ИХ БЫЛО ДВОЕ

        Их было двое. На всем белом свете.
            
       Они проводили время в самом красивом парке города, маленьком и домашнем. Любили гулять по его запутанным аллеям, но большую часть времени сидели на бетонном парапете в тени 20- этажного дома.
      
        Таких домов было несколько. Они стояли полукругом по команде вольно, и садик был  разбит для них.

         Через дорогу, напротив старого района города, где жили в основном эфиопы, каблан - известный строительный подрядчик - построил дома с просторными и удобными квартирами. Роскошные  парадные с зеркальными вестибюлями и хрустальными люстрами, напоминали входы в ленинградские музеи - дворцы.

      Чтобы сделать жилье еще более привлекательным, каблан пригласил талантливого садового дизайнера и тот сделал сад, в который стали водить на экскурсии людей.

      Двое любили сидеть также под раскидистой магнолией, усыпанной желто-белыми цветами. В то раннее лето они были особенно крупные и ароматные.

      Мы тогда жили в одном из домов на 19 этаже. В ясную погоду из окон нашей квартиры виднелись синие иерусалимские холмы. Войти в дом или выйти, можно было только через сад. Я давно приметила необычную пару, и, оказавшись в саду, петляла по аллеям, чтобы пройти мимо.

       Познакомиться не составило труда. Мужчина был пожилым и разговорчивым. Очевидно, ему  не часто предоставлялась возможность поговорить.

      -  С ней не поговоришь, хотя она понимает все, - он заботливо расправил сложенный гармошкой верх детской коляски, и осторожно развернул коляску в тень.
      – Моя маленькая плохо переносит солнце, - в резкий голос вплелись нежные ноты.
     - Нет-нет, ни в коем случае, - сказал он, заметив мое движение.
     -  К ней нельзя прикасаться, - в голосе звучала тревога.

        Я и не думала прикасаться, просто наклонилась к коляске, чтобы рассмотреть существо, лежащее под легкой накидкой. Существо обладало облезшей собачьей мордой со свалявшимися кусками шерсти, глаза смотрели тускло и доброжелательно, оно не вызывало ни малейшего желания потрогать его, и тем более, погладить.

       - Бедняжка только что перенесла операцию на сердце. Предстоит вторая, - пояснил он, помрачнев.

        Я знала, сколько это стоит. Даже зажиточные владельцы собак отказывались от таких операций. Во-первых, потому что дорого, во-вторых - не имеет особого смысла, животное, тем более старое, все равно скоро умрет. От удивления я онемела.

        Разговорчивый старик воспользовался паузой и рассказал длинную историю. Мы шли по дорожкам сада и эту историю слушали сизые оливы с бородавчатыми извивающимися стволами,  жаккардовые деревья с  пылающими фиолетовыми  диадемами. Китайские апельсиновые деревья, испещренные красными апельсинчиками, навострили изумрудные листья, чтобы лучше слышать, а строгие торжественные пальмы от изумления покачивали жесткими опахалами.

        А он рассказывал, как жил с дочкой и собакой душа в душу. Как собака заболела и, как он уговорил дочку, которая приехала в страну раньше, дать деньги на операцию. У него, понятное дело, денег не было. Пособие по старости, - вы ж понимаете, -  на него не разгонишься. Потом решил уйти от дочки, потому что собака мешала ей. Сейчас живут вдвоем, и никому не мешают.

       Я вопросительно посмотрела на него. Квартиры в нашем доме - дорогие.   У входа за стеклянной перегородкой сидит охранник. Широкая лестница, соединяющая оба зала вестибюля, покрыта ковром, и с ее перил каскадами свисает лиана под названием «странствующий жид». Вдоль стен в деревянных кадках – цветы и деревья.

       - Ну, что вы, сударыня, вон в том старом доме живем, - он  махнул в сторону дороги.  -  На вторую операцию собираю, уже полгода откладываю,- сказал он, и с горечью добавил, -  дочка почти не звонит.

      «Может не успеть насобирать…», -  подумала я.

       Собака слушала знакомую историю и смотрела на друга влюбленными глазами, затем задремала. А старик продолжил свой рассказ, такой же странный, как и он сам. Высокий и худой, одет для израильской погоды причудливо– коричневые брюки со следами складок, на костлявых плечах - пиджак. На лацкане – медаль. Она сверкала и притягивала взгляды. На голове - светлая шляпа, что для Израиля вполне нормальное явление, если бы она не была фетровой. От нее падала тень на длинное лицо с впалыми щеками. И на такой же длинный нос и подбородок. Он был длинный весь, и в этом смысле, согласно теории совместимости контрастных пар, вполне подходил своей упитанной подруге, округлившейся от постоянного сидения в коляске.
 
       - Почему вы ее возите, пускай ходит, это же полезно для здоровья, - сказала я. 
      - У нее слабое сердце и у нее одышка. Но немного, можно, - он откинул клетчатую накидку и взял собаку на руки. Она приоткрыла глаза и положила голову ему на плечо.

      Теперь у меня была возможность увидеть ее полностью. Она была похожа на длинный бочонок с торчащими редкими клочками серой шерсти. Четыре коротких кривых подпорки трудно было назвать лапами, потому что они по очереди подламывались. Она какое-то время ковыляла впереди нас, потом села и выжидательно уставилась на старика…
     -   Устала. Пускай посидит, подышит, - ласково сказал он и продолжил свой рассказ. Говорил много, называл меня, не иначе, как «сударыня».

       На этот раз его рассказ был пропитан обидой и желчью. Людей он не любил, не любил страну, из которой приехал, да  и новую тоже не особенно жаловал. Запомнились яркие куски.

        Оказывается, он работал лесорубом, - валил лес. В Сибири. Сразу представились лагеря, обнесенные колючей проволокой, и заключенные. Вот они идут ранним утром в ватниках, тянутся по глубокому снегу гуськом, несут тяжелые топоры и пилы. Рядом -надзиратели…. Не знаю почему, но я не стала уточнять детали. Что-то в его облике не позволяло праздно любопытствовать. Он жил, как считал нужным, и ни под кого не подстраивался. Поэтому, эта медаль, эта фетровая шляпа, и эта умирающая древняя такса в детской коляске….

        Он подошел к собаке осторожно оторвал ее от земли и бережно уложил в коляску. Заботливо поправил съежившийся козырек, набросил накидку. Затем проводил меня до выхода из садика.

      Летом, когда вечера душные и воздух давно застыл в виде осязаемого желе, его можно было встретить на тротуаре возле нагруженного машинами перекрестка. Здесь самое высокое место нашего района и можно было бы сказать, что оно продувается, если был бы, хотя слабый намек на ветер. Но, если он все-таки случался, то появлялся именно в этом месте. Такса дышала, высунув потрескавшийся нос из-под покрывала, ее друг сидел рядом на раскладном стуле, который для этих случаев возил в поддоне коляски. Я останавливалась и расспрашивала о здоровье собаки.

      История казалась мне из ряда вон выходящей, и я рассказала о ней своей дочке, которая в это время работала журналисткой в центральной газете.

       «Я напишу об этом. Познакомь меня с ним», - сказала она.
       Уговорить его было не просто, он не любил публичность. Мои аргументы плохо работали. Хотя они были убедительными, с моей точки зрения, и просто, неоспоримыми. Я налегала на то, что к нему сразу потекут деньги. Народ с такими библейскими традициями, - «если не я ближнему, то, кто же?», - как только прочитает статью...
     «Вы сможете сделать вторую операцию», - убеждала я его, - «и еще долго будете вместе» - кривила душой. Он колебался. К моему удивлению сработал случайный аргумент, - «ну, что плохого, если вы пообщаетесь с молодой и красивой журналисткой».  У него заблестели глаза, и он сразу согласился. Договорились, что интервью для статьи она будет у него брать дома.  Чтобы никто не мешал.

      - Представляешь, - отказал. Ответил на все вопросы, но, когда я сказала, что редактор непременно одобрит и статья будет напечатана, - отказался. Расстроенная, села в машину и уехала.

      А я побежала к нему.  С трудом нашла квартиру. Подъезд почему-то не освещался.
      Дверь открыл худой высокий старик, совершенно лысый. Я привыкла видеть его в шляпе, и поэтому не сразу узнала.   У меня не было новых доводов, поэтому вяло жевала старые. Поняла, что он боится.  Точнее, обезумел от страха.

     Он что-то говорил, вернее, мямлил. Сударыней меня больше не называл, сесть не предложил. Исчез уверенный желчный тон, длинный твердый подбородок обмяк.
 
        Собака внимательно слушала, приподняв вислые уши. Она сидела  рядом в коляске, подслеповатые глаза смотрели вопросительно и тревожно.  Облезшая морда светилась от любви и жалости к своему несчастному другу. Она привстала, и начала нетерпеливо переминаться с лапы на лапу. «Ну, уходи же», - говорила она, - «Оставь нас вдвоем. Тогда он возьмет меня на руки и прижмет к себе. И, скажет «моя маленькая», и голос его станет теплым. И мы будем счастливы.  А потом спустит меня на пол, и я буду ходить. Долго-долго. Потому что он любит, когда я хожу».
      На нетвердых ногах старик подошел к коляске и задвинул ее в темный угол.
      Собака поскуливала.

      После этого случая я старалась избегать встреч с ними. Но один раз столкнулась. Справилась о здоровье таксы, которая по-прежнему лежала в коляске и дремала. «Уже не ходит. А денег на операцию так и не насобирал». 

       Однажды, возвращаясь из магазина, увидела его без коляски. Он съежился и постарел. Я поздоровалась и проводила его до дома. Шли, молча.

      Больше я его не видела.

       Как-то, собирая в саду китайские апельсины, из которых я варила горьковатое варенье, увидела общую знакомую. Она шла по дорожке, стараясь не наступать на скользкие маслины, - в тот урожайный год кривобокие оливы стряхивали их с себя без жалости.  Спросила о старике.  Женщина сказала, что  приехала дочка из Тель-Авива и забрала его, потому что совсем плох, и последнее время перестал выходить.