Побег с Колымы. Предисловие о машине судеб

«И тут машина колымских судеб — тот самый неправдоподобно громадный барабан — буднично звякнув: «Пришло ваше дело!» — выдала первый ответ на мой вопрос.
Личное дело заключенного № Г-878/КТР — номер «литерный», с буквой — такие станут носить на одежде заключенные-берлаговцы; до организации на Колыме отделения Особого лагеря литерные номера имели только з/к КТР. Собственный, архивный номер дела — 3-123180, где первая цифра — индекс, обозначающий, что заключенный умер — от болезни, замерз, убит при попытке к бегству, погиб на производстве — «ушел под сопку», «убыл в Третий архив», зековско-свитловское определение тех лет. Удивительно, что индекс «3» сохранился и в нынешней архивной практике. А сам архивный номер.- 123180 — номер порядковый: именно столько их, колымских заключенных, и ушло «под сопки» по разным причинам, начиная с 1932 года и по декабрь 1948 года, когда была зарегистрирована смерть вот этого — № Г-878/КТР.»

Кто автор этого прелюбопытнейшего фрагмента?
Знакомьтесь:
«Бирюков Александр Михайлович (1938 — 2005) — писатель, журналист. Закончил юрфак МГУ (1960), работал в магаданской прокуратуре, затем много лет занимался журналистикой. Печатался как прозаик с 1964 г., автора ряда художественных и публицистических книг. Член Союза журналистов СССР (1969), Союза писателей СССР (1977). С 1989 года в качестве историка много занимался темой репрессий».
А вот фрагмент его собственной автобиографии, который имеет для нас огромное значение:
«Я начинал свою трудовую жизнь на Колыме — после окончания юридического факультета МГУ — в качестве стажера Магаданской городской прокуратуры. Я ненадолго задержался тогда в этом учреждении, уже в январе 61-го меня сманил «Магаданский комсомолец», но и после ухода из прокуратуры сохранились какие-то товарищеские связи, более того — один из недавних коллег, прокурор следственного отдела областной прокуратуры Борис Комиссаров (тоже, кстати, выпускник юрфака МГХ окончивший его несколькими годами раньше) приютил меня, тогда совершенно бездомного, в своей комнате в коммунальной квартире. А потому, уже не работая в прокуратуре, я продолжал туда иногда захаживать по какой-нибудь нехитрой бытовой нужде или просто общения для. И вот теперь, через 35 лет, я вспомнил, что зайдя туда как-то раз (за ключом от комнаты), я увидел на столе у Б. Комиссарова пухлые тома старых уголовных дел, то есть, вероятно, такие тома присутствовали в его кабинете постоянно, но на этот раз они чем-то привлекли мое внимание.
Не думаю, что это произошло потому, что хозяин кабинета сказал мне что-то вроде «посмотри вот...» или «а знаешь...» Скорее, том был открыт на определенном месте или я, листанув его мимоходом, на это место наткнулся — не помню, но как-то так получилось, что я увидел фотографии: тела людей в ватниках, рассеченные поперек, как разрезанные, автоматными очередями.
Помню, что на мои расспросы о том, что произошло, Борис отвечал весьма сдержанно: «Бежали, их догнали, а потом, видимо, расстреливали в упор...», но разрешил, снизошел до моей просьбы переписать имевшийся там же, в деле, маленький дневничок одного из участников побега.
Естественно, что хозяин кабинета попросил меня нигде не распространяться об этой истории и дневник никому не показывать — документы секретные. Мне нетрудно было выполнить эту просьбу, тем более что ни о каком использовании полученных таким вот частным образом сведений в ту пору не могло быть и речи. Едва ли я сумел бы тогда объяснить, почему я так хочу этот дневник переписать.
И вот теперь нужно было найти ту записную книжку — а вы можете представить, сколько их накопилось за 35 лет!..
Но книжка нашлась. Запись начиналась так…»

Ну вот!
Теперь у нас перед глазами практически всё, что нужно, чтобы задавать свои простые человеческие вопросы.
И вот вам вопрос первый:
Почему я никак не могу получить возможность почитать личное дело моего родного отца и личное дело моей родной матери?
Только не подумайте, что я не запрашивал.
Запрашивал!
И ещё как запрашивал!
Но написать: «И тут машина колымских судеб — тот самый неправдоподобно громадный барабан — буднично звякнув: «Пришло ваше дело!» — выдала первый ответ на мой вопрос» я не могу!!!
Могу написать, что машины колымских судеб меня куда только не посылали!
А вот «пришло ваше дело» - ни разу не ответили!!!
Фантастика!
Три года ушло на то, чтобы увидеть одним глазком фотокопию моей  - моей!!! – записи о рождении!
Это – не Дело!
Это не пол-дела!
Вот, например, что мешает «машине колымских судеб» ответить мне, куда подевалось личное дело родившей меня женщины?
Вы ведь наверняка догадываетесь, что моей маме её Личное дело на руки не выдавалось!
И не выдаётся!
Никому и никогда!
Вот и личное дело моего папы мне не выдается!
Намекнули, что он родом из города «Шуй»!!!
А Личного дела не выдали!
Даже выписки из него нормальной не выдали.
А вот Александру Бирюкову выдали!
И пишет он – член Союза писателей!!! – «Пришло ваше Дело».
Пишет «буднично»!
Как о самом себе разумеющемся!
Я аж дар речи потерял на трое суток!
Офигеть!!!
Охренеть!
Вы только вчитайтесь:
«Пришло ваше дело!»
А ведь оно – дело это – не его!
Не Егонное это Дело!
Где там на Деле написано «Бирюков»?
Где на этом деле намазано: «Александр Михайлович»?
Где?
Где, я Вас спрашиваю!
Чего бы там буднично не звякала как бы «машина» как бы «колымских судеб», а на самом деле, судя по делу, точнее было бы нарисовать так:
«Машина Колымских Судей».
Буковка «Б» потом тоже в этом деле пропишется.
Но в другом месте.
Мой милый Юный Читатель!
Я родился ТАМ!
В местах «не боевой» и «не славы».
Вместо «заключённые», «заключённых», «заключённым» там привычно пишут дважды «зе ка» через дробь: «з/к з/к».
Меня родили з/к мама и з/к папа!
То есть мои родители так прямо и пишутся: «з/к з/к».
Ну а если папа у сына – з/к, то и сын – зекёнок!
И вот я – зекёнок из сталинского Гулага (Теньлага! – если указывать локализацию) задаю ему – Всесильному моему Государству вопрос: где личные дела моего з/к папы и моей з/к мамы?
И никак не выдаст мне ответ «Пришло Ваше Дело» пресловутая «машина» якобы «колымских» якобы «судеб».

Вам не очень ясно?
Кто-то – совсем не вы – имеет доступ к Вашей персональной информации, возможно к самой важной для вас информации в жизни, которая непосредственно затрагивает ваши самые сущностные жизненные интересы и права, а Вы - доступа не имеете!!!
Чьи то глаза читают важнейшие для вас строчки, а вам не дают их даже просто хотя бы разок увидеть!!!
От вас прячут самое главное!
От вас прячут основное!
И вы даже не знаете – что там такое про вас начертано!
Вы ЛИШЕНЫ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАЩИЩАТЬ СЕБЯ, и защищать честь и достоинство самых самых близких вам людей – родного отца и родной матери!.
А может быть такое – что они ОКЛЕВЕТАНЫ?
А может случиться, что кто-то непонятно как добравшийся до этих листочков ПРЕСТУПНОГО государства, написанных с ПРЕСТУПНЫМ УМЫСЛОМ, ПРЕСТУПНОЙ РУКОЙ продолжит клеветать на ваших отца и мать, а стало быть и на вас?
Ведь ЕДИНСТВЕННОЕ объяснение их спрятанности от вас именно в том и заключается, что это Дело сфабриковано, а стало быть преступно по самой своей сути.
И читая воспоминания члена Союза Писателей я не перестаю изумляться.
Прокурор – "товарищ" бывшего сотрудника Прокуратуры – не только разрешает ему по ... и «по связи» между делом знакомиться с Личным Делом, но и, более того, разрешает КОПИРОВАТЬ личный дневничок человека по имени зе ка.
И теперь я ясно вижу, что мне следовало идти учиться на юридический факультет, распределяться в Прокуратуру – оплот Законности и высочайшей нравственности  - и уже там, в рядах «своих» «по связям» добывать Личные дела моих родителей.
Одна заковыка.
Что-то подсказывает мне зекёнку несмышлёнышу, что ни на юрфак, ни потом в Прокуратуру меня бы лично никто бы не пропустил.
Потому что «машина колымских судеб», буднично звякнув, послала бы меня и на, и в, и опять на, и снова в.
Собственно она меня так вот ритмично всё посылает и посылает.
И пишут мне «серьёзные дяденьки и тётеньки «со связями»» такие примерно «отлупы»:
- Данными о вашей матери и о Вашем отце не располагаем!
Вежливо!
Сердито!
И далеко-далеко!


Рецензии