Селиванов

Гражданин Селиванов любил притворяться разочарованным, но ему это не
всегда удавалось. Неспособность казаться себе разочарованным
разочаровывала его ещё больше, и, доведя себя до предела скорби,
гражданин Селиванов успокаивался. Страх остаться без родных заставлял его
бороться с этим страхом. Вот почему гражданин Селиванов избегал общения
с родными. Тихий ужас стал его братом. Безотчётная боль за прожитые годы
стала его сестрой. Ненависть к самому себе, спрятавшаяся под личину
ненависти ко всем людям, нашёптывала ему мрачные мысли, а ветер перемен
дул в его окно нестерпимой вонью.
– Вот какой я стал, – говорил Селиванов, прижимая ладони к холодным
серым стенам своего жилища.
«Надо что-то делать, – голой птицей пронеслось в уме Селиванова. – Надо
начать жить. Надо верить в будущее».
Селиванов ринулся в прихожую и распахнул входную дверь. Оставив её
открытой, он вернулся в комнату и лёг на пол лицом вниз. Грязно-бардовый
паркет пахнул скипидаром. Прошло несколько минут. За это время кто-то
проник в квартиру Селиванова, украл из кухни сумку, в которой лежали
сырая курица, чипсы, батон хлеба, два помидора, горсть орехов и пионерский
значок, и скрылся, наследив в прихожей.
– Я верю в себя. Я хочу верить в себя, – подытожил Селиванов. – Пусть меня
никто не понимает… Я пойду в город – навстречу людям. Я чувствую: в
недрах города бьётся огромное, тёплое, нежное сердце.
Селиванов встал с пола, вышел из своей квартиры, прикрыв дверь, и стал
спускаться по лестнице.
Холодный город, как всегда, встретил Селиванова равнодушием. Исчезли в
небе птицы, не видно было улыбок прохожих, не бил церковный колокол.
Хмурый ноябрь вобрал в себя все минувшие надежды и закутался в
непроницаемую шаль брезгливого безмолвия. Ледяное, сонное безмолвие
скрывало в себе тайну, и казалось, что два огромных слепых глаза, затаившись,
незаметно смотрят на мир. Селиванов молча двинулся по улице. Под ногами
что-то хрустело; но это был не снег. Беззвучно сыпались холодные осколки.
Издали что-то манило. Селиванов дошёл до перекрёстка, и тут ему преградил
путь старик в серой потрёпанной шинели и грязной сырой фуражке. У
старика было неопределённое лицо. Что-то растерянно-ядовитое и при этом
равнодушное стыло в его немолодых глазах. В наружности старика не было
ничего примечательного, если не считать того, что правая его нога была
обута в щеголеватый австрийский сапог с изогнутой ржавой пряжкой. Левая
же его нога была боса. Тёмно-жёлтой голой ступнёй покрасневшей ноги он
тревожно опирался на асфальт, и весь его вид лукаво говорил: я тебя знаю!
Где-то далеко стучали палки, и казалось, что их постукивание должно стать
более отчётливым и твёрдым.
– Кто ты?! – воскликнул тяжёлым, охрипшим на ветру голосом босой на одну
ногу.
Трудно было уловить, чего в его интонации было больше – сомнения, горечи
или страха. Произнесённые им слова были похожи не на вопрос, а, скорее, на
упрёк.
– Я?! – вскричал Селиванов, в ужасе расширяя глаза и силясь вспомнить
какую-то важную тёплую мысль, существование которой могло внести в его
жизнь твёрдую уверенность в том, что он избрал верный путь.
– Ты! ты! – пронзительно тянул незнакомец в австрийском сапоге.
Селиванов ничего не ответил, ничему не удивляясь, ничему не доверяя.
– Куда ты идёшь? – продолжал старик.
– Иду? – не понимая, удивился Селиванов.
В воздухе кислой нитью, у которой обрывался хвост, повисла пауза.
– Я иду прямо, – несмело проговорил Селиванов, и ему внезапно
понравилась выраженная им мысль. Эта мысль вселила в него неизвестно
откуда взявшуюся уверенность. Селиванову стало приятно: он идёт прямо, и
точка. Жить стало легче.
– Иди прямо, – подытожил человек в пальто и отшатнулся в сторону.
Туман поднялся над городом. Ноябрь, ноябрь, уставший хранитель одиноких
увядших листьев!
Селиванов двигался дальше.
Птицы уже откричали, скрежет шин отрычал, и воды скрылись в подземных
колодцах. Гражданин Селиванов очнулся на кладбище. Разрушенные лютым
временем, покосившиеся обелиски, ржавые кресты и поросшие мхом
могильные плиты, затаив дыхание, тревожно смотрели на Селиванова.
Паутина тревоги пала на спину Селиванова, и он напряжённо посмотрел по
сторонам. Никого. На кладбище Селиванов был один. Вечер светлел и
пробуждался к ночи. Селиванов чувствовал себя одиноко стоящим на скале.
Скала возвышалась надо всем миром, но с неё ничего не было видно.
– Где я? – прошептал Селиванов, ища в небе звёзд.
Селиванов неспешно побрёл прочь. У кладбищенских ворот стояла женщина.
Селиванову показалось, что она молода и красива. На женщине было
изящное чёрное пальто. Внезапно хлынул снег, охваченный дождём.
Женщина протянула Селиванову свою руку. Селиванов протянул ей
сторублёвую бумажку. Женщина не взяла деньги и пожала локоть
Селиванову. В её глазах отразилось тусклое серо-зелёное дно его глаз.
Угадав это дно, Селиванов почувствовал, что он сейчас ужаснётся, и не
ужаснулся. Снег с дождём скрылся, и Селиванов побрёл дальше.
Вскоре он очнулся в каком-то тоскливом подъезде. В этот подъезд Селиванов
попал впервые, и охвативший его танец угрюмых запахов показался ему
чужим.
Селиванов догадывался, что выхватывает фрагменты своей жизни, и
понимал, что жизнь говорит с ним и хочет что-то сказать, но звука голоса
жизни он не слышал.
– К чему? – спросил Селиванов, осматривая подъезд.
Подъезд-колодец холодного дома-колодца вёл наверх – в тёмную
бесконечную высоту. Селиванов понял: он в колодце, – и тихая мышь,
высунувшись из угла, недоверчиво и выжидающе посмотрела на его шею.
Селиванов сел на ступеньки, закрыл лицо руками и хотел заплакать, но
вместо этого засмеялся. Его смех был похож на причитание. Справа в
тёмной, поросшей паутиной стене отворилась дверь. От неожиданности
Селиванов опустил руки. Из двери выглянул мужчина лет сорока и жестом
показал Селиванову: заходи! Селиванов встал, сделал шаг, и ледяная
старинная лестница задрожала от ожидания. Последовав за незнакомцем,
Селиванов вошёл в неизвестную квартиру. Он увидел тёмную, плохо
освещённую комнату. Горели свечи, и на стенах шатались тёмно-зелёные
тени. Пахло гуталином и бисквитами. За покрытым чёрной скатертью столом
сидело четверо – трое и незнакомец. Молчали. Из-за стены раздавались
низкие протяжные звуки виолончели. Эти чёрные звуки сухими волосами
вползали в комнату и невидимыми кольцами опутывали мрачную,
напряжённую тишину. Один из сидевших за чёрным столом поднёс что-то ко
рту. Трое остальных с интересом на него посмотрели. Стоявший на пороге
комнаты Селиванов тревожно вгляделся в лица присутствовавших и
почувствовал приближение страха. Но страх, приблизившись, коварно
отступил и затаился за спиной. Другой сидевший тоже поднёс что-то ко рту,
но из-за тьмы и неверного мерцания свечей Селиванов не разглядел, что
именно было у него в руке. Звуки виолончели стали ещё протяжней и гуще.
Селиванов почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Судорога страха
нервно задрожала в воздухе, но Селиванову было лень обернуться и
посмотреть на того, кто стоял у него за спиной.
«Не верь! не верь! – пронеслось в голове у Селиванова. – За твоей спиной
никого нет!»
Не оборачиваясь, Селиванов закрыл глаза. Страх, похожий на равнодушие,
бескрылый трепет, оледенелая боль и недоверие к тишине, разрезаемой
лезвиями виолончели, убедили Селиванова совершить важный и
бесповоротный шаг. Селиванов поймал себя на мысли о том, что его
страшила не бесповоротность этого шага, а необходимость напрягать силы,
чтобы его совершить.
«Пусть всё идёт своей чредой», – хотел подумать Селиванов, но не подумал.
Третий сидевший тоже поднёс что-то ко рту.
– Где я? – прошептал Селиванов, но ответа не последовало.
Виолончель за стеной умолкла, и полная тишина подняла свои веки.
Внезапно Селиванов догадался, что перед ним его покойные родители и
умершие братья.
«Как же я их раньше не узнал? – подумал Селиванов. – Это конец».

* * * * *