Селиванов
всегда удавалось. Неспособность казаться себе разочарованным
разочаровывала его ещё больше, и, доведя себя до предела скорби,
гражданин Селиванов успокаивался. Страх остаться без родных заставлял его
бороться с этим страхом. Вот почему гражданин Селиванов избегал общения
с родными. Тихий ужас стал его братом. Безотчётная боль за прожитые годы
стала его сестрой. Ненависть к самому себе, спрятавшаяся под личину
ненависти ко всем людям, нашёптывала ему мрачные мысли, а ветер перемен
дул в его окно нестерпимой вонью.
– Вот какой я стал, – говорил Селиванов, прижимая ладони к холодным
серым стенам своего жилища.
«Надо что-то делать, – голой птицей пронеслось в уме Селиванова. – Надо
начать жить. Надо верить в будущее».
Селиванов ринулся в прихожую и распахнул входную дверь. Оставив её
открытой, он вернулся в комнату и лёг на пол лицом вниз. Грязно-бардовый
паркет пахнул скипидаром. Прошло несколько минут. За это время кто-то
проник в квартиру Селиванова, украл из кухни сумку, в которой лежали
сырая курица, чипсы, батон хлеба, два помидора, горсть орехов и пионерский
значок, и скрылся, наследив в прихожей.
– Я верю в себя. Я хочу верить в себя, – подытожил Селиванов. – Пусть меня
никто не понимает… Я пойду в город – навстречу людям. Я чувствую: в
недрах города бьётся огромное, тёплое, нежное сердце.
Селиванов встал с пола, вышел из своей квартиры, прикрыв дверь, и стал
спускаться по лестнице.
Холодный город, как всегда, встретил Селиванова равнодушием. Исчезли в
небе птицы, не видно было улыбок прохожих, не бил церковный колокол.
Хмурый ноябрь вобрал в себя все минувшие надежды и закутался в
непроницаемую шаль брезгливого безмолвия. Ледяное, сонное безмолвие
скрывало в себе тайну, и казалось, что два огромных слепых глаза, затаившись,
незаметно смотрят на мир. Селиванов молча двинулся по улице. Под ногами
что-то хрустело; но это был не снег. Беззвучно сыпались холодные осколки.
Издали что-то манило. Селиванов дошёл до перекрёстка, и тут ему преградил
путь старик в серой потрёпанной шинели и грязной сырой фуражке. У
старика было неопределённое лицо. Что-то растерянно-ядовитое и при этом
равнодушное стыло в его немолодых глазах. В наружности старика не было
ничего примечательного, если не считать того, что правая его нога была
обута в щеголеватый австрийский сапог с изогнутой ржавой пряжкой. Левая
же его нога была боса. Тёмно-жёлтой голой ступнёй покрасневшей ноги он
тревожно опирался на асфальт, и весь его вид лукаво говорил: я тебя знаю!
Где-то далеко стучали палки, и казалось, что их постукивание должно стать
более отчётливым и твёрдым.
– Кто ты?! – воскликнул тяжёлым, охрипшим на ветру голосом босой на одну
ногу.
Трудно было уловить, чего в его интонации было больше – сомнения, горечи
или страха. Произнесённые им слова были похожи не на вопрос, а, скорее, на
упрёк.
– Я?! – вскричал Селиванов, в ужасе расширяя глаза и силясь вспомнить
какую-то важную тёплую мысль, существование которой могло внести в его
жизнь твёрдую уверенность в том, что он избрал верный путь.
– Ты! ты! – пронзительно тянул незнакомец в австрийском сапоге.
Селиванов ничего не ответил, ничему не удивляясь, ничему не доверяя.
– Куда ты идёшь? – продолжал старик.
– Иду? – не понимая, удивился Селиванов.
В воздухе кислой нитью, у которой обрывался хвост, повисла пауза.
– Я иду прямо, – несмело проговорил Селиванов, и ему внезапно
понравилась выраженная им мысль. Эта мысль вселила в него неизвестно
откуда взявшуюся уверенность. Селиванову стало приятно: он идёт прямо, и
точка. Жить стало легче.
– Иди прямо, – подытожил человек в пальто и отшатнулся в сторону.
Туман поднялся над городом. Ноябрь, ноябрь, уставший хранитель одиноких
увядших листьев!
Селиванов двигался дальше.
Птицы уже откричали, скрежет шин отрычал, и воды скрылись в подземных
колодцах. Гражданин Селиванов очнулся на кладбище. Разрушенные лютым
временем, покосившиеся обелиски, ржавые кресты и поросшие мхом
могильные плиты, затаив дыхание, тревожно смотрели на Селиванова.
Паутина тревоги пала на спину Селиванова, и он напряжённо посмотрел по
сторонам. Никого. На кладбище Селиванов был один. Вечер светлел и
пробуждался к ночи. Селиванов чувствовал себя одиноко стоящим на скале.
Скала возвышалась надо всем миром, но с неё ничего не было видно.
– Где я? – прошептал Селиванов, ища в небе звёзд.
Селиванов неспешно побрёл прочь. У кладбищенских ворот стояла женщина.
Селиванову показалось, что она молода и красива. На женщине было
изящное чёрное пальто. Внезапно хлынул снег, охваченный дождём.
Женщина протянула Селиванову свою руку. Селиванов протянул ей
сторублёвую бумажку. Женщина не взяла деньги и пожала локоть
Селиванову. В её глазах отразилось тусклое серо-зелёное дно его глаз.
Угадав это дно, Селиванов почувствовал, что он сейчас ужаснётся, и не
ужаснулся. Снег с дождём скрылся, и Селиванов побрёл дальше.
Вскоре он очнулся в каком-то тоскливом подъезде. В этот подъезд Селиванов
попал впервые, и охвативший его танец угрюмых запахов показался ему
чужим.
Селиванов догадывался, что выхватывает фрагменты своей жизни, и
понимал, что жизнь говорит с ним и хочет что-то сказать, но звука голоса
жизни он не слышал.
– К чему? – спросил Селиванов, осматривая подъезд.
Подъезд-колодец холодного дома-колодца вёл наверх – в тёмную
бесконечную высоту. Селиванов понял: он в колодце, – и тихая мышь,
высунувшись из угла, недоверчиво и выжидающе посмотрела на его шею.
Селиванов сел на ступеньки, закрыл лицо руками и хотел заплакать, но
вместо этого засмеялся. Его смех был похож на причитание. Справа в
тёмной, поросшей паутиной стене отворилась дверь. От неожиданности
Селиванов опустил руки. Из двери выглянул мужчина лет сорока и жестом
показал Селиванову: заходи! Селиванов встал, сделал шаг, и ледяная
старинная лестница задрожала от ожидания. Последовав за незнакомцем,
Селиванов вошёл в неизвестную квартиру. Он увидел тёмную, плохо
освещённую комнату. Горели свечи, и на стенах шатались тёмно-зелёные
тени. Пахло гуталином и бисквитами. За покрытым чёрной скатертью столом
сидело четверо – трое и незнакомец. Молчали. Из-за стены раздавались
низкие протяжные звуки виолончели. Эти чёрные звуки сухими волосами
вползали в комнату и невидимыми кольцами опутывали мрачную,
напряжённую тишину. Один из сидевших за чёрным столом поднёс что-то ко
рту. Трое остальных с интересом на него посмотрели. Стоявший на пороге
комнаты Селиванов тревожно вгляделся в лица присутствовавших и
почувствовал приближение страха. Но страх, приблизившись, коварно
отступил и затаился за спиной. Другой сидевший тоже поднёс что-то ко рту,
но из-за тьмы и неверного мерцания свечей Селиванов не разглядел, что
именно было у него в руке. Звуки виолончели стали ещё протяжней и гуще.
Селиванов почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Судорога страха
нервно задрожала в воздухе, но Селиванову было лень обернуться и
посмотреть на того, кто стоял у него за спиной.
«Не верь! не верь! – пронеслось в голове у Селиванова. – За твоей спиной
никого нет!»
Не оборачиваясь, Селиванов закрыл глаза. Страх, похожий на равнодушие,
бескрылый трепет, оледенелая боль и недоверие к тишине, разрезаемой
лезвиями виолончели, убедили Селиванова совершить важный и
бесповоротный шаг. Селиванов поймал себя на мысли о том, что его
страшила не бесповоротность этого шага, а необходимость напрягать силы,
чтобы его совершить.
«Пусть всё идёт своей чредой», – хотел подумать Селиванов, но не подумал.
Третий сидевший тоже поднёс что-то ко рту.
– Где я? – прошептал Селиванов, но ответа не последовало.
Виолончель за стеной умолкла, и полная тишина подняла свои веки.
Внезапно Селиванов догадался, что перед ним его покойные родители и
умершие братья.
«Как же я их раньше не узнал? – подумал Селиванов. – Это конец».
* * * * *
Свидетельство о публикации №219021201655