Свидетели

               
                Смерть не в том,
                Что ты не можешь объясниться,
                а в том, что ты уже не можешь
                быть понятым.

                Пьер Пауло Пазолини.



   Мартовское солнце светило ярко, но снег на обочинах дорог лежал ещё основательно, и по-зимнему был пушист и свеж. У школы для занятий физкультурой проложили лыжню, хотя в это время года она была уже не нужна. Из верхних окон девятиэтажного дома, стоящего по соседству со школой, лыжня смотрелась прочерченной линией, уходящей куда-то в лесополосу и теряющейся в неизвестности.
   Вероника Аполлинарьевна стояла у окна с чашечкой утреннего кофе и смотрела, как всегда, на неизменный и всё же новый в нюансах пейзаж за окном. Она жила на последнем, девятом, этаже, и ей хорошо была видна и школа, и площадка перед ней, и лес, небольшим островком  отсекающий кольцевую магистраль шумной автодороги. Впрочем,  самой автодороги из её окна видно не было.
    Вероника Аполлинарьевна пребывала в том возрасте застоявшейся зрелости, когда чувства от прожитых лет спутаны, как нитки в клубке, когда-то зачем-то скрученном и забытом из-за ненадобности. О чём бы она ни думала, ни беспокоилась, на что бы ни обращала свой взгляд – всё выходило с междометьем «ох» и «ах».   Всё было как бы ей в оппозицию.
     Зазвонил телефон. Она дернулась, как от испуга, от резкого, повторяющегося, неумолимого гудка.
- Да?
- Напоминаем вам, что вы имеете право…,- в трубке говорил автоответчик, навязчиво и уже не в первый раз предлагая услуги подозрительно расторопного юриста. Вероника Аполлинарьевна без звука, но с почти неуловимым раздражением, положила трубку. От пустяка сердце забилось сильнее, и его присутствие, столь очевидное, мешало. «Ну. Вот. Надо присесть». – Она села в кресло, взяла со стола зеркало, надела очки, посмотрела на себя и тут же положила зеркало на место.
   Сегодня вторая годовщина со дня смерти её старинного друга Тимофея Георгиевича Трасковца.  Их дружба была долгой, с ранней молодости, с той поры, когда они учились в университете. Общая компания, разговоры, споры, обсуждения, поездки в Крым – всё это было так давно, что в воспоминаниях казалось немного лучше, красивее, счастливей и значительней, чем, возможно, было на самом деле. Это не была дружба «на двоих». Тимофей Георгиевич – человек её когда-то широкого, дружеского круга, который неумолимо сужался, редел. «И вот – последний ушел». Вероника Аполлинарьевна  не любила часто употребляемое словечко «крайний», предпочитая ему менее гуманное слово «последний».
   В те несколько лет, когда Тимофей Георгиевич остался один после смерти жены, они как-то особенно сблизились. Их телефонное, в основном, общение напоминало почти родственные разговоры. «Как ты?» - вопрос, предполагавший такое разнообразие ответов, всё больше наполнялся медицинскими и интимными подробностями. Речь, зачастую, шла о боли и тяжести той жизни, которую хотелось, несмотря ни на что, продлить…
   Кладбище, на котором лежал Тимофей Георгиевич, было на другом конце города. Ехать туда одной Вероника Аполлинарьевна не решалась. Снежно, дороги чистят плохо, и темнеет рано. Она решила пойти в церковь. В годы её молодости церковь не была популярным общественным местом, да и действующую нужно было ещё поискать. Сейчас – иное дело. Церквей больше, чем кинотеатров. Вполне доступное место.
   Недалеко, за школой, которую хорошо видно с окна Вероники Аполлинарьевны, на высоком пригорке стоит белокаменная однокупольная церковь, чем-то напоминающая церковь Покрова на Нерли. Таких, похожих на шедевр, много строят…
   Одежду, приготовленную с вечера, надела неспешно, на голову накинула светлую шаль с орнаментом, подаренную ей дальней родственницей позапрошлым летом,  и вышла, не забыв зачем-то дернуть за ручку уже закрытой на ключ двери.
   В церкви было пусто. Служба в ней велась не каждый день, но церковная лавка внутри храма всегда исправно работала. У некоторых икон горели лампадки, и стояло по нескольку зажженных свечей. Стены в храме были белы, не расписаны. Иконостас наполнен крупными лакированными ликами, скопированными с известных образов храмовых икон. Гулкий дощатый пол, который, бывает, сопровождает нас в большом пустом пространстве, оповестил о приходе Вероники Аполлинарьевны, что было ей почему-то приятно, хотя и неловко.
   Перекрестившись трижды, глядя прямо перед собой и не видя ничего, она обернулась направо, туда, где в платочке и больших очках её ровесница перебирала записки в свечной лавке.
- Мира? Мира, это ты?
- Господи, помилуй!
- Мира.
   Скорым шагом Вероника Аполлинарьевна подошла к прилавку, протянула руки, чтоб дотронуться до женщины в очках. Но женщина легонько отшатнулась, оставив для прикосновения только рукав драпового, немало поношенного пальто.
- Как я рада видеть тебя, Мира! Не ожидала, правда, встретить тебя здесь, в церкви.
- А почему и нет? Вот ты тоже сюда пришла после скольких лет в … комсомоле? Кого тут только не бывает теперь. Куда еще пойти таким, как мы?
- Но… ты …, кажется, в Израиль собиралась уезжать? Извини, конечно…
- А ты с Сашей моим жить собиралась,… Что старое вспоминать. … Уехали все. И он тоже, со своей семьёй.  Ты знаешь, наверно.
- Не знаю. Не было там ничего. Я же тебе говорила. Оговорили меня.
- Ну, да…Я осталась. Мне ждать, сказали. Квартиру сторожить. А потом квартиру продала жена сына. Я ведь всё на сына переписала. Длинная история.
- А сын?
- Нет сына. В Израиле погиб.
- Извини…
- Чего извиняться. … Бог простит.… Мыкалась, мыкалась по людям. Родственников не осталось. Все уехали.
- Но ваши-то друг дружке, будто, помогают?
- Типичная байка про евреев, что всё у них не так, как у людей. Нищие не имеют национальности. Помнишь Карла Маркса? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»….. Здесь позвали. Помогли. Какая разница. Одна я. Одна….. У тебя-то всё в порядке?
- В порядке. Пенсия. Квартира.
- Ну, и, Слава Богу! На службу приходи. Батюшка у нас добрый, хотя и молодой. На исповедь ходишь сама-то?
- Приду.
- Ну, ну.
   Вероника Аполлинарьевна шла домой довольная. Она увидела снегиря на ветке и остановилась, глядя на него с улыбкой.  Значит, есть ещё кто-то, кто помнит то же, что и она, не она последняя. Есть Мира. Мира, которая когда-то, очень давно, написала на неё анонимку, и её, Веронику Аполлинапьевну…. Нет,  Веронику разбирали на комсомольском собрании за аморальное поведение. Да, да, да…. Они с Мирой любили одного мальчика, а кого любил мальчик? Смешно. Как это смешно. Тогда он предпочел Веронику. А Мира страдала, ревновала и сделала глупость или подлость? Где теперь тот мальчик? Он тоже свидетель. Может, и жив ещё. Помнит ли Мира эту историю? Конечно, помнит, но иначе. Теперь это неважно.
   Под ногами хрустел снег, высоко в небе светило солнце, и почему-то казалось, что пахнет весной.
.