?!
Он вспомнил сказанное ему напоследок Кузьмичём:
  -  Не станут искать! Знают, где он, но искать не станут! Майор Ситный – он всё знает! А зачем ему? Майор - закон, тайга – хозяин!
Горько Илье думать о том, что сбежит отсюда его бывший сосед, уйдёт от наказа-ния. - Как только документы для него дружки добудут – уедет и никогда его уж не найти! - Может, как раз Кулик стащит бумажник с деньгами и с документами - деньги себе возьмёт, а документы майору отдаст. Кузьмич знает, что говорит! - Так и сказал:
  -  Фоту приклеить - пара пустяков, Илюха! У майора есть кому исделать! Племяш сказывал!

                * * *
Просчитался Илья - в Отрадное пришел  раньше, чем предполагал.
Отрадное – поселок дворов на сорок, не более. Дома все, рубленые и только один каменный, красного кирпича. Дорога, как раз, к этому большому одноэтажному дому и прибежала. В левой части дома обитает поселковый совет, в правой – «Чайная». К «Чайной», которая обычная столовая, Илья вместе с дорогой и при-топал.
В «Чайной» просторно и чисто, не то, что в забегаловках иных посёлков. Столики покрыты белыми скатёрками, на каждом стеклянная вазочка с ромашками.
Изрядно проголодавшись, Илья съел тарелку пустых щей, на второе с удо-вольствием - порцию картофельного пюре и на третье – стакан клюквенного киселя. Всё это стоило на много дешевле, чем в Излучинской столовой. Теперь можно спросить про заведующего этим заведением, к которому у него письмо от Кузьмича. Подававшая еду, молодая женщина, утвердительно кивнула:
  -  Погодь, покличу!
Она ушла на кухню, откуда вскоре вышёл тот, кого следовало называть Иваном Григорьевичем. Иван Григорьевич, выглядел на те же лета, что и Кузьмич, но не в пример тому - полон здоровья, седовлас и широк в кости. Черные глаза косили, отчего лицо его повёрнуто вбок от собеседника. Он и встал почти боком:
  -  Ты что ли звал меня?
  -  Я, Иван Григорьевич! У меня к вам письмо от Ильи Кузьмича!
  -  От Ильи? – удивился тот. Когда это он писать письма научился?! Давай, однако!
Он взял свёрнутый вчетверо тетрадный листок, исписанный с обеих сторон Ильёй под диктовку Кузьмича. Присел к соседнему столику, чтобы прочесть неожидан-ное послание своего давнишнего знакомого. Пробежав глазами несколько строк, сказал:
  -  Посиди! Нина! – крикнул он в сторону кухни: - принеси мальцу киселю и оладий! Ты поешь, а я пока почитаю!
Поев, Илья стал наблюдать за читающим письмо Иваном Григорьевичем. Гримаса неудовольствия взошла на лице заведующего «Чайной». Он то и дело прерывал чтение, чтобы бросить сбоку свой взгляд на Илью. Зная содержание письма, Илья стал гадать - что не понравилось Ивану Григорьевичу. Закончив чтение, Иван Григорьевич пересел за столик к Илье и, с ярко выраженным неудовольствием спросил:
  -  Не дело ты, парнишка, надумал! Не дело! Я тебе ничем помочь не могу и не стану из-за тебя рисковать! Я знаю этого Павла, он тут не раз появлялся и дружков его знаю.
Он внезапно прервался и посмотрел в сторону кухни. В дверях стояла та самая Нина подавальщица. Видно было, что она слыхала всё, о чём говорил заведующий. Грозный взгляд заведующего смёл её - она мгновенно исчезла. Иван Григорьевич побледнел:
  -  Уходи немедленно! Через час жди меня у третьего дома по улице направо. Я постараюсь её загрузить работой, так чтоб она и на полчаса не могла отлучиться. Понял?! Раз понял, иди!
  -  Куда мне идти?
Иван Григорьевич задумался: - В самом деле, куда? – проворчал он. – Зайди в поселковый совет. - Красный уголок там всегда открыт. - Есть газеты и журналы. - Иди, не отсвечивай! - Через час!
Через час Илья был у третьего дома. У калитки ждал Иван Григорьевич. Поторопил: - проходи живей и, захлопнув за собой калитку, оглядел улицу по сто-ронам.
Он провёл Илью в избу, где за массивным обеденным столом сидела солидного возраста и вида женщина.
Столешница из хорошо пригнанных и скреплённых шпонками дубовых досок чисто выскоблена и вымыта.
Илья вежливо поздоровался, на что хозяйка ответила поклоном. Иван Григорьевич с Ильёй уселись напротив хозяйки. Хозяйка встала и вышла из дому во двор, оставив гостей одних.
Иван Григорьевич нервничал – руки его на столе подрагивали.
  -  Которого ты, парень, ищешь и его дружки, завсегда у Нины на постое, когда в Отрадное наезжают. Гуляют в её дому по нескольку дней, закупают в магазине, что надобно и едут к себе. Кажись и нынче они тут. Так что сиди, милок, и носа не высовывай, покуда эти не уедут. Нина то по разговору нашему, небось, всё поняла – доложит им. Всё подслушивает, да подглядывает, всё доносит нашему участковому. Уволил бы давно, да не могу.
  -  И Павел может здесь?! – чуть не выкрикнул Илья.
 -  Не видел, врать не стану! Может и здесь!
 -  Где дом этой Нины, Иван Григорьевич?
 -  Не скажу, а то полезешь туда сдуру, на погибель свою! И не думай! Марья Сергеевна присмотрит за тобой, покормит. Ночуй тут до завтрего, а я к вечеру приду - решим, что и как!
Пока не вернулась Марья Сергеевна, Илья стал разглядывать просторную горницу.
Хозяйка вернулась с наказом: - Велено тебе, парень, на улицу не соваться! Поешь, чего ни будь? Сыт? А ты часом не куришь, а то у нас этого нельзя!
  -  Я не курю, Марья Сергеевна!
  -  Вот и ладно, – облегченно сказала она, улыбнувшись: - не кури и, как большой станешь!
Она сразу подобрела, озаботилась, стала хлопотать, суетится. Ей понравился этот не курящий мальчишка, да и в доме у неё давно уж никто не гостевал. А дом ведь не беден - и на стол есть, что поставить, и места предостаточно. Только гостевать некому. Война нещадно убрала сына и дочь. Живёт тихо, а ещё везенье - поблизости ни одной церкви, а то бы не сдобровать староверке, от какого ни будь злого попа.
  -  Скука тебе со мною! Право слово - скука! Хочешь библию старозаветную почитать? Она у христиан для всех одинакова. Только у меня старинная – прочтёшь ли? Других книг в доме нет!
Илья листает библию, - все буквы крупные, с завитушками, заглавные - красного цвета. Слова не все понятные, но кое-что понять можно. Книга большая, тяжёлая - в кожаном переплёте. Он с удовольствием читает первую книгу – « Б Ы Т И Е ».
Читает про Адама, про Еву, про змия, а из головы нейдёт, смерть Юрия. Сейчас же он думает о том, как выведать у Марьи Сергеевны, где дом Нины. Он выследит Павла и его дружков. Пойдёт в поселковый совет и потребует, чтобы участковый задержал Павла, человека убившего его друга. Таков его план.
Разговаривает с Марьей Сергеевной про библию, спрашивает у неё про то, как некоторые буквы правильно читать. Она с охотой отвечает любопытному мальчишке. А он всё повёртывает и повёртывает разговор в нужную сторону, чтоб выпытать, где дом Нины, у которой Павел с дружками гуляет. Не получи-лось выпытать.

                * 9 *
Вечером пришел Иван Григорьевич. Он был взбудоражен, заметно нервничал. Только вошёл в избу, с порога объявил:
  -  С рассветом, сразу же уходи! Понял?! Переночуй и ходу! Вся компания  тут – Павел этот и дружки его. Видел их. И этого видел, он и не прячется особо. Если верно, как ты сказываешь, он убил кого - должны его ловить, но только никто его не ловит! Что ж участковый наш не знает про убийство?! Знает! - такое сообщают всем участковым в округе телефонограммами. Ловить, однако, не станет! Против его дружков не попрёт – грозны уж больно мужики эти! Чего ты хотел узнать, знаешь. Уноси лапти, паря!
Он неожиданно замолк. Вошла Марья Сергеевна самоваром:
  -  Чаёк поспел! Почаёвневашь с нами, Ваня?
  -  Спасибо, Марья! Недосуг, по дому делов полно! Пойдем-ка, пошепчемся. А с тобою, парень, я прощаюсь. Исделай всё, как я тебе наказал! Свидимся ещё, бог даст!
Они вышли в сени. Слышен был неразличимый на слова, назидательный гуд Ивана Сергеевича. Потом выходная дверь из избы протяжно пропела, и заведующий протопал мимо окон.
Илья понял, что ему нечего теперь выслеживать. Котов здесь – в Отрадном. К участковому идти бесполезно, а, по мнению Ивана Григорьевича, ещё и опасно. Илья растерялся: - в Излучинске - майор Ситный, а в Отрадном - участковый, что же делать?! – Главное всё же я узнал, - заключил он: - убийца здесь и его можно арестовать! – Но кто его арестует? – на этот простой вопрос у Ильи не было ответа. Понятно было ему только одно – прав Иван Григорьевич, нужно срочно уходить, только не утром, как велел Иван Григорьевич, а ночью, ближе к утру. Пока не сбежал Котов.
Не знал Илья и не представлял себе, что делать потом. Главное он сделал - нашёл убийцу Юрки! А дальше, что?!
Марья Сергеевна выставила на стол, всё что было. Чаёвничали долго – часа два, не меньше, перемежая чаепитие с беседой.
Илья объелся вареньями и опился чаем. Марья Сергеевна с удовольствием наблюдала за тем, как гость, беседуя, с аппетитом уничтожает её припасы. Она подоброму замечала: - Сластёна ты, однако! – и наливала ему очередную чашку чаю!
  -  Всё, Марья Сергеевна, больше не могу!
  -  Коли не можешь, – так и не пей, а чашку вверх доном перевёртывай! Что-то притомилась я нынче. Пойду ко сну. А тебе я постелила в комнате сына. Будешь уходить, разбуди меня. Покормлю на дорожку.
Сон не шёл... Илья перелистывал библию, останавливаясь наугад и читая некоторые стихи целиком, а некоторые отдельными строчками.
В книге «Исход» его заинтересовало путешествие евреев по пустыне. Долго и старательно читал Илья эту большую и трудную в постижении её книгу. Вскоре, устав преодолевать трудности чтения старинного письма и необычного стиля, решил немного отдохнуть.
Он вышёл на крыльцо, и ночь сразу овладела им. Ему нравилось это захватывающее, тревожное и таинственное проникновение ночи в его сознание. Он боялся её, но она притягивала и манила. Ночь будоражила его мальчишеское воображение, рисуя необычные образы, рождая таинственные звуки.
 Ночь была ему художником и композитором.
Послышался резкий звук треснувшей в заборе доски, приглушённый звук ломающихся веток кустарника растущего за калиткой, шорох шагов. Показалось - снаружи у калитки промелькнула тень и исчезла за сплошным дощатым забором.
Илья принимал такие пугающие приметы ночи и с замиранием сердца, ждал долгого присутствия в ней. Твёрдо решил выйти около трёх часов ночи. На его часах со светящимся циферблатом была ещё только полночь. Вернулся в избу.
Стал читать главу двадцатую книги «Исход». Продирался сквозь трудно читаемые буквы, сквозь не всегда понятный текст, как вдруг прочёл очень короткую, очень понятную, как страстный призыв, строчку:
 - « НЕ УБИЙ ».
Тогда он вернулся в предыдущую строку, которую почему-то пропустил: «Почитай отца твоего и мать твою (чтобы тебе было хорошо и)...». Дальнейшее читал долго и внимательно, ничего не пропуская. Прочёл все наставления и все запреты, которые были так понятны, но это – «НЕ УБИЙ» стояло слишком близко и кровоточило. И тот, кто убил – был здесь, рядом!
Нахлынувшие чувства уменьшили желание читать. Илья закрыл библию... Её тяжёлый кожаный переплёт отделил всю мудрость тысячелетий от сегодняшнего дня и часа. Он не заметил, как, сидя, задремал.
Юра пришёл во сне и прервал сон...
Прерванный сон был ко времени. Илья посмотрел на часы – было без пяти три часа. – Пять минут как раз на сборы. – Как всегда Юра разбудил меня во время, как и раньше не раз будил. 
Осторожно, чтобы не разбудить Марью Сергеевну Илья притворил за собою дверь. В этот момент подумал о том, что не мешало б взятую с собой краюху хлеб посолить. Но не возвращаться, же из-за этого?!
Он вышел в ночь, которая ждала его за калиткой. Он пошёл ей навстречу, открыл калитку, и она встретила его... ударом по голове. В самом конце исчезающего сознания Илья услыхал приглушённый, хриплый и, уходящий вдаль голос: - Не хочу рук мар...
Сознание закатилось куда-то, вместе с острой болью в затылке. 
Возвращалось оно медленно, медленнее, чем ушло. Возвращалось скачками – возвращалось, пропадало. Холод и ветер студили тело, которое нуждалось в за-щите. Сильная боль в затылке возвращала к жизни.
Илья пробивался к свету сквозь тёмные подвалы утерянного сознания... нащупывая выходы!
Смерть, глумливо гримасничая, кружила вокруг в нетерпеливом ожидании... Опережая события, она торопливо целовала его в губы, и в испуге шарахалась, чувствуя живое дыхание, ещё не принадлежавшего ей человека.
Окончательно он пришел в себя, только на рассвете...
Перед глазами стеной стояла дремучая тайга. Сильный ветер гудел в деревьях, трещал в кустах, так будто кто-то продирался сквозь них.
Обвисшее и обессиленное тело его держалось на веревках, которыми  его привязали к дереву.
Теперь он понял и осознал всё то, что с ним произошло. Его в бессознательном состоянии притащили в это глухое место, раздели до пояса, привязали к дереву верёвками. Так и стоял он здесь, обмотанный этими верёвками вокруг дерева, не имея возможности даже упасть. Куртка и рубашка висели на кустах, куда их занесло ветром.
Сильный холодный ветер застревал в кустах, вырывался из них, создавая звуковой хаос. Болело ушибленное место на затылке, шумело в голове. Все тело содрогалось от холода и боли...
Илья попытался пошевелить одной рукой, затем – другой. Правая рука оказалась подвижной. Одновременно он изворачивался, как мог всем телом, пытаясь ослабить натяжение верёвок. Превозмогая боль в спине, с предельными для себя усилиями, Илья стал понемногу двигать свое тело вверх и вниз, чтобы  ослабить верёвку. Из этого ничего не вышло, но кожу на спине стёр до крови...               
Пришло утро. Ветер понемногу стих - потеплело, изредка показывалось солнце. Усталость и боль заставили организм защищаться – он впал в забытье...
Недолго продолжался этот болезненный полусон - пришёл в себя от не проходящей боли в затылке и спине и от укусов, напавших на него при стихшем ветре мошкары и паутов. Теперь он мысленно призывал вернуться пропавший спаси-тельный ветер. 
 Он осмотрел пеньковую верёвку, многократными витками которой, был привязан к дереву. Бельевая наспех взятая, где нибудь в сарае, она давным-давно прогнила и совершенно не годилась для такого преступного дела. Илья почувствовал, что сможет освободиться, что нужно запастись терпением и набраться сил. Вид гнилой серой верёвки придал ему уверенности.
Отдохнув, он продолжил свое освобождение...
Превозмогая боль,  добился, наконец, того, что один виток верёвки соскользнул с плеча и оказался под подбородком. Натяжение значительно ослабло, ослабло настолько, что позволило, после неоднократных попыток, поддеть верёвку подбородком и взять её в зубы.
Гнус, комары и пауты грызли голое тело.
Он не почувствовал во рту неприятный вкус полусгнившей пеньки. Зубы инстинктивно включились в работу, опередив команду мозга. С остервенением жевал и выплёвывал он эту противную пеньку. С силой и ненавистью выплюнул изо рта последнюю перегрызенную прядь. Натяжение верёвки сильно ослабло, что позволило, без болезненных усилий, высвободить правую руку, которая онемела и плохо слушалась.
О том, что в кармане у него есть ножик, Илья вспомнил, как только при-шёл в себя. Нож оказался на месте. Преступники пренебрежительно не нашли нужным обыскать одежду мальчишки.
Солнце настойчиво протискивалось сквозь макушки и ветви деревьев. Оно рассыпалось искрами в маленьких просветах среди листьев и, прожекторными лучами прошивало тайгу сквозь более крупные просветы между ветвями, упираясь пятнами в траву...
Летучие гады продолжали жалить и грызть обнажённое тело. Илья, как мог, отбивался от них одной рукой! На то, что они заедят его до смерти, рассчитывали Павел и его дружки. А уж зверьё лесное доделало б  черное дело.
Илья, превозмогая боль, с ожесточением разрезал ненавистные ему верёвки. Он освободил сразу же левую руку, а потом и всего себя. Чувство победителя не пришло - на это не хватило сил. Освободившись, обессиленный сел на землю, и если бы не дерево, опрокинулся б навзничь. 
Илья попытался подняться, но не смог – крепкие ноги мальчишки, днями гонявшего мяч, не держали его.
Пришлось ползти... Ползти к кусту, на котором повисла брошенная ветром куртка. Он заставил себя встать и надеть её. Рядом в кустах застряла его синяя рубашка, которой он обмотал голову, спасаясь от насекомых.
Тайга теперь монотонно шумела и не пугала своей  хаотичной трескотнёй.
Пропало желание что-то делать, куда-то двигаться. Кровь на затылке запеклась и засохла, но боль не прекращалась. Постоянно накатывалась тошнота. Тело желало тепла и покоя, а голова требовала действий – нужно было уходить подальше от этого проклятого места.

                * * *
Полдня Илья с трудом брёл наугад, отдыхал, засыпая ненадолго, пока не вышел к ручью. Ручеек, скорее всего, журчал для себя, никого не привлекая своей тихой музыкой. Звери здесь пили чистую и прозрачную воду. Он как раз и набрёл на место их водопоя. Берег с двух сторон был истоптан, исшмыган дикими кабанами. Он пил воду, потом отдыхал, потом снова пил и пил...
Илья ополаскивал лицо, мочил носовой платок,  прикладывал его  к затылку. Платок окровавливался. Он снова обмывал рану, чтобы почувствовать облегчение. Тошнота подступала не так часто, как прежде.
Вспомнил, о своих часах, которые положил в верхний карман куртки. Трофейные часы швейцарской фирмы «Омега», отобранные у Кулика, не только сохранились в кармане, но ещё и тикали. Слушать живую музыку анкерного хода часов - это звонкое замечательное тиканье – доставляло радость. Он слушал и слушал эти сигналы из вчерашнего, но такого далёкого теперь от него времени. Было два часа дня.
Продираясь сквозь кусты и валежник, нашел старую лиственницу с большими раскидистыми ветвями. Захотелось посидеть под ней, под её мягкой хвоей. Думать ни о чём не хотелось. Он заснул. Спасительный сон стал его другом и врачом.
Сон прервался лаем собаки. Овчарка, поворачивая вбок морду, звала хозяина. Поначалу Илья подумал, что это Дуплет, но Дуплет был крупнее и не стал бы лаять, скорее стал бы ластиться. Вышла женщина с корзиной для грибов. Она с удивлением, спросила:
  -  Ты, мальчик, заблудился что ли? С тобой беда, какая? Уж больно ты измучен!
  -  Заблудился! Тётенька, мне нужно в Песчаное!
  - Дак, тут оно! Иди прямо и придёшь на станцию. Ходу тут до Песчаного менее получаса, не более. Прямо, прямо!..
Два дня отлёживался Илья у Ольги Матвеевны. Взяв с неё слово ни о чём не рассказывать маме, поведал ей обо всём. Ольга Матвеевна была верна своему слову. Кузьмич же, потом, выслушав, резюмировал:
  -  По краю, ты паря, прошёл! По краю! Не сносить бы тебе головы! А Котов упорхнул, как раз в эти дни. Его-то никто и не искал! Мне уж про это ведомо, сам знаешь!
Заканчивалось лето! Лето первых потерь и не шуточных испытаний.

                * 11 *
Толик возвратился из Хабаровска в разрушенный несчастьями дом. От не-го всё скрывали до того самого момента, когда он вошёл в своё опустевшее без матери, жилище.
То, что произошло, было слишком сложно для понимания мальчишки, поэтому взрослые и в первую очередь отец, ему не всё сказали. В больнице, он с трудом узнал свою красивую маму. Она его и вовсе не узнала.
Гибель своего кумира, каким для него, несомненно, был Юрка, Толик воспринял столь же остро, как и несчастье, случившееся с матерью. Он так и не узнал, о том, что его кумир погиб, спасая от насильника его маму. Он не узнал и о том, что произошло с Ильёй в Отрадном. Толика жалели, а он много чего не знал.
Илья увидел Толика на другой день, после его приезда. Тот сидел при раскрытом окне там, где прежде сиживала Варвара и так же, как и она, сосредоточенно по-взрослому вглядывался куда-то вдаль. – Чего он тут сидит? Незачем ему здесь высиживать, рехнётся ещё, - с тревогой подумал Илья.
  -  Толик! Пойдём со мной в верхний город. Пойдёшь?!
  -  Мамка, умом тронулась, - печально сказал Толик.
  -  Ты почём знаешь?!
  -  Врач папке сказал! Папка завтра приедет из поездки, так мы мамку из больницы заберём. Потом повезём её в Хабаровскую больницу. Папка сказал – нас туда вызовут.
  -  А кто будет здесь за ней смотреть, пока вызовут?
  -  Я... А кто ещё? Папка ведь в поездке всё время!
  -  Ну, а ты? Что с тобой будет?!
  -  В Хабаровске буду жить, у папиной сестры. К мамке ходить буду.
Они пошли в верхний город - по дороге много разговаривали. Илья был доволен тем, что вытащил приятеля из своего печального жилища.


                * * *
С того самого проклятого дня Варвара навсегда замолчала. Последним звуком, который она исторгла, был сдавленный крик о помощи, услышанный Юрием. Тот самый крик, позвавший Юрия на смерть и сломавший её.
Она всё видела и понимала до того самого момента, когда у Юрия из горла ручьём хлынула кровь. Потрясённое сознание прочно запечатлело ужас Юркиной гибели и закрыло Варварины уста. Обморок в больнице прошёл, но уста не распечатались, а рассудок не вернулся в Варварину голову. Излучинские врачи оказались бессильными.
Варвару привезли домой, как только Пётр вернулся из рабочей поездки. Она лежала на кровати с раскрытыми глазами, с неподвижным лицом, ни на что, не реагируя ничего не замечая. Если её сажали к столу – садилась, не сопротивляясь, если давали есть – ела. Сколько давали – столько и съедала всё без остатка. Полное безразличие ко всему происходящему отразилось в её глазах – в них угасла жизнь. Она не узнавала ни своего мужа, ни сына – её взгляд безразлично скользил мимо.
На третий день она вдруг встала и уселась, как прежде, у окна. Пётра не было, а Толик, растерялся, не зная, как реагировать. Теперь она с утра садилась к окну, навсегда уставившись взглядом в одно и то же место. Кто мог бы определить, куда смотрит Варвара? Только по направлению поворота головы и затуманенного взгляда можно было предположить, только предположить, что смотрит она в сторону турника. Возможно, она видела там, упражняющегося Юрия, Юрика, как она звала его прежде. Возможно, два столба с перекладиной пробуждали в повреждённой голове слабые ростки прорывающегося к свету рассудка.
Недолго так сидела Варвара – иная теперь женщина, по сравнению с прежней. Завяла зелень глаз, серым стало молочно-розовое лицо красивой Варвары. Бессмысленное выражение и блуждающая улыбка на нём, пугали тех, кто знал её.
Толик оказался неподготовленным к такому несчастью. Он просиживал всё время рядом со своей матерью, плакал и, жаловался всем проходящим мимо:
  -  Мамка умом тронулась.
Привычное сидение Варвары у окна неожиданно сменилось очередным не-счастьем.
Как всегда, хлеб в нижнем городе быстро кончился и Толику пришлось пойти за ним в верхний. Возвратившись, он не застал Варвару у окна. Её не было в доме, её не было во дворе и на ближних улицах. Он примчался к Илье, испуганный и вконец растерянный:
  -  Мамка пропала! – плакал Толик, а потом и вовсе разрыдался: – пропала мамка! Где она теперь?!
  -  Успокойся, Толян! Найдём её! Сейчас пойдём искать!
Нижний город не столь велик. Они обошли его быстро, но Варвару никто не видел, хотя знали её многие. Верхний город они тоже обошли. Всё безрезультатно – Варвара исчезла, не оставив никаких следов. Кто-то подсказал им, обратиться в милицию – пусть ищут.

                * * *
На ступеньках крыльца горотдела сидел капитан милиции, заместитель майора Ситного. Поодаль два милиционера возились с мотоциклом, пытаясь его завести. У них ничего не получалось – мотоцикл фыркал, громко пукал, а из выхлопной трубы с треском выскакивали шары чёрного дыма. Капитан нещадно матерился... Ему нужно было, куда-то ехать, а мотоцикл не заводился. Он нервно размахивал милицейской фуражкой, изрыгивая всю свою злость на молодых ми-лиционеров:
  -  Мастера, вашу тётю мать - с презрением кричал он: - мастера! – один серет – другой растера! Пошли отсель!
Этот страж порядка не ограничивал себя в выражениях. Увидев Илью, он и вовсе взбеленился:
  -  Ты, твою тётю мать, опять припёрся про Котова узнавать! В другой раз, как придешь – сразу в КПЗ засажу! Я научу тебя, как...
С трудом Илье удалось вставить:
  -  Человек у нас пропал!
Капитан водрузил на голову фуражку, с интересом посмотрел на мальчишек, ожидая дальнейших разъяснений.
  -  Вот его мама пропала! Ушла куда-то и не вернулась!
  -  Она... – капитан оборвал Илью, приподнялся, словно продолжив прерванную речь, буркнул невнятно:  - ушла в болото, - и тут же приказал: - за мной! Есть заявление Пашкова. Я записал с его слов, по причине его неграмотности.
В кабинете он дал мальчишкам почитать заявление некоего Пашкова, написанное аккуратным почерком, капитана. Этот Пашков сообщал, что видел женщину, которая удалилась вглубь болота и на его глазах провалилась и утонула. Расстояние до неё было около ста метров. Она утонула сразу. Криков о помощи он не слыхал, да и помочь он бы ей не сумел. Он издали может указать место, но пройти туда невозможно. Женщина была в светлом платье, кажется в розовом.
Дальше он оправдывался. Оправдывался тем, что не смог оказать ей помощь, потому что она была далеко от дороги, и у него не было никаких средств, кроме верёвки, которую он не смог бы забросить на расстояние сто метров. Ему, Пашкову, эта женщина неизвестна, да и далеко было, чтоб её разглядеть. Толик разрыдался:
  -  Мамка это! На ней был розовый сарафан! Утопла наша мамка! – Толик рыдал так, что его начала бить лихородка. Его трясло, губы посинели, а глаза закатились. Перепуганный капитан подхватил, валившегося на бок Толика и с криком: - убери всё со стола! – уложил его на письменный стол. Быстро набрал из графина в рот воды, и стал брызгать на Толика. Потом и вовсе стал лить воду на голову. Толик открыл глаза. Капитан с облегчением выругался:
  -  Вы мне тут, вашу тётю мать, обмороки не устраивайте! А ты оголец полежи, покуда не оклемаешься! Пусть полежит, а мы с тобой, парень, выйдём на пару слов.
Они вышли на крыльцо, где Илья, опережая, обратился к нему:
  -  Товарищ капитан, - спросил Илья: а кто этот Пашков, который видел женщину на болоте?
  -  Дядю Мишу Пашкова в нижнем городе знают все, и ты тоже знаешь, если за керосином ходишь. Он в керосинной лавке торгует. Вот он и есть Пашков!
Илья знал тощего, всегда кашляющего керосинщика дядю Мишу, который, оказывается, имел фамилию Пашков. Его керосинная лавка одиноко торчала сразу при дороге у самого края болота. Эта был кирпичной кладки сарай, где хранились бочки с керосином, и, где дядя Миша ручной помпой накачивал его из бочки в тару покупателей.
  -  Товарищ капитан, тело вы достанете?
  -  Опять ты, пацан, не в свое дело лезешь! Вот посажу тебя в кутузку, для острастки, чтоб не совался, куда ни попадя! Уж больно ты грамотный!
  -  Должны же вы опознать её тело?
  -  Все-то вы теперь знаете, вашу тётю мать! Умные шибко! – внезапно он взорвался и перешёл на крик: - нам, что же теперь болото всё вычерпать прикажешь! Умник нашёлся, мать твою тётю!
Глаза капитана от злости налились кровью. Лицо побагровело и вспотело. После такого внезапного приступа злости, он, вдруг, успокоился и посмотрел на Илью спокойным недобрым взглядом. Илья решил больше ни о чём не спрашивать – лучше пусть дядя Пётр спросит. Капитан напоследок сам сказал:
  -  Возьмём на лесотарном машину досок, сделаем из них гать шириною в две доски и доберёмся до места, где она утопла. Может, найдем, что нибудь из её вещей! А её нам не достать! В этом болоте люди не пропадали ещё, только глупые коровы, да тёлки.
На крыльцо вышёл бледный и заплаканный Толик.
  -  Илюш! То мамка утопла! На ней был розовый сарафан, когда я за хлебом ушёл!
Он снова  заплакал. Крупные слёзы водопадом покатились из глаз Толика. Илья не стал его успокаивать, положил руку на его плечи, и повёл домой.



                ГЛАВА 5 

                * 1 *
До полуночи я вымучивал слова и фразы. Пользы – никакой, сплошное упрямство!
Компьютер шумно вентилировал свою утробу...
Московским ночным покоем ещё и не пахло – его можно ощутить иногда в три ночи - чуть позже или чуть раньше. Я тупо смотрел в монитор на эти скачущие строчки, на завалившиеся на бок буквы – всё так бессмысленно... Иногда железо издавало свой личный звук, автотекст – « иди ты...», а иногда - зевало от скуки. Я много написал о своём друге Юрке, но оказалось, что и о себе.
Я задремал в своём любимом кресле, а может, уснул самым нелепым образом - сидя. Не помню, в какой момент выключил компьютер - может, когда он раздражённый моим упрямством велел мне « идти...» Я и ушел...  в тяжёлый сон. Ушёл - не пытаясь добраться до постели.
Кажется, мне ничего не снилось, но Татка пришла... Я сказал ей:
  -  Танюша! Зачем ты беспокоишь меня?! Мы теперь в разных мирах. Неужели ты приходишь, чтобы позвать меня? Я ещё не готов, да, - не готов! Не приходи, не будоражь меня и Топа?! Он всегда чувствует твой приход, радуется, а потом не ест, скулит и норовит сбежать.
  -  Нет, нет! Я не за тобой прихожу! Я прихожу...
Не закончив фразу, Татка осеклась на полуслове и исчезла. Я проснулся в холодном поту, будто, мне за шиворот накидали куски льда. Первое, что я понял - это всё же сон. Я не почувствовал всегдашнего – запаха её присутствия. Да и Топ спокойно спал на своей подстилке. Верно - это сон! И, слава богу, что сон.
Проснувшийся вместе с хозяином Топ усиленно лизал мою повисшую к полу руку. Его горячий язык окончательно разбудил меня. Было девять утра! Топ ждал, когда я проснусь, и выгуляю его, но не дождался терпеливый пёсик. Прости, собачка! У меня всё же оправдание есть - свидание с твоей хозяйкой!
Я теперь один, только Топ рядом. Катька уехала по гостевой визе в Штаты, предупредив, что если найдёт работу – останется. Вот и осталась, надеюсь не навсегда! Мы гуляли, гуляли... пока Топ сам не побежал к подъезду.
Покормив собаку, я уселся за компьютер. Это был не мой день – ничего путного!
Татка заслонила собою этот день, отгородила меня от реальной жизни - до конца дня мне предстояло переживать вместе с ней наше прошлое. Её дневнички ждали меня, требовали. Открыл страницу наугад:
ГОД. 10.06.. (понед.) «Илья уехал в команд. в Кишинев.»
Эта запись ударила в грудь острым, как нож, воспоминанием. Я всегда помнил, но воспоминание так остро, как теперь, прежде никогда не возникало. Я собирался об этом рассказать в своё время. Мне не хотелось думать, что Татка вмешалась таким незатейливым образом в ход, старательно выстроенного мною повествования для того, чтобы нарушить последовательность. Не хотелось верить, что она права, пытаясь показать мне, что нельзя вот так - старательно строго и последовательно выстраивать свой рассказ, потому как из этого ничего кроме скуки не получится.
Я не сразу понял знак, поданный мне Таткой - сегодня ведь тоже 10.06. Только год другой – отлетевший от того на большое расстояние. Случайное совпадение?! Возможно! Но день в календаре - тот же, что и тогда – в день отъезда! Татьяна в датах не ошибалась.

                * * *
Начальник конторы вызвал Илью. Всё знавшая прежде других секретарша начальника, не отрываясь от машинки, ехидно бросила:
  -  Не боись, не на ковёр!
Начальник Петухов мощно царит за массивным дубовым столом. Столешнице, отделанной зелёным сукном, не хватает только луз, чтобы стать столу бильярдным. На столе многоствольными ракетными установками, торчат кверху в двух мраморных подставках остро заточенные, толстые карандаши. В одной подставке красные, в другой – зелёные. Василий Андреевич Петухов, рыжеватый, но не вполне рыжий, крупный человек, подписывает некоторые бумаги этими каран-дашами. Петухов берёт их толстыми негнущимися пальцами в веснушках и всякий раз, прежде чем ему удаётся поставить подпись, ломает несколько карандашей. Он вкладывает в свою подпись физическую силу и страсть. Подпись зелёным на заявлении значит - удовлетворить, красным – отказать. Подписывает Василий Андреевич эти бумаги просто и размашисто – ВАСЯ, с завитушкой.
Василий Андреевич, по обыкновению обедавший в шашлычной у Никитских ворот шашлыком и коньяком, вынужден сегодня, почему-то заедать стакан водки куском колбасы с батоном у себя в кабинете. Василий Андреевич глотает колбасу кусками, не прожевывая. Икая, вызывает секретаршу и требует чаю:
  -  Оля, живо, видишь – икаю! Илье он приказал:
  -  Это... Ты, это... подожди в предбаннике!
Илья вышел из кабинета, так и не узнав, зачем был вызван. Вскоре узнал:
  - Поедешь с Васильевым в Кишинев!
  -  Зачем?
  -  Ты, это... глупых вопросов, между прочим, не задавай! Жалобы на нас, из Молдавии шлют в Министерство, между прочим, чуть ли не кажный день. И на Большую контору и на нашу. Кто их там... это, строчит?! Хрен его знает, кроме, как выше!
Секретарша Ольга сидит в предбаннике у широкого окна. Наблюдательный пункт - окно для Ольги: кто пришёл-ушёл, кто приехал-уехал. Из окна через арку двора частично виден фонтан на Арбатской площади. Заглянула испуганная, Ольга:
  -  Васильев приехал! Сидит на бордюре фонтана! Сейчас придёт!
Ожидавшийся приезд Васильева испортил Петухову обеденный ритуал, отчего он и жевал колбасу в своём кабинете, а не шашлык у Никитских. В кабинете пахло ветчинно-рубленной колбасой и свежим батоном от бывшей булочной Филиппова. Петухов убрал в ящик стола недопитую бутылку водки и пустой стакан.
Следовало собираться в дорогу с Васильевым, начальником Большой конторы. Васильев, весивший килограммов сто двадцать, не менее, животом и ростом полностью соответствовал своей должности начальника Большой конторы. Особенно животом - казалось, будто под рубахой у него спрятана десятилитровая фляга, горлом вниз.
Был он всегда при медальке Сталинского лауреата, которая стала теперь - Государственной. Илья, как впервые увидел эту медаль на груди у Васильева, всё пытался разглядеть там профиль Сталина. Тот, в раздражёнии, однажды, сказал:
  -  Нет там Сталина, не ищи! Давно на ветки заменили!
Илье довелось видеть, какое впечатление производит медаль лауреата, на местных руководителей, отчего Васильев, всегда при ней. Васильев уселся за стол начальника, который услужливо освободил место, отсев вместе с запахом спиртного подальше от Васильева на диван. Васильев спросил или сказал Илье:
  -  Что делать знаешь?! Ещё и фотографировать будем! Не первый раз со мной по объектам едешь. Билеты заказаны - вылетаем через три дня. Оформляй командировку. Всё!

                * * *
Вылетели на Кишинев утренним рейсом. В аэропорту встречал  шофер Васильева, Николай. Васильев признавал только своего шофёра Николая и только машину ГАЗ-69. Николай на своём газике выезжал загодя, куда бы Олег Олегович Васильев ни поехал в командировку и встречал его на месте.
Гостиница Совмина республики - ничем не примечательное снаружи здание, внутри неплохо устроено. Просторные номера на одного человека, буфет с хорошим выбором продуктов питания при их жутком дефиците в стране. Всё было очень здорово, хотя Илья не раз бывавший с Васильевым в командировках, знал, чем придётся за это платить. Работать придется по шестнадцать часов в сутки.
Так и пошло – в шесть утра выезд, без завтрака – буфет ещё закрыт. Мота-ние по стройкам в городах – это стройки Министерства промышленного строительства республики. Пока Олег Олегович общается с начальством, с заказчиком и местными строителями, Илья изучает объект монтажа, разбирается в технических и организационных вопросах, фотографирует. Завтрака не было, переезжали в другой город – там не было обеда. Николай гнал и гнал газик вперёд - Васильев и не думал останавливаться. Илья терпел до предела своих возможностей:
  -  Олег Олегович! Мы не завтракали, не обедали, а если поздно приедем, и поужинать не придётся! Протестую! Я голоден!
Васильев не реагировал. И всё же, не доезжая города Бендеры, у какой-то забегаловки Васильев велел остановиться. В грязной столовке всё было съедено и ничего кроме прокисшего борща и тёплого кефира не было.
Мухи роем вились снаружи заведения и внутри - жужжали и кусались, как голодные собаки.
Васильев купил бутылку кефира и направился к машине. Илья с Николаем, словно сговорившись, ничего не купив, побрели следом. Васильев, как ни в чём не бывало, развалившись на застонавшем от непомерной тяжести сиденье, выпил бутылку прокисшего кефира, и, ничем более не поинтересовавшись, приказал ехать.
Въехали в Бендеры. Побывали на нескольких предприятиях. Заехали в центр города, остановились возле церкви.
Православная церковь возвышалась над площадью. Жёлтое молдавское солнце зависло над остроконечной звонницей. Ни малейшего движения воздуха, ни мимолётного ветерка - всё расплавилось и растеклось по раскалённым улицам сонного города Бендеры.
Илья, вышел из машины и, не предупредив, исчез на полтора часа.  Нашёл недорогой, но приличный ресторанчик. Заказал себе свиную отбивную величиной с тарелку. Ещё и гарнир из жареного картофеля, салат из свежих помидор. Он спросил, и ему принесли бутылку красного вина «НЕГРУ ДЕ ПУРКАР». Он пил охлаждённое вино, ел сочную отбивную и,  казалось - нет ничего слаще этой еды, этого вина и этого дешёвого заведения в сонном городе Бендеры.
Илья вернулся сытый и довольный собой, своим поступком, тем, что заставил хамоватого начальника ждать себя. 
В гостиницу вернулись в семь вечера. Васильев грубо пошутил:
  -  В буфет не опоздай!
После позднего и обильного обеда ужинать и вовсе не хотелось.
Зная привычку Васильева работать над бумагами по вечерам, Илья принял душ и, решил смыться в город. Зазвонил телефон. Илья быстро закрыл дверь номера и, ещё в конце коридора слышал настойчивый звонок Васильева.
Илья ошибся. Звонок, видимо, был случайный. Васильев поджидал его с газетой в вестибюле. Газета словно на круглом столе, покоилась на животе сладко дремавшего Олег Олеговича. Его руки покойно висели к полу. Кресло под ним просело. Илья наивно пытался  просочиться мимо. Не вышло!
  -  Пошли в город, - сказал Васильев, не открывая глаз. Предложение носило весьма условный характер - главная улица города была рядом. Они пошли по этой улице, носящей имя вождя. Чуть впереди, словно тяжёлый каток, утюжил асфальт тротуара начальник Большой конторы. Вечерняя улица была запружена гуляющими и спешащими ещё куда-то людьми. Эти люди с трудом обтекали габаритного Олег Олеговича и его флягообразный живот. Олег Олегович предложил:
  -  Выпьём сочку!
Он двинулся в известном ему направлении и привёл Илью к погребку, где продавалось вино в разлив из бочек с краниками. В погребке, к настоянному запаху потного человеческого тела в непроветриваемом помещении, примешались запахи бочек с дешёвым вином и табачного дыма. За столиками сидели местные завсегдатаи погребка, скорее, пьяницы, чем любители махнуть по стаканчику.
Табачный дым поднимался струями вверх, слоями стелился над столиками. Между струями и слоями дыма, обнаруживались иногда головы неистово дымивших посетителей.
Пока начальник заполнял «сочком» свою утробную флягу, Илья разглядывал сидящих за столиками. Всякий люд посещал это заведение, расположенное вблизи бойкого места. Некоторые посещали часто, некоторые – каждодневно, другие, и это было заметно – проживали здесь свою жизнь. Последние отличались особым цветом лица, какое бывает только у алкоголиков пьющих вино, а не водку. Илье он казался сизым, с вишневого цвета переливами на подбородке и скулах.
Посетители по двое, по трое сидели за столиками, переговариваясь и потягивая вино из гранёных стаканов.
Обгаженные мухами лампочки плыли в табачном дыму тусклыми огоньками.
В полутёмном углу, одиноко возвышаясь над столиком, сидел высокого роста седой человек. Высокий и статный – это было видно сразу при беглом взгляде на сидящего. Васильев неожиданно прервал наблюдение Ильи вопросом:
  -  Что же ты так мало пьёшь?
Илья не ответил начальнику. Это дешёвое и теплое «Каберне» его не удовлетворяло.
Погребок постепенно пустел по причине скорого закрытия. Встал и пошёл к выходу седой - высокий и статный. В рост, он полностью оправдал предположение насчёт высоты и статности. Илья не сумел разглядеть его лица, всё время обращенного к нему в профиль. Тот прошёл сквозь табачный дым, рассекая полумрак и запахи заведения, растворившись в дверном проеме. Дверь икнула и закрылась. Что-то неожиданное возникло и исчезло вместе с этим звуком, как будто показалось что-то и, растворилось за дверью...
Илья едва успел заметить, что за дверью ушёл в темноту день. Пока они тут торчали, прошли недолгие на юге сумерки.

                * 2 *
Дни - день за днём, как штампованные, похожие один на другой выскакивали из механизма времени.
Утро следующего дня было продолжением дня вчерашнего. Без завтрака, без обеда мотались по объектам монтажа, на этот раз, вместе с начальником местного монтажного участка с неожиданной фамилией - Скарбанюк. Скарбанюк не был профессионалом в деле, которым руководил. Назначенный по протекции, молчаливо сносил разносы Васильева. Васильев просто свирепел, при виде неописуемых безобразий на объектах, в коих, по существу, вина Скарбанюка была только частичная. Васильев кричал - казалось, сейчас он займётся рукоприкладством:
  -  Я выгоню тебя к чёртовой матери! Уволю за профнепригодность! Посажу!
Васильев умел делать разносы, получая при этом садистическое наслаждение. Негодующий Васильев после посещения очередного объекта, выгнал Скарбанюка из машины:
  -  Вон отсюда! Говнюк!..
После Илья не преминул сказать Васильеву:
  -  Вы его сами назначили, а теперь разносите.
Васильев грубо пресёк замечание Ильи. В таких случаях с ним он переходил на вы:
  -  Я не запрашивал вашего мнения! – это была высшая степень недовольства.
Назавтра была назначена встреча с Министром промышленного строительства республики. Илья подготовил собранные материалы. Утром Васильев, просмотрев всё и особенно фотографии, сказал:
 - Я этого жалобщика сегодня носом повожу по фотографиям. Министр, мать его! У моего треста объём работ не меньше, чем у его республиканского министерства! Ты погляди, на что похожи эти стройки?
  -  На объекты, после бомбёжки их вражеской авиацией, - шутя, ответил Илья.
  -  Точно! Я ему завтра так и скажу. И кто придумал поделить строительные министерства республик на министерства промышленного и сельского строительства? Тут и на одно министерство объёмов работ мало!
Он вдруг прикусил язык, очевидно вспомнив, где принимаются подобные решения!
Министр вышёл в приёмную, чтобы встретить московского гостя. Илья разложил на столе для совещаний справки по объектам монтажа, графики поставки оборудования, фотографии. Запахло серьёзным конфликтом. Особо скандальными выглядели фотографии, отображающие состояние строек. Васильев ткнул пальцем в бумаги и сухо, словно приглашая на поединок, сказал:
  -  Я проехал по объектам вашего министерства и готов выслушать все претензии...
Илья приготовился к схватке Васильева с министром. Илье доводилось участвовать в разборках Васильева с местными бонзами, наблюдая его подлинное мастерство.
Рассматривая фотографии, министр в тон Васильеву, сухо и официально высказался:
  -  Безобразие! Разберусь и накажу! Так работать нельзя!
 Неглупый парень этот министр, - подумал Илья: - как укротил своим поведением разъяренного Олег Олеговича!
Провожая Васильева до двери кабинета, министр доверительно сказал:
  -  Я телеграмм с жалобами на вашу контору не подписывал. Я проверил - мои замы тоже не подписывали.
Васильев, довольный результатом встречи с министром, сидя в машине, подытожил:
  -  Парень соображает, в каком он, мать его, положении... Соображает!.. Если бы стал задираться, я эти фотографии в их ЦК передал бы. Теперь не стану!
Еще три дня ездили по сельским объектам. Там положение дел было ещё хуже, чем на промышленных. Скарбанюк ездил следом на своей машине, но на глаза Васильеву старался не попадаться.
Визит к Министру сельского строительства был иным. Там в самом начале запахло скандалом.
В назначенное время министр Васильева не принял. Наконец их пригласили. Министр, типичный нацкадр, нехотя оторвался от своих бумаг и, не поздоровавшись, заявил:
  -  У вас большие отставания по стройкам моего Министерства!
У него был высокий, почти теноровый голос, с явным, пожалуй, слишком подчёркнутым акцентом и неправильной русской речью:
  -  Я вижу вам необходимость посылать к нам ещё количество рабочих,  и этих… да - сварщиков.
Заявление министра вывело Васильева из себя, но он умел, по необходимости, сдерживаться. Илья ещё в приемной предполагал, что будет то, что на жаргоне строителей называется - «коррида». Васильев холодно, но твёрдо ответил:
  -  Ни единого человека! Тут и имеющимся у нас рабочим нет фронта работ. Поставки оборудования сорваны, строй готовность отсутствует. Я предлагаю вам посмотреть материалы, собранные мною лично в поездках по вашим объектам. Тогда вы сможете оценить положение дел.
Министр понял, на что ему указывают гость из Москвы - на его некомпетентность.
Как и всюду, со стены позади письменного стола надзирал с портрета генсек. На письменном столе стоял, лицом к генсеку - миниатюрных размеров, бронзовый бюстик неизвестного Илье человека. Эти двое недоуменно переглядывались, в то время как двое других продолжили корриду.
Васильев еще более холодно, ещё жестче предложил:
  -  Посмотрите, товарищ министр, на фотографии ваших сельских строек и скажите, на что они похожи?..
Просматривая фотографии, тот ничего не ответил.
  -  Я вам скажу, товарищ министр, на что это похоже.
Министра, чуть было не разнесло от негодования:
  -  Мы не хотим нуждаться в ваших оценках! Мы хотим требовать увеличить ко-личество рабочих!
  -  По поводу вашей просьбы я уже высказался! Повторю - ни одного человека я сюда не добавлю!
  -  Вы не можете понимать, какое назначение придаёт партия увеличению сельского хозяйства?!
  -  Прекрасно понимаю, товарищ министр! Пусть нас рассудят в ЦК партии республики! Все материалы я передам в строительный отдел ЦК. Вам оставлю копию.
Злое лицо министра побагровело. Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.
В лифте Васильев пыхтел, крякал, хмыкал, еле сдерживаясь, чтоб не разразиться бранью. И только на улице его прорвало. Сперва он, чуть ли не на всю улицу крикнул:
 - Министр, мать его! – но не продолжил, выпустив первую порцию пара. Капитально Олег Олегович стал стравливать пар, только устроившись на своём сидении:
 - Министр хренов! В полном дерьме, а туда же – жалобы строчит, людей требует добавить! То ли дело министр промышленного строительства – тот хоть и не в таком дерьме, но всё понимает и ведёт себя прилично. А этот... этот! - Васильев чуть не задохнулся от ярости. Пока дыхание восстанавливалось, Васильев, как ни странно, успокоился.
  -  Передашь, подготовленный нами материл в строительный отдел ихнего ЦК – пусть там разбираются. Ты заметил бюстик на столе у министра?
  -  Кто это?
  -  Чаушеску! Вот кто! Эти тут давно уж туда смотрят!
Вечером перед вылетом в Москву, Олег Олегович вызвал Илью к себе в номер, для наставлений:
  -  Останешься здесь ещё на две недели. Подготовишь полный коньюктурный обзор по всем объектам. Материл – лично мне. Я просмотрю, и сам отдам на машинку.
Олег Олегович достал из холодильника бутылку «Алиготе», разлил по бокалам, повертел бокал в руке и жадно опрокинул в себя:
  -  Хорош сок, холодный, - сказал и налил себе ещё. Завтра переедешь в гостиницу «Кишенеу». Там для тебя забронирован номер. После моего отъезда тебя отсюда, сам понимаешь, выселят - не по чину. Как вернёшься в Москву – сразу ко мне! А пока, отдыхай! Да, чуть не забыл - обязательно побывай в Кагуле. Мы с тобой туда не добрались!
  -  Олег Олегович, о задержке я должен доложить Петухову. Он и так недоволен, что я, оставив отдел, улетел с вами. А вы приказываете остаться ещё на две недели!
  -  В следующий раз я сюда Петухова самого пригоню! Пусть помотается, мать его, по жаре!

                * 3 *
Жёлтое молдавское лето изнуряло и радовало одновременно. Изнуряло – жарой, пылью и мухами. Радовало – обилием и дешевизной овощей и фруктов, молдавскими винами и коньяками по доступной цене. От поездки в Кагул на границу с Румынией впечатлений хватило надолго. Илье довелось увидеть, как на румынском берегу пограничной реки Прут митингуют студенты с требованием присоединить к Румынии Молдавию. С трудом верилось, что такой недружественный шаг возможен со стороны социалистической страны. Ещё более удивляло молчание советской прессы.
За две отведённые Васильевым недели, предстояло выполнить большой объём камеральной работы.
Илья вставал в шесть утра, используя самое продуктивное время для работы. После двенадцати дня духота в номере убивала желание работать и находиться в нём. Хотелось бежать, куда глаза глядят.
Он не заметил, как ноги принесли его к тому самому погребку, где они пили с Васильевым вино. Седого статного человека сегодня не было. За тем столиком в табачном дыму сидели другие люди. А он-то и пришёл сюда ради того, чтобы увидеть импозантного незнакомца.
Вечером Илья снова пришёл в злополучный погребок. На этот раз незнакомец сидел за тем же столиком, в той же позе - в профиль к Илье.
Илья устроился за другим столиком, но и оттуда незнакомец был виден в профиль, только с другой стороны. Увидеть его лицо анфас, можно было, лишь заняв место за одним с ним столиком. Седой и статный человек сидел неподвижно, только правая рука периодически протягивалась к стакану. Человек делал несколько мелких глотков и отставлял стакан от себя. При этом его туловище оставалось прямым и неподвижным - рука действовала отдельно, автономно. 
В полумраке подвала, погружённого в клубы табачного дыма, невозможно было приглядеться к его лицу, невозможно было понять кто он – редкий посетитель подвальчика или завсегдатай. И всё-таки, Илье показалось, что он разглядел вишнёвый оттенок на щеке. - Скорее завсегдатай, чем случайный посетитель, возможно пьяница.

                * * *
На другой день, поработав с утра в своём номере, Илья отправился на прогулку.  - Обманываю себя - стал бы я гулять в тридцатиградусную жару, если б не этот погребок и его посетитель! - Зачем он мне?! - Возможно, интересен, как типаж?! – Действительно – интересен!
Незнакомец сидел на своём месте с неизменным стаканом вина. Сидел прямо -  как и прежде, нисколько не наклоняясь, когда подносил стакан к губам. - Прямой и статный, словно монумент! - восхитился Илья. А ведь не молод!
В любое время дня винный погребок не пустует - всегда здесь накурено, а потому трудно разглядеть лица посетителей.
Илья взял себе стакан белого «Пино». Со стаканом в руке решительно направился к столику незнакомца.
  -  Не возражаете?!
Тот не возражая, жестом пригласил. В безмолвном жесте и настороженном взгляде, вполне ощутимо просматривался замкнутый характер человека. Стало понятно, что трудно будет откровенно разглядывать незнакомца.
Опорожнив свой стакан, Илья принёс и поставил на столик два стакана вина: один - для себя, другой – для незнакомца. Тот, наконец, обнаружил свой голос:
  -  Спасибо, молодой человек, но я пью только красное.
  -  Простите, не сообразил! Он принёс стакан красного: - угощайтесь, пожалуйста!
  -  Вот спасибо, молодой человек... спасибо!
Илью не удивил низкий голос говорившего. Наоборот – такой голос был, ожидаем для внешнего облика, только - без хрипоты. Охрипший, убивающий интонацию голос, больше походил на механический, чем на голос живого человека.
В целях наблюдения за незнакомцем пришлось пить второй стакан тёплого вина. - Ничего не поделаешь - придётся терпеть! - В промежутке между большим и указательным пальцем должна быть татуировка, частый атрибут для юношей и молодых людей послевоенной поры - Прописная заглавная буква, но какая?! - Может – якорь?!
Незаметно Илья стал высматривать на правой руке татуировку. В полумраке подвала трудно было рассмотреть небольших размеров букву. В момент, когда незнакомец правой рукой брал стакан, Илья успел заметить, что татуировки нет.
Внезапно он почувствовал тошноту, подступившую к горлу, от тёплого вина, от табачного дыма, в котором парили то, исчезая, то, появляясь, головы посетителей. Илья поднялся:
  -  Простите, должен вас покинуть! Дела, понимаете ли!
  -  А вино как же? – он указал на отвергнутый им стакан белого вина.
  -  Выпейте!
  -  Я, как вам уже сказал - белое не употребляю!
  -  В таком случае угостите, кого ни будь! Наверное, у вас здесь есть знакомые?
  -  Нет знакомых, несмотря на то, что я посещаю этот подвальчик много лет. Не одну бочку вина здесь выпил, а знакомых нет, отчего мне, иногда грустно бывает.
Последние слова вызвали у Ильи ураган чувств и болезненных воспоминаний, которые с трудом удалось скрыть. Ему стало совсем худо. Он поспешил выйти на улицу. От волнения не хватало воздуха, света и пространства, свободного от человека, оставшегося в полумраке винного погребка.
Солнце перевалило через свою высшую точку и, не спеша, двинулось на запад. Покрытые городской пылью, изнурённые зноем листья безжизненно повисли на ветках деревьев. Разомлевший от жары город, до вечера притих.
 
                * 4 *
Илья пришёл в гостиницу совершенно разбитый...  В номере было жарко и душно - вентиляция, как водится, не работала. Воздух застыл, без малейшего желания двигаться.
Попытался поработать, но жара и духота не позволяли сосредоточиться на работе.
Произошло событие, о котором Илья уж давно и не помышлял, как о возможном.
Лицо человека изменило время, изуродовал алкоголь, но неизменно проступали прежние черты: твёрдый, слегка раздвоенный, мужской подбородок, прямой массивный нос и серые глаза, вернее – когда-то серые глаза. Для уверенности он искал дополнительные доказательства. Татуировки не оказалось, но её можно свести - тогда на этом месте должен быть шрам.
 Что же делать дальше, если это он?! - Какая ирония?! - как и тогда, будучи ещё мальчишкой, он не знал ответа на этот вопрос. – А если я ошибаюсь?! – Что тогда?! – Обижу пожилого человека своими подозрениями?! – Нет – я не могу так грубо ошибиться! - Он! - Это – он!
Снова и снова он возвращался к моменту встречи: - Голос его, но алкоголь, видимо, уничтожил все краски бархатного голоса, которым он пел и разговаривал. – Отсюда и хрипота!
Интонация, любимые словечки, обороты и присловья подолгу сопровождают человека по жизни. И это его постоянное и редкое присловье в разных вариантах: - «грустно мне бывает» - оказалось неизбывным.
  - Да - это тот человек, который убил его друга Юрку Родина, а затем убил, как он думал и его – Илью Николаевского. - А если нет?! - Если он, Илья, всё-таки ошибается?! - А что если психологический настрой на поимку убийцы, который неосознанно живёт в нём постоянно, мешает трезвому анализу?!
Сомнения не исчезали на протяжении этих дней, но их оставалось всё меньше. Уверенность в своей правоте окончательно взяла верх, после произнесённого этим человеком примечательного присловья насчёт грусти. Теперь он был твёрдо уверен, что сидел за одним столиком с человеком по имени Павел Котов, некогда соседом по коммунальной квартире в городе Излучинске. Много лет минуло с той поры, когда Павел, совершив насилие над женщиной и два убийства, сумел скрыться, растворившись в таёжных пространствах Дальнего Востока. Вряд ли он знал, что виноват ещё и в третьей смерти – смерти Варвары. Сегодня он, Илья Николаевский угощал вином своего убийцу. Откуда было Павлу Котову знать, кто его угощает, как он мог бы догадаться, что пьёт вино из стакана, поднесённого ему рукой убитого им человека. Как известно – трупы убиенных не угощают вином своих палачей. Пока Павел не знал, кто перед ним, Илья был для него трупом.
Много гигантских марафонских кругов сделала земля вокруг солнца, тысячи раз обернулась вокруг своей оси, чтобы остановиться на мгновенье в определённый день и час и дать возможность жертве встретить своего палача!
Не мог Павел узнать по прошествии многих лет, в солидном человеке пятнадцатилетнего подростка, своего бывшего соседа Илюшу. Не мог - это почти невозможно! А вот узнать взрослого, сложившегося и заматеревшего мужчину через тридцать лет – возможно, даже если он все эти годы – пьёт. - Я узнал его, я и не мечтал об этом! – размышлял Илья: - и что же теперь? – спрашивал он себя и отвечал: - не знаю, как не знал и тогда! 

                * * *
Рано утром Илья позвонил Скарбанюку домой. В трубке заспанный голос:
  -  Да, доброе утро. Ещё пару минут и вы б меня не застали!
  - У вас есть знакомые в магазинах культтоваров или в магазине музыкальных инструментов?
  -  Не знаю, надо подумать... А что вам нужно в этих магазинах?
  -  Ничего особенного - гитару! Обещал дочери привезти в подарок.
  - Хорошо. Подумаю. Вы из гостиницы звоните? Сейчас ещё рано, все спят. Я перезвоню вам.
В ожидании звонка Илья решил поработать. - Плохое решение в  моём нервозном состоянии. – Какая уж тут работа?!
Скарбанюк позвонил почти в полдень:
  -  Илья Константинович, я договорился насчёт гитары. Есть только семиструнная - вам подойдёт?
  -  Сгодиться семиструнная, - он не знал разницы между семиструнной и шестиструнной. Решил, что не имеет значения!
  -  Номер в гостинице у вас тот же? Я пришлю вам её в номер, деньги мне потом отдадите! До встречи!
Скарбанюк отпал, отвалился с весёлыми гудками. Через час была доставлена и гитара. Она была ширпотреб из магазина культтоваров. Новая, солидно отлакированная – она приятно светилась натуральным цветом дерева.
  -  Приятно подержать в руках, - заключил с удовлетворением Илья: - интересно, как бы на неё посмотрел профессионал, а не такой дилетант, как я. Однако сгодится для Катьки, если захочет научиться...
Он закинул гитару на плечо, как легкомысленный гитарист, и покинул гостиницу, провожаемый внимательными взглядами персонала.
Так и появился Илья в погребке - с гитарой на плече. Как всегда, там было полно народу. Седой сидел на своём месте в неизменной позе со стаканом вина.
Илья поставил свой стакан на стол, поздоровался кивком головы. Уселся, небрежно положив гитару на свободный стул. Небрежно – именно так, как хотел. При этом успел перехватить заинтересованный взгляд,  устремлённый на гитару.
С отвращением пил неприятно тёплое вино, стараясь опорожнить свой стакан прежде, чем сидящий напротив опорожнит свой. Он сходил к стойке и принёс два стакана вина: белое – себе, красное – человеку, сидящему напротив. Было заметно, что тот надеялся на угощение и ждал его:
  -  Благодарю, вас, молодой человек! Вы играете на гитаре?!
 - Нет! нет! По случаю купил! Зашёл в культтовары, смотрю - гражданин с гитарой идёт, а это дефицит теперь. Купил для дочери.
  -  Разрешите посмотреть?!
Илья ждал этого момента. Он ждал этой минуты с напряжением и волнением. Он вспомнил, как Павел брал в руки гитару, он вспомнил его короткие и уверенные движения, он вспомнил, как тот разминал кисть и пальцы перед тем, как прикоснуться к струнам. Он делал это так же, как делают пианисты.
  -  Пожалуйста, смотрите! Если можете - оцените звучание?!
Седой и статный взялся за гриф и пристально следивший за его движением рук, Илья успел теперь заметить небольшой шрам там, где должна была быть татуировка. Он размял кисть руки и пальцы, взял несколько пробных аккордов:
 - Расстроена, но звучит!
Он стал настраивать гитару, целиком сосредоточившись на этой операции. Илья получил возможность без опаски наблюдать за ним. Всё больше знакомых черт проступало в этом лице. Некогда чёрные, а теперь седые волосы, как и прежде, густы и щетинисты. Да и причёска почти та же - «под польку». Лоб, скулы, разрез глаз - так много знакомых черт выплывало из памяти, что в какой-то момент Илье стало не по себе - перед его глазами предстало прежнее лицо молодого мужчины, не траченное временем и алкоголем.- Это уж слишком! - Нужно прекратить это насилие над памятью. - И так все ясно! - А то получается странное подобие  - портрет Дориана Грея наоборот. - На лице отпечаталась жизнь, какой она была у этого человека - жизнь преступника-убийцы, жизнь человека скрывающегося от правосудия, пьющего и спившегося. - А я вижу его молодое лицо, ещё не искалеченное печатью преступлений и пьянства.
Седой настроил гитару, остался доволен собой и своей работой:
  -  Неплохо звучит... для ширпотреба!
Сперва он сыграл короткое пуппури из разных песен и мелодий, - все они были знакомы Илье ещё по прежним временам. Илья попросил:
  -  Спойте, что ни будь?! Вы, вероятно, поёте под гитару?!
  -  Теперь не пою!
  - Прежде пели ведь! Хорошо пели, особенно вот эту: - «...Мы летим, ковыляя во мгле...». Не помню только, как она называется. Может, вы помните?! Впрочем, я и сам вспомнил. Кажется так – « Песня американских лётчиков »
Человек отложил гитару... Подозрительно упёрся тяжёлым мутным взглядом в незнакомца. У этого взгляда были сильные и хищные, хватающие за горло, руки.
  -  Я не знаю этой песни! Никогда не слыхал и не пел её!
  -  Будет вам - все воевавшие летчики знали эту песню! А вы, ведь – воевали лётчиком, Павел Котов! А песню, помнится, вы так и называли. Не так ли?!
Павел нервно, почти истеричным, не похожим голосом воскликнул:
  -  Какой Павел?! Какой Котов?! Меня зовут Николай Иванович Артемьев! И я никогда не был лётчиком!
  -  Воевали на севере, пили ликёр «шасси» и спились, за что и выгнали вас из авиации сразу после войны!
  -  Кто вы?! Что вам нужно?! Угощаете старого человека вином! А потом пристаете, со всякой ерундой!
  -  А вы подумайте! Напрягитесь – может, узнаете?!
Он вгрызся вспыхнувшими вдруг глазами в лицо Ильи. Илья почувствовал его руки у себя на горле - таков был этот беспощадный взгляд. Седой стал шарить глазами по всей фигуре Ильи - будто обыскивал, будто ощупывал, пытаясь, что-то найти. Он беспомощно отводил взгляд, ничего не находя.
Пьяные мухи неуверенно кружились, пикируя на пролитое, на столах вино.
В общем ровном, но повышенном гомоне людских голосов, стоявшем в шалмане, нервная беседа двух посетителей не выделялась. Никто не обращал внимания на двух сидевших в дальнем углу погребка мужчин, на их гитару, звуки которой тонули в шуме питейного заведения.
Котов неуверенно, с жутким предощущением надвигающейся на него опасности, грубо прохрипел:
  -  Кто ты?! Чего тебе от меня нужно?!
  -  Справедливости, Павел Котов! Справедливости! Насилие над женщиной и два убийства, которые вы совершили, не должны сойти вам с рук! Я – один из тех двух, которых вы убили, но, как видите - не окончательно, не совсем!
Илья увидел, как страх, подтачивавший силы Павла всю жизнь, теперь окончательно уничтожал его. Лицо покрылось мёртвенной белизной, так, что только подбородок и скулы удерживали на себе вишнёвый оттенок. Дыхание прерывалось, а в зрачках угасала воля к жизни. Беспомощно, безо всякой надежды он прохрипел:
  -  Илья?!
  -  Вот именно – ваш бывший сосед по коммунальной квартире в городе Излучинске! Живой, как видите? Ваша уверенность в моей смерти оказалось преждевременной!
В этой фразе, уместившей в себе целую жизнь двух человек, - одного живого мертвеца, чья жизнь и не была жизнью, а другого воскресшего из мертвых, но жившего полнокровно и насыщенно - в этой фразе для одного из них был приговор.
Илье стало страшно, когда он увидел, что мутные зрачки Павла совсем исчезли, закатились куда-то - остались только белки. Павел ещё мгновенье смотрел белыми глазами на Илью, прежде чем повалился, сперва грудью, а затем головой на стол. Из опрокинутого стакана вылилось вино, в котором остановилась в своём падении голова Павла – лицом в лужице вина на столе.
Илья, ещё не вполне понимая, что произошло, закричал:
  -  Павел, что с вами?
Смерть уже летала под потолком в табачном дыму, слепо ударяясь о тусклые лампочки. Жадная, она в поспешно схватила и эту преступную душу!
Илья пытался приподнять, плавающую в вине голову Павла. Он приподнял её и увидел белое лицо, белое, как свеча, лицо, теперь уже нездешнего человека:
  -  Помогите, кто нибудь! Вызовите неотложку!
Продавец, вытащил из под стойки телефон и стал дозваниваться в скорую. Илья прислонил Павла к спинке стула и, поддерживая его одной рукой, другой расстегнул ворот рубашки. Кто-то догадался раскрыть настежь дверь в погребок - все разом погасили свои сигареты и папиросы. Продавец, с явным недовольством процедил:
 -  Опять, чёрт побери!
 - Что, опять?! - удивился Илья.
 - Да, опять он, - раздражённо ответил продавец: - второй уж раз! Однажды его увезли отсюда на скорой! И вот опять!
Один из посетителей, ощупав пульс, приподнял веки глаз и безразличным тоном сказал:
  -  На этот раз - в последний! Готов мужик! Жаль - не допил до конца! Не суетитесь вы тут! Он теперь в этом не нуждается!
Илья возмутился:
  -  Кто вы, что делаете такое заключение! Мужики, положим его на стол  и попытаемся, что ни будь сделать - искусственное дыхание, хотя б!
  -  Я врач и за свои слова отвечаю! Оставьте его - он мёртв! Хорошая смерть - умер сразу, даже не почувствовав её приближения.
Милиция и скорая прибыли почти одновременно. Обычные в таких случаях процедуры были неспешными и формальными, но стакан на экспертизу был взят - а вдруг отравление.
Илью попросили задержаться, хотя до конца командировки и так оставалась целая неделя. Работать было невозможно - слишком велико было потрясение, слишком велика была психологическая нагрузка длиною в четыре, а если точнее - в пять дней!
Одно не шло из головы - хотел ли он такого исхода?! Павел был старше его всего-то на пятнадцать лет. Он не мог предвидеть такой развязки!
Ответ был только один: -  Я этого не хотел! - Не желал мести! - Последние годы я и не думал о том, что могу его встретить. - Был уверен, что его нет в живых. - Его, пившего и, наверняка, спившегося и умершего от цирроза или ещё от чего ни будь. - Нет - мести я не желал! - Но, ведь, я убил его! - Факт – убил! - Сколько бы ещё Котов прожил после инфаркта, кто знает?! - Но сегодня я – при-чина смерти Котова!
Из головы не шли воспоминания о том далёком времени, когда он и сам был на волосок от гибели – от лесного зверья и таёжного гнуса. Привязанному к дереву человеку, пощады ждать не приходилось. Там же было и воспоминание о Марье Сергеевне и её книге, с кричащими на весь мир словами – « не убий!».

                * 5 *
В милиции Илью допрашивали, но он не счёл нужным рассказывать что-либо о прошлом Павла Котова, о смерти Юры и о себе. Случившаяся в те далёкие годы трагедия, отступила в прошлое настолько далеко, что ворошить её не было теперь ни малейшего смысла. Ему вернули гитару, изъятую на время следствия. Сказали, что у следствия к нему больше нет вопросов.
Он шёл по главной улице города Кишинёва, с гитарой, закинутой на плечо. Из всех участников событий последних дней, только он сам и эта гитара, знали тайну случившегося...
Илья шёл мимо магазинов, кафе, мимо людей, мимо жаркого молдавского лета, никого и ничего не замечая. Его остановил звонкий детский голосок:
  -  Дяденька! – прозвенел девичий дисконт: - где вы  сейчас купили гитару?
  -  Девочка, почему ты решила, что я купил её сейчас?
Девочка лет десяти, не более, с большими умными глазами василькового цвета, деловито указала на висевший, на грифе ярлык.
  -  Действительно. Ты умеешь играть на гитаре, девочка?
Она несколько смутилась:
  -  Нет, ещё не умею! Я только поступила в музыкальную школу, а гитары, пока нет!
Илья снял гитару с плеча и протянул девочке:
 - Учись, девочка, играть! Дарю тебе гитару.
Девочка перепугано отпрянула:
  - Что вы, дяденька! Я только спросила?
Илья взял её за руку, вложил в её маленькую ладошку гриф гитары:
  -  Учись, девочка!
И ушёл, не оглядываясь, оставив девочку в растерянности.
Он шел и думал о том, что если бы не девочка с большими, василькового цвета глазами, гитара постоянно напоминала бы ему о том, что происходило с ним давно, и произошло теперь.
Он шёл мимо киосков с газированной водой, с мороженным, мимо людей, изнывающих от жары в очередях. Избавиться от будоражащих его мыслей было невозможно. - Как всё сложно и запутано! - Павел Котов оглушил и привязал меня, обнаженного по пояс, к дереву в расчёте, что меня до смерти заест мошкара, а лесное зверьё смачно полакомиться моим телом. - Но он здорово просчитался! - Природа оказалась на моей стороне! - Сильный ветер не дал таёжному гнусу расправиться со мной. - Возможно, холод вернул мне сознание – природа и тут оказалась на моей стороне! - Он хотел убить меня – не вышло, не получилось - я жив!  - Я встречаю его, я не желаю мести, я не желаю его смерти – и он погибает!
Весь вечер последнего дня в командировке, Илья просидел в ресторане гостиницы. Здесь, не очень, но вентилировалось помещение. В меню привлекали некоторые названия блюд молдавской кухни. Захотелось съесть чего-то неизвестного с певучим названием - митетей. Вино – полюбившееся ему красное «Негру дэ пур-кар».
В свой номер Илья вернулся только с закрытием ресторана. Полночь – ещё не то время, когда здесь можно свободно дышать. Он раскрыл настежь окна, что-бы впустить малую толику прохлады, содержащуюся в летнем молдавском воздухе.
  Утром самолёт летел над облаками, над землёй, скользил над всей прошлой и настоящей жизнью...

                ГЛАВА 6

                * 1 * 
Топ скулил в коридоре. Звал меня исполнить долг хозяина - вывести, наконец, собаку на улицу. Время простучало час Топа. Время, действительно, было позднее.
На улице я понял, какой замечательный московский вечер потерял, просидев в своей квартире за компьютером.
Затопившая Москву вечерняя синева и прохлада наполняли округу комфортом.
Я дал Топу свободу, сняв с него ошейник. Вокруг дома несколько сквериков с разросшейся зеленью. Он не сразу исчез из виду - некоторое время в траве мелькало его белое пятно. Но я не обеспокоился, так как вечерами он никогда не сбегал. Потом он появился и снова исчез - так он появлялся и исчезал несколько раз.
Небо менялось от синего, тёмно-синего к фиолетовому и к тёмно-фиолетовому. Звёзды укрупнялись - сверкали ярче.
Топ периодически прибегал, ткнув морду в мою ногу – так он отмечал своё присутствие и снова исчезал.
На светящемся циферблате моих часов обозначилось позднее время. Пора было отправляться восвояси. Я вышел из скверика, подождал Топа, и мы не спеша, двинулись к дому.
Из двух «Волг» припаркованных к тротуару неслась музыка, слышались голоса - смех и крики помощи одновременно. Я остановился в тот момент, когда из одной «Волги» вытолкнули, нет - скорее выкинули девушку. Она рыдала, что-то кричала, проклиная обидчиков. В салонах обеих машин горел свет - видно было, что там гуляет компания мужчин.
Боковым зрением я вдруг заметил, как слева от меня по тротуару мчится газик с маячками, но без сирены. Я едва успел убраться с тротуара на газон. Газик остановился как раз там, где я стоял. Из него высыпались люди в камуфляже и масках с короткими, почти игрушечного вида автоматами. Одновременно такой же газик подлетел справа, но по проезжей части. Оттуда тоже повыскакивали вооруженные люди в масках. Они окружили  обе «Волги» и дальше началось невообразимое - крики, стрельба, стоны раненых и проклятья.
Я замер на месте от этого внезапного взрыва людских страстей –  от криков и выстрелов. Неожиданно я оказался, в эпицентре развернувшегося уличного сражения, неизвестно кого с кем. Длилось всё около минуты - я и испугаться, толком не успел. Все кого повытаскивали из машин, уже валялись лицом к земле с вывернутыми в наручниках руками. А я продолжал торчать столбом посреди этого побоища. Видимо, не осознав масштаб происшествия, я ещё ухитрился наивно спросить у одного в маске:
  -  Простите, это криминальная разборка, или работа милиции?!
Человек в маске, обернувшись, как мне показалось, с удивлением в голосе резко сказал:
  -  Отец, ты бы лучше на землю лёг, чем спрашивать!
Другой, кажется, старший, посоветовал: - шли бы вы домой, папаша!
Только после этого я вспомнил о своёй собаке. Топ, трусишка Топ исчез. Мой эмоциональный пёсик, испугавшись, просто сбежал. Я был уверен, что он ждёт меня у подъезда. Напрасно! У подъезда его не было.
К часу ночи я обошёл всю округу. Тщетно - он исчез, потерялся, растворился в московской ночи! Неужели выстрелы и крики, так испугали мою собачку, что он сбежал в ночь, неведомо куда и зачем от заботливого хозяина?
Ничего не оставалось, как только отложить поиски Топа до утра.
Я заварил себе крепкого чаю и уселся в кресло, чтобы отдохнуть и успокоиться. Тут я вспомнил, что почти одновременно с газиками, примчалась и скорая. Я вспомнил, что в скорую на носилках отнесли двух раненых, а может - убитых. Мне повезло, мне, можно сказать сильно повезло остаться невредимым, находясь посередке жуткой заварухи! Но стоило потери Топа!



                * 2 *   
Татка появилась не сразу, не вдруг возникла. Я увидел слабый световой контур - абрис, в котором трудно было распознать, что-либо реальное. Но контур стал наполняться изнутри содержимым. Одновременно, пошла кристаллизация этого содержимого, уплотнение и возник образ - легко узнаваемый образ Татки...
Она стояла примерно в метре от меня. Я протянул руку, пытаясь дотянуться, но она отодвинулась и стала у балконной двери. Она молчала, но не молчал я:
  -  Таня, зачем ты приходишь?! Если за мной, то рано... я ещё не готов! Не тревожь меня, прошу?!
Было видно, что она не слышит моих вопросов, не слышит меня. Она спросила тихо, но вполне отчётливо:
  -  Где Топ?..
И потом одно и тоже несколько раз, с ровной, механической интонацией:
- Где Топ?.. Где Топ?.. Где...
Имя собаки она унесла с собой, через открытую балконную  дверь.
Привычка просыпаться в подобных случаях без стрессов и волнений сработала и на этот раз. И всё же я проснулся с тяжёлым сердцем...
Внизу, под моим балконом, на обычно шумном перекрёстке, стояла оглушительная тишина. Москва спала сладким сном между третьим и четвёртым часом ночи. Я не заметил, как снова уснул. Выдержать такую звенящую тишину можно только посредством сна.
Утром, едва проснувшись, я отправился на поиски Топа. Небритый, осунувшийся, походил я, видимо, на ищущего утреннего похмелья забулдыгу. Прохожие сторонились меня, когда я приставал к ним с вопросом о потерявшейся собаке. Без каких либо надежд на удачу, вернулся домой.
Я отпечатал на принтере десятка полтора объявлений крупным жирным шрифтом с обещанием хорошего вознаграждения тому, кто вернёт мне потерявшуюся собаку. Расклеил объявления по всей округе и вскоре пожалел об этом. Потом отправился в редакцию газеты, чтобы дать объявление.
Телефонные звонки стали сотрясать мою квартиру с той минуты, как я вернулся. Это были те, кто прочли расклеенные объявления. Главные приметы Топа - рыжий ромбик точно по центру лба и розовую мочку носа, я умышленно не указал, оставив их для контрольных вопросов. Положительные ответы ни разу не прозвучали. Среди предлагаемых собак Топа не было.
Настоящая вакханалия звонков началась после публикации объявления в газете. В основном, предлагали собак купить. Недоумевали, отчего это я не хочу купить собаку, если моя потерялась. Видит бог, я выдержал этот шквал звонков! Я неделю редко отлучался из дому, пребывая в надежде и тревожном ожидании.
Месяц спустя я вынужден был признаться самому себе - исчезнувший пёс утащил и надежду.

                * 3 *
После побега Топа, Татьяна стала приходить всё чаще и чаще... Стоило мне полистать её дневнички, как вскоре появлялась она. Появляясь, она материализовывалась в пространстве постепенно и последовательно: из разрозненных сгустков материи, из размытых очертаний, из вполне реального абриса её фигуры. Теперь она приходила всегда с одним и тем же вопросом:
  -  Где Топ?!
Ничто другое её не интересовало. Я просил её не приходить, не тревожить. Она приходила и приходила, не замечая меня, с одним и тем же вопросом.  Всё лето она возникала неизвестно откуда, но исчезала, всегда в открытую балконную дверь. Книга, над которой я работал всё это время, поглотила меня. Я уставал и - она приходила...
Я перестал понимать природу её участившихся появлений.
Уже виден был конец моей книги. Мне хотелось думать, что я исполнил свой долг перед другом моей юности – Юрой Родиным. Жизнь Юры оборвалась рано и, к сожалению, он мало успел сделать. Мы вместе стартовали, но он задал темп и правила игры для моей жизни. Я старался не нарушать их. Именно это, я думаю, дало мне право написать о нём и, как я понял теперь, не только о нём. И всё же - в свои пятнадцать лет он успел стать любимым для одноклассницы Шурочки и, возможно, для Вики. В свои пятнадцать он успел помочь десяткам несчастных родственников, переслав им сообщения от близких, находящихся в сталинских лагерях. Он успел на себе испытать жестокость идеологической машины. Много чего он успел и много чего испытал. Успел ли он полюбить?! Не знаю! Только предположение, догадка, проблеск мысли, возможно, фантазия, не более. Я помню, как смущался он в присутствии красавицы Варвары, которая была старше его, кажется на семнадцать лет. Ни одна ровесница не смущала его так, как Варвара. При влюблённых в него девчонках, которых было немало, он никогда не смущался. Он относился к ним и их чувствам уважительно, но равнодушно. В присутствии Варвары он краснел, всегда молчал и старался на неё не смотреть. Похоже, зрелая женщина Варвара знала о чувствах к ней юного Юрия, и сама была к нему неравнодушна...

                * 4 *
Устаёт всё – природа, устав гнать холода и метели, посылает тепло. Устаёт металл - люди и сами не железные, знают, что значит усталость металла. Устают и люди - от работы, от психологических нагрузок, от жизни, наконец, да мало ли ещё, от чего...
Устал и я перелопачивать неподъёмные пласты прошлых десятилетий моей жизни... Больше года я жил в двух временах и - это непросто. С меня достаточно! Только вот это – последнее и всё!
Я не могу пройти мимо той записи в дневнике Татки.
Как всегда обозначен, месяц, день месяца и день недели, год. Татка – пунктуальная аккуратистка. К моему удивлению, читаю две строчки из моих стихов, которые я сразу же вспомнил целиком. Вот эти две строчки. Переписано аккуратно - слово в слово:
           Самоубийство – что за благо? -
           Идти сдаваться с белым флагом!
А дальше вопрос: « Зачем он это написал? ».
Татка опустила остальные четыре строки стихотворения, будто их и не было! А ведь они-то объясняли всё и придавали стихотворению подлинный смысл. Почему у неё возник вопрос -  « зачем?..» Что обеспокоило её? Такое беспокойство, ведь, придавало двум строчкам иной смысл, намёк. Но вот остальные четыре:
           Когда на сердце блажь, да сушь,
           Я, помолясь, взываю к небу –
           Излей мне на голову душ,
           И к жизни вновь меня востребуй!
Зачем ей понадобилось придавать вырванным из стихотворения строчкам, некий намёк? У каждого человека в жизни бывает настроение, подобное тому, какое выражено в этих стихах. И неважно – талантлив написавший их, или бездарен – он размышляет, он противостоит своему настроению с помощью своих стихов, писем к любимой, записей в дневнике...
Я сказал себе – всё, достаточно! Больше не пишу, больше не читаю Таткиных дневничков! Освободился! Свободен, наконец! Свободен!
На Москве стоял прозрачный августовский вечер.
Упал на дороги, на крыши и затих, заглох дневной смог. Продышались деревья, кусты в скверах и вдоль улиц, вздохнули птицы. Продышались люди! Свежий воздух двинулся из Подмосковья. Стало свежо, ещё свежее и – прохладно!

                * 5 *
Больше года я не сражался со своим компьютером в шахматы. Освобождённая голова требовала работы - сражения со своим давнишним врагом. В железе сидела отдохнувшая за год шахматная программа, весьма слабая, как раз по моим возможностям. Мы бились с ней на равных - то она меня, то я - её. Если я ставил мат, она говорила одно матерное слово. После, учтиво извинялась:
  -  Пардон!
Приятно иметь дело с интеллигентными людьми, вставившими в программу матерный автотекст с извинениями. Когда ставили мат мне, поощрительно сообщали:
  -  Молоток!
Но без – пардона!
Мы истово резались - поначалу я проиграл одну партию, потом сделал ни-чью...
Я разыграл принятый ферзевый гамбит - принятый потому что мой компьютер всегда принимает жертву пешки. Вообще то - он берёт и фигуры, как только я ему их подставляю. Такой жадностью компьютера к материальным приобретениеям грех не пользоваться.
Когда я играл очередную партию, в мониторе, вдруг, наступила глухая ночь - он не светился, не реагировал на мои ходы. Я продолжал делать ходы, и мне казалось, что я получаю ответы от компьютера. Я подумал, что компьютер перешёл в режим ожидания, потому и померк, но, почему-то продолжал играть! С кем же я играю? На шахматной ли доске, на ином ли поле идёт игра? Куда она переместилась из тесного запрограммированного времени?!
Татка появилась неожиданно, материализовавшись в пространстве, как всегда, не сразу. У её ног возник, потерявшийся Топ... Я отчётливо слышал, как Топ боднул головой балконную дверь, потом - возник. Он сидел и сверлил меня двумя зелёными светлячками своих волчьих глаз. Татка молчала... У неё не было ко мне вопросов по поводу Топа. Теперь он был при ней... Я хотел спросить: - зачем она пришла, но не сумел и рта открыть. Я встал, я сделал шаг вперёд. Татка с Топом отодвинулись тут же. Я сделал ещё шаг - и они отступили. Когда я снова шагнул вперед - они ушли в балконную дверь...
Высокое небо было чёрным и фиолетовым. Плотно забитое звездами оно украсилось полной луной. Луна жгла глаза! Полнолуние и звёздопад... Звёзды вкось и вкривь расчерчивали небо, параболами своих трасс, сгорая яркими вспышками.
Татка с Топом теперь стояли внизу - он слева от неё. Татка призывно взмахивала рукой, приглашая меня присоединится... Топ, требовательно тявкал при каждом взмахе её руки...
Падали и сгорали звезды. Сверхяркая луна сверлила глаза. Прохладно и не-уютно опустилась ночь.
Татка звала... Топ все требовательнее, всё нахальнее тявкал. В его тявканье слышались истерические собачьи нотки: - Но я ведь не ангел - в ужасе закричал я!..  Никто не услыхал моего голоса – звук навсегда застрял в горле... – Я не ангел!.. - У меня нет крыльев, я не умею летать! - Я не долечу - сгорю, как метеорит, не долетев до земли!
Я кричал и кричал: - Не зовите меня! - Я не умею летать! - но звук и на этот раз не возник в моём горле, не слетел с моего языка...
Я вспомнил, что не сыграл свою партию. Я вспомнил, что за мной ход. Я должен вернуться и сделать этот ход! Я велю им оставить меня в покое! - Уходите, прошу вас?!
 И опять никто не услыхал меня!
Внизу звала и звала Татка... Она показала мне моё место - справа от неё. Слева - тявкал Топ...
Ночную тишину прорезало пение дверных петель...
Балконная дверь со стоном и навсегда закрылась...
                Израиль.Цфат.2002г.      
                КОНЕЦ.